Глава тринадцатая

Несколько минут мы едем молча.

Я хочу сказать что-нибудь Оги. Хочу извиниться за то, что раскапываю все, что он с таким трудом пытался забыть. Хочу сказать ему, что сейчас развернусь, отвезу его обратно в отделение и сам смогу все сделать. Я хочу дать ему совет позвонить Ивонне и, может, попробовать еще раз, забыть все, что я говорил о его мертвой дочери.

Но я не делаю этого.

– Моя гипотеза больше не работает, – говорю я.

– Это как?

– Моя гипотеза – если так ее хотите называть – состояла в том, что все это имеет отношение к произошедшему с Лео и Дайаной. – Краем глаза я вижу, как воздух словно выходит из Оги. – Я думал, что это как-то связано с Конспиративным клубом. Шесть вероятных его членов, о которых мы знаем, – Лео и Дайана…

– Мы не знаем, была ли Дайана членом. – Голос Оги звучит резко, и я его понимаю. – На ее фотографии нет этой дурацкой булавочки.

– Верно, – медленно, осторожно говорю я. – Именно поэтому я и сказал – «вероятных членов».

– Ладно, как сказал, так сказал.

– Если вы не хотите, чтобы я об этом говорил…

– Будь добр, Нап, объясни мне, чем теперь тебя не устраивает твоя гипотеза.

Я киваю. Мы с ним с годами словно становимся ровней. Но Оги по-прежнему наставник, а я ученик.

– Шесть вероятных членов, – снова начинаю я. – Дайана и Лео…

– …Мертвы, – завершает Оги. – Как и Рекс. Остается Маура, которая была на месте убийства Рекса, кардиолог на западе…

– Бет Флетчер, урожденная Лэшли.

– И Хэнк.

– И он большая проблема, – говорю я.

– Это почему?

– Три недели назад перед убийством Рекса кто-то разместил в Интернете этот хит. Потом Рекса убили. Я не понимаю, какая связь может быть между этими событиями. Кто бы ни разместил это видео – оно появилось случайно, и сделал его кто-то из разгневанных родителей. Это не может иметь отношения к старой базе или Конспиративному клубу, верно?

– Кажется маловероятным. – Оги правой рукой потирает подбородок. – Позволь я сделаю наблюдение.

– Валяйте.

– Тебе этого слишком хочется, Нап.

– А вам этого хочется недостаточно, – делаю я ответный выстрел, что с моей стороны глупо.

Я жду и заслуживаю аплодисментов. Но Оги только прыскает со смеху.

– Любому другому я бы за это дал по морде.

– С языка сорвалось, – отвечаю я. – Прошу прощения.

– Я все понимаю, Нап, даже если ты – нет.

– Вы это о чем?

– Ты в этом не из-за Лео и Дайаны, – вздыхает он. – Ты из-за Мауры.

Я просто сижу, а его слова жгут меня.

– Если бы Маура не убежала, ты бы легче смог пережить смерть Лео. У тебя, конечно, есть вопросы, как и у меня. Но в этом и отличие. Какой бы ответ мы ни получили, даже если он изменит то, что мы знаем про Лео и Дайану, для меня это ничего не меняет. Мертвое тело моей дочери будет по-прежнему гнить на кладбище. Но для тебя… – в голосе Оги слышится глубокая печаль, и я думаю, он, возможно, жалеет меня, – для тебя есть Маура.

Мы подъезжаем к воротам перед кварталом кондоминиумов. Я прогоняю посторонние мысли. Сосредоточиться. Сконцентрироваться.

Можно сколько угодно скалить зубы по поводу таких строительных проектов – убогое сходство, отсутствие какого-либо намека на индивидуальность, плотная застройка, зарегулированный ландшафт, – но я, став самостоятельным, всегда мечтал переехать именно в такой квартал. Меня привлекает мысль о том, что, заплатив раз в месяц, ты можешь ни о чем не думать, от тебя не требуется никакой работы вне дома. Ненавижу косить газон. Не люблю заниматься садом, готовить барбекю, не хочу делать ничего, что обычно делают домовладельцы. Меня ни в коей мере не будет грызть мысль о том, что дом соседа и мой похожи как две капли воды. Я не чувствую никакой особой связи с тем сооружением, в котором мы выросли.

Ты, Лео, остался бы со мной, куда бы я ни переехал.

Так почему я не переезжаю?

Психиатр наверняка хорошо бы поразмялся на этом поле, но не думаю, что ответ так уж глубок. Может быть, оставаться проще. Чтобы переехать, нужно предпринять какие-то усилия. Классическая наука: тело, находящееся в состоянии покоя, остается в состоянии покоя. Я не согласен с этим объяснением, но лучшего у меня нет.

Охранник кондо не вооружен даже дубинкой. Я показываю свой значок и говорю:

– Мы хотим увидеть Тома Страуда.

Он разглядывает значок, возвращает его мне:

– Мистер Страуд ждет вас?

– Нет.

