Эмер, двигаясь прочь из центра, как ей казалось, добрела до ближайшей действующей станции и выбралась на платформу, встала и подождала света поезда. Подниматься на поверхность не хотелось: сейчас она была в своей стихии. Ощущала себя уполномоченной Големом и, во всяком случае хотя бы отчасти, – богиней. Она слышала, как Ананси орет, подобно банши, в глубине тоннеля, откуда выбежала Эмер. Но вдруг там стало противоестественно тихо.

Поезд в сторону центра подкатил к платформе напротив, уехал. Когда он исчез, на перроне остались двое мужчин и женщина. Кон и Сидни – или, вернее, Сид, поскольку на нем вновь была ливрея консьержа. Сид стоял на шаг позади Кона, как в классических старых фильмах, где один человек тайком тычет пистолетом в копчик другому. Но Сиду пистолет был не нужен – в его крошечных руках таилась сила эпох. Рядом с этими двоими стояла Мэй Вонг.

– У нас сделки, – квохтала Мэй Вонг, гримасничая, пока отлепляла комок жвачки от каблука-шпильки.

– Эмер! – крикнул Кон сдавленно.

Не успела Эмер отозваться, как увидела, что Кон смотрит в тоннель, уходящий из центра города. Эмер проследила за его взглядом, но смогла разобрать только крупную тень, нечеловечески надвигавшуюся на них, словно плывшую или катившуюся без помощи ног, у самой земли. С поразительной скоростью, словно неподвластная силам тяготения, тень добралась до платформы, к свету, – то был паук размером с человека. Эмер ощутила, как в горле поднимается тошнота.

Исполинский паук в сопровождении омерзительной свиты из отборнейших нью-йоркских сытых и гадких серых крыс оказался в нескольких футах от Кона и Сида. Когда паук замер – хотя замер не вполне, поскольку всякие отростки и косматые выпуклости на его теле продолжили трепетать и шевелиться, – Эмер разглядела, что с его похожих на сабли, толстых, как у млекопитающих, клыков капает кровь, между ними застряли клочья плоти аллигаторов-альбиносов. Крысы, как рыбы-прилипалы под брюхом у акулы, дрались за объедки кровавой плоти и глины.

Эмер глянула на север и юг, в центр и от центра города, но поездов ниоткуда не видно. И какое-то время не будет, осознала она. Сорвав аварийный тормоз, она заморозила на время всю систему. Десятки тысяч ньюйоркцев ниже, выше и со всех сторон от нее в этот самый миг, пусть и не догадываясь, кто она такая, творчески проклинали ее.

Великанская паучиха неспешно приблизилась к Кону, испуская из живота какую-то липкую паутинную субстанцию. Голос Ананси из-за нового устройства лица изменился – все еще остался вполне человеческим и потому внятным, но вместе с тем стал смутным и подводным, словно голосовые связки находились у нее в сыром кровавом нутре.

– Конни, – произнесла она, – ты не можешь меня бросить. Ты же знаешь, что тогда случится.

– Да, угрозы я знаю.

– Ты зовешь это угрозой, смертянин?!

Паучиха встала вертикально на две задние ноги из колючих восьми, песочные часы паучьего силуэта нависали теперь над Коном, иззубренные задние зубы оголились и заскрежетали. Внезапно развернувшись к Мэй Вонг, паучиха выпустила из брюха струю, покрывшую отводницу с головы до пят паутинным коконом, и принялась завертывать Мэй подвижными ногами, как мясник – мясо в бумагу. Ананси воткнула клык в белый сверток; проступила кровь. Эмер услышала приглушенный крик ужаса, проклятье, вырвавшееся из-под паутины.

Кону достало отваги встать между Мэй и паучихой. Крысы бросились грызть извивавшийся, вопивший кокон, всего мгновения назад бывший Мэй, Эмер смотрела, как паучиха поворотилась к Кону и выпустила из красной отметины у себя на животе еще одну струю того, что Эмер показалось сахарной ватой. Даже через пути до Эмер долетело землистое зловоние этого выброса. Паучиха небрежно оплела парой прядей талию Кона.

Сид попятился и встал в стороне вроде бы невозмутимо. Он восторженно взирал на Ананси-паучиху – едва ли не так же, как один бог восхищается особыми умениями другого: так Зевс осмысляет ловкость Нептуна в воде.

Эмер позвала Кона через пути:

– Если отвергнешь ее любовь, ей придется тебе подчиниться.

Кон, очевидно напуганный чуть ли не до паралича, осознал сказанное и крикнул в ответ:

– Ты уверена?

– Нисколько!

– Что?

– Попробуй!

Кон повернулся к Ананси и взмолился:

– Мама, прошу тебя, прекрати.

– Нет! – завопила Эмер. – Отвергни ее любовь, черт бы драл! Соберись!

Паучиха продолжала опутывать ноги Кона липкими прядями. Паутина добралась Кону до колен; он повернулся к великанскому членистоногому, занятому погребением его заживо – для дальнейшего питания.

– Я отвергаю тебя! – выговорил он, давясь страхом. Паучиха замерла на миг, а затем продолжила его обматывать.

