39

Трава, белая от январского инея, похрустывала под ногами.

Утки, завидев одинокую фигуру, приближающуюся к пруду, загалдели и наперегонки бросились к берегу. Эта фигура была им так же знакома, как деревья, растущие вокруг пруда: мужчина в ботинках на резиновой подошве, в пальто в мелкую клетку, надетом поверх черной сутаны, и с небольшой кожаной сумкой, перекинутой через плечо. Его преподобие доктор Эван Фреер.

Его преподобие снял с руки вязаную перчатку, взял из сумки горсть корма – зерна различных злаков – и рассыпал его рядом с водой, тихо выговаривая толпящимся и топчущим друг друга уткам:

– Эй, прекратите, успокойтесь. Здесь на всех хватит.

Затем он, как было заведено давным-давно, пересчитал их, проверяя, не погиб ли кто-либо со вчерашнего дня. Двадцать две. Хорошо.

Стояло прекрасное утро. За самыми дальними деревьями в легкой дымке была видна башня отеля «Хилтон» и другие здания, беспорядочно, по-лондонски, ломавшие линию горизонта. Они выглядели несколько сюрреалистично, будто пейзаж другой планеты. Парк был почти пуст: несколько человек совершали утреннюю пробежку, еще несколько выгуливали перед работой собак. Фрееру нравилась чистота раннего утра, его новорожденная надежда, еще не запятнанная предстоящим днем.

Как бы он хотел, чтобы новое тысячелетие началось с такой же надежды.

Фергюс Донлеви знал, что он каждое утро после мессы приходит сюда, на берег пруда.

– С Новым годом, – сказал Фергюс, находясь еще на некотором расстоянии и за спиной священника.

Фреер обернулся, на полуповороте стал еще больше похож на Роберта де Ниро.

– Фергюс! И тебя с Новым годом. Я как раз о тебе вспоминал. Какое совпадение!

Фергюс, широко улыбаясь, пожал протянутую руку.

– Могу объяснить это совпадение в математических формулах, если у тебя есть пара свободных часов.

– Можешь, конечно, расписать мне это в формулах, но для меня оно все равно останется загадкой. И я уверен, для тебя – тоже.

Не преставая улыбаться, Фергюс вскинул брови, затем втянул голову в плечи – утро выдалось холодным.

– Значит, ты по-прежнему приходишь сюда каждый день. Привычка длиною в вечность.

– Бывают места и похуже.

Фергюс бросил взгляд на гладкую поверхность, где плавали тонкие, в лист бумаги толщиной, льдинки, на морозную траву, на изумительно красивые, одетые инеем деревья. Он вдохнул чистый, колючий от холода воздух, прислушался к пению птиц. Да, бывают места и похуже.

– Эван, мне нужно с тобой поговорить.

Фреер рассыпал еще горсть зерна. Утки поуспокоились: корма хватало на всех, им не нужно было толпиться. Его всегда было достаточно – но они никогда об этом не помнили. Фреер, не поднимая глаз от уток, ответил своим певучим голосом:

– И кажется, я знаю почему.

Фергюс удивился. Он засунул руки поглубже в карманы пиджака и стал ждать продолжения.

– Ты как-то пришел ко мне летом и рассказал о ребенке, который еще не родился.

– Да.

– У тебя было предчувствие, касающееся этого ребенка, верно? – Фреер бросил уткам еще корма.

Фергюс кивнул. Высоко над ними, тревожа тишину неба над Гайд-парком, пролетел вертолет дорожной полиции.

– Не у одного тебя, – сказал священник. – Другие источники также сообщают о чем-то подобном.

– Надежные? – спросил Фергюс.

– Включая Ватикан, – тихо ответил Фреер. – Многие высокопоставленные служители церкви в разных странах обеспокоены тем, что их прихожан тревожат сны и видения – всегда одни и те же сны и видения.

– На рубеже тысячелетий всегда активизируются всякого рода безумцы.

– Значит, ты безумец, Фергюс? – Фреер посмотрел на ученого с саркастической улыбкой.

– А ты как думаешь?

Фреер оставил вопрос без внимания.

– Посмотри на этих уток. Что ты видишь?

Фергюс едва удержался от того, чтобы сказать: «Оладьи, зеленый лук, нарезанные огурцы, соус „хойзин“». Однако время для шуток было неподходящее. Он внимательно посмотрел на уток: одни – окольцованные, другие – без отметок, просто прибившиеся. Что имеет в виду Фреер? Наконец он сказал:

– Невинность? Или какую-нибудь систему в том, как они клюют корм? Зависимость от священника, каждый день дающего им пищу?

