Слушая проповедь в церкви, Порция впервые спросила себя, отчего это беседа с мистером Берсли оказала на нее столь удручающее воздействие, что она избегала даже думать об этом. Было в его словах что-то, чего ей не хотелось замечать – не потому ли она с самой вчерашней вечеринки еще ни разу не вспомнила об Эдди? Становится не по себе, когда понимаешь, что окарикатуренные черты любимого человека могут совершенно случайно проявиться у того, кто с ним совсем не знаком. Сам черт, наверное, дернул мистера Берсли спросить – да еще так уверенно, – не говорил ли ей кто, что она славная крошка. И самое ужасное – теперь она не могла вспомнить, чтобы Эдди называл ее как-то иначе. Сгорбившись, сидела она возле миссис Геккомб, разглядывала швы на своих кофейного цвета перчатках – подражая миссис Геккомб, она не стала их снимать и положила руки на колени, крест-накрест, – и размышляла, может ли чувство зародиться в сердце, может ли оно полностью завладеть человеком, не будучи при этом единственным в своем роде. (Но будь любовь единственным в своем роде чувством, уникальным изобретением двух уникальных сердец, ей бы не придавали столько значения, она не казалась бы всеобщим законом. Порыв, которому мы охотнее всего поддаемся в жизни, это всего лишь порыв испытать то, что уже испытали другие, – то, чего сами мы не придумывали.)

Не скрывалось ли за мутным лицом мистера Берсли, за этими нарисованными нетрезвостью чертами чувство, которое и побудило Эдди написать ей то, самое первое письмо? Теперь за шумом и гамом вечеринки затаился страх, что счастье, подаренное ей Эдди, можно свести к одному-единственному пьяному выкрику. Этот страх преследовал ее во сне, который теперь не спешил приходить, и перекатывался в ней, когда она бодрствовала, как, бывает, волны перекатывают прибрежную гальку в жутковатой утренней тишине.

Все внезапно стало донельзя хрупким.

Наступает время, когда вдруг очень страшно понимать, что в мире кроме тебя есть и другие люди – по меньшей мере, кроме тебя и еще одного-единственного человека. Телефонный звонок, вторгающийся в твои грезы, становится чуть ли не жестокой нападкой. Нежная доброта, которую люди – особенно молодые люди – испытывают к миру, происходит от снисходительного ощущения его нереальности. Счастливая, бездеятельная натура, замкнувшись сама в себе, будто зеркало в просторной комнате, отражает все происходящее, но требует, чтобы к ней не приближались. Словно с жизнью у них договор, договор о ненападении – но договор этот соблюдается не всегда: какое-нибудь уличное происшествие, подслушанная ссора, проскользнувшие в голосе нотки, замаячившее слишком близко лицо, поваленное ураганом дерево, чья-то несправедливая участь, – и все, мир разваливается на куски. Жизнь объявляет войну столь желанному уединению. И когда в него вторгается хаос, внезапно все становится реальным – кроме, пожалуй что, любви. Но любовь, любовь после этого воспринимается гораздо острее: ценой этого чувства становятся все опасности, все страдания человеческие. Возлюбленный становится живой фигурой на носу всего корабля человеков, которую на милость безжалостной стихии вытолкнул вперед весь теснящийся за ней род людской. А потому имейте снисхождение к эгоизму влюбленных: он короток, он – несбыточная надежда, он невозможен.

