62
Это уже похоже на лабиринт

Время текло, следуя собственным принципам, никак не связанным с намерениями Мариэ. Девочка лежала на голом матрасе в той маленькой комнате и просто выжидала, а у нее на глазах неспешно шло и проходило это самое время. Ей больше нечем было заняться. Подумывала почитать, но под рукой не нашлось ни одной книги – да если б и нашлась, все равно включать свет Мариэ не могла. Оставалось лишь неподвижно лежать в потемках. Среди экстренных припасов она обнаружила фонарик и запасные батарейки, но старалась без необходимости его не включать.

Вскоре настала ночь, и Мариэ уснула. Спасть в незнакомом месте боязно – ее б воля, так Мариэ не смыкала бы глаз, – однако постепенно веки отяжелели, и она больше не могла бороться со сном. На голом матрасе ей показалось зябко, и тогда Мариэ достала из шкафа одеяло, завернулась в него рулетиком и закрыла глаза. Обогревателя в комнате не было, включать кондиционер не годилось.

Посреди ночи она один раз проснулась и сходила в туалет. Воду не спускала. Днем – еще куда ни шло, но если спускать воду ночью, когда вокруг полная тишина, шум бачка, вполне вероятно, услышат. Ведь нечего и говорить, Мэнсики – очень осторожный и обстоятельный человек. Никакая мелочь не скроется от него. Значит, и ей не стоит рисковать почем зря.

Тогда же она посмотрела на часы – около двух. Два часа ночи, суббота. Пятница уже миновала. Сквозь щель между шторами она опять посмотрела в окно, в сторону своего дома по ту сторону лощины. В гостиной по-прежнему горел яркий свет. Время за полночь, я не вернулась, подумала она. Тетушка и отец наверняка не спят. Мариэ понимала, что поступила скверно, – она считала себя виновной даже перед отцом (а такое она себе позволяла крайне редко). Но теперь понимала, что не должна была поступать так безрассудно. Она же вообще ничего подобного делать не собиралась, но вдруг пошла на поводу у своих чувств, и вот – такой результат.

Однако сколько ни раскаивайся, сколько себя ни кори, одним этим, перемахнув через долину, в свой дом не вернешься. Ее тело не такое, как у ворон, летать по небу не приспособлено. Как и не умеет, подобно Командору, по собственному произволу то пропадать из виду, то где-то появляться. Она – всего лишь неловкое создание, заключенное в тело подростка, жестко ограниченное в свободе действий пространством и временем. Грудей и тех почти нет. Они у нее совсем как неудавшиеся блинчики.

Одна и в темноте Мариэ Акигава, разумеется, боялась – и не могла остро не чувствовать собственное бессилие. Был бы сейчас рядом Командор, думала она. Так много чего хотелось у него расспросить. Не знаю, правда, ответил бы он или нет, но было бы с кем поговорить хотя бы. Излагает он для современного японского языка весьма странно, но понимать суть его слов ничто не мешает. Однако же Командор, вероятно, перед нею больше не объявится. Он сам предупредил: «Нужно еще кое-куда попасть и там кое-что сделать». И теперь Мариэ от этого было очень грустно.

Из-за окна донесся глухой крик ночной птицы. Наверное, неясыть или филин. Они-то уж точно под покровом ночного леса напрягают все свои извилины. Вот и мне нужно не уступать им и напрячь свои. Стать умной и смелой девочкой. И тут на Мариэ вновь навалился сон, и держать глаза открытыми она больше не могла. Опять укуталась в одеяло и сомкнула веки. Спала она без сновидений, а когда открыла глаза в следующий раз, уже начал брезжить рассвет. Часы показывали половину седьмого.

Мир встретил новую субботу.

