49
Полон таким же количеством смертей

По пути Масахико, сказав, что хочет справить нужду, заехал в сетевой ресторан у дороги. Нас посадили за столик у окна, и первым делом мы заказали кофе. Пора было уже и пообедать, и я выбрал еще сэндвич с ростбифом. Масахико, поглядев на мой заказ, попросил принести то же самое. Затем встал и отправился в туалет. Пока его не было, я рассеянно смотрел в окно. На парковке было полно машин – многие приезжали сюда семьями. Бросалось в глаза преобладание мини-фургонов, и все они выглядели примерно одинаково: как жестяные коробки с безвкусным печеньем. Люди фотографировали на сотовые телефоны и маленькие цифровые камеры вулкан Фудзи – прекрасный вид со смотровой площадки на краю парковки. Пожалуй, это мой глупый предрассудок, но я никак не мог привыкнуть, что люди фотографируют сотовыми телефонами. Хотя если б они звонили с фотоаппаратов, это бы выглядело куда непривычней.

Пока я, сам того не желая, наблюдал за всем этим, с дороги на парковку заехал белый «субару форестер». Я плохо разбираюсь в марках машин (и не могу сказать, что «субару форестер» выглядит как-то необычно), но с первого взгляда узнал в нем такую же машину, на которой ездил «Мужчина с белым “субару форестером”». В поисках свободного места машина медленно двигалась по парковке, а когда нашла одно – быстро запарковалась передом. На чехле запасного колеса, прикрепленного к дверце кузова, виднелся крупный логотип «Subaru Forester». Похоже – та же модель, которую я видел в приморском городке префектуры Мияги. Номерной знак я не разглядел, но чем дольше смотрел, тем больше мне казалось, что это та же машина, какую я видел в том портовом городке этой весной. Не такая же, а именно та же.

Зрительная память у меня очень точная и долгая, не то что у обычных людей. Так вот: разводы грязи на кузове, да и другие особенности имели поразительное сходство с той машиной из моих воспоминаний. У меня сперло дыхание. Я присмотрелся, чтобы разглядеть, кто же выйдет из машины, однако на парковку заехал туристический автобус и перегородил мне обзор. Из-за толчеи машин автобус никак не мог продвинуться вперед. Я встал из-за стола, вышел на улицу и, огибая застрявший посреди парковки автобус, двинулся в ту сторону, где запарковался белый «субару форестер». Однако в машине уже никого не было – тот, кто сидел за рулем, куда-то ушел. Может, в ресторан, а может – и на смотровую площадку, фотографировать. Стоя там, я внимательно осмотрелся, но фигуру «мужчины с белым “субару форестером”» нигде не заприметил. Конечно, совсем не значит, что за рулем сидел именно он.

Затем я решил проверить номерной знак этой машины. И впрямь оказался номер Мияги. А на заднем бампере – наклейка с марлином. Никаких сомнений не оставалось – это была та же машина, которую я видел тогда. Сюда приехал тот самый мужчина. Меня пробил озноб. Я должен его найти – хотелось еще раз увидеть его лицо. И мне нужно убедиться, что же мешает мне закончить его портрет. Возможно, я что-то в нем упустил. Во всяком случае, я постарался хорошенько запомнить номер его машины. Кто знает, может, для чего-нибудь и пригодится. А может, и нет.

Еще сколько-то я бродил по парковке, пытаясь найти человека, похожего на «мужчину с белым “субару форестером”». Сходил на смотровую площадку, однако нигде не увидел загорелого человека средних лет с проседью в коротких волосах, высокого роста. При нашей первой встрече он был одет в изрядно поношенную черную кожаную куртку и кепку для гольфа с эмблемой «Yonex». Тогда я еще набросал в альбоме его лицо и показал молодой женщине, сидевшей напротив. Взглянув на эскиз, она восхитилась, насколько хорошо я рисую.

Убедившись, что никого похожего на улице нет, я вернулся в ресторан и окинул взглядом зал, но и здесь фигуру мужчины нигде не увидел. Ресторан был почти полон. Масахико Амада уже вернулся и пил кофе. Сэндвичи еще не принесли.

– Куда ты ходил? – спросил меня Масахико.

– Смотрел в окно, и показалось, что увидел одного знакомого. Решил поискать на улице.

