Глава десятая

И я начинаю независимое расследование.

Звоню в медицинский центр «Эссекс-Пайнс», и на удивление быстро меня соединяют с одним из докторов Хэнка. Он говорит:

– Вы знаете закон об ответственности за разглашение медицинских сведений?

– Знаю.

– Поэтому я ничего не могу вам сказать о его состоянии.

– Я только хочу поговорить с ним, – возражаю я.

– Он амбулаторный больной.

– Я это понимаю.

– Тогда вы понимаете, что он здесь не находится.

Каждый изображает из себя умника.

– Доктор… извините, не расслышал вашего имени.

– Бауэр. А что?

– Хочу знать, кто мне крутит яйца.

Тишина.

– Я полицейский, и я пытаюсь найти Хэнка. Вы не имеете представления, где он может находиться?

– Ни малейшего.

– У вас есть его адрес?

– Он нам дал только свой почтовый ящик в Вестбридже. И прежде чем вы спросите, напомню: есть правила, которые запрещают мне говорить вам, что Хэнк обычно приходит в «Эссекс-Пайнс» от трех до пяти раз в неделю, но он не появлялся вот уже больше двух недель.

Две недели. Доктор Бауэр вешает трубку. Я не возражаю. У меня родилась другая мысль.

Я стою в сумерках у баскетбольных площадок рядом со стадионом перед вестбриджской школой и слушаю приятные звуки ударов мяча об асфальт. Передо мной великолепное зрелище, которое называется «стритбол». Здесь нет ни формы, ни тренеров, ни устоявшихся команд, ни судей. Иногда площадка ограничена белой линией, иногда сеточной оградой. Игра начинается чеком в верхней части трапеции. Победители играют следующий матч, фолы определяются самим нарушителем. Одни из игроков друзья, другие посторонние. Некоторые занимают высокие должности, а кое-кто едва сводит концы с концами. Высокие, низкие, толстые, худые, всех рас, убеждений, религий. На одном из игроков – тюрбан. Здесь допустимо все. Лишь бы ты умел владеть мячом. Кто-то спорит, другие помалкивают. Дети приходят играть по заранее составленному расписанию. Взрослые лиги живут по строгому распорядку. А это – стритбол – изумительно анархистский и архаичный антипод.

Я слышу ворчливые крики, игроки подбирают команду, дробное постукивание кедов. Играют десять человек – пять на пять. За линией поля три человека ждут своей очереди. Подходит четвертый, спрашивает: «Вы следующие?» Игроки кивают.

Мне знакома приблизительно половина игроков. Некоторых я знаю по школе. Кое-кто – соседи. Вижу парня, который ведет городскую программу по игре в лакросс. Многие из них работают в финансовом сообществе, но я вижу и двух школьных учителей.

Я не вижу Хэнка.

Когда игра подходит к концу – они играют до десяти по одному очку, – подъезжает машина со знакомым мне высоким человеком, он выходит из салона. Один из четырех ждущих кричит: «Сегодня с нами Майрон!» Остальные начинают улюлюкать и свистеть. Майрон в ответ застенчиво улыбается.

– Смотрите, кто вернулся! – кричит один из игроков.

Остальные присоединяются:

– Как прошел медовый месяц, Ромео?

– Ты не можешь выглядеть загоревшим, приятель.

– Ты должен был оставаться в помещении, если ты понимаешь мой намек.

Майрон на это отвечает:

– Да, я поначалу не врубился, но, когда ты добавил: «Если ты понимаешь мой намек», мне все стало ясно.

Много добродушного смеха и поздравлений молодому.

Ты помнишь Майрона Болитара, Лео? Отец возил нас посмотреть, как он играет за школьную команду в Ливингстоне, только чтобы показать нам, что такое настоящее величие. Майрон считался закоренелым холостяком. Так я думал, по крайней мере. Но недавно он женился на телеведущей кабельного канала. Я все еще помню голос отца на трибуне. «Величие всегда стоит того, чтобы его увидеть», – говорил он нам. Такой была его философия. Майрон стал великим – громадной звездой в Университете Дьюка и кандидатом в НБА. И вдруг – раз, дурацкая травма, и он так и не стал профессионалом.