Лихорадочные улыбки на вечеринках, увертюры, за которыми таится отчаяние, зловонная топь разговора с растерявшимся занудой, обходные пути – сквозь взгляды, рукопожатия, поцелуи, – все это свидетельства того, что человеку не удается жить в одиночестве. Какое там уединение, мы по большому счету даже компанию не всегда вольны себе выбирать. И возможно, дом на Виндзор-террас и казался таким невыносимым, таким холодным тем, кто пытался этому хоть как-то противостоять. Такой ошибочный подход к жизни – а то, что он ошибочный, временами понимали все, от Томаса Квейна до кухарки, – порождал обиды и противоречия, свойственные разве что безнадежным романтическим отношениям. У каждого жителя дома на Виндзор-террас внутри колом стоял пусть и еле ощутимый, но навязчивый страх. Телефонный звонок или звонок в дверь, приход почтальона предвещали недоброе – хоть и не сию минуту. Едва гость из внешнего мира переступал пружинивший под ногами дверной коврик, как с ним случалась разительная перемена. Сказать по правде, жизнь в доме Квейнов что-то сдерживало, и по тому, как тут себя вели люди вроде Эдди, действие какого-то тормоза, каких-то рамок было особенно заметно. И в то же время никто словно бы толком и не понимал, чего здесь недостает, чем жизненно важным они поступились. И если Матчетт здесь побаивались, если она чем и угрожала дому, то тем, что она единственная могла отыскать ответ на этот вопрос.

Жизнь в «Вайкики» ничто не сдерживало, и оттого все здесь вели себя напористо и искренне. Здесь соблюдали разве что самые невинные приличия – благодаря чему Дафна орала, но не сквернословила, Дикки был суров, но скромен, и даже рука мистера Берсли вчера вечером все-таки остановилась в нескольких дюймах от бантика на заду у Дафны. Приличия не слишком-то сдерживают природу – природа, сказать по правде, в их стенах только крепнет, – а потому люди тут без конца таращились, краснели и бледнели, повинуясь любому примитивнейшему порыву. После Виндзор-террас Порция увидела в «Вайкики» честную грубость первобытных людей, а не тех, кто лучше скроет пустоту внутри. Сотрясавшие дом хлопавшие двери, спешный топот ног по лестнице и шум канализации, щедрость миссис Геккомб в обхождении с полукронами и шиллингами, множественные чувственные приметы того, что Дорис была человеком и не существовала в вакууме, превращали «Вайкики» в стихийный источник жизни. Здесь жили, казалось, под высочайшим напряжением, и Порция глазела на Дафну с Дикки примерно так же, как могла бы глазеть, скажем, на динамо-машины. По ночам она думала, какую же мощность приходится выдерживать кроватям в соседних спальнях.

Теперь, с позиций этой свободной жизни, она видела – а точнее, увидела – не только тех, с кем она познакомилась в «Вайкики», но и вообще всех, кого знала. Несколько замеченных ею здесь крупных фигур и представляли – с пугающей точностью – все знакомое ей общество, и отрицать этого сходства она никак не могла. За ними-то ей приходилось подмечать каждое желание, каждое побуждение – ведь как желаний, так и побуждений у нас вообще пугающе мало. Ее любовь по-прежнему надеялась вытеснить все воспоминания о том, что Эдди может быть в чем-то похож на мистера Берсли. И все равно что-то ее спрашивало или, скорее, принуждало ее спросить себя, а не Эдди ли сидел с ней вчера вечером на козетке?

Порция нащупала шестипенсовик для пожертвований, засунутый под правую перчатку. Она сжала кулак, и легкое почесывание, рифленые края новенькой монетки напомнили ей о том, где она, – в церкви городка Сил, среди закаленных пожилых прихожан в коричневой, серой, синей или лиловой одежде с недорогими меховыми воротниками. Плавкое солнце косилось в южные окна, обводило меха нимбами из пылинок, оставляло на щеках отпечатки витражных ромбов. Слегка обернувшись, Порция заметила людей, к которым они ходили на чай. Над сплоченной паствой вздымалась церковь во всю свою добрую, неисповедимую высоту. Задрав голову, она разглядывала восточное окно и его сверкающую историю; она не сразу вслушалась в исповедь и только сейчас начинала понимать, о чем идет речь – Пасха уже прошла, но это не значит, что нужно снова проявлять скупость, свойственную людям в дни поста.

