Глава семнадцатая
Лео, ты помнишь тот день рождения Хэнка, ему тогда десять исполнилось?
Это был важный год – лазерные бои, нерф-войны, дни рождения со спортивной тематикой. Эрик Кьюби пригласил нас на день рождения с футбольной тематикой к себе домой. У Алекса Коэна день рождения праздновали в том молле с мини-гольфом и в кафе «Дождевой лес». У Майкла Стоттера были видеоигры и аттракционы в виртуальной реальности. Нас пристегивали, а потом трясли сиденья, а мы смотрели на экран. И ощущение было такое, будто ты и в самом деле на русских горках. Тебя тогда стошнило.
День рождения у Хэнка был другим, в духе Хэнка. Его проводили в научной лаборатории Рестонского университета. Какой-то человек в очках с толстенными стеклами и в белом халате показал нам несколько опытов. Мы изготовили суспензию из соли борной кислоты и клея Элмера. Делали прыгучие полимерные мячики и гигантские ледяные шары. Мы ставили всякие лабораторные опыты с химическими реакциями, огнем и статическим электричеством. День рождения получился лучше, чем я ожидал, – этот научный рай мог понравиться даже качку́. Но лучше всего я запомнил самого Хэнка – он сидел в первом ряду с широко раскрытыми глазами и мечтательным, блаженным выражением на лице. Даже тогда, даже десятилетним мальчишкой, я понял, насколько счастлив Хэнк, насколько он в своей стихии и как трудно любому из нас достичь такой высоты. В ту минуту – сомневаюсь, что смог бы тогда выразить это, – мне хотелось остановить для него время, позволить ему остаться в этом мгновении, в этой комнате, запертым с его друзьями и страстями, дольше чем на сорок пять минут развлечений с последующими пятнадцатью минутами, посвященными торту. Я теперь вспоминаю этот праздник, подаривший Хэнку такую полноту переживаний, думаю о том, какие направления принимает жизнь, какие события произошли между тем моментом и настоящим временем, думаю о связи между счастливым мальчиком с блаженной улыбкой и голым искалеченным мертвецом, повешенным на дереве.
Я и сейчас, глядя на его лицо, распухшее, карикатурное, разлагающееся, вижу того маленького мальчика на его дне рождения. Странно, как мы умеем делать такое с людьми, которых знали в детстве. Вонь заставляет всех отступить на шаг, но по какой-то причине меня она не беспокоит. Я в своей жизни повидал немало мертвецов. Обнаженное тело Хэнка наводит на мысль, будто кто-то вытащил из него кости, – марионетка, подвешенная на ниточке. Его тело покрыто порезами, сделанными острым предметом, но наиболее очевидно то, что, собственно, и привлекает внимание в первую очередь.
Хэнк кастрирован.
По бокам от меня стоят два моих начальника. С одной стороны Лорен Мьюз, прокурор округа Эссекс. С другой – Оги. Мы замерли в молчании, подняв голову.
Мьюз поворачивается ко мне:
– Я так поняла, вы просили несколько дней отпуска по личным обстоятельствам.
– Больше не прошу. Мне нужно расследовать это дело.
– Вы знали жертву?
– Много лет назад.
– Тем не менее. Это исключено. – Мьюз одна из тех миниатюрных женщин, которые словно излучают огромную силу. Она показывает на человека, спускающегося по склону холма. – Дело будет расследовать Мэннинг.
Оги пока не сказал ни слова. Он тоже навидался мертвецов, но лицо у него серое. Убийство подпадает под юрисдикцию округа. Город – отделение Оги – только обеспечивает поддержку. Я же буду исполнять роль связного между ними.
– Вы видели, сколько там машин прессы? – Мьюз оглядывается на холм.
– Да.
– Не знаете, почему их столько понаехало?
Я знаю.
– Из-за того ролика с миллионными просмотрами.
Мьюз кивает.