– Нашел?

– Нет, не нашел. Возможно, обознался, – сказал я.

Я и потом не спускал глаз с припаркованного «субару форестера» в надежде, что водитель его вернется. Но, положим, вернется он – и что мне делать дальше? Подойти к нему и завести беседу? «Мы пару раз встречались минувшей весной в маленьком приморском городке префектуры Мияги». А он ответит: «Ах вот как? Но я вас не помню». Наверняка так и скажет.

А я спрошу: «Почему вы преследуете меня? В чем дело?» А он: «Я вас не преследую. С чего бы мне преследовать незнакомого мне человека?» И на этом разговору конец.

Но, во всяком случае, водитель в «субару форестер» не возвращался. Белая продолговатая машина безмолвно дожидалась хозяина на парковке. Мы с Масахико доели сэндвичи, допили кофе, а мужчина так и не объявился.

– Ну что, поехали? Времени у нас мало, – сказал Масахико, бросив взгляд на часы у себя на руке, и взял лежавшие на столе солнечные очки.

Мы встали, оплатили счет и вышли на улицу. Сели в «вольво» и оставили ту переполненную парковку позади. Я бы, конечно, хотел остаться и дождаться, когда вернется «мужчина с белым “субару форестером”», но сейчас куда важнее была предстоявшая встреча с отцом Масахико Амады. Командор просто пригвоздил меня своей фразой: Ни при каких обстоятельствах отказываться от приглашения нельзя.

Таким образом, мне остается лишь тот факт, что «мужчина с белым “субару форестером”» еще раз объявился. Он знает, что я здесь, и собирается показать мне, что сам тоже находится здесь. Я сумел раскусить его замысел. То, что я здесь оказался, – отнюдь не простая случайность, как и то, что туристический автобус, загородив мне обзор, скрыл его от моих глаз.

До того заведения, где находился Томохико Амада, после платной дороги «Izu Skyline» нам предстояло миновать длинный горный серпантин. По пути нам попадались на глаза новые дачные участки, элегантные кофейни, бревенчатые гостевые домики, киоски с местными овощами, даже маленький музей для туристов был. Все это время я, хватаясь на поворотах за ручку над дверцей, думал о «мужчине с белым “субару форестером”». Что-то мешает мне дописать его портрет – и я все никак не могу найти то единственно нужное звено для того, чтобы его завершить, будто утратил важный кусочек мозаики. Прежде такого со мной не случалось: собираясь писать чей-то портрет, я заранее собирал все важные детали. Но для «мужчины с белым “субару форестером”» я этого сделать не смог. Вероятно, такому сбору данных сопротивлялся он сам – и отчего-то не желал, чтобы его рисовали. Уперся просто намертво.

«Вольво» в каком-то неочевидном для меня месте свернул с трассы и въехал в распахнутые железные ворота, где висела лишь очень маленькая табличка. Если не обращать внимание при езде, их можно было и не заметить. Вероятно, заведению не требовалось объявлять о себе во всеуслышание. Сбоку от ворот в будке дежурил охранник в мундире, Масахико представился и назвал имя того, к кому мы едем на свидание. Охранник куда-то позвонил и уточнил, значится ли такой. Мы проехали в глубь участка и оказались в густой роще. Почти все деревья были высокими вечнозелеными, и в той тени, которую они отбрасывали, становилось зябко – то ли от прохлады, то ли от их внушительности. Проехав вверх по аккуратной асфальтовой дорожке, мы вскоре оказались на ровной площадке. Перед фасадом главного здания был устроен кольцевой разворот, внутри которого разбили клумбу. Она возвышалась, напоминая собою круглый холм в окружении кочанов декоративной капусты, а в ее центре алыми оттенками пылали цветы. Все вокруг было ухоженным.

Масахико заехал на примыкавшую к этому кольцу парковку и остановился. Там уже стояли две машины: белый мини-фургон «хонда» и темно-синий седан «ауди», обе сверкали новизной, так что «вольво» ретромодели выглядел между ними старой клячей. Однако Масахико это нисколько не обескураживало – ему куда важнее было слушать «Бананараму» на кассете. С парковки открывался вид на океан: водная поверхность в лучах зимнего солнца поблескивала темно-серыми оттенками. Я заметил в море несколько промысловых суденышек. Вдалеке возвышался островок, а за ним виднелся полуостров Манадзуру. Мои часы показывали без четверти два.