Хор, обдуваемый потоками воздуха из органа, скрылся в ризнице под башенкой. Когда процессия проходила мимо миссис Геккомб, та несколько раз оценивающе взглянула на подризники. «Чистоль» и ревностный труд ее товарок придали крестообразной процессии белое сияние. Отзвучали последние аккорды, ряды обменялись еле заметными улыбками, и прихожане радостной гурьбой высыпали на улицу. Миссис Геккомб обожала поговорить после службы, а потому они с Порцией спускались с холма в окружении порядочной толпы друзей. Дафна и Дикки в церкви появлялись редко, по воскресеньям, после вечеринки, они всегда голосовали против того, чтобы куда-то идти. Салон «Вайкики», где снова навели порядок, был весь залит солнцем, Дафна и Дикки читали воскресные газеты под крепкий аромат жарящегося мяса. Без двадцати минут девять, когда миссис Геккомб и Порция отправились в церковь, они еще даже не спустились к завтраку. Снаружи в ощутимо прохладном воздухе метались чайки, и миссис Геккомб поспешно захлопнула стеклянную дверь.

– Привет, – сказал Дикки Порции, – ну что, как самочувствие?

– Все хорошо, спасибо.

– Ну, все закончилось, и слава богу, – ответил Дикки и снова уткнулся в «Сандэй Пикториал».

Дафна расхаживала по дому в красных туфлях на каблуках и без задников.

– Господи боже, – сказала она. – Сесил такой слюнтяй! Сначала вот так вот рано пришел, потом вот так вот торчал допоздна. И как у него только духу хватило, я не понимаю… Кстати, Клара забыла свою перламутровую сумочку.

Миссис Геккомб, поправив парочку безделушек, сказала:

– Какой замечательный вы тут навели порядок.

– Везде, кроме книжного шкафа, – с нажимом сказал Дикки.

– А что с книжным шкафом, дорогой?

– Чтобы навести там порядок, нам понадобится стекольщик. Солдафон Дафны разбил локтем стекло – ты бы и сама заметила, мамуля, если бы пригляделась повнимательнее. И я что-то не слышал, чтобы он предлагал оплатить счет.

– Ох, дорогой, вряд ли мы можем его об этом просить… Вечеринка ведь, кажется, удалась на славу.

Дафна подала голос из-за разворота «Сандэй Экспресс»:

– Да, ничего так. – И, повысив голос, добавила: – Некоторые люди чихать хотели на собственных друзей, зато перед чужими только и делают, что задирают нос. Уоллес Паркер ужасно грубо всех расталкивал, вот и толкнул мистера Берсли прямо на книжный шкаф. Хорошо еще, что он не поранился. Не хочу, чтобы он думал, будто у нас тут какой-то вертеп.

– Как по мне, – сказал Дикки, – так он ничего и не заметил. Так бы и торчал из шкафа, если б Чарли Холстер его не вытащил. Он уже пришел, порядком набравшись, мне сказали, что он успел забежать на променад и пропустить пару-тройку стаканчиков в «Империал Армз». Интересно, что он разобьет, когда его занесет к нам в следующий раз. Не скажу, в общем, что мне он понравился. Но, похоже, я ничего не понимаю в людях.

– Зато он очень понравился Кларе. Поэтому она и забыла сумочку. Она вызвалась подвезти его домой и не вернулась.

– Это мы уже слышали. Что ж, если это сумка Клары, то мне она не нравится: такое впечатление, что она вся покрыта муравьиными яйцами.

– Вот и скажи ей об этом.

– Вот и скажу. Сегодня же и скажу. Мы с Кларой договорились поиграть в гольф.

– Дикки, какой же ты свинтус! И ты молчал! Мы ведь хотели играть в бадминтон с Ивлин, она всех нас ждет.

– Боюсь, тут ничего не поделаешь, пусть ждет меня и дальше. Клара заедет за мной в половине третьего. Может, мы заскочим к чаю, а может, поедем к ней… Кстати, мамуля, можно попросить Дорис, чтобы она не затягивала с обедом?

– Она как раз собирается накрывать на стол, милый. Можно я уберу твою газету? Дафна, а ты чем займешься после обеда?

– Ну вообще-то мы все хотели немного прогуляться. А потом идти к Ивлин, играть в бадминтон. Хочешь, чтобы я взяла с нами Порцию?

– Это было бы превосходно, деточка. Порция, ты ведь не против, нет? А я тогда немножко вздремну. Вечеринка, конечно, удалась, но разошлись мы слишком поздно.

