26

Девочку звали Христиной, и она умирала. Знала, что умирает. Рак костного мозга. Лейкемия. Болезнь называли по имени, но девочка знала, что фамилия у болезни – смерть. Она ощущала это костями – и приняла. Все умирают. У некоторых впереди многие годы. У нее их несколько. Ей было грустно оттого, что она никогда не влюбится и не родит деток, но толком и не знала, что теряет. То были, скорее, представления о потерях, какие есть у взрослых – в кино, во всяких историях. Она знала, что выйдет замуж за Иисуса. Красивого голубоглазого Иисуса. Она не из-за смерти тревожилась больше, а за маму. Перед мамой ей было неловко. Она видела, что ее болезнь с мамой делает. Болезнь убивала и маму. Но мама не болела, и ей не надо было умирать. Мама заживет дальше, и они обе тогда выживут, потому что Христина будет жива в маминой памяти. Но Христина грустила, потому что память о ней – то, что останется, когда дух Христины уйдет жить с Иисусом, – будет ранить маму. А Христина не хотела, чтобы ее будущая жизнь у мамы в уме приносила маме страдания. Она хотела, чтобы Иисус поговорил с мамой, чтобы объяснил: с Христиной все наладится, она будет у Него по правую руку. Так говорят. Но Иисус пока не поговорил с мамой. Христина видела это по маминым глазам. И думала: что же мешает Иисусу?

Слишком много кого нужно утешать? Наверное. А Дева Мария как же? Тоже занята? В мире нужно облегчить столько страданий. Я-то подожду Иисуса, а мама – нет. Но у Христины не хватало слов. Слов, чтобы велеть маме жить и не чувствовать себя виноватой. Что вообще такое – вина? Как вино? Как пятна на скатерти? Может, просто отстирать их от жизни?

Она услышала шаги в больничном коридоре. Цок-щелк, цок-щелк. Она знала: если торопливые шаги замрут у двери в ее палату, это мама. Врачи входили сразу, а мама останавливалась на пороге, незримая. Цок-цок-цок. Собирается с духом, Христина знала. Понимала, что маме нужно несколько мгновений побыть невидимой, подышать, запихать поглубже плач, который ежесекундно сидел у нее в горле. Пять секунд ожидания. Раз, два, три, четыре, пять – как часы. Вот она – любовь моя, мамочка. Как мне ее освободить? Дать ей волю, как себе? Мамочка называет меня по имени и садится на край кровати. Лицо и рот она заставляет улыбаться, а глаза – не может. Глаза не врут. Она берет меня за руку, целует ее. Как хорошо. Мне нравится, когда меня трогают. Как мне освободить тебя, мамочка? Какие для этого есть слова? Девочка думает, думает, думает, думает – и не может придумать правильные слова. Может, попробовать те, что придут сами? Чего бы и нет? Может, Иисус их там оставил по-быстрому, а сам помчался еще куда-то, где грустно. Ладно. Христина откашлялась.

– Мамочка? – сказала она.

– Да, милая, – сказала мама.

– Не умирай. Ладно? Живи. Невиноватая. Ты живи.

Глаза у мамы прояснились: казалось, Христина видна ей насквозь. Девочка надеялась, что мама улыбнется, рассмеется и станет свободна. Но мама уткнулась головой девочке в грудь, сгребла дочь в охапку и заплакала так, как на виду у девочки никогда не хотела.

– Детка, детка, детка, – все повторяла она, – моя милая, милая детка, – и плакала, и задыхалась.

Ну ой, думала Христина, неудачный день, слова не те. Я еще за них помолюсь. Иисус мне их нашепчет. Эт спиритус санкти. Дух возблагодарит тебя. Господь – Пастырь мой, я ни в чем не буду нуждаться. Но я нуждаюсь, еще как нуждаюсь – в тех словах. Я еще поищу. И найду. Надо найти.