В начале марта замигали, а затем запылали желтым и багряным крокусы в парке. Свисток тоже давали позже: теперь здесь можно было гулять и после чая. Заметим, кстати, что первый час весны бьет как раз около пяти вечера, это осень наступает ранним утром, но весна – под конец зимнего дня. Воздух, перед тем как потемнеть, становится плотнее, начинает пульсировать странным белым светом, и завеса черноты так и не падает, словно бы случилось что-то из ряда вон выходящее. Может быть, еще и нет никаких закатов, и еще не набухли почки на ветках, но чувствам уже подали знак, знак еле приметный, но до того надежный, что, кажется, это и не знак вовсе, а движение души. И от этого пробуждается все, что было на сердце.

Ни одно человеческое переживание не сравнится по силе с этим нагим переживанием земли. Другие стадии весны, когда она уже шагнула за порог, встречают с присущей случаю радостью. Но ее первое, незримое появление всегда вызывает тревогу: в компаниях смолкают разговоры; о желании уединиться – с собой ли или с тем, кого любишь, – дают знать взглядом или порывистым движением, распахивают окно, окидывают взглядом улицу. В городах поток машин и пешеходов то редеет, то учащается, и даже в зданиях чудится такая глубина, что улицы кажутся бороздками в древесине. И только прохожие, обмениваясь взглядами, признают, что это все происходит на самом деле, и еще – влюбленные. Сердца тридцатилетних ноют от ненаписанной поэзии. Для того, кто вышел прогуляться в этот первый вечер весны, нет ничего мертвого, ничего бесчувственного: чернеющие печные трубы, виадуки, особняки, заводы из стекла и металла, однотипные магазинчики вдруг видятся монументальными, будто скалы, и кажется, что они не просто существуют, но еще и умеют мечтать. Атомы света дрожат меж ветвей вытянувшихся черных деревьев. Именно в первый, потусторонний час весенних сумерек сильнее всего чувствуешь эту почти конвульсивную земную жизненность. Некоторых людей это время так пугает, что они торопятся домой, поскорее зажигают свет – их преследует запах фиалок, которыми торгуют у обочины.

Так вышло, что тем ранним мартовским вечером и Анна, и Порция, обе, но не вместе, гуляли в Риджентс-парке. Эта весна для Порции была ее первой английской весной; совсем юные люди – инструменты точные, но не резонирующие. Все их чувства, будто чувства животных, заземлены, и чувствуют они без всякой боли, без колебаний. Порции было еще далеко до Анны, которая уже наполовину погрузилась в суетливую, расписанную по ходам жизнь женщины, жизнь, которую ум только сильнее искажает. Анна же теперь если что и чувствовала, то нехотя, зато чувства отдавались в ней куда сильнее. Внутри нее память все росла и росла – металась эхом по полузаброшенной пещере. Анне проще и приятнее было вспомнить себя ребенком, чем себя же – в возрасте Порции: вместе с подростковым возрастом наступил туманный период. Она не знала и половины того, что помнила, и вспоминала о чем-либо, только ощутив это всем телом; пока не наступали эти первые весенние вечера, она и не думала ни о чем вспоминать.

В разное время они обе перешли через озеро по разным мостикам, и обе видели нахохлившихся лебедей: темные, белые загогулины на белой воде, бессмертные грезы. Обе они поглядели на меандрические киферийские заросли по берегам озера, обе вскинули головы и увидели голубей, облепивших прозрачные деревья. Они видели сумерки, перемазанные желтыми и багряными пятнами крокусов, язычками бессильного пламени. Они слушали тишину, а за ней – клаксоны, крики, плеск весла по воде, затем на них снова обрушивалась тишина и так прекрасно посвистывал дрозд. Анна то останавливалась, то ускоряла шаг, проходя мимо облокотившихся на перила парочек; одинокая элегантная дама в черном притягивала к себе взгляды, и поэтому она пошла смотреть на собак, носившихся по пустой сердцевине парка. Но Порция – в восторге от собственной энергии – почти бежала, как ребенок, который еле поспевает за обручем.

Чем ближе к северу, тем острее ощущается смена времен года. На Ривьере весна для Порции наступала, когда появлялась мимоза, а Ирэн вынимала из чемоданов ее мятые хлопковые платья. Весна не приносила с собой никаких особенных радостей, а для маленьких девочек в Англии весна означала пасхальные каникулы: велосипедные прогулки и пиджачки, имбирные печенья в карманах, синие фиалки в белесой траве, игра в «зайцев и собак», секреты и хоккей с мячом. Но Порция, сначала благодаря Ирэн, а теперь Анне, по-прежнему ничего об этом не знала. Она приехала прямиком в Лондон… Как-то раз, в субботу, им с Лилиан разрешили съездить на автобусе за город, они погуляли немножко по лесу возле автобусной остановки. Потом загрохотал гром, и им захотелось домой.