Я думаю, в этом есть свой урок.

Но здесь, на этих площадках, к нему все еще относятся как к герою. Не знаю, в чем тут дело – в ностальгии или еще в чем, но я их понимаю. Майрон и для меня тоже остается кем-то особенным. Мы теперь оба взрослые мужчины, но какая-то часть меня немного теряется и даже чувствует эйфорию, когда он оказывает мне внимание.

Я присоединяюсь к группе, приветствующей его. Когда Майрон подходит ко мне, я пожимаю ему руку и говорю:

– Мои поздравления по случаю бракосочетания.

– Спасибо, Нап.

– Но ты, сукин сын, бросил меня.

– Но у этого есть и положительная сторона: ты теперь самый крутой жених в городе. – Увидев что-то на моем лице, Майрон отводит меня в сторону. – Что случилось?

– Я ищу Хэнка.

– Он сделал что-то не то?

– Нет, не думаю. Просто мне нужно с ним поговорить. Хэнк обычно играет вечерами по понедельникам?

– Всегда, – отвечает Майрон. – Но тут никогда не знаешь, какого Хэнка будешь иметь.

– И что это значит?

– Значит, что Хэнк… мм… неустойчив в поведенческом плане.

– Клиника?

– Клиника, химическая разбалансировка, что угодно. Но слушай, не меня надо спрашивать. Меня больше месяца не было.

– Продолжительный медовый месяц?

– Если бы… – качает головой Майрон.

Он не хочет, чтобы я задавал ему естественный вопрос, да и у меня нет для этого времени.

– Так кто лучше всех знает Хэнка?

– Дэвид Рейнив. – Майрон подбородком указывает на красивого человека.

– Точно?

Майрон пожимает плечами и уходит на площадку.

Не могу себе представить две более разные судьбы, чем у Хэнка и Дэвида Рейнива. Дэвид был президентом Национального почетного общества в нашем классе, а теперь он генеральный директор одной из крупнейших инвестиционных фирм в стране. Его можно было увидеть в телевизоре несколько лет назад, когда конгресс устраивал нахлобучку крупным банкирам. У Дэвида пентхаус на Манхэттене, но он и его школьная пассия, а ныне жена, Джилл воспитывают детей в Вестбридже. Вообще-то, у нас в пригородах нет знаменитостей – скорее уж все живут так, чтобы не отставать от соседей, – но, какой ярлык ни приклеивать, Рейнивы будут сливками нашего общества.

Начинается следующая игра, а мы с Дэвидом усаживаемся на скамейке за пределами площадки. Дэвид в хорошей форме и выглядит как внебрачный ребенок одного из Кеннеди или кукла Кен. Если кто-то ищет актера на роль сенатора с ямочкой на подбородке, лучше Дэвида Рейнива вам не найти.

– Я не видел Хэнка три недели, – говорит мне Дэвид.

– Это необычно?

– Он приходит каждый понедельник и четверг.

– А как он вообще? – спрашиваю я.

– Я думаю, в порядке. Ну, то есть он никогда не в порядке, если ты меня понимаешь. Некоторые ребята… – Дэвид смотрит на площадку. – Они не хотят здесь Хэнка. Он закатывает истерики. Он душ толком не принимает. А когда ждет начала игры, начинает расхаживать и выкрикивать всякие глупости.

– Какого рода глупости?

– Чепуху всякую. Как-то раз он кричал, что Гиммлер ненавидит стейки из тунца.

– Это тот Гиммлер, который нацист?

Дэвид пожимает плечами. Он не сводит глаз с площадки, следит за игрой.

– Он кричит, расхаживает, пугает некоторых. Но на площадке, – теперь Дэвид улыбается, – он преображается в прежнего Хэнка. Прежний Хэнк возвращается на какое-то время. – Дэвид поворачивается ко мне. – Ты помнишь, каким он был в школе?

Я киваю.

– Красавчик, правда? – говорит Дэвид.

– Да.

– Я имею в виду – настоящий ботаник, но… ты помнишь, какую хохму он учинил над учителями на Рождество?

– Что-то с их закуской.