– Человек объявляется сексуальным хищником посредством онлайнового самосуда. У ролика – сколько? – три-четыре миллиона просмотров. Теперь человека находят повешенным в лесу на дереве. Когда станет известно, что он кастрирован…
Ей не нужно заканчивать фразу. Мы всё понимаем. Тут начнется черт-те что. Я чуть ли не рад, что дело буду вести не я.
Алан Мэннинг проходит мимо так, будто нас здесь и нет. Он стоит у слегка покачивающегося трупа Хэнка и якобы разглядывает его следовательским взглядом. Я знаю Мэннинга. Он неплохой детектив. Но и хорошим его не назовешь.
Мьюз делает шаг назад. Мы с Оги тоже.
– Оги сообщил, что вы разговаривали с женщиной, которая разместила ролик, – обращается она ко мне.
– С Сюзанной Хэнсон.
– Что она сказала?
– Призналась, что солгала. Что Хэнк на самом деле не обнажался.
Мьюз медленно поворачивается ко мне:
– Еще раз?
– Миссис Хэнсон просто не нравилось, что кто-то нежелательный ошивается у школы.
– А теперь он мертв, – покачивает головой Мьюз.
Я не отвечаю.
– Невежественные, глупые… – Она снова качает головой. – Я посмотрю, нельзя ли предъявить ей какое-нибудь обвинение.
Возражать против этого не стану.
– По вашему мнению, миссис Хэнсон причастна к этому? – спрашивает Мьюз.
«Нет», – думаю я. И я хочу быть честным. Не надо сбивать Мэннинга со следа, однако пусть дело расследуется наилучшим образом, а этому может способствовать небольшое заблуждение. Поэтому я говорю:
– Думаю, Хэнсоны могут стать неплохой отправной точкой для Мэннинга.
Мы снова смотрим на тело. Мэннинг кружит под ним, гримасничает. Его манеры слишком театральны, он словно по телевизору такое видел, и я не удивлюсь, если Мэннинг, как Шерлок Холмс, достанет огромную лупу из кармана.
Оги не сводит глаз с мертвого.
– Я знаю отца Хэнка.
– Тогда, может, вам и следует его известить, – говорит Мьюз. – А поскольку тут набежало столько прессы, лучше сделать это сейчас, а не позже.
– Не возражаете, если я поеду с ним? – спрашиваю я.
Она пожимает плечами: «Воля ваша».
Мы с Оги отчаливаем. Приехал Франко Кадедду, коронер округа и хороший парень. Он проходит мимо нас, строго кивает. На месте преступления Франко всегда занят только делом. Я возвращаю ему строгий кивок. Оги не реагирует никак. Мы идем дальше. Вот быстро шагает бригада криминалистов в защитных костюмах, респираторах и перчатках. Оги не удостаивает их и взглядом. Его лицо напряжено, он заставляет свои ноги двигаться на пути к скорбной миссии.
– Это лишено смысла, – говорю я.
Оги требуется секунда-другая, чтобы откликнуться:
– Ты о чем?
– О лице Хэнка.
– Что с его лицом?
– Оно не посинело, оно такого же цвета, как и тело.
Оги молчит.
– Значит, он умер не от удушения и не от перелома шеи, – поясняю я.
– Франко разберется.
– И еще одно: запах запредельно тошнотворный. Началось разложение.
Оги идет не останавливаясь.
– Хэнк исчез три недели назад, – продолжаю я. – Думаю, именно с тех пор он и мертв.
– Повторю: давай дождемся экспертизы Франко.
– Кто нашел тело?
– Дэвид Элефант, – отвечает Оги. – Он выгуливал собаку, спустил ее с поводка. Собака прибежала сюда и принялась выть.
– И как часто Элефант делает это?
– Делает что?
– Выгуливает здесь свою собаку. Этот овраг в стороне, хотя и не очень далеко.
– Не знаю. А что?
– Скажем, я прав. Скажем, Хэнк мертв уже три недели.
– Ну?
