Когда Порция, набравшись храбрости, спустилась вниз, Дафна околачивалась возле стола, вгрызаясь в макарун, а миссис Геккомб разукрашивала абажур и, пытаясь перекричать музыку, вопила, что скоро ужин и Дафна перебьет себе аппетит. За годы вечеров, проведенных в обществе Дафны и музыки, крик миссис Геккомб сделался почти таким же ровным, как и ее обычный голос, кричала она, совершенно не надрываясь. Более того, каждым ее движением руководила какая-то подспудная сдержанность, и пока она разрисовывала абажур, то пристально всматриваясь в детали, то откидываясь на спинку стула, чтобы оглядеть всю работу целиком, казалось, будто она разрисовывает этот абажур, сидя на сцене.

Когда Порция вышла из-за портьеры, Дафна даже не поглядела в ее сторону, но зато с пугающей вежливостью выключила радио. Оглушительный рев смолк так резко, что миссис Геккомб вскинула голову. Дафна сунула последний кусочек макаруна в рот, аккуратно вытерла пальцы крепдешиновым платком и, по-прежнему не говоря ни слова, пожала Порции руку. Похоже, Дафна собиралась молчать до тех пор, пока не придумает какой-нибудь впечатляющей реплики. Дафна была привлекательная, отлично сложенная и довольно высокая девушка; плотно сидевшее на ней вязаное синее платье подчеркивало ее сильные руки и ноги. У нее была челка до бровей и коротко остриженные волосы, которые были уложены ровными волнами и лоснились от бриллиантина. Румяные щеки, на губах – ярко-оранжевая помада. Так и не придумав, чего бы сказать Порции, она бросила матери через плечо:

– Сегодня вечером никого не будет.

– Ох, спасибо, Дафна.

– Спасибо нужно говорить не мне.

– У Дафны очень много друзей, – пояснила миссис Геккомб Порции, – но она говорит, что сегодня вечером у нас в гостях никого не будет.

Дафна с некоторым презрением оглядела остатки пирожных и плюхнулась в кресло. Порция, стараясь двигаться как можно незаметнее, подобралась к миссис Геккомб, которая передвинула свой поднос с кистями и красками под яркую лампу, и встала у нее за спиной. Ей, конечно, было страшно, но не так страшно, как на Виндзор-террас, где Сент-Квентин и остальные друзья Анны вечно молча наблюдали за ней. На абажуре на фоне рыже-розового неба были нарисованы дельфиниумы и мраморные купидоны.

– Как красиво! – сказала Порция.

– Покрою лаком, будет еще красивее. По-моему, милая задумка. Это мне заказали, подарок на свадьбу, но потом, надеюсь, я еще успею разрисовать абажур для Анны, будет ей сюрприз… Дафна, милочка, мне кажется, Порция не будет возражать против музыки.

Дафна застонала, но все-таки встала и снова включила радио. Потом скинула туфли, закурила.

– Знаешь, – сказала она, – я сегодня чувствую весну всеми костями.

– И я, дорогая, как чудесно, правда?

– Моим костям – не очень. – Дафна с явным интересом взглянула на Порцию. – Ну что же, – сказала она, – тебя они, значит, за границу не взяли.

– Понимаешь, дорогая, они не могли, – быстро вмешалась миссис Геккомб. – Они сами будут жить у каких-то друзей, у которых там вилла. А кроме того, Порция ведь родом из-за границы.

– Ого! И какого ты тогда мнения о наших английских полицейских?

– Но я ни разу не…

– Дафна, ну хватит уже шутить. Будь умницей, вели Дорис убрать со стола.

Откинув голову, Дафна проорала:

– Дорис! – И Дорис, юркнувшая в комнату с подносом, неодобрительно на нее покосилась.