Весь субботний день Мариэ провела в комнате прислуги. Вместо завтрака опять погрызла крекеры, съела несколько долек шоколада, запила все это минеральной водой. Выйдя из комнаты, тайком пробралась в спортзал и быстро вернулась с подборкой лежавших там стопкой журналов «National Geographic» на японском (Мэнсики, судя по всему, крутя педали велотренажера или шагая на степпере, читал их – местами на страницах попадались следы высохшего пота). Перечитала их по по нескольку раз. Там были статьи об условиях существования сибирских волков, о тайнах растущей и убывающей Луны, о жизни инуитов, о сокращающихся из года в год тропических лесах Амазонии. Обычно Мариэ такие статьи не читала, но теперь ничего другого не было, и она вчитывалась, запоминая их наизусть, разглядывала фотографии чуть ли не до дыр.

А когда уставала читать, ложилась на бок и дремала. И смотрела сквозь щель между штор на свой дом на той стороне лощины. Вот бы сюда бинокль! – думала она. Можно было б рассмотреть весь дом до последнего сантиметра. И увидеть, кто там. А еще она хотела вернуться домой, к себе в комнату с оранжевыми шторами. Принять горячую ванну, тщательно вымыться от ушей до пят, затем переодеться в свежую одежду и вместе с кошкой нырнуть в теплую постель.

В десятом часу утра послышалось, будто кто-то неспешно спускается по лестнице. Шаги звучали, как у мужчины в домашних тапочках. Вероятно, Мэнсики. Походка у него была своеобразная. Ей захотелось выглянуть в замочную скважину – вот только скважины в этой двери не было. Мариэ напряглась, забилась клубком в углу комнаты. Если откроется эта дверь, бежать ей будет некуда, хоть Командор и говорил, что Мэнсики в эту комнату никогда не заглядывает. Оставалось лишь верить ему на слово. Однако, что может произойти на самом деле, не знал никто, потому что в этом мире нет ничего достоверного на все сто. Прогнав эти мысли, она подумала об одежде в гардеробе и попросила ее, чтобы с нею и сейчас ничего не случилось. В горле пересохло.

Похоже, Мэнсики принес вещи в стирку. Наверное, каждое утро в этот час он приносит белье за прошлый день. Кинул вещи в стиральную машину, добавил моющего средства, выбрал на панели режим стирки и нажал кнопку запуска. Все это – привычными движениями. Мариэ прислушивалась к звукам его цепочки действий – все они слышались на удивление отчетливо. Вот барабан машинки неспешно завращался. Покончив с этим, Мэнсики перешел в спортзал и принялся заниматься на тренажерах. Выходит, по утрам, пока крутится барабан стиральной машины, он разминается – и делает это под классическую музыку. Из динамиков, закрепленных на потолке, полилось что-то барочное: Бах, или Гендель, или Вивальди. Мариэ разбиралась в классике слабо, и определить, где Бах, где Гендель, а где Вивальди, ей было не под силу.

Около часа она прислушивалась к звукам стиральной машинки, равномерному шуму спортивных тренажеров и музыке то ли Баха, то ли Генделя, то ли Вивальди. Неспокойный ей выдался час. Пожалуй, Мэнсики не заметил, что стопка «National Geographic» немного похудела, а запасы минеральной воды, крекеров и шоколада немного уменьшились. Изменения эти на общем фоне были совсем незначительные. Однако никому не известно, что может произойти. Поэтому терять бдительность нельзя, ослаблять внимание – тоже.

Вскоре стиральная машинка остановилась и подала сигнал окончания стирки. Не торопясь, Мэнсики прошел в прачечную, вынул постиранное белье, перегрузил его в сушилку и запустил аппарат. Теперь закрутился барабан сушилки. Удостоверившись в этом, Мэнсики неспешно зашагал вверх по лестнице. Похоже, утренние занятия на этом закончились, настало время для обстоятельного душа.

Мариэ, закрыв глаза, вздохнула с облегчением. Наверняка примерно через час Мэнсики явится сюда вновь за высохшим бельем. Однако самое опасное уже позади – так ей показалось. Он не заметил, что я скрываюсь в этой комнате. Он не учуял мое присутствие. И это ее успокоило.