– Громче! – проорала Эмер. – Скажи еще раз! Отвергни ее любовь! Будь королем!

Кон возвысил голос:

– Я отвергаю твою любовь!

Паучиха прервала движение, кошмарное отверстие в брюхе встревоженно разверзалось и смыкалось, словно ноздря загнанного зверя. Эмер видела, что Кон нащупал древний запас силы, удвоил усилия.

– Снимай паутину! – велел он. – Сейчас же!

Послушно, как собака, паучиха принялась разматывать Кона, вдыхая волокно обратно.

Кону пришлось скрыть и изумление и радость. Взбодренный, он вновь обратился к Эмер через пути:

– То, что ты сделала для меня, твои жертвы. Я теперь понял. Сид мне все рассказал. Рассказал, что ты сделала когда-то, в другие времена.

Паучиха, кажется, обнаружила новый повод для злости: она переключила внимание с Кона на Сида и приближалась к нему, блистая клыками, расфыркивая ошметки крокодильей плоти.

– Ты! Ах ты ирландская затычка в каждой бочке! Ты с самого начала путаешься у меня под ногами, века напролет. Кухулина я, может, и не убью, а вот мелкому лакомству порадуюсь – блядской закуске вроде тебя. – Она выпалила по Сиду паутинной жижей, но тот ловко увернулся – его почти не задело, – легкий в шаге, как ирландский плясун.

– Эй-эй, полегче – смертяне дело говорят. Ты слово не сдержала – нарушила сделку с ним.

– Тут никто слово не держит! Карлик! Если она с ним соприкасается, не положено ли тебе забрать ее жизнь? Истощились твои силенки, что ли?

– Может, я уж не тот демон, каким был, но помяни мое слово, паучиха, я все еще могу задать тебе адского жару на пятнадцать секунд.

– Да уж конечно, – продолжила Ананси, показывая одной из восьми ног на Эмер, – вот если бы она была мертва, Кухулин бы вновь меня полюбил.

– А, это верно, паучиха. Это верно. Эмер… – Сид позвал ее. – Это верно. Однако нас с тобой… – Тут он вновь обратился к Ананси: – Нас с тобой определяет то, откуда мы взялись, наши древние любови и ненависти, да, но не определяет ли нас и способность приспосабливаться, наш сверхъестественный навык выживания?

Сид собрал с себя горсть паутины и сунул ее в рот, как сахарную вату, на которую она походила. Если пауки умеют краснеть, Ананси, вероятно, вспыхнула – или так показалось Эмер с того места, где она стояла.

– Ах ты ирлашка, ирландский коротышка, думаешь, можешь пару мне составить?

– Чего ж нет? – отозвался Сид, все еще с набитым паутиной ртом. – Понимаю, тебе это кажется отвратительным, и, вероятно, пара из нас выйдет смехотворная, пройдись мы по улице, но я вот что скажу тебе, деваха: ты красотка, и, может, пришло время, после всех этих лет в Новом Мире, выпустить оружие из рук – в твоем случае из всех восьми – и обняться. Ты для меня – как я для тебя: твой выход и твой же вход.

Паучиха застыла, шесть из восьми ног замерли, глянула на Эмер, затем на Кона. Сид продолжил:

– Кажется, речь тут о гордости, а не о любви. Поверь мне, я знаю, что такое уязвленная гордость. Мне свою пришлось проглотить и принять иезуитские обеты – на сто последних лет! Я, гордый урожденный сын языческой Ирландии, – долбаный священник! – Боль и унижение Сида были неподдельными, и паучиха это заметила. – Разве не важно тебе лишь одно: чтобы тебя кто-то боготворил? Какая разница, красавец ли это ганкана, король или демон вроде меня? Разве не масштабнее покорить волшебное создание – такое, как я?

Сиду, пьяному от собственных чар, удалось подмигнуть Эмер. Ананси кивнула.

– Желаешь приблизиться? – угрожающе спросила паучиха.

– О, весьма. Кажется.

Эмер это все не понравилось – она боялась, что сейчас опять прольется кровь. Предупредила:

– Осторожно, Сид.

Сид все же двинулся к паучихе. Потянулся к ее красному пупу.

– Ты отвратителен, – сказала паучиха демону.

– Я отвратителен? – Сид рассмеялся. – Ты когда последний раз в зеркале себя видела? А, ладно, даже сквозь эту косматую шкуру я тебя вижу. Ты красавица.

Коротышка поцеловал паучиху в омерзительный клыкастый рот. Отстранился, глянул на Эмер и театрально прошептал:

– Не превосходно. Врать не буду, превосходно не было, но и не ужасно при этом. Первые поцелуи у меня случались и похуже. Как-то раз в графстве Голуэй, после долгой пьяной ночи… ну, это история на другой раз. – Он встал на цыпочки и вновь поцеловал слюнявую пасть.

И мгновенно, как по волшебству, Ананси опять стала собою ослепительной – с безупречной кожей и пронзительными желто-зелеными глазами, как у попугая.

– Я красавица, недоросток.

– Ты была красавицей много веков.

– Веков?