Уже потом Порция поняла, что мавзолейная тишина библиотеки, где Дафне приходилось просиживать целый день, была ей не только глубоко противна, но и вредна. Поэтому дома она поддерживала форму, издавая громкие звуки. Дафна не дотрагивалась до предметов – она с размаху шлепала по ним рукой, а помадой по губам водила так, будто режет кому-то глотку. Даже если радио не было включено на полную громкость, Дафна все равно орала так, будто старалась его перекричать. И потому, когда с набережной доносилась поступь возвращавшейся домой Дафны, миссис Геккомб заранее клала нервы на полку. Она много лет только и делала, что пресекала шум, который мог кому-нибудь помешать, повторяя своим юным подопечным: «Деточка, пожалуйста, потише», а потому, разрешая Дафне вопить сколько влезет, вполне могла испытывать от этого своего рода радость прогульщицы. Как знать, возможно, прощая Дафне весь этот ор и вздор, миссис Геккомб отдавала дань той самой жизненной силе, сдерживать которую столько лет было ее прямой обязанностью. Шум до того ассоциировался у нее с присутствием Дафны, что стоило радио замолчать или Дафне перевести дух, как миссис Геккомб откладывала свое рукоделье и шла притворить окно или поворошить угли в камине – чувствуя, что чего-то недостает, миссис Геккомб обычно воображала, что ей холодно. Она уже давно не надеялась вырастить из Дафны вторую Анну. Но для себя она накрепко решила, что уж Порция-то ни за что не вернется в Лондон и к Анне, нахватавшись всякого от Дафны.

Когда Дорис убрала со стола чайную посуду, сложила кружевную скатерть и отправила ее в комод, миссис Геккомб откупорила бутыль с лаком и, затаив дыхание, покрыла абажур первым слоем. Покончив с этим, она вернулась к жизни и сказала:

– Дорис, похоже, уже освоилась.

– Еще бы, – ответила Дафна, – у нее и ухажер есть.

– Уже?! Ох-ох! Правда?

– Да, я ехала в автобусе, а они сидели наверху. У него прыщ на шее. Сначала я заметила прыщ, потом – мальчишку, а потом – кого я вижу? А это Дорис, сидит с ним рядом и скалится во весь рот.

– Надеюсь, он приличный молодой человек…

– Говорю же, у него прыщ на шее… Нет, слушай, правда, мамуля, ты уж потормоши Дикки насчет звонка. Выдран с корнем и болтается, просто жуть, что такое, да еще и не звенит. А может, вообще поменяем его на электрический?

– Твой отец, деточка, говорил, что они вечно ломаются.

– Ладно, а ты все-таки потормоши Дикки, обязательно. Зачем он сказал, что его починит, если даже не собирается его чинить? Никто его не просил обещать, что он починит звонок.

– Это было очень любезно с его стороны. Если не забуду, напомню ему за ужином.

– Он не придет ужинать. У него свидание. Он сам сказал.

– И ведь верно, сказал. О чем я только думаю?

– Вот уж не знаю, – беззлобно отозвалась Дафна. – Но ты не переживай, ту оставшуюся сосиску я доем. Кстати, а что на ужин?

– Пирог с яйцом. Как раз для легкого ужина.

– Как легкого? – с ужасом переспросила Дафна.

– Для Порции, ведь она с дороги. Но, дорогая, если ты совсем голодная, давай откроем заливное.

– Да ладно, – смирившись, ответила Дафна.

Порция, примостившись на краешке дивана, листала журнал «Женщина и красота». Миссис Геккомб была занята своим абажуром, Дафна – тем, что просто сидела с унылым видом, и Порция очень жалела, что головоломка майора Брутта осталась дома, а то можно было бы ее пособирать. Но, увы, собранную на три четверти головоломку в чемодан не положишь. Теперь же, сидя под алебастровой тарелкой-люстрой, из которой ей на голову лился придушенный оранжевый свет, Порция чувствовала, как ее оглушает этим новым миром. Глухой гул радиочастот, вобравший в себя вибрации морских волн, запах лака, гиацинты, турецкий ковер, разложенный возле жара и треска дров в камине, – все это так и навалилось на нее. Во все это она еще не вжилась. Как же далеко она забралась – и речь тут не только о расстоянии.