И все же, кто стоял тогда перед дверью гардероба? «Дружище Мэнсики и вместе с тем не он», – говорил Командор. Как ей это понимать? Мариэ не могла догадаться, что Командор хотел сказать ей этой фразой. Слишком сложно для меня, думала она. Но, во всяком случае, этот некто прекрасно знал, что я – или кто-то другой – нахожусь там, в гардеробе. По крайней мере, он почуял, что внутри кто-то есть. Однако этот некто почему-то открыть дверцы гардероба не смог. Интересно, по какой такой причине? Неужели меня и вправду оберегли висящие там старые красивые платья?

Конечно, расспросить бы Командора подробней, но он куда-то исчез. И объяснить девочке все это больше было некому.

В тот субботний день Мэнсики из дому не отлучался ни на шаг. Насколько она могла разобрать, двери гаража не поднимались, мотор машины не заводился. Он спустился вниз забрать высохшее белье и все так же неторопливо поднялся с ним по лестнице. Только и всего. Дом в конце тупиковой дороги на вершине горы никто не посещал. Почту не развозили, срочных писем с уведомлением не доставляли. Входной звонок беспробудно молчал. За весь день телефонный звонок раздался всего пару раз. Очень тихо, будто издалека, однако Мариэ сумела его расслышать. Первый раз телефон прозвонил два раза, а перед третьим звонком трубку сняли (и так она поняла, что Мэнсики дома). Под музыку «Annie Laurie» медленно взобралась по склону городская мусорная машина и так же спокойно спустилась вниз (суббота – день сбора горючего мусора). Больше никаких звуков Мариэ не слышала. Весь дом был погружен в глубокую тишину.

Миновал субботний полдень, прошли дневные часы, приближался вечер.

Но Мариэ так и не сумела улучить миг для побега из дома. Командор ее предупреждал: чтобы убежать отсюда, нужно терпеливо дождаться «того самого часа». «Когда придет время, вы, судари, должны это знать. Вроде того: “О! Настал тот час!”» – говорил ей Командор.

Однако тот самый час все никак не наставал, и Мариэ постепенно устала ждать. Неподвижно и тихо чего-то дожидаться было вовсе не в ее характере. Мне что, так и таиться в этой комнате целую вечность? – думала она.

Ближе к вечеру Мэнсики начал свои упражнения на рояле. Судя по всему, он открыл в гостиной окна, и теперь до ее укрытия доносились звуки инструмента. Похоже было на сонату Моцарта, мажорную. Мариэ помнила эти ноты, лежавшие на рояле. Мэнсики сыграл всю медленную часть произведения, затем, закрепляя, стал отрабатывать отдельные фразы. Он перебирал пальцами, пока сам не начинал считать, что этого будет достаточно. Попадались сложные места, где пальцы его не слушались, и мелодия звучала неровно – Мэнсики понимал это на слух. Многие сонаты Моцарта в общем-то нельзя назвать сложными для исполнения, но соберешься сыграть так, чтобы понравилось самому, – и ощущаешь себя в лабиринте. Мэнсики же был как раз из тех, кто не боится решительно вступить в такой лабиринт. Мариэ вслушивалась, как он терпеливо плутал по его закоулкам. Занятие продлилось около часа. Затем до нее донесся хлопок рояльной крышки, и она смогла различить в этом хлопке отзвук раздражения. Но раздражения не сильного, умеренно изящного. Господин Мэнсики, пусть даже находясь (или считая, будто находится) в одиночестве в своем просторном особняке, не мог забыть о самоконтроле. Такой уж он был человек.

Дальше было повторение того, что случилось накануне. Садилось солнце, смеркалось, вороны с криками возвращались на ночевку в горы. В домах, видневшихся по ту стороны лощины, постепенно зажигались огни. Свет в доме семьи Акигава не гас даже глубокой ночью. В свете этом чувствовалось беспокойство людей, ломавших голову, куда она – Мариэ – могла запропаститься. По крайней мере, так ощущала она сама. Ей было тяжко от того, что она ничего не могла сделать для людей, болевших за нее душой.