Все собравшиеся на прогулку – Дафна, Порция, Ивлин (та самая красотка в оранжевом), Сесил (которого, похоже, никто не звал) и еще двое молодых людей, Чарли и Уоллес, – медленно брели по насыпи в сторону Саутстона. Все юноши были одеты в брюки-гольф, пуловеры, фетровые шляпы с идеально ровной вмятинкой посередине и высокие носки с выпуклыми полосками, отчего икры у них выглядели просто массивными. Дафна и Ивлин были в беретах, платках с рисунком в виде собачьих морд и фасонистых клетчатых пальто. Ивлин взяла на прогулку свою собаку.

На насыпи, как всегда, не было ни души, внизу, между волнорезами, трепетало сверкающее море, которое сегодня было макрелево-сизого цвета. Время от времени какую-нибудь примостившуюся на дальнем столбике чайку смывало волной, и она с преглупым видом покачивалась на воде. Пахло тоже волнорезами – просоленной древесиной, склизкими зелеными досками, в которые вгрызался прилив. Необъятное весеннее небо протянулось дугой от лесов до самого морского горизонта. В одном месте насыпь вздымалась, образуя что-то вроде высоких мостков между водой и сушей, здесь к запаху моря примешивалось дыхание земли – с огородов, с пролесков в расщелинах меловых холмов, с кустиков дрока, росших наверху, в хребтистой темноте, где на поле для гольфа играли Дикки с Кларой. Гребни двух невидимых воздушных волн – с моря и с суши – сшибались над асфальтом, нервно вскидывались, затягивая и тебя во внутренний круговорот синей белизны тихого и волнительного дня.

Друзья Дафны шли решительным воскресным шагом, безотчетно дыша во все легкие. Они знали каждый дюйм насыпи, они глядели только в сторону Саутстона, где горел золотом купол «Сплендиде». Им казалось, что в этой прозрачной пустоте они все как на ладони, и потому друг с другом они себя вели разом и уклончиво, и нахально. Шагали они бок о бок, стараясь держаться друг от друга как можно дальше, но иногда все равно сталкиваясь локтями; стоило им разбиться на пары, как одна пара тотчас же начинала перекрикиваться с другой – посреди бела дня и речи не могло быть ни о каком tкte-а-tкte. Пройдя мили полторы, возле старой лодочной станции они, не говоря ни слова, развернулись и двинулись обратно. Девушки держались вместе, молодые люди шагали строго позади. Теперь они двигались на запад.

С первым прикосновением вечера, с первой его вспышкой их всех охватило смутное поэтическое чувство. Прекратилась обрывочная беседа, все зевали, хватая ртами кислород. Ивлин взяла Дафну за руку, Сесил отошел к самому краю насыпи и шагал, поддевая носком ботинка одинокий камешек. На Ла-Манше показалась прелестная бригантина, вся розовая от света.

Порция глубоко вздохнула и вдруг спросила Дафну:

– Один мой друг… можно ему приехать и пожить здесь?

Она выпалила это безо всякой подготовки, но так вышло даже лучше. Дафна – руки в карманах, подбородок в складках «собачьего» шарфа – задумчиво обернулась, Ивлин, державшая ее за руку, выглядывала у нее из-за плеча.

– Что-что? – переспросила Дафна. – Друг – в смысле ухажер?

Ивлин сказала:

– Так вот чего она такая задумчивая.

– И что там ему можно? – спросила Дафна.

– Приехать и здесь пожить.

– Приехать и пожить – когда?

– На выходные.

– Ну, если это твой ухажер, почему бы и нет? Ты вот, Ивлин, можешь сказать, почему нет?

– Я бы сказала, тут есть нюансы.

– Конечно, тут есть нюансы. Он и вправду твой ухажер?

– Подумать только, это у нее-то, – вклинилась Ивлин. – И все равно, почему бы и нет.

Дафна быстро спросила:

– Он друг твоей невестки?