Пытаясь понять, станет ли ей грустно, она подумала о доме на Виндзор-террас. Меня там нет. Она осторожно принялась кружить вокруг того, что было дорого хотя бы ее чувствам: кровать и включенная зимним утром лампа, коврик в кабинете Томаса, сундук с резными ангелами, стоявший на лестничном марше, вощеная клеенка в комнате Матчетт. Только в доме, где человек приучается к одиночеству, бывает такая привязанность к вещам. Отношения с ними от ежедневных взглядов и прикосновений перерастают в любовь, которая превращается в боль, когда перестает быть тайной. Вспоминая череду пустых дней, человек видит на пути эти вехи. Привычка – это не кабала, а нежная привязанность: воспоминания о привычном и принимают за счастье. Поэтому им с Ирэн становилось даже как будто грустно, когда они оглядывали гостиничный номер перед тем, как покинуть его навсегда. Они против собственной воли чувствовали, будто совершили какое-то предательство. В незнакомых местах они бессознательно искали знакомое. Каркас наших домов выстроен не из наших восторгов, а из нашей сентиментальности. Бродяги, жаждущие прилепиться хоть к чему-нибудь, могут где угодно пустить корни всего за день; и едва мы, сами того не осознавая, что-то чувствуем, мы начинаем жить.

Потолок в спальне на втором этаже «Вайкики» был покатым – из-за крыши. Пожелав Порции спокойной ночи, миссис Геккомб приотворила оконце в металлической рамке дюймов на шесть, занавеска затрепыхалась в луче света от горевшего на набережной фонаря. Порция несколько раз вскидывала руку, чтобы потрогать скат потолка над кроватью. Она надеется, что Порции тут не будет одиноко, сказала миссис Геккомб.

– Если что, я сплю в соседней комнате, просто постучи в стену. В этом доме мы живем вплотную друг к дружке. Тебе нравится шум моря?

– Кажется, как будто оно совсем близко.

– Сейчас самый прилив. Но ближе оно уже не подступится.

– Правда?

– Да, дорогая, честное слово, ближе не подступится. Ты не боишься моря?

– О нет!

– И у тебя тут еще есть портрет Анны, – прибавила миссис Геккомб, умиленно кивнув в сторону каминной полки.

Портрет Порция уже как следует рассмотрела – рисунок пастелью, Анне на нем лет двенадцать, в руках она держит котенка, пушистые длинные волосы перевязаны двумя шелковыми бантиками. Рисунок был выполнен с трогательной неумелостью, отчего у втиснутого промеж волос лица вид был несколько бесплотный. Мордочка котенка торчала на груди темным клинышком.

– Так что ты тут не совсем одна, – сказала миссис Геккомб, и на этом успокоившись, выключила свет и ушла…

Занавеска елозила по подоконнику, море заполняло темноту набегавшими вздохами, чуть хрипловатыми из-за гальки. Самый прилив? Море подобралось к дому так близко, как только сумело.

Порции снилось, что она читает книжку вместе с маленькой девочкой, кончики длинных светлых волос Анны задевали за страницы. Девочки забрались на подоконник в ожидании чего-то. Худшее, что могло случиться, – трель звонка, лучшее – если они успеют дочитать до определенного места в книге. Но Порция вдруг обнаружила, что разучилась читать, и не смела сказать об этом Анне, которая все переворачивала страницы. Она знала, что читать должны они обе, а потому, слыша шуршание волос Анны, она с отчаянием и жалостью думала о том, что вот-вот случится. Лес (под окнами рос лес) был весь покрыт лаком: путь к спасению был отрезан. И вот – ужасный конец, шумный всплеск, раздался рев, что-то забулькало… Порция с криком вскочила с подоконника…

– Тихо, тихо, деточка! Я здесь. Все в порядке. Это Дафна сливает воду из ванны.

– Я не знаю, где я…

– Ты здесь, дорогая.

– О!

– Приснилось что-то? Посидеть с тобой немножко?

– Нет-нет, спасибо.

– Тогда будь умничкой и спи безо всяких снов. И помни, если что – стучи в стену.

Миссис Геккомб выскользнула в коридор, осторожно, дюйм за дюймом, притворив дверь. Затем они с Дафной принялись перешептываться, стоя на лестнице. Их шепот казался шепотом, который доносится из больничного коридора, или звуками увиденного во сне леса.

– Ну и ну, – сказала Дафна, – нервы-то у нее на пределе.