А вот в доме Томохико Амады (иными словами, в том, где проживал я сам) по ту же – противоположную – сторону лощины совсем не было видно никаких огней. Как будто в нем больше никто не жил. Темнело, но внутри все равно не горел ни один огонек. И нисколько не походило, будто внутри него могут оказаться какие-то люди. Странно, склонив голову набок, думала Мариэ. Куда это мог подеваться сэнсэй? Интересно, он знает, что я пропала?

Ночью настал тот час, когда Мариэ опять жутко захотелось спать. Ей в глаза будто песку насыпали. Не снимая блейзера школьной формы, Мариэ закуталась в одеяло и, вся дрожа, уснула. А перед этим вдруг поймала себя на мысли: «С кошкой мне было бы теплее». Кошка, которую дома держала Мариэ, почему-то совсем не мяукала, лишь изредка урчала. Поэтому вполне можно было бы скрываться здесь вместе с ней. Но кошки, разумеется, рядом не было. И сама Мариэ, безгранично одинокая, запершись в маленькой и совершенно мрачной комнате, не могла оттуда сбежать.

И вот минула воскресная ночь. Когда Мариэ проснулась, в комнате было еще мрачновато. Ее наручные часы показывали около шести. День постепенно становится все короче. За окном шел дождь. Беззвучный, тихий, зимний дождь. Догадаться, что он идет, можно было разве что по каплям, падавшим с веток деревьев. В комнате было прохладно и сыро. Мариэ подумала: «Вот бы сюда свитер!» У нее под шерстяным блейзером была лишь тонкая вязаная жилетка да хлопковая блузка. Под блузкой – майка с короткими рукавами. Одежда для теплого дня, и свитер нисколько бы не помешал.

И тут она вспомнила, что в гардеробе той комнаты есть свитер – теплый белесый свитер из кашемира. Вот бы как-то умудриться и сходить за ним наверх, подумала Мариэ. Надеть под блейзер – сразу станет тепло. Однако выйти отсюда и подняться по лестнице на верхний этаж слишком опасно. Особенно в ту комнату. Поэтому остается лишь терпеть в том, что есть. Конечно, холод не так уж и нестерпим, ведь я не на каком-нибудь Крайнем Севере, где проживают, скажем, инуиты. Здесь все-таки пригород Одавары, а зима только началась.

Однако дождливое зимнее утро медленно, но верно пронизывало холодом все ее тело. Казалось, озноб пробирает ее до самых костей. Мариэ закрыла глаза и подумала о Гавайях. Когда она была маленькой, тетя с подругой ездили туда отдыхать и брали ее с собой. На пляже Вайкики, взяв напрокат маленькую доску для серфинга, она резвилась на волнах, а когда уставала – падала на белый песок и загорала. Во всяком случае, было тепло, все вокруг казалось ей безмятежным и приятным. Где-то высоко шелестели пальмовые листья – их покачивал пассат. В морскую даль уплывали белые облака. Наслаждаясь этими видами, Мариэ пила лимонад, до того холодный, что ломило в висках. Она вспомнила все это очень подробно, вплоть до мелочей. Получится ли еще раз побывать в таком месте? Чтобы такое оказалось возможным, я готова отдать взамен все, что угодно, подумала девочка.

В десятом часу опять послышался шорох домашних тапочек, на служебный этаж спустился Мэнсики. Нажали на кнопку пуска стиральной машины, полилась классическая музыка (на этот раз, кажется, симфония Брамса), и примерно час продолжался лязг тренажеров. Повторение прежнего. Отличалась только музыка, а во всем остальном – ни малейших отклонений. Хозяин дома, вне всяких сомнений, был человеком привычек. Постиранное белье переместили в сушилку, а еще через час забрали. После этого господин Мэнсики больше вниз не спускался. Комната прислуги его, похоже, и впрямь совсем не интересовала.