Мы вышли из машины и направились ко входу. Судя по виду, это здание построили сравнительно недавно – оно было, в общем, аккуратным, но без изюминки. Глядя на него, становилось ясно, что архитектор силой воображения не блистал. А может, и сам заказчик, учитывая назначение этой постройки, выбрал самый простой и консервативный проект. Трехэтажная конструкция из бетона вся была почти квадратной, и все в ней было прямым. Для чертежа архитектору, похоже, хватало одной линейки. На первом этаже – много стекла, чтобы создать как можно более живенькое впечатление. Сверху нависал широкий деревянный балкон, на котором я разглядел с дюжину шезлонгов. Наступила зима, и, хоть небо приятно радовало своей синевой, желающих понежиться на улице под солнцем не наблюдалось. В кафетерии с окнами от пола до потолка можно было различить фигуры посетителей: человек пять или шесть, все они показались мне пожилыми. Двое сидели в инвалидных креслах. Чем они занимались, мне разобрать не удалось. Может, смотрели большой телевизор на стене, но сальто уж точно не крутили.

Масахико вошел в главные двери, о чем-то поговорил с молоденькой медсестрой из регистратуры – миловидной девушкой с круглым лицом и длинными черными волосами, в темно-синем форменном пиджаке и с биркой на груди. Я понял, они с нею уже знакомы, поскольку несколько минут дружески болтали. Я стоял чуть поодаль и ждал, когда они наговорятся. Фойе украшала большая ваза с пышным ярким букетом из живых цветов – похоже, составленным флористом. Когда разговор иссяк, Масахико записался в журнале посетителей, посмотрел на часы и добавил время. Затем отошел от стойки и вернулся ко мне.

– Состояние у отца вроде бы стабильное, – сказал он, сунув руки в карманы. – С утра беспрерывно кашлял и с трудом дышал – думали, начинается воспаление легких, но это вскоре прошло, и сейчас он крепко спит. Как бы там ни было, пойдем к нему в палату.

– Что, мне тоже можно?

– Конечно, – ответил Масахико. – Увидишься с ним. Разве не для этого ты сюда приехал?

Мы поднялись на лифте на третий этаж. Коридор тоже был под стать фасаду – простой и консервативный, всякие украшения сведены до минимума. Интерьер чуть оживляли несколько картин маслом на длинной белой стене. На всех – пейзажи морского побережья: похоже, это была серия работ одного автора, поскольку с разных ракурсов изображался один и тот же участок берега. Картины трудно было назвать первоклассными, но краски хотя бы наносили обильно, не скупясь, и работы эти заслуживали внимания уже только за то, что служили светлыми пятнами на общем фоне этого архитектурного минимализма. Пол был застелен гладким линолеумом, и резиновые подошвы моей обуви громко скрипели на нем. Навстречу нам проехала седая щуплая старушка на кресле-каталке – его толкал мужчина-санитар. Она смотрела прямо перед собой широко распахнутыми глазами и, поравнявшись с нами, даже не покосилась на нас. Будто стремилась ни в коем случае не упустить из виду важный знак, который видела в некой точке пространства перед собой.

Палата Томохико Амады – просторная отдельная комната – располагалась в самом конце коридора. На двери висела табличка для имени, но само имя на ней указано не было – скорее всего, из соображений конфиденциальности: как-никак Томохико Амада личность известная. Сама палата размером была с гостиничный полулюкс, помимо кровати в ней стоял скромный аккуратный гарнитур: диван, столик и два кресла. В изножье кровати стояло сложенное кресло-каталка. Из широкого окна, обращенного на юго-восток, открывался вид на океан. Ни единой помехи – то была просто прекрасная панорама. Будь здесь гостиница, только за один этот вид можно брать немалые деньги. На стенах комнаты картин не было – лишь зеркало да круглые часы. На столе стояла ваза с фиолетовыми цветами в два раза выше нее самой. И в палате этой совсем ничем не пахло: ни старым больным, ни лекарствами, ни цветами, ни выгоревшими шторами. Больше всего меня удивило здесь полное отсутствие запахов – впору усомниться в собственном обонянии. Как можно умудриться избавиться от запахов до такой степени?

