Глава 61

Кто выключил свет?

Это был самый сердитый его учительский тон – от такого даже самые непослушные дети садились и затыкали рот. Они же договорились, что свет останется.

– Не я.

– Не я.

– Не я.

Голоса доносились со всех сторон комнаты.

Темнота была такая, что Наполеон тут же потерял ориентацию в пространстве. Он слепо выставил перед собой руки, как делал это утром.

– Это ты? – раздался голос Хизер.

Она, когда горел свет, сидела рядом с ним. Он почувствовал, как ее рука схватила его.

– Да. Где Зои?

– Я здесь, папа, – донесся из другого конца комнаты ее голос.

– Никто из нас не стоял рядом с выключателем, – подытожил Тони.

Наполеон почувствовал, как участилось биение его сердца, и собственный страх доставил ему удовольствие. Он был спасением от того ощущения серости, которое охватило его утром, в момент пробуждения. Густой туман поглотил тогда его мозг, сердце, тело, надавил тяжелым грузом так, что Наполеон с трудом мог говорить, поднять голову, преодолеть несколько шагов. Он пытался делать вид, что все прекрасно. Он боролся с туманом, вкладывая в борьбу все свои силы, пытался вести себя нормально, прибегнуть к самообману, заставить себя поверить, что его самочувствие улучшается. Наверное, это дело преходящее, убеждал он себя. Как похмелье. Завтра он проснется и снова будет самим собой.

– Может быть, Маша дает нам понять, что пора ложиться? – сказала Фрэнсис.

Наполеон узнал ее по голосу – легкомысленному, суховатому. До прошлой ночи Наполеон полагал, что они с Фрэнсис похожи тем, что обладают неким базовым уровнем оптимизма, теперь ему так уже не казалось. Теперь все надежды оставили его, унеслись прочь, испарились.

– Я не устал, – произнес Ларс. Или, может, Бен.

– Жопа какая-то. – А это голос Бена. Или Ларса.

– Мне кажется, Маша что-то задумала, – уверенно заявила Джессика. В темноте, когда ее лицо оставалось невидимым, ее голос казался голосом умного человека.

Наступило несколько секунд тишины. Наполеон ждал, когда его глаза приспособятся к темноте, но они не приспосабливались. Никаких очертаний не появлялось. Темнота казалась еще более темной.

– Страшновато как-то, – сказала Зои с дрожью в голосе, и Наполеон с Хизер рефлекторно дернулись, словно могли в темноте найти ее.

– Просто здесь темно. Мы все на своих местах. Вы в безопасности.

Это явно говорил Улыбчивый Хогберн, утешал Зои.

Наполеону хотелось бы сказать кому-нибудь, что он вроде как играл в футбол с Улыбчивым Хогберном. Но тут он понял: тот, кому он хочет об этом сказать, был он сам – то его «я», которое перестало существовать.

Темнота прочно обосновалась в комнате.

Это и в самом деле было страшновато.

– Может быть, Ларс споет? – предложила Фрэнсис.

– Наконец хоть какое-то признание моих талантов, – отозвался Ларс.

– Мы все должны спеть, – сказала Кармел.

– Нет уж, спасибо, – раздался голос Джессики.

– Вы и я, Кармел, – сказал Ларс.

Он начал петь «Я вижу теперь яснее», и Кармел к нему присоединилась. Она замечательно пела. Какая неожиданность – услышать вот так ее голос в темноте, с таким изяществом выводящий мелодию. Сколько же неожиданностей в людях!

Проснувшись поутру, Наполеон подумал: вероятно, то чувство, которое поселилось в нем, называется злостью. Он имел право злиться на жену за то, что она скрывала от него, и за то, что сообщила об этом в самой кошмарной обстановке, какую можно придумать, а его ум тем временем пытался отделить жуткий вымысел от реальности. Теперь, когда его организм освободился от наркотиков, он четко ощущал границу между тем, что случилось и чего никогда не было. Ночью ему снился Зак, но откровения Хизер были реальностью.

Он не помнил, спрашивал ли Хизер когда-нибудь о побочных эффектах лекарства от астмы, но мог точно представить, как она ответила бы: с нескрываемым раздражением, потому что именно она отвечала в семье за все решения, связанные со здоровьем. Хизер получила медицинскую подготовку, а он работал учителем. Он отвечал за работы по дому. Она – за лечение. Она гордилась тем, что не оспаривает его решений касательно образования, хотя он с радостью бы воспринял ее сомнения, он всегда был готов к диалогу, но ей хотелось просто поставить галочку в списке поручений. Ей нравилось думать, что она очень эффективна, без глупостей, в их отношениях. Что она добивается результатов.

Хизер была права, когда сказала, что, будь у него такая возможность, он прочел бы инструкцию к лекарству. И да, он наблюдал бы за состоянием Зака. А Зак сказал бы отцу, если бы почувствовал что-то неладное. И Наполеон ответил бы ему: «Это может влиять на твое настроение, Зак, ты должен наблюдать за собой. Если что, сообщи мне». Зак закатил бы глаза и ответил: «У меня никогда не будет никаких побочных эффектов, па».