Размеренность всей жизни Мэнсики Мариэ была только на руку. Так она понимала, чего ей ожидать, и могла планировать собственные действия. Сильнее всего нервы изматывает, когда одно за другим происходят непредвиденные события. Мариэ запомнила жизненный уклад Мэнсики и приспосабливалась к нему. Хозяин почти не выходил из дома (насколько она знала то есть, никуда не выходил). Работал у себя в кабинете, сам стирал белье, сам готовил еду, когда наступал вечер, садился в гостиной за «Стейнвей» и учился играть. Иногда ему звонили, но не часто – от силы несколько звонков за день. Похоже, он вообще недолюбливал телефон. Вероятно, всю необходимую связь по работе (в каких объемах, правда, непонятно) поддерживает через компьютер в кабинете.

В доме Мэнсики главным образом прибирался сам, но раз в неделю вызывал уборщиков. Мариэ помнила, как он сам говорил об этом, когда они с тетушкой были здесь в прошлый раз. Мол, совершенно не гнушается уборкой – как и стряпня на кухне, это хороший способ отвлечься. Вот только с уборкой всего дома в одиночку он не справится, это бесполезно, поэтому приходится вызывать профессионалов. При уборке он на полдня покидает дом. Интересно, в какой день недели это происходит? Если выпадет такой день, возможно, я смогу отсюда сбежать, думала Мариэ. Наверняка несколько человек с инвентарем заедут в имение на машине. Для этого ворота должны несколько раз открыться и закрыться. Да и самого Мэнсики, пока идет уборка, дома не будет. Выбраться из имения вряд ли окажется слишком уж сложно. Пожалуй, другой возможности для побега может и не представиться.

Вот только службой уборки и не пахло. Понедельник проходил так же, как и воскресенье, спокойно и без происшествий. Моцарт в исполнении Мэнсики день ото дня звучал точнее, становясь все больше похожим на музыку. Обстоятельный и терпеливый человек. Поставил себе цель – и неуклонно движется к ней. Мариэ не могла им не восхищаться. И все ж даже если Моцарт в его исполнении будет звучать целостно, без провалов, насколько приятна эта музыка будет на слух? – в сомнении думала Мариэ, прислушиваясь к звукам с верхнего этажа.

Она питалась крекерами и шоколадом, пила минералку. Ела питательные батончики с орехами. Попробовала консервы с тунцом. Зубной щетки нигде не нашлось, поэтому чистила зубы пальцем, а рот полоскала минеральной водой. Читала от корки до корки журналы «National Geographic» из стопки в спортзале – и почерпнула для себя много новых знаний. О тиграх-людоедах в Бенгалии, о редких лемурах на Мадагаскаре, об изменении рельефа в Большом каньоне, о добыче природного газа в Сибири, о среднем возрасте пингвинов Антарктиды, о жизни кочевников на горных плато в Афганистане, о жестоком обряде посвящения, который необходимо преодолеть юношам из глубин Новой Гвинеи. Получила представление о СПИДе и лихорадке Эбола. Все эти разнообразные знания о живой природе, может быть, ей когда-нибудь и пригодятся. А может, не пригодятся вовсе, но в любом случае других книг под рукой не оказалось. И Мариэ продолжала грызть японские издания журналов «National Geographic».

Иногда она запускала руку себе под майку, чтобы проверить, не выросла ли у нее грудь, но та все никак не росла. Наоборот, ей даже показалось, что грудь у нее стала меньше обычного. Затем она подумала о месячных. До следующих, кажется, оставалось еще дней десять. Никаких гигиенических принадлежностей здесь нигде нет (на случай землетрясения припасена туалетная бумага, но ни тампонов, ни влажных салфеток она не обнаружила – видимо, присутствие женщин в расчеты хозяина этого дома никак не входило). Еще не хватало, если прямо здесь у нее начнется менструация. Но до тех пор она, вероятно, как-нибудь отсюда да выберется. Вероятно. Не торчать же ей в таком месте целых десять дней.

