Образ катастрофы, который Сидни посеял у Эмер в мыслях, образ вулкана или взрывчатки, отчего-то пустил корни и расцвел. С тех пор каждый школьный день Эмер бдела сверх всякой меры, словно пес в аэропорту, натасканный на бомбы, настроенный на запахи и звуки, людям не слышные: тиканье часов, рокот подземки неподалеку, топот целого класса маленьких ножек по лестнице – все они вестники природной или рукотворной катастрофы, какая того и гляди обрушится Эмер на голову. Сидни попросил, пока не “заполыхало”, больше эту тему в разговоре не поднимать. Через несколько дней Эмер отправила Сидни СМС с вопросом, как у него дела, он в ответном СМС сказал, что Эмер не следует писать ему СМС, что он слишком стар, “как Хиллари”, и не знает, как выбрасывать в мусор всякое электронное.

Эмер разделяла его беспомощную паранойю перед “облаком” и подумала, что Сидни рассуждает разумно, а потому написала: “Если окей, живем дальше” – и отправила, лишь потом углядев, что автокорректор заменил формулировку на более красочную, хоть и менее внятную: “Ослики, живем дальше”. Сидни не ответил. Очевидно, он не возражал, чтобы ослики жили дальше, и на том их с Эмер переписка замерла.

Сидни запретил ей делиться происшедшим с кем бы то ни было, особенно с Иззи, ближайшей подругой на всей планете. Это еще больше обособило Эмер в ее мире паранойяльного восприятия и обострило чуткость к намекам и интригам, и всамделишным, и вымышленным. Она чувствовала, как мыслительные процессы у нее в мозгу мотает из стороны в сторону, от рационального к интуитивному, от логики к суеверию, – ум собирал закономерности и подтексты, как человек, напрочь заблудившийся на вечерней прогулке по незнакомому лесу, стал бы, пока садится солнце и холодает воздух, сберегать воду. На всякий случай. Коварство и заговоры мерещились Эмер повсюду.

Конечно, Иззи заметила, что с Эмер что-то “не то”, и пристала с расспросами. Но Эмер удалось эмоционально отстраниться и в целом избегать Иззи в школе, прятаться почти от всех ее звонков и СМС. Когда Иззи наконец приперла ее к стенке и Эмер была на грани того, чтобы разболтать лучшей подруге правду, Иззи бросила ей фальшивый спасательный круг – предположила, что, может, Эмер встречается с тем загадочным мужчиной. Эмер благодарно вцепилась в эту подсказку и признала, что отношения продолжились, но мужчина оказался женатым, и как раз по этой причине Эмер последнее время таится, явно презирает себя больше обычного и держится неестественно.

Добрая Иззи пофыркала от мысли, что Эмер взяла на себя ответственность за адюльтер, и сказала ей, что это пусть муж с женой разбираются, а Эмер тут сама себе хозяйка. Пожурила подругу за то, что та вредит “сестре”, но больше радовалась, что Эмер наконец, после стольких лет, влюбилась в парня. Эмер полегчало, но все равно тяготило, что приходится выдумывать для Иззи новости о своих отношениях. От этого чувство обособленности и раздвоенности только усилилось. Эмер решила, что в конце концов – через месяц с чем-то – она скажет Иззи, что они с тем мужчиной расстались, и на том все. Чувствовала себя актрисой в спектакле, забывшей свои реплики и импровизировавшей “в образе” – с надеждой, что аудитория не подловит ее, а там уж и текст вспомнится.

Через несколько недель на “Убере”, “Лифте” и прочих такси Эмер начала сокрушаться о потраченных суммах, а потому одним поздневесенним утром подалась обратно в подземку. И впрямь соскучилась по этим поездкам на работу, по людной укромности, громкой тишине – и “Ходу мысли”.