Он сумел бы, он сделал бы, ему следовало бы, он мог бы его спасти.

Каждый день в течение трех лет Наполеон просыпался утром и думал: «Почему?» А Хизер знала почему или могла сделать обоснованное предположение, но преднамеренно отказывала ему в утешении, потому что чувствовала свою вину. Неужели она не доверяла его любви? Неужели думала, что он будет винить ее, бросит ее?

И не только это: им следовало предать случившееся огласке. Господи боже, может, от этого погибают и другие дети! Они обязаны известить общество о том, что к побочным эффектам этого лекарства нужно относиться со всей серьезностью. Со стороны Хизер было невероятным эгоизмом держать это в тайне, защищать себя, рискуя жизнями других людей. Как только они выберутся отсюда, он позвонит доктору Чэн.

А Зои. Его дорогая девочка. Единственная, кто мог заметить, что происходит что-то непонятное, потому что она лучше всех знала Зака. Ей только и нужно было сказать: «Папа, с Заком что-то происходит», и Наполеон предпринял бы что-нибудь, потому что знал, насколько уязвимы могут быть чувства подростка.

Он сумел бы, он сделал бы, ему следовало бы, он мог бы его спасти.

За обеденным столом нередко велись разговоры о депрессии. Наполеон знал, как нужно разговаривать с детьми, и не забывал разговаривать: не помещайте сведений о себе в Интернете, никогда не садитесь в машину с выпившим водителем, звоните нам в любое время дня и ночи, рассказывайте, как вы себя чувствуете, сообщайте об угрозах, мы обещаем решить ваши проблемы.

«Злюсь ли я?» Он весь день задавал себе этот вопрос. Он думал, не является ли туман в его мозгу злостью, рядящейся под что-то другое, но то чувство, которое проникло в каждую клеточку его тела, было гораздо большим и гораздо меньшим, чем злость. Оно являло собой некое ничто, пустоту, тяжелую, с текстурой влажного цемента.

Он сидел, потерявшийся в темноте, слушал пение Кармел. Ларс понизил голос, теперь она вела партию. И Наполеону вдруг пришло в голову: может быть, такое же чувство овладело тогда Заком?

То ли оно было вызвано лекарством от астмы, то ли подростковые гормоны нагнали на него страху, то ли это было сочетанием того и другого, но именно это он чувствовал: как его разум, тело и душу обволакивает туман. Ни в чем нет никакого смысла. Вроде ты можешь вести себя и выглядеть точно так, как прежде, но внутри у тебя все изменилось.

Ах, мальчик, ты был совсем еще дитя, а я мужчина, и у меня это длится меньше суток, а я уже хочу положить всему конец.

Он увидел лицо сына. Первые намеки на будущую бороду на лице, выражение лица, когда он смотрит вниз, избегая глазного контакта. Он никогда не мог смотреть в глаза отцу, если сделал что-то не то. Он ненавидел неприятности, но всегда попадал в них, бедняга. Зои была умнее. Она могла так развернуть свое объяснение, что получалось, будто она-то вела себя совершенно правильно.

Впечатление было такое, что девчонками управляют чувства, тогда как на самом деле верно прямо противоположное. Девчонки прекрасно умеют контролировать свои чувства. Крутят ими, как хотят: Сейчас я плачу! Сейчас я смеюсь! Кто знает, что я буду делать через секунду? Уж не ты! А эмоции парней похожи на бейсбольную биту – они огорошивают.

В то утро три года назад Зак не сделал плохой выбор. Он сделал то, что казалось ему единственным выбором. А что еще ты можешь, если чувствуешь нечто подобное? Все равно как уговаривать людей, прыгавших из горящих башен в Нью-Йорке, не делать этого. Что ты еще можешь делать, если не в состоянии дышать? Ты сделаешь что угодно, чтобы вздохнуть. Абсолютно что угодно. Конечно же, ты выпрыгнешь. А как иначе?

Он увидел своего мальчика. Зак смотрел на него, и в его взгляде читалась мольба: пойми меня.

Зак был таким хорошим парнем. Конечно, Наполеон не принял бы и не одобрил его решения (решение неверное, глупое, худшее из всех возможных), но он впервые почувствовал, что мог бы понять, как мальчик пришел к тому, что сделал.

Он представил, как посадил бы его себе на колени, как сделал это как-то, когда Зак был совсем маленьким, прижал бы к себе, прошептал на ухо.

– Наполеон? – сказала Хизер. Он слишком сильно сжал ее руку и теперь ослабил хватку.

На экране над их головами появилось черно-белое изображение. Кармел перестала петь.

– Какого черта? – сказал Ларс.

Голос Маши зазвучал так громко, что барабанным перепонкам в ушах Наполеона стало больно. Ее лицо заполнило экран. Она улыбалась им, она вся светилась от любви.

– Добрый вечер, мои милые, мои лапочки.

– Бог ты мой, – вполголоса сказала Хизер.