Вопрос, увеличилась ли зависимость России от нефтяных цен за последние 25 лет, не будет даже философским, а масштаб усугубления зависимости впечатляет: доля нефти и газа в экспорте за четверть века поднялась с 40 % до более чем 70 %; с 1999 года, когда производство нефти в России составляло 293 млн тонн, к 2014 году производство выросло до 514 млн тонн; цена барреля нефти за то же время выросла в 8 раз, то есть валовая добыча нефти в долларах увеличилась с 1999 по 2014 год в 14 раз (а в рублях – в 70 раз). В 1999 году доля доходов бюджета от экспорта нефти составляла всего 18 %, в 2014-м она уже превышала 50 %, и это без учета «косвенных» доходов – например, НДС, пошлин и акцизов на импорт, закупаемый на нефтедоллары.

Зависимость от нефти на сегодня такова, что падение цены на нее на 45 % с лета 2014 года вызвало падение импорта на 50 %, сокращение потребления в основных областях в России на 30–55 %, рост цен в среднем на 30–40 %, падение курса рубля в 2 раза, падение ВВП в номинальном выражении в долларах примерно на 40 % – основные показатели на 100 % коррелируются с ценой на нефть.

На этом фоне вопрос о том, как и почему так произошло, кажется важным не только с академической точки зрения: мы сегодня входим в длительный цикл низких цен на сырье, и ждать повышения цен на нефть не приходится ни в краткосрочной, ни в долгосрочной перспективе. России предстоит каким-то образом искать выход из рецессии, сопровождающейся высокой инфляцией. Ситуация усугубляется тем, что российский кризис сегодня уникален – наша экономика страдает не вместе с мировой, как мы привыкли по кризисам 1998 и 2008 годов, а на фоне роста мировой экономики в самом начале цикла, на фоне ожидаемого роста ставок и существенных сдвигов в области повышения эффективности мирового производства, инновационных прорывов и технологических усовершенствований. Россия впервые за свою историю может безнадежно отстать от развитых стран, потеряв возможность не только конкурировать своими товарами на мировых рынках (фактически эта возможность уже потеряна – весь наш экспорт кроме сырья составляет около 40 млрд долларов), но и импортировать технологии и товары, замкнувшись в заколдованном круге «отсутствие инвестиций – отсутствие развития – отсутствие конкурентного товара – отсутствие инвестиций» и превратившись в государство-банкрот.

У российского нефтяного тупика было много причин, как часто случается в контексте катастроф. К сожалению для страны, в самом начале совпали три фактора, каждый из которых толкал страну в эту сторону.

Еще СССР в послевоенные годы оказался в экономической ловушке, связанной с низкой эффективностью «социалистического труда». Лидеры страны достаточно четко осознавали, что в политизированной среде конкуренция идей вырождается в конкуренцию уровня подлости и приспособленчества (в результате чего СССР фактически добровольно выбыл из соревнования в таких областях, как кибернетика, агробиология, коммуникации), и необходимо искать другие точки роста, не связанные с научно-технической революцией. С другой стороны, понимание проблем, связанных с демографической волатильностью (следствие войны), не оставляло шансов на превращение страны в платформу для производства товаров массового спроса – не хватило бы рабочих рук. Да и закрытость страны мешала бы развитию в эту сторону.

В результате СССР сделал ставку на экспорт энергии и минеральных ресурсов. Тогда металлические руды и уголь были важнее электричества, нефти и газа, но это продлилось недолго. Создание инфраструктуры экспорта, добывающего комплекса, энергокомплекса стали главными экономическими задачами. Рост цен на нефть в 1970-е годы привел к тому, что советское руководство, некомпетентность которого прогрессировала теми же темпами, какими росло число анекдотов про Брежнева, полностью отказалось от попыток развития альтернативных экономических направлений – на фоне колбасы за 2,20 и «неуклонного повышения благосостояния трудящихся» новости о строительстве газопроводов стали ведущими, а все экономические комплексы (прежде всего – транспортный и машиностроительный) подчинялись задаче добывать больше и продавать дальше.

Затем пришел 1981 год, и начался двадцатилетний период падения цен на нефть. Но к этому времени промышленность уже была выстроена «под ресурсы», и когда спустя 10 лет СССР развалился, новая Россия унаследовала однобокую экономику.