– Верно. Учителя все сидят – напиваются. Хэнк незаметно подходит. Он смешал в вазочке пакетик «Эмэндэмс» с пакетиком «Скитлс»…

– Кошмар!

– …и учителя, они уже напились, берут горсть конфет в руку и… – Дэвид начинает смеяться. – Хэнк заснял это. Вот было смеху!

– Да, я вспомнил.

– Он не хотел ничего плохого. В этом был весь Хэнк. Для него это был скорее научный эксперимент, чем шутка.

Дэвид замолкает на минуту. Я прослеживаю направление его взгляда. Он смотрит, как Майрон делает бросок в прыжке. Чистый бросок.

– Хэнк болен, Нап. Это не его вина. Я об этом говорю ребятам, которые не хотят его здесь видеть. Как если бы у него был рак. Ты ведь не скажешь человеку, что он не может играть, потому что у него рак. Верно?

– Хорошее соображение, – киваю я.

Дэвид слишком уж пристально смотрит на площадку.

– Я в долгу перед Хэнком.

– За что?

– После школы Хэнк поступил в Массачусетский. Ты ведь знаешь?

– Знаю, – отвечаю я.

– Меня приняли в Гарвард – всего в миле. Здорово, правда? Мы дружили. Так что первый год мы с Хэнком часто встречались. Я заходил к нему, и мы съедали где-нибудь по бургеру или ходили на вечеринки, в основном в моем кампусе, но иногда в его. Хэнк смешил меня, как никто другой. – Теперь на лице Дэвида появляется улыбка. – Он не пил, стоял в углу, наблюдал. Ему это нравилось. И он девушкам нравился. Он привлекал определенный тип женщин.

Вечер приглушил все звуки. Осталась только горячечная какофония на игровой площадке.

Улыбка сходит с лица Дэвида, как пелена.

– Но потом все стало меняться, – говорит он. – Перемены происходили так медленно, я поначалу ничего и не замечал.

– Какие перемены?

– Ну, я приходил за ним, а Хэнк был не готов. Или когда мы уходили, он два-три раза проверял замок. И это ухудшалось. Я приходил – а на нем халат для ванной. Душ он принимал часами. Постоянно запирал и отпирал дверь. Не два-три раза, а тридцать. Я его пытался вразумить: «Хэнк, ты ее уже проверял, можешь уже остановиться, да и все равно твой хлам в комнате никому не нужен». Потом он начал волноваться, что его общежитие сгорит. Там в общей комнате стояла плитка, и мы должны были остановиться около нее, убедиться, что она выключена. Чтобы вытащить его на улицу, у меня уходил час.

Дэвид замолкает. Несколько секунд мы следим за игрой. Я его не подгоняю. Он хочет рассказать все по порядку.

– И вот как-то раз вечером мы собираемся на свидание с двумя девушками в одном дорогущем стейк-хаусе в Кембридже. И Хэнк мне говорит: «За мной не заходи, я приеду на автобусе». Я говорю «ладно». Встречаю девушек. Мы уже там. Нет, я неправильно рассказываю. Эта девушка, Кристен Мегарджи ее звали, я вижу, что Хэнк от нее без ума. Она красавица и помешана на математике. Он был так возбужден. Ну, ты, наверно, уже догадался, что случилось.

– Он не пришел.

– Верно. Ну, я извиняюсь за него, отвожу девиц домой, а потом еду в его общежитие. Хэнк все еще запирает-отпирает дверь. Не может остановиться. Начинает меня обвинять: «Ты же сказал – на следующей неделе».

Я жду. Дэвид опускает голову на руки, делает глубокий вдох, потом поднимает голову.

– Я студент университета, – продолжает он. – Я молод, все прекрасно. Я обзавожусь новыми друзьями. У меня занятия, у меня жизнь, а Хэнк – что мне до него? Эти поездки за ним превратились в настоящий геморрой. После этого я стал реже заходить к нему. Ну, ты знаешь, как это бывает. Он шлет эсэмэску, а я не тороплюсь отвечать. Мы понемногу отдаляемся друг от друга.

Я молчу. Вижу – чувство вины переполняет его.