Во вторник около десяти наконец-то приехала машина службы уборки. С верхнего двора послышалась оживленная болтовня женщин, достававших из кузова инвентарь. Тем утром Мэнсики не стал заниматься ни стиркой, ни упражнениями и совсем не спускался, поэтому Мариэ и понадеялась: неужели сегодня? Для того чтобы Мэнсики изменил своим повседневным привычкам, должна быть веская причина. Ее надежда оправдалась. Стоило появиться фургону службы уборки, как Мэнсики сел в «ягуар» и куда-то уехал.

Мариэ спешно прибралась в комнате прислуги. Бутылки из-под воды и бумажную обертку крекеров собрала в мусорный пакет и оставила его на виду – наверняка уборщики его заметят и заберут. Одеяло аккуратно свернула и положила обратно в шкаф, начисто удалила следы нескольких дней своего пребывания в комнате. Все она делала очень тщательно. Затем повесила на плечо сумку и крадучись поднялась по лестнице. Чтобы не попасться на глаза уборщикам, просчитала время и на цыпочках миновала коридор. Стоило подумать о той комнате, как учащенно забилось сердце, но об одежде из гардероба она вспоминала тепло. Вот бы разглядеть да потрогать ее в свое удовольствие… Но времени на это нет, нужно спешить.

Не замеченная никем, она вышла из прихожей и бегом устремилась вверх по дорожке. Как она и надеялась, ворота не закрывали: работавшие на участке люди то и дело сновали туда-сюда, и для каждого открывать и закрывать ворота никто не собирался. Мариэ с беспечным видом вышла из поместья наружу.

Проходя через ворота, она вдруг поймала себя на мысли: а что, действительно можно так просто, совершенно не напрягаясь, взять и уйти прочь из этого места? Неужели не нужно платить никакую цену, не будет ничего сложного и сурового? Вроде того мучительного обряда посвящения, какой устраивали юношам того коренного племени Новой Гвинеи? О нем Мариэ прочла в «National Geographic». Разве это не требуется в качестве некоего свидетельства? Но такая мысль пронеслась у нее в голове и мигом пропала. Куда больше ее переполняла радость освобождения после удачного побега. Было пасмурно – казалось, из льнувших к земле густых туч вот-вот хлынет промозглый дождь. Однако Мариэ, задрав голову к небу, несколько раз глубоко вдохнула и ощутила себя бесконечно счастливой. Как некогда на пляже Вайкики, глядя на пальму, шелестящую листьями на ветру. Я свободна! – думала она. Могу пойти куда захочу! Больше не нужно, сжавшись, дрожать во мраке. Я жива, и мне следует радоваться и благодарить уже за это. Прошло всего четыре дня, но мир, представший теперь перед ее глазами, выглядел оживленно и ярко. Казалось, каждый кустик, каждое деревце пышет свежестью и полно жизненных сил. Запах ветра заставлял сердце Мариэ биться учащенно.

Однако мешкать в таком месте не годилось: вдруг Мэнсики что-нибудь забыл и сейчас вернется? Нужно поскорее отсюда убираться. Чтобы никто ничего не заподозрил, глядя на нее, Мариэ, как уж смогла, разгладила мятую школьную форму (она спала, не снимая ее, несколько ночей кряду), пригладила волосы и с невозмутимым видом быстро спустилась по склону.

Спустившись с одного склона, она перешла через дорогу и поднялась на другой. Только при этом направилась не к себе домой, а первым делом пришла ко мне – хотела поделиться своим замыслом. Но в доме никого не оказалось: сколько б ни давила Мариэ на кнопку звонка, никто ей так и не открыл.

Поняв, что все бесполезно, девочка направилась в заросли и подошла к склепу за кумирней. Там она увидела, что крышка плотно затянута полиэтиленовым тентом. Прежде его здесь не было. Тент прочно привязали ко вбитым в землю колышкам, а поверх него разложили камни-грузила. Нарочно, чтобы в склеп просто так попасть или заглянуть стало невозможно. Пока ее тут не было, кто-то (кто именно – неизвестно) преградил к нему доступ, видимо, решив, что оставлять склеп открытым опасно. Встав перед закрытой ямой, Мариэ прислушалась, но изнутри никаких звуков не донеслось.