С другой стороны, как раз к 1990-м годам закончился «цикл металлов» – несмотря на развитие новых рынков, в силу одновременно роста эффективности их использования, появления новых материалов и совершенствования системы вторичной переработки цены на основные металлы стали снижаться, и конкуренция за рынок стала расти. Это оставляло России только рынки энергетического сырья.

Наконец, СССР и его внешний экономический контур – СЭВ – были построены как система экономической кооперации, в которой периферия снабжала центр (а центр периферию) товарами в рамках плановой, неконкурентной системы. Эта система привела к вырождению производства, превращению товаров в дорогие и некачественные, но она поддерживала объемы производства на достаточном уровне. Развал СССР и системы СЭВ привел к тому, что страны-сателлиты стали переключаться с товаров, производимых Россией, на более дешевые и качественные товары мировых и региональных лидеров. В результате экспорт небиржевых товаров (до 1990 года СССР все же имел в экспорте чуть менее 60 % неэнергетических несырьевых товаров) сильно пострадал.

Эти предпосылки не оставляли шансов на легкую, без специальных общегосударственных программ и масштабных инвестиций диверсификацию экономики новой России. Однако для такой диверсификации внутренних ресурсов не было, и необходимо было привлекать иностранный капитал, параллельно ограничивая влияние на рынок доминирующего нефтегазового сектора. Эта программа никак не стыковалась с основной идеей группы, состоявшей большей частью из бывших партийных и комсомольских лидеров и функционеров советской экономической науки: они видели себя новыми хозяевами и готовы были строить капитализм только при одном условии – главными капиталистами должны были стать они и/или те, кого они назначат. Такой подход предполагал приватизацию и концентрацию в их руках промышленного наследия СССР с установлением контроля над денежными потоками. Институты власти, четкие и исполняемые законы, открытость страны для внешних инвестиций могли стать помехой, создать им реальную конкуренцию. И строительство институтов не было произведено, законы служили интересам новых капиталистов, судебная система деградировала, внешние инвесторы, испугавшись первых опытов и насмотревшись на залоговые аукционы и войны за предприятия, если и давали небольшие деньги, то в основном на спекулятивные проекты. Параллельно тотальная приватизация – в том числе нефтедобывающей отрасли – передала в руки крупного бизнеса инструмент зарабатывания, который они не создавали, превращая их в рантье, не заинтересованных в диверсификации экономики.

Тем временем открытость рынка импорту начала давать о себе знать уже в 1990-е. Существенно изменилась доля импорта в потреблении и промышленности – импортные товары, от самолетов до хлеба, стали заменять отечественные. Товары длительного пользования требовали запчастей и расходников; части технологических и потребительских цепочек требовали, чтобы другие элементы цепочек также были импортными (соответствовали друг другу); товары, которым нужны особые условия перевозки, хранения, реализации и использования, требовали импорта вспомогательного оборудования и материалов. Так достаточно быстро стала закрепляться импортозависимость, для выхода из которой нужны были бы инвестиции, а также готовность на временное ухудшение экономики и падение ее эффективности.

Общая концепция развития предполагала, что в результате «стихийный» этап пройдет и крупные предприниматели (а вернее – бенефициары приватизации) перед лицом конкуренции предпочтут установить жесткие законы, создать институты управления и вынуждены будут диверсифицировать экономику. Возможно, так бы и случилось, но в 2000 году к власти в России пришла группа людей, настроенная не на ожидание воздействия «невидимой руки рынка», а на передел только что разделенной собственности и установление административного контроля с целью безусловного сохранения своей власти.

В этом смысле им очень повезло – их приход к власти совпадает с началом быстрого роста нефтяных цен. К тому же нефть и газ – единственные области экономики, в которых государство продолжало иметь существенные рычаги контроля: Газпром был де-факто государственным, а в области нефти государство контролировало систему транспортировки.