– Ну да. Она, он, они…

– Тогда для нас он слишком комильфотный, – что, разве не так? Впрочем, – добавила Дафна, глядя на Порцию хоть и презрительно, но с некоторой долей уважения, – если уж он так сюда рвется, то потерпит, ничего страшного. А ты, надо же, времени не теряешь. Конечно, тебе нужно будет все утрясти с мамулей… Да брось, ну что ты как дурочка. Ничего она не подумает, она к мальчикам привыкла.

Но эти мальчики не были Эдди. Порция помолчала, потом сказала:

– Я думала, что спрошу тебя, а ты, может быть, спросишь ее.

– И чем твой друг занимается? – опять вклинилась Ивлин. – Он, наверное, в дипломатическом корпусе?

– Кто в дипломатическом корпусе? – спросил подошедший к ним Чарли.

– Дружок Порции, который к нам приезжает.

– Нет, совсем нет, он работает в конторе у моего брата.

– Ах, вот оно как, – сказала Ивлин, переваривая эту информацию.

Сама она работала регистраторшей в самом большом салоне красоты Саутстона, и что бы там Дикки ни думал о ее лице, оно все равно сияло, как муляж сочного персика. Ее отцом был мистер Банстейбл, крупный жилищный агент, – он заведовал сдачей на лето не одного «Вайкики», к нему обращались клиенты со всего графства. Ивлин поэтому не только была столпом общества, но и имела стабильную работу – следовательно, никак не могла разделить предубеждение Дафны против Квейнов. Деловые люди – они и есть деловые люди.

Она сказала, уже добрее:

– Ну тогда он молодец, что к тебе приклеился.

– Твою невестку, – с заметным удовольствием сказала Дафна, – наверное, удар хватит.

Ивлин спросила:

– С чего бы это?

– Слушай, Сесил, – крикнула Дафна, резко обернувшись к нему, – ты так и будешь пинать этот дурацкий камень?

– Прости, прости, я задумался.

– Знаешь, если ты хотел поразмышлять, зачем тогда идти гулять? Можно подумать, мы с похорон возвращаемся… Слушай, Уоллес, эй, слушай, Чарли, Порция про вас, мальчики, и думать не думает! У нее есть кавалер, который к ней приезжает.

– Местные таланты, – отозвался Уоллес, – тут не представлены. Ох уж эти лондонские штучки – что с них возьмешь.

– Странно, правда, – сказала Дафна, – зачем желать большего, когда можно просто смотреть, как Сесил пинает камень.

– Ой, это не то, что вы подумали. – Порция встревоженно смотрела на них. – Совсем не то, честное слово.

– В общем, ничего такого, приезжает – и пусть, – поставила Ивлин точку в разговоре.

Она подошла к ведущим вниз ступеням и свистнула собаке, которая убежала на берег и извалялась в чем-то омерзительном.

Все ждали Ивлин. Остановка отозвалась во всей компании легкой дрожью – так, один за другим, вздрагивают вагоны подъезжающего к станции поезда. Поездом они были скорее товарным, чем пассажирским, – они стояли чередой груженых вагонеток, важно уставившись в сторону пути, которым они скоро проследуют. Над неблизким еще, увенчанным церковью Силом таял в лучах незрелого весеннего солнца легкий дымок. Дымка эта истончала дома на взгорье и окружавшие их сады; холм, проступавший из-за балкончиков и фронтонов, окрасился в гиацинтово-синие тона и казался форпостом какой-то сказочной страны. Порция поглядела на остальных и осталась довольна: об Эдди все уже позабыли. Они не просто больше не думали об Эдди, они не думали вообще ни о чем.

Приятелей Дафны она теперь боялась гораздо меньше, потому что научилась справляться с их суетливостью. В людях нас обычно пугает неутомимая, кипучая деятельность. Но здесь, в Силе, деятельность проявлялась только в движении – отвлеки человека от его занятий, и он заодно отвлечется и от своих мыслей. Достаточно было остановить этих молодых людей, как они останавливались напрочь, будто часы. Поэтому эта их пауза на пути к воскресному чаю не была заполнена ничем, совершенно ничем. Вполне может, они уже улавливали призрачные ароматы горячих пышек с изюмом, шоколадного печенья и нагретых кожаных кресел, доносившиеся из дома Ивлин. Они прогулялись, они возвращаются, они, похоже, провели время с пользой.