– Почему ты не видишь просто уток?

Фергюс улыбнулся:

– Как ты думаешь, что видят утки, когда смотрят на нас?

– Непредсказуемость. Я кормлю их, и это их успокаивает. Они меня знают. Я хожу сюда уже много лет, за это время сменилось несколько их поколений, но как только я попытаюсь дотронуться до одной из них, сделать что-либо, выходящее за рамки нормального, – вот что произойдет.

Фреер присел, протянул руку к утке, и все они, хлопая крыльями и панически крякая, сорвались с места. Одни бросились к воде и поплыли, другие взлетели и тоже сели на воду.

Фергюс все еще не понимал, что хочет сказать ему священник.

– Выживание? Они воспринимают спокойно только то, что знакомо?

– Да, то, что знакомо. В их сознании существуют границы, демаркационные линии между тем, что знакомо, и тем, что нет. Если я пересекаю такую линию, сделав что-нибудь необычное, они пугаются и улетают. Для них это способ выживания, как и для большинства остальных представителей животного мира: бегство от опасности. Почему мы не поступаем подобным образом, Фергюс?

– Потому что мы находимся на вершине пищевой цепи. У нас больше нет таких реакций – мы лишились их в процессе эволюции. Мы боремся за свою территорию, защищаем свой угол.

Это был не тот ответ, которого ждал Фреер.

– Почувствовав угрозу, эти утки могут улететь в другую часть пруда. Или к другому пруду. Единственное время, когда они теряют мобильность, – это когда они растят утят; в остальное время они могут избежать встречи с тем, что им угрожает. – Он перевернул сумку и высыпал остатки корма на землю. – Проведи аналогию между прудом и нашей планетой, и ты поймешь, почему люди находятся в другой ситуации. У нас нет другой планеты, на которую мы можем улететь. Мы вынуждены оставаться на месте и встречать то, что нам угрожает.

Фреер не спеша повернулся и пошел от пруда. Фергюс держался рядом.

– Я верю в непорочное зачатие. Ты веришь в то, что Иисус был доставлен на Землю пришельцами. Это нормально, Фергюс, я никогда с тобой по этому поводу не спорил – потому что мы оба верим. Мы верим, что родился человек – или прибыл пришелец из космоса, – воплощающий собой добро. Верно?

Фергюс поколебался.

– В каком-то смысле да.

На земле, освещенной ярким солнцем, искрился иней. Воздух был наполнен пением птиц. Они пели будто последний раз в жизни.

Фреер некоторое время шел молча, затем сказал:

– Так вот. Если ты в каком-то смысле можешь принять идею доброй силы, разве ты не можешь принять идею злой силы?

– Летом я приходил к тебе и говорил об этом, – напомнил Фергюс.

– Я помню. Но ты ведь ученый.

– Это меня каким-либо образом ограничивает?

– Я этого не говорю. Совсем нет, даже напротив. Просто ты рационален. Мозг современных ученых перегружен научными фактами. Это их багаж, из-за которого они не могут передвигаться достаточно быстро. И тебе нужно избавиться от него. Ты сможешь? Сумеешь осознать то, что не может быть объяснено с помощью науки – по крайней мере, пока?

– Ты только дай мне камеру хранения достаточного размера – и дело в шляпе.

Фреер улыбнулся:

– Но ты будешь помнить о существовании этой камеры, на тебя будет влиять необходимость строить научные модели, ставить эксперименты, видеть лабораторное отражение жизни. Ты можешь по-настоящему освободить разум от этих оков?

– Религия спрашивает: почему? Наука спрашивает: почему? Я не думаю, что между наукой и религией существует такая большая пропасть, Эван. Я считаю, что вопрос о том, как появился на Земле Иисус и кто он на самом деле был, не имеет ровно никакого значения. Важно то, что он сделал, что оставил нам. Важно его влияние, харизма. Он обладал силой, в которую верили люди – и верят поныне.

– И поступали согласно своей вере.

– Да, и до сих пор поступают. Что ты знаешь, Эван? Скажи мне.

Фреер прошел еще несколько шагов, затем остановился:

– Сейчас по всему миру возносится много молитв. В плохих местах. Плохие молитвы.

– Плохие молитвы?

– Ничего определенного, шляпу не на что повесить – но я и множество других людей очень обеспокоены. Осквернение церквей. Темные ритуалы. Все в таком духе.

