Прощай, берег моря

Самые лучшие воспоминания о Кантабрии остались у меня от тех минут, когда я сбивался с пути. В один дождливый день я свернул с дороги на перекрестке двух тропинок и заблудился среди гор. Обычный маршрут заставил бы меня остаться на равнине и на обочинах дорог, а здесь мне пришлось взбираться вверх по крутому склону через густые заросли, блестящие от дождя. Поднявшись наверх, я оказался на длинном горном гребне, поросшем елями и эвкалиптами. Иногда ветер раздвигал полосы тумана, и далеко внизу становился виден берег моря. Отсюда автомобильная дорога казалась лишь красивой черной змейкой, скользящей по зеленой равнине. Она была далеко и наконец-то молчала! С другой стороны – со стороны суши – облака иногда разрывались, и из-за них на мгновение выглядывали высокие черные горы. Так между двумя порывами ветра становилось видно, что где-то близко находятся великолепные Пикос-де-Европа. Это соседство позволило мне догадаться, что существует другая Кантабрия, которую я бы хотел когда-нибудь открыть для себя. Но, увы, Путь не позволяет ее увидеть. В то утро я узнал счастье затеряться среди природы – там, где не нужно искать взглядом знаки-ракушки, где не ревут грузовики и нет пустых домов. Я стал ориентироваться так, как это делают горцы. В один миг я снова обрел умение видеть весь ландшафт целиком, необходимое человеку, когда он сам прокладывает свой путь по горам и долинам. И я был горд, что сбросил с шеи аркан, на котором Путь вел меня, как раба. После долгого спуска через лес я оказался в маленькой сонной деревне. Единственным в ней местом, где жизнь не замерла, было кафе с табачным киоском и отделением-бакалеей. В этом кафе я обсох и проглотил большой сытный сэндвич.

Посетительница, одетая во все черное, морщинистая, с собранными в пучок седыми волосами, спросила меня, не француз ли я. Она в совершенстве говорила на нашем языке, и в ее речи парижская насмешливая интонация сочеталась с испанскими перепадами тона. Она скучала по Батиньолю (район Парижа. – Пер.), где прожила тридцать лет. Все эти годы она не переставала мечтать о родной деревне, стоящей у подножия гор. А с тех пор, как вернулась в эту деревню, ей постоянно снятся метро, площадь Клиши и овернские бистро.

Рядом со мной она вдохнула парижского воздуха – заставила меня рассказывать о знакомых ей местах, чтобы узнать, не изменились ли они. Я стал для нее тем, чем когда-то были средневековые паломники – разносчики новостей, которые связывали разные миры.

Потом моя кантабрийская парижанка схватила свою сумку, разбухшую от буханок хлеба и бутылок красного вина, и скрылась в темноте, крепко сжимая в сердце те несколько драгоценных ностальгических образов, которые смогла добыть у меня.

По мере того как я приближался к Астурии, берег моря становился все круче. Иногда, во время гроз, он был похож на Шотландию – черные скалы и сочный зеленый цвет лугов, над которыми поднимались снопы пенистых брызг. Как будто море чувствовало, что я скоро расстанусь с ним, и показывало мне все свои прелести, чтобы я сохранил о нем хорошую память. Я, не обращавший на него никакого внимания, пока оно было неподвижным и однообразным, начал взволнованно любоваться им и ценить его присутствие настолько, что на ночь разбивал лагерь вблизи от него. Несколько самых прекрасных ночей моей жизни я провел на неровных выступах скал, которые внизу были окружены плещущими волнами, а вверху увенчаны грозой. Я смог увидеть закаты, окруженные золотистой дымкой, и тихие рассветы, лиловые, как губы новорожденного. В мой сон, по-прежнему тонкий, проникали далекий лай собак на фермах и очень близкий гул прибоя – заговорщика, который уже тысячи лет неутомимо строит козни против суши.

На этих последних приморских этапах дикий облик побережья так очаровывал меня, что я торопился оказаться возле моря. Проходя через города, я не обращал внимания на их предполагаемые красоты. Я уже достаточно насмотрелся на курортную архитектуру и на типичные рестораны, на заводы, где производят рыбные консервы, и на живописные заводики по производству сидра. Я ставил штемпель на креденсиаль, проглатывал меню дня стоимостью в десять евро, а иногда антикризисное меню за восемь или даже семь евро, и снова шел вдоль указателей-раковин, чтобы вернуться на берег моря. У меня всегда были довольно странные отношения с морем. В Сенегале меня выводило из себя то, что я каждое утро обнаруживал море у себя под окнами – ровную, однотонно-синюю поверхность, которую царапали пиро́ги. Но когда я думаю о нем сейчас, я мысленно вижу, каким оно было в сезон дождей. Я представляю себе остров Горе, который хлещут, словно плети, пришедшие с океана ливни; море, смятое нервными пальцами ветра и окаймленное тонким кружевом пены. И я чувствую ностальгию, которую ничто не может утешить.

В Кантабрии была та же самая смена чувств: я сначала отвергал море, а потом полюбил его. Меня раздражала необходимость терпеть невыносимое соседство этого моря, лишенного воображения и, осмелюсь сказать, не умеющего беседовать с человеком. А потом, перед самой разлукой с морем, я привязался к нему так, что чувствовал боль от мысли, что должен с ним расстаться. Последние ночи в его обществе были для меня болезненным удовольствием. Если я могу позволить себе здесь доверительное признание, я сказал бы, что эта странность – парадокс всей моей жизни. Я, конечно, не единственный человек, который начинает наслаждаться предметами и существами в тот момент, когда они покидают нас. Но я больше, чем другие, развил в себе этот порок или эту любовь к лакомствам: часто я специально удалялся от того, что мне всего дороже, чтобы узнать ему цену. Это опасная игра; в ней можно много выиграть, но еще больше проиграть.

Перед тем как покинуть Кантабрию, я должен был столкнуться с последней опасностью. Во время одного этапа, проходящего по зеленой местности, Путь пересекают подстриженные и хорошо ухоженные газоны. Сначала паломник принимает эти поляны за неожиданный подарок природы. Однако вскоре становится ясно, что это не настоящая природа, а площадка для гольфа. По ней ходят игроки, которые тянут за собой тележки с клюшками. В уме пешего странника рождается подозрение, а затем его последние сомнения устраняет плакат, на котором написано: «Берегитесь мячей!» Тогда странник понимает, что идет по дорожке для гольфа без всякой защиты. Приняв во внимание степень благосклонности местного населения к паломникам, он говорит себе, что некоторые игроки могут почувствовать искушение уравнять свои шансы, сбив точным ударом с ног одного из этих чужаков. Я успокоился, только когда покинул эту площадку, на что у меня ушло целых четверть часа, хотя я бежал со всех ног.

Наконец настал час расставания с морем – тот момент, когда Путь окончательно покидает побережье и уходит в глубь страны. Эта драма происходит недалеко от деревни Ла-Исла, о которой у меня не осталось никаких особых воспоминаний. Удаление от моря происходит постепенно. Вы еще долго продолжаете видеть края утесов, куски маленьких бухт, горизонт. Потом наступает конец: вас окружают поля. Вы находитесь в Астурии.