Дафна ушла, звонко стуча задниками шлепанцев, вода наконец стекла из ванной, хлопнула дверь.

Порции отчего-то казалось, что она поступила плохо, проснувшись, и, возможно, поэтому она все никак не могла покинуть зачарованное преддверие сна. Она не была добра к Анне, никогда не была к ней добра. Она жила в их доме, затаив нелюбовь в сердце… Что, например, сталось с котенком – он умер? Анна никогда о нем не рассказывала. Боялась ли Анна, что в школе она самая маленькая? Когда ее подстригли? При свете лампочки волосы на портрете казались желтыми, как мимоза. Могла ли Анна, хоть иногда, тоже не знать, что делать дальше? Она всегда знала, как быть дальше, всегда знала, над чем посмеяться и что сказать, но значило ли это, что она всегда знала, какой путь выбрать? У всех нас внутри прячется обеспокоенный человечек, который замирает посреди пустой комнаты, не зная, что делать. Подняв голову с подушки, Порция подумала: и ее больше нет. И может быть, она больше не вернется.

Миссис Геккомб, похоже, не ложилась спать, чтобы дождаться Дикки и предупредить его, чтоб тот не шумел. На набережной послышались его решительные шаги. Сквозь пол было слышно, как миссис Геккомб зашикала на Дикки, который рывком распахнул стеклянную дверь. Он развернул кресло, поворошил угли: казалось, что в салоне буйствует великан. Глухо звякала посуда на подносе – наверное, они все-таки открыли заливное. Миссис Геккомб, кажется, сказала про звонок, потому что Дикки ответил: «Ну сейчас-то мне чего об этом говорить?..» Порция понимала, что утром им придется познакомиться. Ей сказали, что ему двадцать три – ровесник Эдди.

В восемь утра Порция спустилась вниз – Дикки как раз доедал завтрак. Ему нужно было успеть на какой-то определенный автобус до Саутстона. Когда она вошла, он привстал, утирая желток с подбородка. Едва они, что-то пробормотав, пожали друг другу руки, как он шлепнулся обратно на стул и, не говоря ни слова, принялся допивать кофе. Дикки оказался рослым и крепким парнем, хоть и не таким огромным, как можно было бы подумать, судя по звукам, которые он издавал; у него был румянец во всю щеку, гладкая кожа, оленьи глаза и на удивление искренний взгляд, крупный подбородок и порядком набриолиненные волосы, все равно стоявшие торчком. Дикки, безусловно, был полон сил. В это буднее утро он был одет в темный костюм и рубашку с крахмальным воротничком, но сидели они на нем так, что становилось понятно: это не его стиль. До этого утром весь дом слышал, как Дикки ураганно моется и одевается, в ванной после него остался чистый и какой-то детский запах мыла для бритья. В доме по Виндзор-террас, со множеством перекрытий и разветвленной системой водопроводных труб, приватная жизнь Томаса проходила незаметно. А Дикки был слышимым, мощным существом. Не глядя на Порцию, Дикки встал – в его глазах явно читалось, что он не собирается изменять своим привычкам, – вышел из-за стола и заперся где-то за шенильной портьерой. Минут через пять, напустив на себя удовлетворенный, официальный вид и держа в руках шляпу, он вышел, одинаковыми кивками попрощался и с Порцией, и с миссис Геккомб (которая сновала между кухней и салоном, вынося всем, кто спускался к завтраку, тарелки с горячей едой) и, нырнув за стеклянную дверь, отправился сражаться с работой.

– По нему часы можно сверять, – с довольным вздохом заметила миссис Геккомб, глядя в окошко веранды, как Дикки спускается по набережной.