– С того первого раза, когда я на тебя глаз положил, ты-настоящая была скрыта под той Хэррихаузеновой личиной – когда прибыла в эту страну четыреста лет назад.

– Прибыла? Ты хотел сказать, когда меня похитили. Поработили. Не по любви, а из жадности.

Сид продолжал говорить, словно заклинатель змей, – заклинатель пауков то есть. Пусть Ананси и стала красивой женщиной вновь, он по-прежнему доходил ей лишь до талии. Однако Сид пер на нее, топил ее в волнах слов – так вода точит камень.

– Нас обоих бросили люди. Мы оба одиноки. Я перехожу эту древнюю улицу, моя дорогая, моя паучиха… этот ирландский демон знает тебя как женщину, богиню, паучиху, плутовку, знает все твои имена, все, что ты есть, и любит тебя такой, какая ты есть, какой ты всегда была.

Сид, стоя на цыпочках, нежно, однако уверенно сцепил пальцы на загривке у Ананси, приблизился к ее лицу и поцеловал в третий раз. Теперь он обрел полное ее согласие. На середине этого долгого объятия он вытянулся, словно в зеркале из комнаты смеха, и стал красавцем с нее ростом.

Сид улыбнулся, отступил назад, чтобы им обоим удалось в полной мере оценить его, и сказал:

– Любовь растит мужчину.

Ананси игриво склонила голову набок, зеленые глаза замерцали.

– Вся эта игра со смертянами была ради меня? Чтобы до меня добраться?

– Хочешь, чтобы я сказал “да”?

– Да, подменыш. Это меня порадует.

– Тогда да. Все для тебя. Все было ради тебя. Нам положено быть подменышами, богиня. Приспосабливайся или умирай. А любовь – двигатель перемен, любовь – подменыш. Признай: Сид и Ананси – есть в этом что-то. У нас будут красивые могучие дети с неведомыми силами, – хвастливо добавил Сид.

Ананси улыбнулась.

– Не забегай вперед, парниша.

Эмер теперь верила всему, как дитя. Улыбалась, как дитя. Свободна. И Кон свободен.

Пока шла перепалка между Сидом и Ананси, Эмер почти напрочь забыла о Коне. Он убрался с платформы, где общалась сверхъестественная парочка, и теперь заорал Эмер:

– Нам тоже надо заново, Эмер!

– В каком смысле? – Опять это тяжелое чувство.

– Переизбыток истории – есть такая вещь, как переизбыток истории. Мы все испоганили. Я все испоганил. Я. Нам нужно с чистого листа. Я никогда не смогу воздать тебе за смелость и жертвенность. Я всегда буду в долгу перед тобой – как был перед Ананси. Это нас сгубило. Ничего не выйдет. Я хочу быть с тобой, но не так – не таким человеком, какой я есть. Ты была права на мой счет, Эмер, я ленился и спал.

Эмер почувствовала, как дрожит земля, дрожь нарастала. Должно быть, подземка заработала опять. Приближался поезд маршрута L.

– Ты доказала свою любовь ко мне, а я тебе – ничего и никогда.

– Это неправда! – возразила Эмер. – Ты доказал – только что!

Поезд надвигался. Эмер вытянула шею глянуть на противоположные пути и увидела свет фар.

– Уговор есть уговор, – сказал Кон.

– Погоди. – Эмер крикнула Сиду: – Ты по-прежнему настаиваешь, что мне нельзя его видеть?

Сидни эхом повторил за Коном:

– Уговор есть уговор, а величайшее достояние человека – его слово, но, может, что-нибудь придумаем. Ананси, дорогая моя, как тебе кажется, может, распеленаем эту китаянку? Она будь здоров как сделки проворачивает.

Ананси глянула на окровавленный кокон, словно видела его впервые.

– О господи, какая жалость. У меня крышу сносит, когда я обличия меняю.

– Незачем извиняться, моя арахнида, – сказал Сид.

Ананси с Сидом принялись развертывать все еще дышавшую Мэй Вонг. Когда расчистили ей рот, Мэй одарила Ананси заслуженным проклятьем:

– Вот же сука ты, сука.

– Слыхал, Кон? – обнадеженно выкрикнула Эмер. – Может, что-нибудь придумаем. Все вместе.

– Нет, – мрачно отозвался Кон. – Никаких больше сделок. Никаких коротких путей, никаких полумер, никакого вранья.

Сид застонал:

– О Иисусе Христе, романтик. – А затем извлек телефон, чтобы записать происходящее.

– Эмер! – выкрикнул Кон и вперил взгляд в нее. Взгляды их встретились. Кон объявил: – Я иду за тобой.

Поезд пер вперед, и Эмер смотрела, как Кон делает еще один шаг к ней – спокойно, как человек, входящий в парк. Ступни у него оказались на бугристой желтой полосе предупреждения вдоль края платформы.

– Кон! – заорала Эмер. – Нет!

– До скорого! – пообещал Кон, делая еще один шаг к путям и приближавшемуся поезду; не сводя глаз с Эмер, на миг повис в воздухе, словно человек в полете, словно человек свободный.

А затем с мерзким стуком исчез.

И мир почернел.