Собака Ивлин взбежала по ступенькам обратно, спина у нее была вымазана какой-то гадостью, и пока ее стыдили, она весело, услужливо виляла хвостом. Ей было велено идти рядом, чего она не послушалась, и вся компания, по-прежнему не говоря ни слова, снова пришла в движение.

У Порции было предостаточно времени, чтобы подумать о следующем воскресенье (или это случится в воскресенье через неделю?), пока они были у Ивлин, потому что говорили тут мало, а в бадминтон она не играла. Огромный особняк Банстейблов, выстроенный в начале двадцатых, напоминал фахверковые дома старой Нормандии – темный узловатый дуб и внутри и снаружи. То был лабиринт каморок с витражными окнами толстого зеленоватого стекла, в которых весеннее небо казалось выцветшим. Лестницы тут были как в старинных поместьях, гостиные – до вычурного старомодны. Здесь из медных и латунных дисков на тебя отовсюду глядело собственное перекошенное отражение; здесь были изразцы. До того незаметно перелетело через Ла-Манш нормандское влияние, что почти все жители Сила считали этот стиль британским – просто оставшимся от более веселой эпохи. Столовая была такой солидно-темной, что скоро пришлось зажечь старинные лампы. С матерью Ивлин обращалась хоть и пренебрежительно, но беззлобно, отца дома не было. Сесил выказал желание сесть рядом с Порцией, поэтому его отправили сидеть возле чайника и поддерживать беседу с миссис Банстейбл. Сесил почти сразу уронил четвертушку намазанной маслом пышки себе на брюки, и все оставшееся время старался выглядеть dйgagй, тщетно пытаясь оттереть масло салфеткой, смоченной в кипятке.

Допив чай, они перебрались на площадку для бадминтона, крытую стеклянной крышей, здесь вся компания держала свои спортивные туфли, подвесив их за шнурки на рядок крючков. Пока остальные переобувались, Порция взгромоздилась на высокий стул у батареи. Она уперлась каблуками в самую верхнюю перекладину стула и почувствовала себя птичкой. Она воображала себе, как в следующее воскресенье Эдди будет во всем этом участвовать. Или, может, когда придет этот день, им захочется побыть у моря – не гулять по насыпи, а дойти до башен мартелло и глядеть, как в сумерках волны взбегают на гладкий песок? Ненадолго, конечно – им с Эдди ни за что нельзя пропускать воскресное веселье. Они с ним еще не были в обществе. От одного упоминания его имени там, на берегу, друзья Дафны зауважали ее чуть заметнее – впрочем, с тех пор они уже успели позабыть, почему, и ей чудилось, что и относиться к ней они стали чуть теплее. А что, если ей захочется сойтись с ними поближе? Кто поможет ей в этом лучше Эдди? Как быстро растает между ними лед, как она будет им гордиться! В желании представить возлюбленного обществу есть что-то первобытное, в желании показать всем, что ты любима, кроется часть самоуважения. И тогда им с Эдди будет над чем посмеяться, она из другого конца комнаты заметит, как он старается ей не подмигнуть. У одного человека точка зрения всегда будет неполной – когда ты одна, трудно разобрать, что смешно, а что нет. Чем любовь безусловно хороша, так это удовольствием, с которым влюбленные сверяют свои впечатления от произошедшего. Порции казалось, что с их последней встречи она ни разу еще не смеялась – улыбаться она, разумеется, улыбалась, но чаще чтобы сделать людям приятное. Нет, не стоит им бродить у моря.

Сесил, которого не взяли играть первую партию, бочком обошел площадку и пристроился рядом с Порцией, уперся ногой в нижнюю перекладину стула, и тот завибрировал от его вздохов. Все раздумья пришлось отложить. Где-то в гостиной, в дальнем конце коридора, мать Ивлин включила «Радио Люксембург», музыка добавила игре – скачущим, скользящим игрокам, хлопкам воланчика – бойкого ритма, который нравился Порции, но еще сильнее вгонял в меланхолию Сесила.