Библиотека Дафны находилась на главной улице Сила, в десяти минутах ходьбы от «Вайкики» по аллее, соединявшей набережную с городом. На работе Дафне полагалось быть в четверть десятого, и потому они с братом редко встречались за завтраком – Дафна была ненасытной соней. Заслышав, что Дафна выходит из ванной, миссис Геккомб подавала знак Дорис, и та кидала на сковороду копченую селедку или разбивала яйцо. Завтрак здесь, можно сказать, подавали как на конвейере – это делало честь организаторским способностям миссис Геккомб, но, похоже, отнимало у нее все силы, потому что остаток дня она ходила с изможденным видом. Дафна спускалась к завтраку с гребнем, в ожидании селедки или яичницы седлала стоявший перед зеркалом стул и воздавала должное своим кудрям. Губы она красила уже после завтрака, а то ведь там яичница, не говоря уже о джеме. Пока Дафна укладывала волосы, миссис Геккомб заботливо накрывала кувшинчики с молоком и кофе стеганым чехлом с индийским узором, чтобы те не остыли. Сама она завтракала размоченными в горячем молоке сухариками, то есть скорее в континентальном стиле, сказала она Порции. Дикки ушел, вышла Дафна, а Порция все сидела за столом, ела доставшийся ей завтрак, стараясь не растопыривать локти и не встречаться ни с кем взглядом.

Но Дафна, едва усевшись за стол, сказала:

– Прости, что напугала тебя своей ванной.

– Ничего, я сама виновата.

– Может, ты что-то не то съела?

– Дорогая, она просто устала, – сказала миссис Геккомб.

– Наверное, трубы для тебя в диковинку. Наверное, у твоей невестки дома канализация как в Букингемском дворце.

– Я не понимаю, что…

– Деточка, Дафна шутит.

Дафна не унималась:

– Наверное, у нее ванна из зеленого фарфора? Или – ну эта, вделанная в пол и еще с подсветкой?

– Ну нет, Дафна, Анна не любит ничего такого уж слишком новомодного.

Но Дафна только фыркнула в ответ:

– Наверное, она в ванне плавает на поверхности, как лилия.

И, набросившись на джем, Дафна строго и сердито втянула щеки, всем своим видом показывая, что ей вообще-то еще есть что сказать. Было ясно, что она подобреет к Порции, как только перестанет отождествлять ее с Анной. Дафне казалось, что каждый, кто приезжает в «Вайкики» от Анны, только и ждет, чтобы навязать им всем свои порядки. Анну она видела всего три раза – и во время этих встреч Дафна терпеливо и безжалостно подмечала в Анне все, за что ее можно было не любить. Завистливой Дафна, впрочем, не была и к высшему обществу относилась хоть и с брюзгливым, но уважением, – бывай Дафна почаще в Лондоне, то в толпах женщин, осаждавших все подряд красные дорожки на лестницах под навесами, она непременно протискивалась бы в первые ряды. Она была бы среди девушек-зевак, которые тянутся широкими, независтливыми лицами вслед летящему краешку фаты какой-нибудь знаменитой невесты, или среди тех, кто без тени недовольства вдыхает запах чужих гардений, проходя мимо Оперы. Довольные жизнью, острые на язык, приличные девушки вроде Дафны были сухим остатком дрянного старого уклада. Они с радостью чтили то, без чего прекрасно могли обойтись. И в то же время стоило Дафне себя накрутить, как в ней просыпалось что-то от tricoteuse, и это выливалось в ее постоянную злость на Анну.

Она считала – вполне справедливо, – что Анна не настоящая аристократка, но при этом чувствовала на себе силу ее власти; она вообще думала об Анне куда больше, чем следовало. Ей казалось, что Анна задирает перед ней нос. Кроме того, она испытывала смутное презрение (которое никогда не могла облечь в слова) из-за того, что Анна превратила мамулю в свою нахлебницу. Как знать, может, будь у Анны титул, Дафна бы так не злилась. Она, впрочем, искренне и несколько великодушно забывала о том, что если бы не отец Анны, не есть бы Геккомбам сейчас заливного.

Одни характеры формируются под влиянием пристрастий, другие – под влиянием антипатий. Если уж что и сказалось на развитии Дафны, так это ее желание каждым своим словом, каждым поступком отличаться от Анны. Вот и теперь при одной только мысли об Анне она с изменившимся лицом так вгрызлась в тост, что ей пришлось ловить закапавший с него джем нижней губой.