Томохико Амада крепко спал на кровати, стоявшей прямо у окна, и прекрасный вид снаружи его не заботил. Он лежал на спине лицом в потолок, глаза крепко закрыты. Косматые седые брови, будто естественный балдахин, прикрывали его дряхлые веки. Весь лоб – в глубоких морщинах, одеяло натянуто до самой шеи, и на глаз я не смог определить, дышит старик или нет. Даже если и дышит – должно быть, вдыхает очень скудно и мелко.

Я с первого взгляда понял, что старец – тот самый человек, навестивший несколько ночей назад мастерскую. Хоть я и видел его странный облик в свете плывущей луны лишь очень недолго, форма головы и длина волос были, вне сомнений, Томохико Амады. Убедившись в этом, я особо не удивился – очевидно было с самого начала.

– Какой у него крепкий сон, – сказал Масахико, обернувшись ко мне. – Придется ждать, пока сам не проснется. Если, конечно, проснется.

– Все равно хорошо, что опасность миновала, – сказал я и посмотрел на стенные часы. Стрелки показывали без пяти два. Я вдруг подумал о Мэнсики. Звонил ли он Сёко Акигаве? Хоть что-то сдвинулось с места? Но пока что мне нужно сосредоточиться на Томохико Амаде.

Мы с Масахико расположились в креслах друг напротив друга и, дожидаясь, когда проснется Томохико Амада, пили кофе из купленных в автомате банок. А тем временем Масахико рассказывал мне о Юдзу. Ее беременность протекает нормально. Ожидаемый срок, вероятно, – в первой половине января. Ее симпатичный бойфренд с нетерпением ждет рождения ребенка.

– Только одна незадача – в смысле, для бойфренда: она не собирается за него замуж, – сказал Масахико.

– Как не собирается? – переспросил я, толком не улавливая сути его слов. – То есть Юдзу хочет стать матерью-одиночкой?

– Юдзу собирается рожать. Но официально расписываться с ним не хочет. Жить вместе – тоже. Оформлять совместное опекунство даже не подумывает… похоже, что так. И тот – в полной растерянности. После вашего с ней развода он собирался чуть ли не сразу на ней жениться, но получил отказ.

Я задумался. Но чем дольше я думал, тем крепче воцарялся хаос у меня в голове.

– Что-то я никак в толк не возьму. Юдзу вечно твердила, что не желает детей. Когда я намекал ей, что пора бы, она лишь отнекивалась: мол, рано еще. Так почему теперь она так сильно захотела ребенка?

– Беременеть она не собиралась, но раз уж оказалась в положении – ей захотелось родить. У женщин так бывает.

– Но если Юдзу решит растить ребенка в одиночку, у нее возникнет немало трудностей. Она с трудом сможет работать и дальше. Почему же не хочет выйти замуж за того человека? Ведь ребенок все равно от него.

– Тот и сам этого не понимает. Он был уверен, что в их отношениях все прекрасно, радовался, что сможет стать отцом, поэтому сейчас в полном недоумении. Обращается за советом ко мне, а что я могу ему посоветовать?

– А ты не сможешь узнать у Юдзу напрямую? – спросил я.

Масахико нахмурился.

– Если честно, я стараюсь в это по возможности не впутываться. Мне нравится Юдзу, парень этот – мой коллега по работе. Ну и, конечно же, мы с тобой старые приятели. Положение щекотливое. Чем глубже я во все это вникаю, тем меньше сам понимаю, как мне быть.

Я молчал.

– Я был за вас спокоен, считая, что вы – супруги дружные, – с досадой в голосе произнес Масахико.

– Это я уже слышал.

– Да, я не раз так говорил, – сказал он. – Но это, во всяком случае, – правда.

После этого мы молча смотрели то на стенные часы, то на морской пейзаж за окном. Томохико Амада, лежа по-прежнему на спине, продолжал крепко спать. Он не шевелился – я даже начал волноваться, жив ли он. Но сын его оставался спокоен, и я понял, что все так и должно быть.