Упали первые капли холодного дождя. Мариэ подумала, что пора возвращаться домой – наверняка же все родные уже извелись. Ну, хорошо, допустим, я вернусь, рассуждала она. Придется объяснять, где была все эти четыре дня. Сознаваться, что тайком проникла в дом господина Мэнсики и там скрывалась, никак нельзя. Скажи кому такое – и будет скандал. Наверняка они сообщили о моей пропаже в полицию. Там узнают, что я незаконно пробралась в дом господина Мэнсики, и, глядишь, привлекут к ответственности.

Тогда Мариэ придумала отговорку, будто оступилась и упала в склеп – и все эти четыре дня не могла оттуда выбраться. Но сэнсэй – в смысле, это она обо мне – случайно заметил ее там и спас. Придумав такой вот сценарий, Мариэ надеялась сговориться со мной, чтоб мы отвечали на вопросы складно. Вот только меня дома не оказалось, а склеп оказался затянут тентом так, что попасть внутрь, а тем более – выбраться из него – было очень непросто. Ее план провалился, хотя, если бы все сложилось, мне пришлось бы объяснять в полиции, зачем потребовалось нарочно подгонять технику и вскрывать этот склеп, что само по себе сулило мне немалые хлопоты.

Тогда ей пришло на ум инсценировать потерю памяти. Кроме этого, в голову ничего не приходило. Дескать, что было со мной все эти четыре дня – совершенно не помню. Вместо памяти – пустота. Пришла в себя на другой стороне горы. Оставалось только держаться этой легенды. Помнится, она видела сериал, связанный с потерей памяти. Мариэ не знала, как люди воспримут ее объяснение: наверняка начнут дотошно расспрашивать – и родственники, и полиция. Еще к психиатру, глядишь, поведут. Поэтому лучше всего стоять на своем: ничего не помню, и точка. Растрепать волосы, измазать грязью руки и ноги, местами поцарапаться и всем своим видом показывать, будто все это время провела в горах. А что еще делать? Только разыгрывать от начала и до конца такой вот спектакль.

Она так и поступила. Даже комплимента ради ее представление нельзя было назвать искусным, однако другого выбора у нее не оставалось.

Вот что поведала мне Мариэ Акигава. Примерно на этом месте вернулась ее тетушка. Было слышно, как «тоёта приус» останавливается перед моим домом.

– Думаю, лучше помалкивать и никому не говорить, что приключилось с тобой на самом деле, – сказал я Мариэ. – Не говори ничего больше никому. Пусть это останется нашим с тобой секретом.

– Конечно, – ответила она. – Конечно, я никому ни за что не скажу. А если даже и расскажу, мне все равно никто не поверит.

– Я верю.

– Тем самым круг замкнется?

– Не знаю, – ответил я. – Боюсь, еще не полностью. Но… как-нибудь сдюжим. Самая опасная фаза, надеюсь, уже позади.

– Смер-то-нос-на-я?

Я кивнул.

– Да, смертоносная фаза.

Мариэ секунд десять смотрела на меня в упор, а затем тихо спросила:

– Командор на самом деле существует?

– Да, Командор на самом деле существует, – ответил я. И я заколол его насмерть вот этой самой рукой. На самом деле. Но об этом я, конечно же, сказать ей не мог.

Мариэ только раз коротко кивнула. Наверняка она сохранит нашу тайну навсегда. Это будет наша с нею очень важная тайна.

Если б я только мог, то хотел бы поведать Мариэ правду: всю ту одежду в гардеробе, защитившую девочку от чего-то, носила до замужества ее покойная мать. Но и этого сделать я не мог. Не было у меня такого права. Вряд ли имелось оно и у Командора. Этим правом в целом мире обладал лишь один человек – Мэнсики, вот только он вряд ли этим правом воспользуется.

А мы все живем, храня тайны, которых не можем поведать друг другу.