– Если тело Хэнка все это время висело здесь на дереве, то вы не думаете, что его уже должны были найти? Или обратить внимание на запах? Мы же не настолько далеки от цивилизации, верно?
Оги не отвечает.
– Оги?
– Я тебя слышу.
– Что-то тут не так.
Наконец он останавливается и поворачивается к месту преступления вдалеке.
– Человек был кастрирован и повешен на дереве. Конечно, что-то тут не так, – соглашается он.
– Я думаю, дело тут не в том ролике, – говорю я.
Оги не отвечает.
– Думаю, дело тут в Конспиративном клубе и той военной базе. И связано все это с Рексом, Лео и Дайаной.
Я вижу, как Оги морщится, когда я называю имя его дочери.
– Оги?
Он поворачивается и идет дальше.
– Потом, – бормочет он.
– Что?
– Мы обсудим это потом, – отвечает Оги. – Сейчас мне нужно сообщить Тому, что его мальчик мертв.
Том Страуд смотрит на свои руки. Его нижняя губа дрожит. Он, с того момента как открыл дверь, не произнес ни слова. Он знал. С самого начала. Посмотрел на наши лица и все понял. Так всегда происходит. Некоторые говорят, что скорбь начинается с отрицания. Мне нередко приходилось приносить родственникам жертвы трагические известия, и я открыл для себя: верно как раз противоположное. Сначала приходит полное и мгновенное понимание. Человек слышит известие и сразу же осознает: оно убийственное, облегчения не будет, потому как смерть – дело окончательное. Его мир разрушен, и сам он уже никогда не будет таким, как прежде. Человек понимает это за считаные секунды. Понимание проникает в твои жилы, переполняет тебя. Твое сердце разбито, колени подгибаются. Все твое тело хочет подкоситься, обрушиться, сдаться. Тебе хочется сложиться калачиком. Хочется прыгнуть в шахту и лететь не останавливаясь.
И вот тогда наступает стадия отрицания.
Отрицание спасает. Отрицание возводит защитную ограду. Оно удерживает тебя, когда ты хочешь спрыгнуть с края. Ты кладешь руку на раскаленную плиту. А отрицание заставляет отдернуть ее.
Воспоминания о той ночи наплывают на меня, когда мы входим в дом Тома Страуда, и в глубине души я желаю оказаться внутри защитной ограды. Я думал, что правильно поступил, вызвавшись ехать с Оги, но, когда вижу, как он сообщает плохую новость – худшую из новостей, как и в ту ночь, когда он сообщил нам о твоей смерти, – это действует на меня сильнее, чем я мог предположить. Я моргаю, и Том Страуд каким-то образом превращается в моего отца. Том, как и мой отец, смотрит в стол. Он тоже морщится, словно от удара. Голос Оги, в котором слышатся и твердость, и нежность, и сочувствие, и отстраненность, возвращает меня в прошлое в большей мере, чем любое зрелище или запах. Кошмарное дежавю – он рассказывает еще одному отцу о смерти его ребенка.
Они вдвоем усаживаются в кухне. Я стою за спиной Оги, может быть футах в десяти от него, я готов броситься со скамейки на хоккейную площадку, но надеюсь, что тренер не назовет мой номер. Ноги мои подгибаются. Я пытаюсь сложить пазлы в единую картину, но вижу в случившемся все меньше и меньше смысла. Официальное расследование, которое ведет Мэннинг и офис округа, наверняка сосредоточится на ролике. Им все будет казаться простым: видео получает широкую огласку, общественность в ярости – и кто-то решает взять роль судьи на себя.
Все аккуратно. Логично. Может, так оно и было.
Другая теория – конечно та, которой придерживаюсь я. Кто-то убивает членов того Конспиративного клуба. Из шести известных четверо погибли, не дожив до тридцати пяти лет. Какова вероятность того, что между этими смертями нет связи? Сначала Лео и Дайана. Потом Рекс. Теперь Хэнк. Я не знаю, где находится Бет. И конечно, есть еще Маура. Она видела что-то в ту ночь, и это вынудило ее убежать навсегда.
