Эмер проснулась, лежа головой на клавиатуре компьютера. Был день; судя по углу падения света – утро позади. Сколько времени писала или сколько проспала, она не помнила, но клавиши оставили квадратные вмятинки на ее горячем, блестевшем лбу. Ее лихорадило. Эмер глянула в нижний угол компьютерного экрана и увидела, что слов в файле под названием “Богизабытые” больше 55 тысяч. Невозможно, подумала она, бредятина какая-то, небось, но файл все же сохранила.

Завтра выпускной, поэтому сегодня Эмер в школу ехать не надо, что и к лучшему. Ей нужно было поговорить с Коном, увидеться с ним, прежде чем они столкнутся на церемонии. Эмер набрала его номер – впервые с тех пор, как позвонила ему и бросила трубку. Они договорились встретиться в главной публичной библиотеке на Сорок второй улице. Эмер не вполне понимала, почему именно там, но это место казалось по сути своей нейтральным, публичным и вместе с тем сокровенным, тихим, утонченным и безопасным.

Эмер все детство ходила в Нью-Йоркскую публичную библиотеку и даже научилась любить это нелепое слово – Публичка, Пуп-личка. Получалось уместно, поскольку все мы питались от пуповины этого знания. И Эмер обожала главное здание с каменными львами на страже и книги – их обилие. Это дворец, выстроенный для книг, когда тех считали знатью, подобный развалинам религии, которая давно умерла, – религии письменного слова. Эмер там отчего-то было так же защищенно, как в церкви. “Святилище, – как шепелявил Чарлз Лоутон, Горбун из Нотр-Дам, – святилище”.

Эмер вошла в главный вестибюль и отправилась искать давно не переиздававшуюся книгу, которую помнила по своим детским годам бунта против Бога, не позволявшего ей любить его так, как ей нравится. “Книга фей и демонов Старого Света” – так она называлась, и выносить ее из библиотеки не разрешали. Эмер полистала ее в уголке и увидела там много такого, от чего она замирала, изумляясь и внезапно узнавая. Они все были тут – Бан Ши, ганкана, Папа Легба, Царь драконов и пройдоха Ананси, богиня-паучиха, и много кто еще. Страницу за страницей Эмер фотографировала книгу на телефон.

Кон появился через несколько минут. Они приветственно расцеловались. Эмер ощутила кончик его языка у себя на губе, потянулась к этому вкусу и аромату. Ганкана. Он повернул старую книгу обложкой вверх, разглядеть.

– Это что за херня чокнутая?

– Это чокнутая херня, именно так. Должна рассказать тебе кое-что, и покажется оно, возможно, чокнутой метафорой, но уверяю тебя, я не чокнутая и не говорю метафорами. Я в своем уме и выражаюсь буквально.

– Понятия не имею, о чем ты, но ладно, выкладывай.

Она рассказала ему, что смогла вспомнить о первом сне – о Сидни и Сиде, об Ананси, о видеозаписи гибели Кона, о сделке и о том, соблюдена она или нет, о Ницше и вечном возвращении, о своих точках соприкосновения с иммигрантской историей этой страны, выписанной здесь, в Нью-Йорке, в миниатюре, о доставщиках и о мадам, что отводит любовниц, о параллельных вселенных и новой физике, подтверждающей сущностное единство материи, – об этом она толком не знала ничего, но улавливала чутьем из своего дробного личного опыта. Кон сидел и слушал – лицо каменное, как показалось Эмер. Ее искренность отменяла любые шутки. Наконец она умолкла, выдохнувшись минут за двадцать.

Кон, по-актерски умело отмерив время, выждал положенное количество ударов пульса, после чего произнес:

– Что ж… у нас еще будет секс или как?

Эмер не ответила.

Кон слышимо выдохнул.

– Ты серьезно?

– Ага.

– Ну, я запутался.

– Это путано.

– Нет, не в этом всем, – сказал он, небрежно махнув рукой на исполинский том сказок и фольклорных божеств.

– А в чем тогда?

– В этой… Слово не подберу… фантазии?

– Это не фантазия.

– Тогда это, бля, я не знаю. В смысле, если ты больше не хочешь меня видеть, я понимаю, но вот это все очень странно.

– Думаешь, я не хочу тебя видеть?

– Эмер, ты только что рассказала мне несуразную байку о феях и пауках, суть которой сводится к тому, что моя жизнь окажется в опасности, если я продолжу с тобой видеться.

– Я это не выдумала.

– О, раз тут лежит этот комикс, ты это не выдумала. – Он сердито отпихнул книгу.

Эмер помолчала – попробовала поставить себя на место Кона. Реагировал он разумно – возможно, куда разумнее того, что она ему рассказала. Ей, само собой, стало сиротливо, опять одиноко.

– Как еще можно объяснить наши чувства? – спросила она. – Этот пыл, ощущение, что все это с нами не впервые?

– Не знаю, но есть тысяча объяснений, к которым я бы прибег прежде этого.

– Например?