– Мне что-то нет дела до весны, – сказал он. – Весной я вечно чувствую себя немного жалким.

– Ты совсем не выглядишь жалким, Сесил.

– Еще как выгляжу, я же весь в масле, – ответил Сесил, печально дергая себя за штанину. И добавил: – О чем ты сейчас думала?

– Я сейчас не думаю.

– Но раньше-то думала, да? Я видел. Будь я поразвязнее, то предложил бы тебе поделиться своими мыслями со мной и так далее.

– Я думала, каким будет следующее воскресенье.

– Таким же, как и всегда, наверное. Впрочем, в это время уже хочется чего-то нового.

– Но для меня тут все и так новое.

– Разумеется, приятно думать, что хоть кому-то у нас все в новинку. Твоему другу, наверное, тут тоже все будет в новинку. Знаешь, забавно, а когда я впервые тебя увидел у Дафны на вечеринке, казалось, будто у тебя в целом мире ни единого друга нет. Это, признаюсь, меня в тебе и привлекло. Но, похоже, я насчет тебя ошибся. А ты правда сирота?

– Правда, – суховато ответила Порция. – А ты?

– Нет, сейчас нет, но когда-нибудь, полагаю, все равно придется им стать. Я в последнее время довольно часто размышляю о будущем. Я, видишь ли, настоящий волк-одиночка. Я неплохо схожусь с девушками – до определенного момента, но потом кажусь им слишком загадочным. Мне нелегко давать волю чувствам. Да и большинство девушек, по-моему, совсем не ценят дружбу, им непременно нужно, чтобы за ними приударяли.

– Я люблю дружбу.

– А, – отозвался Сесил и мрачно на нее поглядел. – Ты уж прости, но это, скорее всего, потому что ты еще так молода, что за тобой пока никто не приударял. Как только это начинается, пиши пропало – у девушек голова идет кругом. Но ты пока еще совсем застенчивая. Вчера мне было тебя даже жаль.

Она не знала, что на это ответить. Сесил нагнулся и еще раз оглядел штанину.

– Конечно, – сказал он, – можно отнести их в чистку, но это все стоит денег, а я хотел скататься во Францию.

– Может быть, у твоей мамы получится вывести пятно керосином? Я всегда так отчищаю масло с одежды.

– Правда? – спросил Сесил. – Слушай, я тут подумал, ты не хочешь как-нибудь вечером съездить в Саутстон? Сядешь в автобус в половине шестого, и мы сможем встретиться после работы. Можем сходить на второе отделение концерта в «Павильоне», там, кстати, и перекусить можно; местечко славное, я бы сказал – космополитичное. Если тебе вдруг захочется…

– О да, с удовольствием!

– Тогда мы проведем вечер вместе. Какой именно вечер, договоримся позже.

– Ой, это очень мило с твоей стороны. Спасибо.

– Не за что, – ответил Сесил.

Игра окончилась, Чарли с Дафной разгромили Уоллеса и Ивлин. Ивлин подошла к ним и вытащила Сесила на площадку, сказав, что теперь тот должен поиграть вместо нее.

– Ты точно не хочешь попробовать? – любезно спросила она Порцию. – Ну ладно, я сама все вижу. Вот что я тебе скажу: ты приходи как-нибудь в будни и потренируйся с Кларой. Ей, видишь ли, тоже нужна практика. И тогда в следующий раз ты сможешь с нами сыграть… Господи! – воскликнула вдруг Ивлин. – Нам срочно нужно на воздух! Тут жуткая вентиляция!

Нежно придерживая Порцию за локоть, она провела ее по коридору и распахнула дверь. После ослепительного электрического света на площадке сад казался очень темным, сине-сумеречным; от звука открывшейся двери из кустов вспорхнула встревоженная птица. Сквозь голые, дрожащие на ветру ветки мигали огни города, снизу доносилось фырканье моря. Стоя на пороге, Ивлин и Порция всей грудью вдохнули темный, сладкий, соленый весенний воздух.