Джем в «Вайкики» был почти желейный, сладкий и ослепительно оранжевый; на столе сияла кобальтово-белая посуда, в узорах на которой угадывались китайские мотивы. На столешнице из искусственного дуба лежали циновки толщиной с пирог, из-за чего стоявшие на них толстостенные посудины слегка покачивались. Прозрачный солнечный свет – какой бывает только у моря – ложился на стол, и Порция, глядя в окна веранды, подумала, до чего же это хорошо. Геккомбы и ели, и жили в салоне, не доверяя – и вполне заслуженно – угольной печи в настоящей столовой. Поэтому в столовую они перебирались только летом или на время вечеринок – когда туда набивалось порядком народу, чтобы нагреть ее естественным образом… Над лужайкой вереницами белых вспышек носились чайки; миссис Геккомб с грустью глядела, как Дафна дуется на Анну.

– Но ведь лилии обычно не кладут в ванну, – наконец сказала она.

– Кладут, чтобы не завяли.

– Тогда, наверное, их лучше сложить в умывальник.

– Мне-то откуда знать? – спросила Дафна. – Мне лилий не дарят.

Она выставила чашку, чтобы ей подлили кофе, и, явно решив поговорить о чем-то более приятном, спросила:

– Ты потормошила Дикки насчет звонка?

– Он не думает, что…

– Ах, он не думает? – сказала Дафна. – В этом весь Дикки, понимаешь? И почему сразу нельзя было вызвать механика от Сполдинга? Знаешь что, вызывай-ка механика от Сполдинга. Мне нужно, чтобы к завтрашнему вечеру звонок починили.

– Почему именно тогда, дорогая?

– У нас будут гости.

– Но они ведь и так всегда барабанят по стеклу.

Дафна сделала кислое лицо (так в ее понимании выглядела застенчивость). Казалось, что глаза у нее вот-вот съедут к носу, будто у акулы. Она сказала:

– Мистер Берсли обещался зайти.

– Какой мистер? – робко переспросила миссис Геккомб.

– Берсли, мамуля. Б-Е-Р-С-Л-И.

– Но мы с ним, по-моему, не…

– Нет, – терпеливо проорала Дафна, – в этом-то весь смысл. Он у нас еще не был. Ты же не хочешь, чтобы он увидел этот звонок? Он из стрелковой школы.

– Ах, из армии? – просветлела миссис Геккомб. (Об армии Порция почти ничего не знала, поэтому ей сразу послышалось с набережной бряцанье шпор, а то и сабель.) – И где же вы с ним познакомились?

– На танцах, – коротко ответила Дафна.

– Тогда вы и завтра, наверное, захотите потанцевать?

– Да, ковер, может быть, стоит скатать. Не будем же мы тут торчать без дела… Танцевать умеешь? – она поглядела на Порцию.

– В гостиницах я танцевала с другими девочками…

– Ну, мужчины тебя не съедят. – Повернувшись к миссис Геккомб, Дафна сказала: – Скажи Дикки, чтоб привел Сесила… Господи, пора двигать!

И она задвигалась и вскоре уже бежала вниз по набережной. Выражений крепче, чем «Господи!» или «Черт!», Дафна не употребляла – с лихвой хватало ее энергических манер. В этом она была совершенно не похожа на Анну, которая в трудную минуту разражалась проклятьями и непристойностями, произнося их беспомощным, слабым голоском. Анна, например, могла назвать кого-нибудь сучкой, а Дафна на ее месте сказала бы: «Вот ведьма!» Дафна излучала секс, а выражалась до безупречного целомудренно. Любое замечание в свой адрес она могла парировать простым: «Не говори гадостей!», а то и вовсе одним взглядом… Когда она наконец ушла, Порция чувствовала себя выжатой как лимон, а у миссис Геккомб вид был совсем оторопелый. Дафна с Дикки показались Порции стихийным бедствием, которое случается раз в жизни, ей не верилось, что они бывают каждый день.

– Напомни мне зайти к Сполдингу, – сказала миссис Геккомб.