– Смена тысячелетий. Благодатное время для фанатиков.

Фреер покачал головой:

– Все не так просто. Во всем этом присутствует точка сосредоточения, фокус.

– Ну да. Смена тысячелетий.

– Опять твой багаж. Не можешь оставить его. Обязательно отыщешь знакомый крючок, чтобы повесить на него что-нибудь новое. Без этого ты чувствуешь себя не в своей тарелке.

– Ладно. Позволь мне спросить у тебя кое-что. Я, собственно, для этого тебя здесь и нашел.

– Я так и знал, что совпадение, благодаря которому ты здесь оказался, все же имеет в своей основе причинно-следственную связь. – Священник улыбнулся. – Спрашивай.

– Тебе знакома фамилия Сароцини?

Фреер нахмурился.

– Так знакома?

– Эмиль Сароцини? Конечно. Это имя многим знакомо.

– Не доводилось услышать его недавно?

– Фергюс, он мертв. Умер давным-давно – не помню точно когда, где-то в сороковых.

– Может, у него были дети?

– Нет.

– Ты уверен?

– Да. Это единственная дарованная нам милость.

– Эван… – Фергюс поколебался. – Существует ли возможность того, что он еще жив?

Фреер покосился на Фергюса:

– Нет. Даже если бы она существовала, ему было бы… – Фреер задумался, – порядком больше ста: сто десять или даже больше.

Фергюс замолчал, вспоминая разговор со Сьюзен Картер, когда она сказала: «Мистер Сароцини настаивал, чтобы я наблюдалась именно у него, и ни у кого…» – и замолчала, как будто сболтнула то, чего не следовало.

Весь прошедший со времени того разговора месяц Фергюс пытался найти Эмиля Сароцини. Его ассистентка проверила телефонные директории почти всех стран мира, а также электронные варианты книг записей актов гражданского состояния и списки избирателей.

Последний Эмиль Сароцини – и на самом деле единственный, о котором удалось найти хоть какую-нибудь информацию, – покончил с собой во Флоренции в 1947 году, за день до того, как быть признанным трибуналом по расследованию военных преступлений виновным в многочисленных преступлениях против человечности. Этот Эмиль Сароцини уничтожил две тысячи итальянских евреев, искавших во время войны защиты Ватикана. Проведение этой акции он лично согласовал с Гитлером. Преступление если и не было санкционировано Ватиканом, то, во всяком случае, до сих пор существуют различные мнения о том, попыталась ли церковь вмешаться и предотвратить его.

– А ты знаешь эту историю? – вдруг спросил Эван. – О кремации Сароцини?

Фергюс покачал головой:

– Нет, не знаю.

– Его жгли в печи два часа. В гробу. Когда его вынули, ни на нем, ни на гробе не было ни единой отметины огня. Ни один волос не опалило.

– Я слышал, что произошло нечто странное, но не знал – что именно. А дальше?

– Служители в крематории до смерти перепугались. Они не соглашались отправить его обратно в печь, и в конце концов его просто похоронили в земле.

– Не забыли вбить в сердце осиновый кол? – спросил Фергюс.

Священник криво улыбнулся:

– Может, и не помешало бы. Немало людей полагало, что он – дьявол во плоти.

Они пошли дальше. К ним подбежал щенок спаниеля, звонко облаял их и помчался дальше. Раздался тонкий свист – это хозяин щенка свистел в собачий свисток.

– Этот Сароцини был фокусником-иллюзионистом, верно?

– Кем он только не был.

– Люди восприимчивы к чудесам. Особенно в странах, где религия сильна.

– Движущаяся статуя в Баллимене? Плачущие Девы Марии? Истекающие молоком Будды? Образы Богоматери, таинственным образом появляющиеся на стенах?

Фергюс кивнул:

– Может, он перекрыл газ. Для иллюзиониста не составило бы труда провернуть такой трюк: симулировать смерть, напугать парочку служителей крематория – сгустить ореол таинственности вокруг собственной персоны. По крайней мере, перекрыть газ наверняка легче, чем выжить после двух часов пребывания в среде с температурой четыреста пятьдесят градусов Цельсия.

Выдержав паузу, Фреер сказал:

– Почему ты спросил о Сароцини?

– У меня есть ощущение насчет его.

– Ощущение?

Несколько шагов они прошли молча. Затем Фергюс тихо сказал:

– Да. Я не могу рационально тебе это объяснить, но я считаю, что Сароцини может быть еще жив.