Авторитарный контроль в капиталистическом обществе невозможен, если в нем существует значительный независимый капитал, который может спонсировать альтернативных политиков и обеспечивать альтернативное информационное поле. Поэтому уже в начале 2000-х в России начинается процесс консолидации крупного капитала вокруг квазимонополий и доверенных «назначенных» управляющих, представляющихся внешнему миру новыми независимыми бизнесменами. Начинается эта консолидация, естественно, с нефти – завершено закольцовывание владения Сургутнефтегазом, в результате которого компания становится подконтрольна государству де-факто, уничтожается ЮКОС и создается государственная Роснефть. Постепенно монополизируются и другие области и отрасли – в том числе на месте, где могла бы вырасти обрабатывающая промышленность; возникают Ростехнологии; железнодорожная отрасль, во всех странах расцветшая после приватизации, в России защищается барьером РЖД. Монополии, как им и положено, неэффективны, в них расцветает воровство, они требуют ресурсов и роста тарифов. Тарифы растут, создавая инфляцию. В инфляционной среде товары, продаваемые на внутреннем рынке, становятся менее выгодными, чем экспортные, которые приносят девальвационный доход. Но кроме минеральных ресурсов экспортировать почти нечего – мы давно проиграли технологическую конкуренцию, еще при СССР, а на развитие нет ни инвестиций, ни благословения государства. И весь бизнес стремится туда, где выгоднее, – в экспорт нефти и газа, металлов, леса, зерна (но нефть и газ доминируют). Вокруг экспорта выстраиваются вспомогательные экономические цепочки, благо нефть растет в цене и покрывает издержки; все больший процент бизнесменов уходит от идей производства для внутренних нужд: проще продать ресурс и купить импорт.

Ресурсы для бюджета поставляют нефть и газ. С другой стороны, отказ от доверия «невидимой руке» требует административной вертикали – развития государственной бюрократии. Бюрократия требует больше средств на содержание и больше возможностей для обогащения в обмен на лояльность. Как следствие, продолжается ухудшение системы правоприменения (а как еще дать зарабатывать бюрократам?) и инвестиционного климата. Бизнес испытывает на себе высокие административные риски и страдает от высокой ставки процента – и поэтому просто не может играть в долгую и строить производства, заниматься разработкой технологий. Относительно безопасным остается только короткий торговый цикл (продал сырье за рубеж – купил импорт – продал в России), и доля торговли в ВВП растет до уникальных 29 %.

Цена на нефть продолжает расти; неэффективные попытки государства создавать «новую экономику» проваливаются, поскольку никому она не нужна – достаточно нефтяных доходов. Многочисленные инициативы либо просто тихо умирают, съев большие средства из бюджетов, либо умирают со скандалами и уголовными делами. Чиновнический бизнес порождает загадочное Роснано, банкротный «Уралвагонзавод» или убыточный SSJ, но не создает конкурентного продукта.

А раз нет конкурентного продукта, а нефть и газ производят всего 1 млн человек из 77 млн трудовых ресурсов, множество граждан, которые, будь в России диверсифицирована экономика, получали бы доход от продажи своего труда на свободном внутреннем рынке, в реальности этого не могут – нет платежеспособного спроса. Учителя, врачи остаются «на шее» государства, поскольку население не зарабатывает, чтобы оплатить их труд. Множество граждан страны вместо производительного труда, в силу отсутствия бизнесов, инфраструктуры рынка, стимулов со стороны государства, продолжают пополнять ряды бессмысленных государственных управленцев низшего звена, охранников, сотрудников госкорпораций, производимый ВВП на каждого из которых в 2–3 раза меньше, чем в частных зарубежных аналогах. Консолидация экономики достигает и банковской сферы – государственные неэффективные и непрозрачные банки вытесняют более мелкие частные, на общей бедной поляне российского рынка масштабы малы, найти клиента сложно, и вот уже в России на один доллар кредитного портфеля в 5 раз больше сотрудников банков, чем в США.

Но всех этих квазичиновников надо кормить, иначе они будут нелояльны к власти. И появляются майские указы: регионам, которые лишены 99 % налогов с природных ресурсов, указано бросить все средства на обеспечение роста доходов населения, занятого в государственном секторе. В течение нескольких лет зарплата растет темпами в несколько раз превышающими темпы роста ВВП. Это покупает лояльность населения, но разрушает бюджеты регионов; ни о каких стимулах для диверсификации производства не может быть и речи. Более того, перед лицом полной невозможности пристроить всех граждан к легальному получению зарплат за счет бюджета, государство вынуждено буквально на пустом месте создавать никому не нужные и даже опасные для экономики типы активности.