Вот только…
Почему теперь? Скажем, они каким-то образом в ту ночь увидели то, чего не должны были видеть… Ну что ж, группа называла себя Конспиративным клубом, значит необходимо раскрыть их секреты. Несмотря на то, что я сейчас рассуждаю как параноик.
Предположим, они все видели что-то в ту ночь.
Может быть, они убежали, а плохим ребятам удалось… что?.. поймать Лео и Дайану? Хорошо, пусть так. Значит, тогда – опять что? – они притащили Лео и Дайану на железнодорожные пути в другой части города и инсценировали несчастный случай – якобы их сбил проходящий поезд. Пусть так. Допустим, другие убежали. Мауру они не смогли найти. Все логично.
Но как быть с Рексом, Хэнком и Бет?
Эти трое никогда не прятались. Они продолжали учебу, окончили школу со всеми нами.
Почему плохие ребята с базы не убили их?
Почему они ждали пятнадцать лет?
И если уж говорить о совпадении во времени – почему они, наконец, убили Хэнка, когда появился этот ролик? Какой в этом смысл?
Как этот популярный ролик связан со всей историей?
Я что-то упускаю…
Теперь Том Страуд начинает плакать. Его подбородок упирается в грудь. Плечи вздрагивают. Оги протягивает руку и кладет ладонь на плечо Тома. Этого недостаточно. Оги подходит к нему вплотную, Том наклоняет голову и начинает рыдать в плечо Оги. Я теперь вижу Оги в профиль. Он закрывает глаза, и я вижу мучительное выражение на его лице. Рыдания Тома становятся громче. Время идет. Никто не двигается. Рыдания начинают стихать. Наконец Том смолкает. Поднимает голову и смотрит на Оги.
– Спасибо, что сам приехал сообщить, – бормочет Том Страуд.
Оги заставляет себя кивнуть.
Том Страуд отирает лицо рукавом, выдавливает подобие улыбки:
– Теперь у нас есть что-то общее.
Оги смотрит на него вопросительным взглядом.
– Что-то страшное общее, – продолжает Том. – Мы оба потеряли детей. Теперь я понимаю твою боль. Это как… это как быть членами самого жуткого клуба, какой можно представить.
Теперь морщится, словно от удара, Оги.
– Ты думаешь, то ужасное видео как-то связано с его смертью? – спрашивает Том.
Я жду, когда Оги ответит, но он словно язык проглотил. Поэтому отвечаю за него на вопрос:
– Эта гипотеза непременно будет расследоваться.
– Хэнк не заслужил этого. Даже если бы он и обнажался…
– Он не обнажался.
Том Страуд смотрит на меня.
– Это была ложь. Матери одной из учениц не понравилось, что Хэнк появляется у школы.
Глаза Страуда широко распахиваются. Я снова вспоминаю стадии скорби. Отрицание может быстро уступить место ярости.
– Она это выдумала?
– Да.
Ничто в его выражении не меняется, но я вижу, как он вспыхивает.
– Как ее зовут?
– Мы не можем вам этого сказать.
– Вы думаете, она это сделала?
– Думаю ли я, что она убила Хэнка?
– Да.
– Нет, – честно отвечаю я.
– Тогда кто?
Я объясняю, что следствие только-только началось, и предлагаю стандартное утешение: «Делаем все, что в наших силах». Я спрашиваю, есть ли у него кто-нибудь, кому он может позвонить, чтобы этот человек приехал побыть с ним. У него есть брат. Оги теперь не говорит почти ни слова, он стоит у двери, покачивается взад-вперед на подошвах. Я успокаиваю Тома, как могу, но я не бебиситтер. Мы с Оги пробыли здесь более чем достаточно.
– Спасибо еще раз, – говорит нам Том Страуд, когда мы собираемся выйти.