И действительно: неделя поездок в метро в школу и из школы слегка расслабила Эмер. Вроде как все будет тип-топ, бомба не рванет, вулкан не извергнется – тут не Помпеи, Кон не возникнет. Один раз она заметила в метро мужчину, похожего на Кона по очертаниям, и ее удивил собственный отклик. Вслед за первой волной перепуганного адреналина Эмер ощутила вторую волну – надежды, игривого, головокружительного предвкушения, благодаря которому она осознала, что по-настоящему желает от этого мужчины большего. Может, объяснения? А потому продолжила кататься в подземке, внушая себе, что все кончено, и надеялась, едва признаваясь в этом, что, возможно, нет.

В те недели она проводила много времени с отцом, который, по сообщениям Джинь, глубоко увлекся “Покемон Гоу”. Когда Эмер задалась вслух вопросом, не опасно ли это для отца, Джинь-джинь заметила, что так он “хотя бы из дома выходит. В этом здании покемонов нет”. Эмер ходила с ним и с Джинь на охоту, отец – в инвалидном кресле, в руке телефон, словно счетчик Гейгера.

В молодости и на пенсии Джим любил удить и даже уезжал в глубинку штата время от времени – снимал с приятелями хижину в Кэтскиллах. Эмер усматривала в “Покемоне” эволюцию этой рыбалки или даже ловли крупной рыбы, по-хемингуэевски, и мачизма предыдущего века: эти неведомые новые боги и создания с их особыми именами, наклонностями и грозными силами очень походили на неведомый мир под поверхностью воды. А потому Эмер подписалась на все подряд из мира “Покемон Гоу”, решив изучить в нем все ходы, чтобы со знанием дела и увлеченно общаться со своим стариком, на остаток дня отпустила Джинь с работы и выкатила отца в Центральный парк на большую охоту.

Оказавшись в парке, отец произнес: “Алиса”, и Эмер покатила его к скульптуре. Он попросил дочь возить его кругами, словно искал что-то – расселину, отверстие. Показал на землю, и Эмер увидела что-то похожее на визитную карточку. Подобрала. На карточке значилось: “Компания Иди Спроси Алису / Центральный парк Западвосток, 23”. Такого адреса в городской сетке не было – чепуха, а не адрес, в самом-то деле, такие бывают только в “Алисе в Стране чудес”. Эмер догадалась, что это наверняка из какой-нибудь игры или общественного движения, о котором она не знала, и уже собралась выбросить карточку, но тут отец произнес:

– Оставь себе. – А затем добавил: – Водохранилище.

Эмер покатила коляску на север по Верховой тропе и остановилась там, где открывался вид на струю фонтана. Отец попробовал выбраться из кресла, двинуться к фонтану, однако сил не хватило. Он как верующий в Лурде, подумала Эмер, вспоминая омоложение той ночи – как в “Коконе” или в ее сне, она толком не понимала. Просил ли он о помощи или показывал ей свою грёзу?

– Думаешь, тут рыба водится, папуль? – спросила она. Джим кивнул: ага, еще как. Эмер от этой его счастливой уверенности рассмеялась. – Акулы? – Джим покачал головой – нет, так же без сомнений. – Акул не боишься, значит, а, папуль?

– Нет.

– Нет, кто угодно, только не мой папуля. Мой папуля ничего не боится.

Он покачал головой в знак сумрачного подтверждения, а затем, невозмутимо:

– Твою мать.

И оба расхохотались – и немножко поплакали.

– Хочешь поплавать, папуль? – спросила она. Он вскинул взгляд, в глазах слезы, и кивнул. Она поразмыслила, что тут можно предпринять. Забросить отца через забор – так он там утонет, а она остаток дней своих проживет непонятой, как отцеубийца и пария. Он смотрел за забор, на сверкавший жидкий овал, словно на хранилище своих утраченных надежд и жизненной силы. Эмер задумалась, мучительно ли это – быть так близко от средства против утрат. Да наверняка.

Крутанула коляску, чтобы отец не смотрел на воду, и направилась к дому.

– В другой день, – сказала она.

Он вывернул шею так, чтобы встретиться с ней взглядом.

– Даешь слово? – спросил он по-детски.

– Даю, – отозвалась она, уже и не понимая, что теперь значат ее обещания.