– И вот эти ребята, – Дэвид показывает на площадку, – считают Хэнка чудиком. Не хотят, чтобы он приходил. – Он распрямляет спину. – Это неправильно. Хэнк будет играть, если он хочет играть. Он будет играть с нами и чувствовать, что ему рады.

Я выдерживаю паузу, потом спрашиваю:

– Ты не знаешь, где его можно найти?

– Нет. Мы по-прежнему… Мы по-настоящему и не разговариваем, разве что на площадке. Я имею в виду Хэнка и меня. Многие из нас после игры идут в «Макмерфи», ну, выпить по рюмочке, поесть пиццу. Я прежде приглашал Хэнка, но он просто убегал. Ты же видел его – он гуляет иногда по городу.

– Да, – говорю я.

– Одним и тем же путем каждый день. В одно и то же время. Раб привычек. Я думаю, это ему помогает. Я имею в виду рутину. Мы здесь заканчиваем в девять – плюс-минус десять минут. Но если игра затягивается, Хэнк все равно уходит в девять. Ни до свидания, ни каких-нибудь извинений. У него старые часы «Таймекс» с таймером. В девять они звонят, и он спешит прочь, даже если игра в самом разгаре.

– А его семья? Он с ними живет?

– Мать умерла год назад. Она жила в одном из кондоминиумов в Вест-Ориндже. На Кросс-Крик-Пойнт. Отец его, наверное, до сих пор там.

– Мне казалось, его родители развелись, когда мы были еще детьми, – говорю я.

На площадке кто-то вскрикивает и падает на землю. Упавший просит фол, но другой заявляет, что тот симулирует.

– Они разошлись, когда мы учились в пятом классе, – говорит Дэвид. – Отец уехал куда-то на Запад. Кажется, в Колорадо. Но я думаю, они помирились, когда миссис Страуд заболела. Забыл, кто мне об этом говорил.

Игра перед нами заканчивается, когда Майрон в прыжке бросает по щиту, и мяч, скользнув, попадает в кольцо.

Дэвид поднимается.

– Я следующий, – напоминает он мне.

– Ты когда-нибудь слышал о Конспиративном клубе? – спрашиваю я его.

– Нет. А это что?

– Несколько ребят из нашего класса объединились в такой клуб. Хэнк был его членом. Как и мой брат.

– Лео… – произносит Дэвид, грустно тряхнув головой. – Он тоже был хороший парень. Такая потеря…

Я не отвечаю.

– Хэнк никогда не упоминал ни о каких заговорах?

– О чем-то таком вроде говорил. Но ничего конкретного. Он всегда как-то мямлил.

– О Тропинке он не вспоминал? Или о лесе?

– Старая военная база? – смотрит на меня Дэвид.

Я ничего не отвечаю.

– Когда мы учились в старших классах, Хэнк был одержим этим местом. Он все время о нем говорил.

– И что он говорил?

– Да глупости всякие. Будто правительство проводило там испытания ЛСД или эксперименты по чтению мыслей. Всякую такую ерунду.

Тебе иногда тоже приходило в голову такое, верно, Лео? Но я бы не назвал тебя одержимым. Тебя это увлекало, но не думаю, что это было серьезно. Мне казалось, что для тебя это только игра, но, может, я неправильно понимал твои интересы. А может, ты погрузился в это с головой по другим причинам. Хэнк думал о заговоре правительства. Мауре нравились мысли о тайне, опасности. Тебе, Лео, я думаю, нравился дух товарищества друзей, которые бродят по лесу в поисках приключений типа тех, что в старых романах Стивена Кинга.

– Эй, Дэвид, мы готовы начать! – кричит один из игроков.

– Дайте ему минуту, – говорит Майрон. – Мы можем подождать.

Но они выстроились и готовы играть, и на этот счет существуют правила: ты не должен заставлять группу ждать. Дэвид смотрит на меня просящим взглядом. Я киваю – мы закончили, и он может идти. Он идет на площадку, но вдруг останавливается и поворачивается ко мне:

– Хэнк все еще одержим этой старой базой.

– Почему ты так думаешь?

– А куда Хэнк ходит каждое утро? Он начинает с Тропинки.