– Например, любовь, например, судьба, например, мы подходим друг другу, например, ты – шоколад на моем арахисовом масле. Не знаю. Я не поэт. Но вот это не буквально. Любовь велика, а мы малы. Любовь больше нас, и чтобы как-то ее объять, мы выдумываем сказки. Не начинай верить в придуманные сказки, чтобы объяснить то, чему объяснения нет. Есть такая штука – таинство.

Эмер понимала, что делиться своим безумием было глупо. Надо было просто выложить отцу – его ум способен принять эту красивую чепуху. В точности так же, как Кон подходил ей, она Кону не подходила. Теперь-то она это видела. И все же не сдалась. Чуть ли не извне услышала, как продолжает настаивать:

– Но, может…

– Что?

– Ты слыхал о планетах-призраках?

– Еще и планеты-призраки? Иисусе, во тебя мотает.

– Какова нравственная причина любых поступков? Мое удовольствие? Или же просто неточный расчет того, каково величайшее благо для большинства людей? Или же есть нечто незыблемое под названием “правильно”?

– Черт бы драл, я не догоняю. Вечно я беру на себя в библиотеках слишком много.

Но Эмер вновь набирала обороты.

– По-моему, нравственность – она как Земля, одинокая планета в холодном космосе. А на нас влияет то, что мы видим и считаем, что знаем, – планеты на нашей орбите, действующие на нас этической силой тяжести, и так далее.

Кон возразил, пытаясь вернуть разговор обратно на землю.

– Попробуй быть чуточку односложнее – я актер. – Эмер грустно улыбнулась этому привычному самоуничижению, тому, как он вечно себя недооценивает, Кон же продолжил: – Ты, кажется, расстроена из-за какого-то, что ли, религиозного понятия о себе как о, в кавычках, прелюбодейке.

– Нет. Не совсем. Но меня тревожит неизвестное и незримое.

– Планеты-призраки ума? – предположил он осторожно, как участник викторины, не уверенный в ответе.

– Именно. Что, если мы используем Бога – или богов, или прошлые жизни, или жизни будущие, или рай с адом – как духовную темную материю, всякое такое, чего не увидишь и не докажешь, всякие нравственные планеты-призраки, чье существование мы допускаем или выдумываем и которые придают форму нашей нравственности, влияют на нее? И выбираем поступать так, словно это все не всамделишное, на свой духовный риск?

– Давай я попробую разобраться. Итак, значит, мы лепим себе нравственную жизнь в этой жизни из чего придется, а эта жизнь – единственное, что мы способны увидеть и потрогать, о чем можем знать наверняка? – спросил он, словно утратил веру в то, что произносит, посреди фразы.

– Что-то в этом духе.

Он примолк. Эмер видела, что он натужно дышит.

– Если ты просто больше не хочешь со мной видеться, так и скажи. Найди порох на это.

– Если б я знала, что хочу сказать, думаешь, я не сказала бы напрямик?

– Я уже не знаю.

– Зато я знаю – просто слов не могу найти. Но что-то мне подсказывает, ни ты ни я – не те, кем могли бы быть.

– В смысле?

– В смысле – ты актер.

– Вот не надо теперь.

– Нет, а что, если ты в этой жизни не шагнул за рамки, потому что тебе сделали уютно, твой ум убаюкали? А что, если ты на самом деле переодетый король, забывший свою истинную природу?

– Прям Дисней какой-то, – небрежно бросил он.

– Мне, скорее, видятся лотофаги.

– Эй, это, бля, планета-призрак из программы по литературе для старших классов.

– Да ты злишься! Но да. И это знание ты помнишь откуда-то, но, может, ты – спящий Улисс, а может, и я тоже, и может, проснуться нам удастся, только отвергнув эту любовь, выбрав работу без изъяна. Ты полагался на свою красоту и обаяние – и на доброту женщин, сначала Мамину, а теперь хочешь положиться на мою.

Эмер заметила, что его это уязвило.

– То есть ты это делаешь ради меня? Твое нежелание видеть меня больше – ради моего же блага, глупого ебаного актеришки? То есть ты уходишь, я ухожу от Мамы, и тогда – и только тогда – я научусь пи́сать стоя и быть мужчиной без помощи и любви женщин?

– Может, и так. Я на самом деле не знаю, все слишком смутно.

Возник ощутимый сдвиг. Кон встал, отряхивая с груди нечто незримое.

– Слушай, Эмер, нам повезло.

– В каком смысле?

– Мы поразвлекались, как, возможно, не стоило бы, и нас не поймали, пронесло.

– Нас поймали.

– Нас не поймали, и теперь ты, наверное, права. Надо просто выйти отсюда, захоронить трупы как можно глубже и понадеяться на лучшее.

– Ты этого хочешь?

– Этого хочешь ты, господи боже мой!

Он произнес это слишком громко для библиотеки. Публика обратила на них злые взгляды.

– Не надо мне рассказывать, чего я хочу, – проговорила Эмер, – и не надо вкладывать слова мне в рот. Мне кажется, я пытаюсь помочь нам обоим.

– По-моему, мне твоя помощь не нужна. По-моему, я в своих взрослых штанишках. Давай забудем, что все это вообще случилось.

– Не получится.

– Поглядим.

Не поцеловав ее на прощанье, Кон ушел.