– Вы не будете возражать, если я его извещу о вашем приезде? У нас тут такая политика.

Я смотрю на Оги. Тот кивает.

– Нет проблем, – отвечаю я.

Охранник звонит по телефону, потом вешает трубку, показывает нам, куда ехать, засовывает парковочный талон под дворник. Я благодарю его и трогаюсь с места.

Том Страуд стоит у открытой двери, когда мы подъезжаем. Странно видеть в отце черты сына. Никто не может усомниться в том, что он отец Хэнка, только на некий чудной манер. Да, он, конечно, старше, но еще и лучше одет, побрит, ухожен. У Хэнка волосы торчат во все стороны, словно он поучаствовал в каком-то неудачном научном эксперименте. Его отец идеально причесан, седые волосы уложены и разделены пробором столь совершенным, словно над ним трудилась некая божественная сущность. Мы открываем двери, а Том Страуд заламывает руки. Он покачивается взад-вперед. Его глаза чуть расширены. Я смотрю на Оги. Он тоже видит это. Том предполагает, что мы привезли ему плохие вести, худшие из вестей, какие можно привезти.

Том Страуд делает шаг вперед на нетвердых ногах.

– Мы не знаем, где Хэнк, поэтому мы здесь, – говорит Оги.

Выражение облегчения смягчает черты Страуда. Его сын не мертв. Том Страуд не замечает меня, он идет к Оги. Он распахивает руки и обнимает старого друга. Оги секунду медлит, чуть ли не отшатывается от боли, но тут же расслабляется и обнимает Страуда в ответ.

– Рад тебя видеть, Оги! – восклицает Том Страуд.

– Взаимно, Том.

Они отпускают друг друга, Оги спрашивает:

– Ты не знаешь, где Хэнк?

Том качает головой:

– Почему бы вам не войти в дом?

Том Страуд заваривает нам кофе по-французски, в кофейнике.

– Дорис любила пользоваться кофеваркой, но, мне кажется, кофе в ней получается безвкусный.

Он протягивает чашку мне, потом Оги. Я делаю глоток. Кофе, кстати, отличный, а может, это снова проснулся мой франкофилизм. Мы с Оги сидим на табуретках в маленькой кухне. Том Страуд стоит. Он выглядывает в окно, выходящее на точно такой же дом, как тот, в котором находимся мы.

– Мы с Дорис развелись, когда Хэнку было десять. Мы с ней, Дорис и я, стали встречаться, когда нам было по пятнадцать. Слишком молодыми были. Поженились еще в колледже. Мне пришлось работать у отца. Он изготавливал палетные гвозди и скобы. Я принадлежал к третьему поколению владельцев фабрики. Она находилась в Ньюарке, когда я был ребенком, потом начались волнения. Затем мы открыли производство за океаном. Моя работа была самой скучной в мире. Так я, по крайней мере, думал в то время.

Я смотрю на Оги. Ожидаю, что он закатит глаза, но Оги, похоже, притворяется внимательным – чтобы Том Страуд продолжал говорить. А может, искренне тронут историей старого друга.

– Как бы то ни было, мне перевалило за тридцать, я ненавидел свою работу, финансовые дела обстояли плохо, я начал преждевременно стареть, чувствовал себя несчастным, и… все это моя вина. Я имею в виду развод. Ты доходишь до края, потом делаешь еще шаг и летишь вверх тормашками. Мы с Дорис лаялись. Мы начали ненавидеть друг друга. Хэнк, «неблагодарный сын», тоже стал меня ненавидеть. Ну, ты знаешь, пошли они все к черту! Я уехал. Уехал далеко. Открыл магазин по продаже рыболовных снастей с тиром позади. Несколько раз собирался вернуться, но, когда приезжал проведать Хэнка, тот становился мрачен. В общем, сплошной геморрой. Ну так чего утруждаться? Я женился еще раз, но брак был недолгим. Она ушла, детей у нас с ней не было, так что никаких проблем, да никто из нас и не думал, что наш брак навсегда… – Страуд смолкает.

– Том?

– Да, Оги.

– Почему ты вернулся?

– Ну вот, я в Шайенне. Живу своей жизнью, занят своими делами. Потом звонит Дорис и сообщает, что у нее рак.

Теперь в его глазах слезы. Я смотрю на Оги. Он тоже готов заплакать.

– Ближайшим рейсом лечу сюда. Мы с Дорис не ругаемся, когда я возвращаюсь. Мы не говорим о прошлом. Мы не укоряем друг друга в том, что случилось, она даже не спрашивает, почему я вернулся. Просто я возвращаюсь. Я понимаю, что это уже не имеет смысла.

– Это имеет смысл, – говорит Оги.

– Столько пущено коту под хвост, – качает головой Том. – Целая жизнь.

Несколько секунд мы все молчим. Я хочу продолжать, но это игра Оги.