Глядя на спящего Томохико Амаду, я попытался мысленно представить, каким он был в молодые годы, когда стажировался в Вене. Но, разумеется, толком ничего не вышло. Здесь и сейчас я видел перед собой лишь седого старца, чье лицо сплошь изборождено глубокими морщинами, – он медленно, но неуклонно продвигался к своей физической кончине. Любого без исключения родившегося человека когда-нибудь настигнет смерть, но он уже находился на самом краю.

– А ты сам не собираешься звонить Юдзу? – спросил у меня Масахико.

Я покачал головой:

– Пока что нет.

– Думаю, вам было бы неплохо хотя бы разок поговорить начистоту. О всяком-разном.

– Мы уже официально разведены, этим занимаются адвокаты. Так захотела она. И вскоре собирается рожать ребенка от другого мужчины. Выйдет она за него замуж или нет – сугубо ее дело. Не мне об этом даже заикаться. Говоришь, о всяком-разном? О чем же нам с нею говорить? Тем паче – начистоту?

– Ты разве не хочешь узнать, что происходит?

Я опять качнул головой.

– По-моему, я не хочу знать то, чего мне можно и не знать. Я ведь не железный, мне тоже больно иногда.

– Разумеется.

Однако, признаться, порой я сам не понимаю, страдаю я или нет. Дело в том, что я никак не мог убедиться, достоин я того, чтобы страдать, или нет. Хотя, как ни поверни, если человеку страдать положено, происходит это само по себе.

– Тот парень – мой коллега, – чуть погодя произнес Масахико, – вполне серьезный человек, прилежно трудится, да и характер у него нормальный.

– И сам он симпатяга.

– Да, симпатичный, в этом ему не откажешь. Поэтому он у женщин просто нарасхват. Это же естественно. Те за ним так и бегают, даже завидно. Но есть у него одна вызывающая недоумение особенность, причем – уже давно.

Я молча слушал рассказ Масахико, а тот продолжал:

– Он выбирает себе таких подружек, что уму непостижимо. Вроде есть из кого выбрать, но раз за разом словно бы наступает на одни и те же грабли. Прямо диву даешься. Нет, это, конечно, не про Юдзу. Она, пожалуй, – первая приличная женщина из всех, кого он выбирал. А до нее что одна, что другая – тихий ужас. Почему такое происходит, мне вообще непонятно.

Он пошарил в памяти и слегка склонил голову набок.

– Несколько лет назад, помню, он чуть не женился. Заказали церемониальный зал, отпечатали приглашения, молодые собирались в свадебное путешествие на Фиджи или что-то вроде того. Он даже взял отпуск, купил авиабилеты. Но его избранница была – просто ужас. Он нас как-то познакомил, и с первого взгляда она мне показалась на удивление невзрачной особой. Конечно, по одному внешнему виду судить о человеке невозможно, но насколько я понял, характер у нее тоже оказался не ангельский. А вот он почему-то влюбился в нее без памяти, хоть они совсем и не подходили друг дружке. Все его знакомые думали так же, хоть и не говорили этого вслух. И вот накануне свадьбы невеста отказалась выходить замуж. Взяла и сбежала – к счастью или к несчастью. Все прямо ахнули от изумления.

– Была какая-то причина?

– Я не спрашивал. На него и так смотреть было страшно, поэтому расспрашивать я не решился. Думаю, он и сам ничего толком не понял. Женщина просто сбежала от него, не пожелав выходить замуж. Наверное, что-то ее надоумило.

– И… к чему вся эта история? – спросил я.

– К тому, – ответил Масахико, – что у вас с Юдзу еще есть возможность начать все сначала. Разумеется, если ты этого пожелаешь.

– Но Юдзу собирается рожать ребенка от того человека.

– Да, и в этом вся загвоздка.

И мы опять умокли.

Томохико Амада проснулся незадолго до трех. Немного поерзал, сделал глубокий вдох, и стало заметно, как его грудь под одеялом вздымается. Масахико поднялся, подошел к кровати и посмотрел на отца. Тот медленно открыл глаза. Его седые длинные ресницы мелко дрожали.

Масахико взял с тумбочки у изголовья стеклянный поильник с тонким носиком и смочил им сухие губы отца. Затем вытер марлей воду, пролившуюся мимо рта. Старик захотел попить еще, и сын, наклоняя поильник, понемногу давал ему воду. Словно выполнял обычный ритуал, настолько отточенными были движения его рук. С каждым глотком кадык старика двигался вверх-вниз. Теперь-то я наконец смог убедиться, что Томохико Амада еще жив.