Солнце на миг скрылось за дымкой, но море сверкало и салон был полон света. Чтобы проветрить комнату после завтрака, миссис Геккомб распахнула выходившее на веранду окно, а затем отворила окно и на самой веранде. Запах соленых, сохнущих водорослей, морской воды, испаряющейся с галечных гребней, и крики чаек ворвались в салон «Вайкики». Первый день у моря, когда чувствуешь себя просоленным, сильным, стойким и полым – будто шар водорослей, который пружинит под каблуком. Порция вышла на веранду, поглядела на набережную сквозь окошки-квадратики. И храбро распахнула стеклянную дверь. Лужайку Геккомбов отделяла от дороги низенькая – по колено – каменная изгородь с очень высокими и очень солидными воротами. Перед тем как перешагнуть через изгородь (что, раз уж тут были ворота, вполне могли расценить и как проявление неуважения), Порция оглянулась и посмотрела на окна «Вайкики». Но никто за ней не следил, никто ей, похоже, ничего не запрещал. И она перешла на другую сторону набережной.

Прибрежная полоса Сила тянется вдоль еле приметного изгиба мелководной, очень широкой бухты. В направлении восточной линии горизонта берег вздымается – точнее, тут подступают к морю холмы, внушительный утес увенчан самым главным отелем среди всех главных отелей Саутстона. Его золоченый купол, его реющие флаги в закат обретают полное свое величие и поблескивают вдали – плутократический рай для тех, кто скромно фланирует по набережной Сила. В ясное бессолнечное утро кажется, что очертания «Сплендиде» нарисованы прямо по небу серо-лиловыми чернилами… От Сила до Саутстона мощная бетонная насыпь, засыпанная щебнем, тянется на целых две пустых мили. За насыпью вниз уходят безлюдные, просолившиеся поля, которые она и ограждает от моря. Беспримесная пустынность дамбы оканчивается там, где она перетекает в шоссе Сил – Саутстон, которое бежит вдоль моря.

К западу от Сила не видно ничего, кроме болот. Плоская, мертвая береговая линия сужается до тонкого, как игла, мыса. Тускнеющая, пестреющая излучина прерывается только башнями мартелло, и чем они дальше, тем ниже, тем сильнее плавится каждая на свету. Тишину нарушают только доносящиеся со стрельбища выстрелы. К западу от Сила мир видится пустым, мир видится застывшим, позабытым, словно давно промелькнувшая мысль. Сверкающие, дрожащие штрихи и пятна света, тени, наслаивающиеся друг на друга, образуют свой собственный мир… На этом отрезке берега галечные камни потеснил гладкий, как вода, песок, по нему самая бурная волна может докатиться до башен, разве что расплющившись.

Стоя между этими двумя просторами, сцепив за спиной руки, Порция глядела на море: горизонт был туго натянут над длинным изгибом неглубокой бухты. В прозрачном воздухе повисли завитушки дыма от трех пароходов, сверкающее море походило на сталь, и было удивительно, что его можно взрезать винтом корабля. На пляже подрагивали кружевные края пены, но горизонт лежал лезвием.

Чуть раньше утром это самое лезвие отсекло от нее Томаса с Анной. Они исчезнут за горизонтом, оставив после себя – и то на минутку – легкий завиток дыма. К тому времени, когда они высадятся в Кале, их жизнь обратится в абстракцию. Глядеть на море в тот самый день, когда кто-нибудь по нему уплывает, значит принять завершенность прочерченной между вами линии. Ведь наш осязаемый мир держится на одних чувствах, и там, где их власть прекращается, разверзается пропасть – когда закрывается дверь, когда поезд исчезает за поворотом, когда перестает быть слышен гул самолета, когда корабль уходит во мглу за горизонтом. Сердце может думать, что ему-то виднее, но чувства знают, что разлука вымарывает людей из жизни. Друг становится предателем, удаляясь – пусть с тоской, пусть с неохотой – из нашего пространства, и мы, несмотря на все мольбы сердца, судим его по всей строгости. Добровольное отсутствие (каким бы недобровольным оно ни было) – это отречение от любви. Воспоминания иногда становятся бездушной повинностью, потому что вспоминаем мы ровно столько, сколько можем вынести. Мы соблюдаем несложный ритуал, но отгораживаемся от ужасной памяти, которая сильнее воли. Мы отгораживаемся от комнат, от обстановки, от предметов, которые вызывают галлюцинации, которые заставляют чувства вскинуться, помчаться вслед за призраком. Мы оставляем тех, кто оставил нас, мы не можем позволить себе страдать, мы должны жить так, как уж выходит.