И вот уже, чтобы занять миллионы ничего не умеющих и не готовых вести бизнес в стране, где это едва ли не считается позорным, граждан, начинается активная милитаризация: взлетают расходы на ВПК, растет обслуживающая его периферия. Расходы на ВПК отнимают ресурсы, фактически переводя их в обеспечение 2 млн сотрудников, 3 млн членов их семей и еще 5 млн связанных с ними работников: за вычетом расходов на тысячи тонн железа, электроники и взрывчатых веществ, которые (в добавление к созданным в предыдущие годы) обречены либо бесцельно ржаветь, гореть или взрываться на складах, либо приносить смерть и разрушение экономики в местах применения. Для той же цели создаются мегапроекты с итоговым нулевым выхлопом. Жилые дома в Сочи теперь стоят пустыми, как и олимпийские объекты. Но миллиарды долларов пошли на выплаты рабочим и инженерам (и большая часть – в карманы чиновников).

Да, во всех этих проектах есть еще и существенная составляющая личной заинтересованности ограниченного круга лиц, коррупционная нагрузка. Но свои доходы эти люди так же не вкладывают в новые производства: насытившись домами под Москвой и «майбахами», они выводят остальной капитал туда, где лучше законодательство, выше конкуренция и ниже ставка кредита. Отток капитала из России идет каждый год и редко составляет меньше 10 % внешнеторгового баланса.

А мир за эти годы уходит вперед, и потребности двигаются вместе с ним.

Общее изменение структуры потребления и средств производства приводит к удорожанию всего, даже рабочего места чиновника. Теперь вместо ручки и блокнота у чиновника компьютер, айпад и смартфон; он активно эксплуатирует оптоволокно и передает терабайты отчетов вместо того, чтобы печатать годовой отчет на старой машинке. Граждане уже не готовы жить, как 25 лет назад, – пищевые предпочтения, способ ведения домашнего хозяйства, потребление медиа и зрелищ – все изменилось. Возникла привычка к значительно большему потреблению, которая требует больше импорта; собственного производства нет.

И «нет» – это еще мало сказано. За 25 лет произошла естественная амортизация производств. Всего за 10 лет с 2006 года объем станочного парка в России сократился с 1,5 млн до менее чем 700 000 штук. Более 70 % оставшихся – металлорежущие станки, на них современной продукции не произведешь. Россия закупает за рубежом 92 % станкоинструментальной продукции и 95 % продукции станкостроения.

Так сформировался замкнутый круг ресурсного проклятия: советское наследие не располагало к диверсификации; конкуренция с нефтью убила остальной бизнес; государству было выгодно дискриминировать независимый капитал, и это привело к дискриминации всех остальных индустрий и внутреннего рынка в пользу нефти и экспортно-импортных операций; население за счет нефтяных сверхдоходов, с одной стороны, нарастило потребление, с другой – развило иждивенческую модель в экономических отношениях с государством, которое ради компенсации населению поборов неэффективных монополий убило региональные бюджеты и лишило их возможности местной диверсификации.

Сегодняшнее падение цен на нефть вносит колоссальные коррективы в экономическую ситуацию, но Россия успела забраться в тупик, в котором нет возможности развернуться: в результате падения цен страна просто спускается на существенно более низкий уровень развития, не меняя ничего в структуре экономики, – в этом закон и самая страшная суть ресурсного проклятия. Нужны масштабные изменения, на которые в стране сегодня нет заказчиков, – все основные группы влияния не видят способа переключиться на другие источники своей власти или обогащения. То же было и с СССР, который за 10 лет с момента изменения рынка сумел прийти только к деградации, распаду и разрушению идеологемы. В этом смысле Россия более похожа на СССР, чем кажется: территории, многонациональность, неоднородность экономики те же самые. В последнее время даже прибавляется характерная для СССР риторика «осажденной крепости» и идеологизация общества. Возможно, это дополнительные признаки того, что Россия обречена повторить 1990-е годы, может быть, уже в 2020-х.