И я, как будто мало уже наговорил банальностей, произношу:
– Примите мои соболезнования.
Оги выходит первым, спешит по дорожке. Мне приходится прибавить шагу, чтобы его догнать.
– Что случилось?
– Ничего.
– Вы вдруг как-то смолкли. Я подумал, может, что-то пришло по телефону.
– Нет.
Оги подходит к машине, открывает дверцу. Мы оба садимся.
– Так что случилось? – спрашиваю я.
Оги сердито смотрит через лобовое стекло на дом Тома Страуда.
– Ты слышал, что он мне сказал?
– Вы имеете в виду Тома Страуда?
Он продолжает сердито смотреть на дверь.
– У него и у меня теперь есть что-то общее. – (Я вижу, как дрожит его лицо.) – Он знает мою боль.
Его голос становится хриплым от презрения. Я слышу его хриплое дыхание, оно становится все более затрудненным. Я не знаю, что с этим делать, как реагировать, поэтому просто жду.
– Я потерял семнадцатилетнюю красавицу-дочку, она только начинала жить, весь мир был открыт перед ней. Она была для меня все, Нап. Ты это понимаешь? Она была моей жизнью. – Оги теперь смотрит на меня с такой же злостью; я отвечаю на его взгляд и не двигаюсь. – Я по утрам будил Дайану к школе. Каждую среду готовил ей оладушки с шоколадной стружкой. Когда она была маленькой девочкой, я каждое воскресенье возил ее в дайнер «Армстронг» – только она да я, – а потом мы отправлялись в «Сильверманс» и покупали заколки, или яркие резинки для волос, или клипсы из панциря черепахи. Она собирала всякие штуки для волос. Я был всего лишь невежественный отец, что я понимаю в таких вещах? Все это лежало там, когда я убирал ее комнату. Выбросил все… Когда у дочки была ревматическая лихорадка в седьмом классе, я восемь ночей подряд спал на стуле в больнице Святого Варнавы. Я сидел там и, глядя на нее, молил Бога о ее выздоровлении. Я ходил на все хоккейные игры, все праздничные концерты, все танцевальные выступления, все выпуски, все родительские собрания. Когда Дайана пошла на первое свидание, я тайно отправился следом в кинотеатр, потому что ужасно нервничал. Если она уходила вечером, я не мог уснуть, пока она не возвращалась домой. Я помогал ей писать тестовые работы для поступления в колледж, которые никто так и не прочел, потому что она погибла, не успев подать документы. Я любил эту девочку всем сердцем все дни ее жизни, а он… – Оги чуть ли не выплевывает это слово в направлении дома Тома Страуда, – а он теперь считает, что у нас есть что-то общее?! Думает, будто он, человек, бросивший сына, когда дела пошли плохо, в состоянии понять мою боль?
Оги бьет себя в грудь, когда говорит «мою». Потом он останавливается, замолкает. Закрывает глаза.
С одной стороны, хочется сказать ему что-то утешительное, мол, Том Страуд потерял сына и нужно бы сделать для него послабление. Но с другой – и эта сторона неизмеримо сильнее, – я совершенно согласен со словами Оги и не испытываю потребности в снисходительности.
Оги открывает глаза и снова смотрит на дом.
– Может быть, нам стоит посмотреть на это по-новому, – говорит он.
– Как?
– Где был Том Страуд все эти годы?
Я молчу.
– Он говорит, что был на Западе, – продолжает Оги, – занимался продажей рыболовных снастей.
– А за магазином у него был тир, – добавляю я.
Теперь мы оба смотрим на дом.
– Еще он говорит, что время от времени возвращался. Пытался завязать дружбу с сыном, который отвергал его.
– И?..
Оги несколько секунд молчит. Потом делает глубокий вдох.
– Так, может, он возвращался и пятнадцать лет назад?
– Кажется натяжкой, – отвечаю я.
– Верно, – соглашается Оги. – Но проверить его место обитания не повредит.
