Перед обедом я захожу в здание искусств и ремесел, чтобы совершить набег на запасы Кейси. Среди тюбиков с клеем для дерева и цветных маркеров я не нахожу того, что мне нужно, поэтому иду к гончарной станции Пейдж. На одном из кругов остался крошечный кусочек незастывшей глины. Отлично.

– А почему ты не на обеде?

Я оборачиваюсь и вижу, что в дверном проеме стоит Минди. Руки у нее скрещены на груди, голова склонена набок. Она входит внутрь и неестественно улыбается. Притворное дружелюбие.

Я тоже улыбаюсь – и тоже притворяюсь:

– У меня осталась пара дел.

– Ты и керамикой занимаешься?

– Да нет, просто любовалась результатами твоей работы, просто невероятно, – говорю я, пряча кусочек глины в пальцах.

Мне не особенно хочется рассказывать Минди, для чего он мне понадобился. Она и так подозревает меня во всех смертных грехах.

Минди кивает в знак благодарности:

– Да, мы вложили много труда и много денег.

– Это видно.

Комплимент срабатывает. Напряженный оскал Минди сменяется человеческим выражением лица:

– Спасибо. Извини, что я такая подозрительная. Сейчас, когда лагерь заработал в полную силу, я тревожусь по любому поводу.

– Не волнуйся, я тебя прекрасно понимаю.

– Я хочу, чтобы все прошло идеально, – добавляет Минди. – Тебе и правда пора идти в столовую. Если девочки тебя не увидят, они решат, что можно пропускать обед. Мы же подаем им пример, Эмма.

Сначала мне делает замечание рабочий. Теперь – Минди. И звучит все это довольно угрожающе. Я не должна устраивать беспорядки. Я должна вести себя хорошо. В общем, не как в прошлый раз.

– Конечно, – говорю я. – Я прямо сейчас туда и пойду.

Это ложь. Но ложь оправданная.

Вместо столовой я иду к душевым. У двери стоит парочка девчонок в ожидании друзей. Они уходят, и я направляюсь к стене, стараясь разыскать трещину. И замазываю ее глиной, осознавая всю ироничность ситуации.

Пятнадцать лет назад я смотрела в эту щель. Я подглядывала за Тео без его согласия. Он не знал об этом. Конечно, можно все списать на мой возраст и общую наивность, но я не делаю этого. Мне было тринадцать. Я понимала, что это неправильно, и все равно смотрела.

Но больше никто не повторит моих ошибок. Я искупаю свои грехи – но их осталось еще много.

Я дохожу до столовой и вижу, что снаружи меня поджидает Тео. У его ног стоит плетеная корзина. Ситуация довольно неожиданная, и я суеверно думаю, что одно воспоминание о моем преступлении призвало его сюда. Что спустя все эти годы он узнал, что я подглядывала. Я замедляю шаг и готовлюсь к ссоре.

Но Тео всего лишь миролюбиво говорит:

– Я собрался на пикник. И подумал, вдруг ты захочешь присоединиться?

– А по какому поводу?

Он кивает на столовую:

– Разве нужен повод, чтобы убежать подальше от ужасной еды, которую здесь подают?

Тео поднимает брови и пытается быть саркастичным, однако напряжение никуда не делось, и он знает об этом. Я вижу, что уголок его рта дергается. В моей груди ворочается ком вины. Я не сомневаюсь в том, что он простил меня. Я не понимаю, почему он это сделал.

И все равно мне нравится идея пикника. Особенно потому, что Минди придет в бешенство.

– Можешь на меня рассчитывать. Мое обоняние и вкусовые рецепторы благодарят тебя.

Тео берет корзину, и мы отправляемся в путь. Внезапно оказывается, что мы двигаемся не на лужайку за Особняком, а мимо коттеджей в лес.

– Куда ты меня ведешь?

Тео ухмыляется:

– Да есть тут одно местечко.

Я не вижу тропинки, но Тео шагает уверенно. Я иду следом, наступая на ветки и хрустя старой листвой. В тринадцать лет я бы пришла в полный восторг. Тео! Лес! Надо признать, что даже сейчас сердце начинает стучать быстрее от мысли, что я ему нравлюсь. Во всяком случае, так бы решила маленькая Эмма. Циничная взрослая я в этом сильно сомневается. Это невозможно. Не после того, что я наделала.

И все-таки мы идем в чащу вдвоем.

В конце концов мы натыкаемся на небольшую полянку. Это неожиданно, и я пару раз моргаю, не веря своим глазам. Тут нет мертвых листьев и веток. Тут растет мягкая трава, пробиваются дикие цветы. Сквозь прогалину в деревьях светит солнце, и пыльца в воздухе блестит и кажется снегом. По центру стоит круглый стол, похожий на тот, за которым мы с Френни обедали в оранжерее. Надо сказать, Френни тоже сидит тут – с салфеткой на коленях.

– А, вот и вы, наконец, – тепло улыбается она. – Вовремя. Я очень проголодалась.

– Привет, – говорю я, надеясь, что голос не передает моего удивления.

Я краснею. С одной стороны, я разочарована, что это не романтичный жест со стороны Тео. С другой – мне стыдно от мысли, что я вообще могла такое предполагать. Я чувствую кое-что еще. Тревогу. Здесь сидит Френни, а значит – пикник не импровизация. Что-то происходит.