– Отец, – произнес Масахико, показывая на меня. – Это тот человек, который живет в твоем доме на горе. В Одаваре. Он тоже художник. Пишет картины у тебя в мастерской. Он мой товарищ по институту, не слишком-то преуспевает, и от него сбежала красивая жена, но художник он здоровский.

Непонятно, что из всего сказанного моим другом его отец понял. Но во всяком случае, будто следуя за движением пальца сына, он медленно направил свою взгляд в мою сторону. Похоже, старик смотрел на меня, но лицо его оставалось совершенно безучастным. Вроде бы он видел что-то, но теперь это что-то для него было совсем несущественно. Вместе с тем мне показалось, что в глубине подернутых тусклой пеленой глаз таится на удивление ясный свет. Он, возможно, припрятан там для чего-то существенного. Так мне показалось.

Масахико сказал мне:

– Что бы я ни говорил, он, похоже, ничего уже не понимает, но врач рекомендовал с ним разговаривать все равно, свободно и непринужденно, как с обычным человеком. Одному богу известно, что он разбирает, а что нет. Поэтому разговариваем как обычно, по мне так даже проще. Ты тоже попробуй с ним поговорить. Держись естественно.

– Здравствуйте. Рад познакомиться, – сказал я и представился. – Я сейчас живу в вашем доме на горе.

Мне показалось, что Томохико Амада посмотрел на меня, но выражение его лица ничуть не изменилось. Масахико жестами показывал мне: «Что угодно, только говори, не молчи». Я продолжал:

– Я пишу картины маслом. Долго специализировался на парадных портретах, а теперь бросил эту работу и рисую по настроению. Но портреты иногда мне заказывают. Вероятно, человеческие лица меня вообще завораживают. А с Масахико мы товарищи по институту.

Томохико Амада по-прежнему смотрел в мою сторону. В глазах его я различал подобие некой пелены – вроде тонкой тюлевой занавески, отделяющей жизнь от смерти. Тонкая эта ткань будет наслаиваться снова и снова, и все, что сокрыто в глубине этих глаз, постепенно скроется из виду, а в самом конце, вероятно, на них опустится плотный тяжелый занавес.

– У вас очень приятный дом, – продолжал я. – В нем хорошо работается. Надеюсь, вы не будете сердиться, но я самовольно слушаю ваши пластинки. Масахико мне разрешил. У вас восхитительная коллекция. Я часто слушаю оперу. А еще я недавно впервые поднялся на чердак…

На этих словах его глаза, как мне показалось, впервые сверкнули. Лишь незначительный проблеск, и если не следить внимательно, никто его не заметит. Однако я неустанно смотрел ему прямо в глаза и потому не упустил этот проблеск из виду. Скорее всего, отзвук слова «чердак» возбудил в нем какой-то участок памяти.

– На чердаке, похоже, поселился филин, – продолжал я. – По ночам я иногда слышал шорох, он то усиливался, то стихал. Я подумал, что это могут быть мыши, и как-то при свете дня забрался наверх посмотреть. Гляжу – а на балке сидит филин, отдыхает. Красивый такой. Сетка вентиляционного отверстия порвана, и через нее филин спокойно проникал внутрь и выбирался наружу. Для него чердак – подходящее убежище в дневное время.

Глаза старика продолжали смотреть на меня, будто он ожидал услышать от меня что-то другое.

– От филина дому вреда нет, – поддакнул Масахико. – Я слышал, филин в доме – хорошая примета.

– Филин – это прекрасно, но мало того – чердак тоже оказался местом весьма интересным, – добавил я.

Лежа на спине и не шевелясь, Томохико Амада пристально смотрел на меня. Мне показалось, его дыхание опять участилось. В зрачках по-прежнему виднелась слабая пелена, но мне показалось, что скрывавшийся в их глубине тайный свет стал чуть яснее.

Я хотел рассказать ему о чердаке все, но при сыне, конечно, не мог сообщить, что нашел там некую вещь. Масахико, разумеется, захочет узнать, что это за некая вещь. Поэтому мы с Томохико Амадой, как бы подвесив наш странный разговор, словно бы присматривались, как бы изучая друг друга.