– У нас было шесть «здоровых» месяцев, а потом шесть «не очень здоровых». Я не называю их «плохими» или «хорошими» месяцами. Они все хорошие, если ты делаешь то, что должен. Ты меня понимаешь?

– Да, – отвечает Оги. – Я тебя понимаю.

– Я позаботился, чтобы Хэнк был здесь, когда Дорис умирала. Мы оба были с ней.

Оги ерзает на табурете. Я неподвижен. Наконец Том Страуд отворачивается от окна.

– Мне следовало тебе позвонить, Оги.

Оги отмахивается.

– Я хотел. Правда. Собирался позвонить, но…

– Нет нужды объяснять, Том. – Оги откашливается. – Хэнк к тебе когда-нибудь заходит?

– Бывает. Я думал, не продать ли мне этот дом. Положить деньги в трастовый фонд для него. Но мне кажется, что кондо дает Хэнку некоторое подобие стабильности. Я пытаюсь заручиться его помощью. Иногда… иногда он в порядке. Но потом все становится только хуже. Он словно прозревает – видит, какой могла бы стать его жизнь, а затем все это исчезает.

Том Страуд в первый раз смотрит на меня:

– Вы с Хэнком учились в школе?

– Да.

– Тогда вы, вероятно, это и без меня знаете. Хэнк болен.

Я коротко киваю ему.

– Люди не воспринимают это как недуг. Они ждут, что Хэнк будет вести себя на определенный манер – преодолеет болезнь, покончит с нею или еще что-нибудь, – но это все равно что просить человека с двумя сломанными ногами победить на короткой дистанции. Он этого не может.

– Когда вы в последний раз видели Хэнка? – спрашиваю я.

– Несколько недель назад. Он никогда не приходит регулярно.

– И вы не беспокоились?

При этом вопросе Том Страуд хмыкает:

– И да, и нет.

– И это значит…

– Значит, что если я и беспокоился, то все равно не знал, что с этим сделать. Хэнк взрослый человек. Он не обязан передо мной отчитываться. Если бы я позвонил вам, то что бы вы сделали?

Нужды отвечать нет. Это очевидно.

– Хэнк показывал вам видео – его кто-то снял в парке? – спрашиваю я.

– Какое видео?

Я вытаскиваю свой мобильник, даю ему просмотреть запись.

Когда запись кончается, Том опускает голову на руки.

– Бог мой… кто это опубликовал?

– Мы не знаем.

– Могу я… не знаю… могу я заявить об исчезновении Хэнка – или как это делается?

– Можете, – отвечаю я.

– Тогда я заявляю об этом. Оги?..

Оги смотрит на Тома.

– Найди моего парня, ладно?

– Мы сделаем все, что в наших силах, – задумчиво кивает Оги.

Перед тем как нам уйти, Том Страуд ведет нас в комнату, которую его бывшая жена выделила для Хэнка.

– Он никогда здесь не остается. Не думаю, что Хэнк заходил сюда после моего возвращения.

Том открывает дверь, и в ноздри ударяет запах затхлости. Мы входим, видим дальнюю стену, и я поворачиваюсь, чтобы увидеть реакцию Оги.

Стена увешана черно-белыми фотографиями, вырезками из газет, снимками с воздуха базы ракет «Найк» в период расцвета. Сведения в основном старые, фотографии закручиваются на уголках, вырезки пожелтели, как зубы курильщика. Я ищу что-нибудь новое или что-нибудь такое, чего не найти поиском в Интернете, но не вижу ничего необычного.

Том видит нашу реакцию.

– Да, я думаю, Хэнк был одержим этой старой базой.

Я снова смотрю на Оги. И опять Оги не соглашается.

– Хэнк вам что-нибудь говорил об этом? – спрашиваю я.

– Например – что?

– Да что угодно, – пожимаю плечами я.

– Ничего такого, что имело бы смысл.

– А как насчет того, что не имело смысла?

Том Страуд смотрит на Оги:

– Вы думаете, эта база имеет какое-то отношение…

– Нет, – отвечает Оги.

Том обращается ко мне:

– Хэнк нес всякую чушь. Вы знаете, всякую ерунду – они, мол, там развели секреты, они злые, они проводили эксперименты с мозгом. – На его лице появляется печальная улыбка. – Забавно.

– Что? – спрашиваю я.

– Нет, не забавно, в ироническом смысле. Я уже говорил – Хэнк был просто одержим этим местом. С раннего детства.

Тут он замолкает. Мы с Оги тоже молчим.

– В общем, Дорис шутила, что, может, Хэнк и прав, – вдруг какая секретная лаборатория и впрямь проводила таинственные эксперименты на этой базе. Наверное, Хэнк как-то раз мальчишкой забрел туда, а плохие ребята схватили его и сделали что-то с его мозгом, и потому он теперь такой.

В комнате воцаряется тишина.

– Но Дорис только подсмеивалась. – Том пытается перевести все это в шутку.

Юмор висельника. Если нечто подобное случается с вашим ребенком, вы хватаетесь за любую соломинку.