Еще неуютнее становится от того, что по краям поляны стоят шесть мраморных статуй, почти спрятавшихся между деревьями и глядящих на нас, словно безмолвные наблюдатели. Все они – женщины разной степени раздетости. Статуи замерли в неестественных позах, с поднятыми руками и раскрытыми ладонями. Они будто ждут маленьких птичек, которые рассядутся на их пальцах. Некоторые держат корзины, из которых сыплются яблоки, виноград, колосья.

– Добро пожаловать в сад скульптур, – говорит Френни. – Это одна из самых причудливых затей моего деда.

– Он прекрасен, – говорю я, хотя все совсем наоборот.

Да, издалека сад смотрится неплохо. Но я сижу в центре, и мне жутковато. На статуях шрамы, ведь они очень долго стоят на открытом воздухе. Складки тог запачканы грязью. Лицо одной поросло мхом. На нескольких – трещины и сколы, уродующие идеальную кожу. У всех – пустые глаза. Как будто их ослепили, наказав за непослушание.

– Можно не притворяться, – говорит Тео, водружая корзину на стол. – Тут жуть как страшно. Ну, мне так кажется. Ребенком я ненавидел это место.

– Признаю, что оно не всем по вкусу, – отзывается Френни. – Но дед им гордился. Поэтому мы его не трогаем.

Она беспомощно пожимает плечами, и я смотрю на статую прямо за ней. У той изящное лицо, тонкая кость, невероятно аккуратный подбородок. Однако скульптор добавил ей эмоций. Безжизненные глаза распахнуты, а брови выгнуты. Губы слегка приоткрыты – то ли от удовольствия, то ли от удивления. Мне кажется, впрочем, что это не наслаждение. Статуя выглядит ошеломленной. Трудно подобрать другое слово.

– Ланч подан, – говорит Тео.

Я перевожу взгляд на стол. На тарелке лежит сэндвич с копченым лососем. Рядом каперсы, крем-фреш и укроп. Да уж, в столовой точно такого не подадут. Тео наливает мне бокал просекко, и я делаю большой глоток, чтобы успокоиться.

– Итак, мы все устроились, – говорит Френни. – Думаю, пора объяснить, зачем мы тебя привели сюда при столь таинственных обстоятельствах. Я подумала, что лучше поговорить без лишних ушей.

– Поговорить?

– Да. Мы с Тео хотим обсудить с тобой кое-что важное.

– Правда? – Я разрезаю сэндвич, делая вид, что у меня все хорошо. Это неправда. Тревога распирает меня. – И в чем же дело?

– В камере у твоего коттеджа, – говорит Френни.

Я замираю, не донеся вилку с лососем до рта.

– Мы знаем, что ты ее заметила, – подхватывает Тео. – Мы просмотрели запись с утра.

– Честно говоря, – продолжает Френни, – мы надеялись, что ее не заметят. Но что поделать. Надеюсь, ты дашь нам возможность объясниться.

Я кладу вилку на тарелку. Аппетит пропал.

– Была бы благодарна. Я не заметила других камер в лагере.

– В лагере больше нет камер, дорогая, – говорит Френни.

– И с каких пор она там?

– С прошлого вечера, – отвечает Тео. – Бен установил ее, пока мы сидели у костра.

Я не узнаю имени, но потом вспоминаю рабочего. Вот почему он вел себя так странно, собирая мольберты.

– И зачем он ее установил?

– Чтобы приглядеть за «Кизилом», разумеется, – отвечает Френни.

Раз уж мы говорим о наблюдении, мне хочется рассказать ей, что кто-то подглядывал за мной, но я отказываюсь от этой идеи, потому что уже не верю самой себе. Кроме того, мне пришлось бы признаться, откуда я узнала про трещину в стене. Этого я делать по понятным причинам не хочу.

– Вы не ответили на мой вопрос.

На самом деле Френни ответила, просто не вслух. До ответа можно дойти своим умом. За «Кизилом» ведется наблюдение, потому что я там живу. Поэтому камеру установили прошлым вечером. До моего приезда они не знали, где я поселюсь.

Френни смотрит на меня с другого конца стола. Она склонила голову набок, и в ее глазах читается тревога:

– Ты расстроена и почти наверняка оскорблена. Я не могу тебя винить, мы должны были рассказать все сразу.

У меня начинает болеть голова. Я виню во всем смятение и проглоченный натощак бокал просекко. Френни права – я расстроена и оскорблена.

– Вы так и не объяснили причину. Вы следите за мной?

– Резковатое слово. Слежка, – Френни недовольно сжимает губы, будто неправильный термин обжег ей язык. Она делает небольшой глоток просекко. – Я предпочла бы думать, что камера – для защиты.

– От чего?

– От тебя самой, – отвечает Тео.

Я резко выдыхаю.

– Готовясь к открытию лагеря, мы проверяли всех приглашенных, – говорит Френни, все так же вежливо и деликатно. – Я считала, что не нужно этого делать, но мои юристы настояли на проверке. Преподаватели. Повара. Даже девочки. Ни у кого не обнаружилось ничего подозрительного. Кроме тебя.

– Не понимаю, – отзываюсь я.

На самом деле, я все прекрасно понимаю. Я знаю, что услышу дальше.

Лицо Френни искажается гримасой боли. Мне кажется, она играет на публику. Как будто ей действительно сложно произнести следующую фразу.

– Мы знаем, Эмма, – говорит она. – Мы знаем, что с тобой случилось после лагеря.