Я очень осторожно подбирал слова:

– Тот чердак – прекрасное место не только для филина, но и для картин. В смысле – подходящее место для их хранения. Особенно хорошо на нем можно хранить картины нихонга, которые быстрее выцветают – у них краски нежнее. В подвале их держать не годится, там сыро, а на чердаке – хорошая вентиляция и нет окон, так что можно не бояться прямых солнечных лучей. Конечно, в дождь ветром туда может задувать брызги, поэтому для долгого хранения картины нужно хорошенько упаковать.

– Кстати, я-то сам на чердак до сих пор не заглядывал, – произнес Масахико. – Терпеть не могу пыльные места.

Я не сводил глаз с лица Томохико Амады – и он не спускал взгляд с моего лица. Я чувствовал: у себя в голове он пытается следовать ходу моей мысли. Филин, чердак, хранение картин… Он силится связать в единое целое смысл этих нескольких знакомых ему слов. Для него нынешнего это задача не из легких. Совсем не из легких. Все равно что выбираться из лабиринта с завязанными глазами. Но он чувствует, что для него это важно, – и чувствует очень остро. Я тихонько наблюдал за его одинокой и важной работой.

Подумал было рассказать и про кумирню в зарослях, и про странный склеп за нею… Как вышло, что его вскрыли, какой он формы… Но передумал и не стал. Не стоит все выкладывать за один раз. Для остатков его сознания разобраться даже в чем-то одном – и то тяжкое бремя. Нить, на которой в нем все держится, оборвать очень легко.

– Будешь еще воды? – спросил у отца Масахико, держа в руке стеклянный поильник. Но отец никак не отреагировал, как будто слова его сына влетели ему в одно ухо и тут же вылетели из другого. Масахико подошел ближе и переспросил, но, поняв, что реакции не последует, больше спрашивать не стал. Глаза отца уже не замечали сына. – Похоже, отец проникся к тебе интересом, – сказал мне с восхищением Масахико. – Все время он внимательно смотрит только на тебя. Давно уже он так живо никем и ничем не интересовался.

Я молча смотрел в глаза Томохико Амаде.

– Странно. Что бы я ни говорил, на меня он даже не посмотрел, а с тебя не спускает взгляд.

Я не мог не уловить в тоне Масахико легкий отзвук черной зависти. Ему хочется, чтобы отец смотрел на него, – он желал этого с самого детства.

– Наверное, от меня пахнет красками, – сказал я. – Этот аромат вызывает у него какие-то воспоминания.

– Ты прав, такое вполне может быть. Я-то уже и забыл, когда в последний раз брал в руки настоящие краски.

В его голосе не осталось никаких мрачных оттенков: передо мной вновь стоял прежний беззаботный Масахико. И тут вдруг задрожал его маленький сотовый телефон, лежавший на столе. Масахико вздрогнул.

– Ах, черт! Забыл его выключить. В палате разговаривать по телефону запрещено. Я выйду на улицу и поговорю там. Ничего, если я ненадолго отлучусь?

– Конечно.

Масахико взял в руку трубку, проверил, кто ему звонит, и направился к двери, но по пути обернулся ко мне и сказал:

– Возможно, я немного задержусь. Пока меня не будет, поговори с отцом о чем-нибудь?

Ответив на вызов и что-то шепча в телефон, он вышел из палаты и тихо прикрыл за собою дверь.

Так мы с Томохико Амадой остались в комнате вдвоем. Он все так же пристально смотрел на меня. Пожалуй – пытался меня понять. Мне стало немного не по себе, и я встал с кресла, обошел кровать в изножье и приблизился к окну, смотревшему на юго-восток. За стеклом раскинулась ширь Тихого океана, и линия горизонта словно упиралась в небо. Я проследил ее взглядом от начала и до конца. Такую длинную и красивую прямую человек провести не сможет, какую бы линейку ни взял. В пространстве под этой линией, должно быть, в непрерывном движении копошатся бесчисленные жизни. Мир этот полон бесчисленными жизнями – и таким же количеством смертей.

И тут у меня вдруг возникло ощущение, что мы с Томохико Амадой в палате не одни. Я обернулся и понял: так и есть.

– Да, судари наши, вы здесь не суть только вдвоем, – произнес Командор.