К счастью, чувства не так уж легко перехитрить – точнее, их не удается перехитрить слишком уж часто. Они находят дорогу обратно и вслед за собой выводят нас к тому, за что еще можно схватиться. И в своей пылкой неверности они не знают жалости. Порция привыкала жить без Ирэн не потому, что она позабыла или отказалась от прежде незыблемой близости между матерью и ребенком, а потому, что не чувствовала более прикосновения материнской щеки к своей (до которой, хоть и лениво, но совсем недавно дотронулся Эдди, прочертив пальцем складочку от улыбки) и более не ощущала сашеточного запаха от платьев Ирэн, не просыпалась больше в нанятых комнатах на северной стороне, где они с ней всегда просыпались.

Что до Эдди, то неоспоримый закон «присутствия или отсутствия» тут пока не действовал. На первой стадии большой любви, которая у молодых людей может тянуться очень долго, возлюбленные существуют друг в друге, а потому не могут уходить или приходить. И в этом глупом, восторженном и вызывающем восторг смешении все происходящее наяву почти не играет никакой роли. Сказать по правде, их дух становится другому чем-то вроде антенны, и реальное присутствие возлюбленного рядом иногда бывает даже слишком, слишком невыносимым, и хочется сказать ему: «Уйди, чтобы ты мог остаться». В это время полнее всего живешь в часы воспоминаний или ожидания, когда сердце переполняется до предела и никто его не сдерживает. Все, что могло произойти, Порция теперь связывала с Эдди: во всем, что она видела, она видела его. Он был в Лондоне, а она здесь, но эти семьдесят миль Англии просто-напросто сжались в одно их личное, остро осязаемое пространство. К тому же они могли переписываться.

Но отсутствие, полнейшая пустота там, где раньше были Томас и Анна, казались чем-то противоестественным – они были ее каждым днем. И осознание того, что ей не то чтобы очень этого жаль, что она не будет по ним скучать, предстало перед Порцией так же отчетливо, как стальная гладь моря. Приняв ее в свой дом (скрепя сердце, потому что их вынудило к этому кровное родство), Томас и Анна заменили Ирэн во всех простых проявлениях жизни. Он, она, Порция, трое Квейнов, бок о бок в одном доме пережили зимние холода, приняв, а не просто выбрав друг друга. Все трое, каждый со своей стороны, трудились над полотном обыденности. Ходили по одним и тем же лестницам, брались за одни и те же дверные ручки, слушали бой одних и тех же часов. За дверьми дома на Виндзор-террас они слушали голоса друг друга, будто беспрестанный шепот в завитках ракушки. Она входила в комнату и вдыхала дым из их легких, видела их имена на конвертах, всякий раз проходя по коридору. Оказываясь в гостях, она отвечала на вопросы о своих брате и невестке. Для внешнего мира она пахла Томасом и Анной.

Но чего-то, что должно было произойти потом, не произошло, чего-то не случилось. Они сидели вокруг нарисованного, а не пылавшего огня и тщетно старались согреть руки… Она попыталась представить себе Анну и Томаса, которые, стоя на палубе и опершись на поручни, смотрят в одну сторону. Картинка вышла почти живой – настолько, что ей на миг даже захотелось стереть с их лиц вполне себе говорящие взгляды. Потому что они казались не туристами, а беженцами. Томас, сказавший, что на корабле он всегда носит шапку, напялил ее до самых ушей, а Анна с несчастным видом куталась в меховой воротник. Их близость – они стояли, соприкасаясь локтями, – делала их еще больше похожими на беглецов: они бежали вместе. Но их лица уже были не такими четкими, как лица Дафны и Дикки Геккомбов… Но тут Порция вспомнила, что они еще даже не сели на корабль, что они, наверное, еще даже не выехали из Лондона. А едва они поднимутся на борт, как Анна тотчас же ляжет у себя в каюте: она плохо переносила качку, она никогда не глядела на море.