Накануне отъезда Томаса и Анны на Капри Порцию отправили к миссис Геккомб, которая жила в городке Сил-он-Си. Покойный супруг миссис Геккомб, отошедший от дел доктор, служил тут секретарем в местном гольф-клубе. До своего довольно позднего замужества миссис Геккомб звалась мисс Ярдс и была гувернанткой Анны. С Анной и ее отцом она прожила до тех пор, пока Анне не исполнилось девятнадцать, – она вела хозяйство и деликатно заботилась о них обоих. Учить Анну чему-либо она перестала за несколько лет до этого, только водила ее в школу, а потом оттуда забирала, следила, чтобы та упражнялась на пианино и не забывала, что матери у нее нет. Но без нее было трудно представить себе дом Анны – этот их дом на пригорке, с прекрасным видом на реку, с овальной гостиной и миндальными деревьями на садовых террасах. Анна звала ее «бедняжкой мисс Тейлор» и была приятно удивлена, когда мисс Ярдс, последовав примеру мисс Тейлор, после своего ежегодного отпуска объявила, что обручилась с вдовцом. К тому времени Анна и мисс Ярдс уже существовали в состоянии неловкой полудоверительности – стоит заметить, что как раз в это время появился Роберт Пиджен, и мисс Ярдс была слишком об этом осведомлена. Конечно, утрата эта проделала досадную прореху в их привычном укладе, но в целом после ухода мисс Ярдс Анна с отцом вздохнули с облегчением. Ведение хозяйства Анна взяла на себя, счета выросли, зато обеды стали не такими скучными. Отец Анны безропотно платил по счетам и растрогал ее, сказав, что дома теперь гораздо уютнее. Оказалось, мисс Ярдс прожила с ними столько времени только потому, что ему казалось, будто девочке не обойтись без женщины в доме. Во время правления мисс Ярдс отец Анны с легким сердцем и ради собственного спокойствия обзавелся привычкой к ненаблюдательности, и этой привычки он не бросил и после ухода мисс Ярдс. Потому он почти не замечал ни Роберта, ни других, менее важных молодых людей.

Чтобы отпраздновать свадьбу мисс Ярдс, Роберт привез в Ричмонд коробку шутих, свадебным вечером они с Анной вместе спустились в сад и пускали фейерверки. На обратном пути он впервые поцеловал Анну. После этого он на два года уехал за границу, а она приучилась выходить в свет одна. Она уже давно поняла, что в его тогдашнем безответственном поведении был виноват не только он, но и она. Все началось после его возвращения. Поздно ночью, а точнее уже под утро, его машина вскарабкивалась на Ричмонд-хилл, к дому, где крепко спал отец Анны, где ей больше не оставляли термоса с молоком, где мисс Ярдс больше не дожидалась ее, приоткрыв дверь. В гостиной Роберт умело оживлял тлеющие угли в камине, подкладывал китайскую подушечку Анне под голову… Они не поженились только потому, что отказывались доверять друг другу.

Выйдя замуж, миссис Геккомб, урожденная мисс Ярдс, уехала жить на кентское побережье, в городок Сил, милях в семидесяти от Лондона. Здесь ее муж купил участок осушенного пляжа – сразу за набережной. На участке он выстроил дом с видом на Ла-Манш – с балкончиками, верандой и ставнями, чтобы закрывать окна в шторм. А зимние штормы, бывало, зашвыривали гальку на газоны стоявших вдоль набережной домов, а то и в окна, если их забывали закрыть, – на ковры и на пианино. Этот свой дом доктор Геккомб считал отличным вложением – и так оно и оказалось: на июль, август и сентябрь он, его вторая жена и его дети от первого брака уезжали из Сила и снимали комнаты на удаленной от моря ферме, а дом сдавали по шесть гиней за неделю. Из летней ссылки доктор Геккомб ежедневно ездил на маленькой машинке в Сил, в местный гольф-клуб. Он пользовался популярностью, все члены клуба отлично его знали, его звали на каждый праздник. И вот как-то на закате, возвращаясь с одной такой вечеринки, доктор Геккомб слишком уж разудало вел машину и со всего размаху врезался в шарабан. После этого ужасного случая члены гольф-клуба, пустив по кругу шляпу, в знак сочувствия собрали для вдовы восемьдесят пять фунтов. Вкладывать такую сумму не имело смысла, поэтому деньги миссис Геккомб потратила на траурные наряды для себя и детей, оплату секретарских курсов для Дафны Геккомб и солидный крест для доктора Геккомба на сильском кладбище.

Живя в Ричмонде, она не только привыкла не думать о деньгах, но и обзавелась некоторыми представлениями о роскоши. Оставшись вдовой после нескольких лет брака, она была вполне довольна жизнью, но совершенно к ней не приспособлена. Ее доброжелатели волновались за нее больше, чем она сама. Совсем ни с чем она не осталась, что правда, то правда, но она как будто и не подозревала о том, как мало имеет. Отец Анны уговорил ее принять от него небольшую пенсию, а после своей смерти оставил ей годовую ренту. Анна отсылала миссис Геккомб одежду, которую она больше не носила, и разные безделушки. Миссис Геккомб тем временем даже с некоторым удовольствием зарабатывала себе на жизнь: давала уроки игры на пианино в Силе и Саутстоне, разрисовывала подставки под тарелки, абажуры и другие предметы, а то и пускала в дом жильцов, но открытый всем непогодам дом, рев моря на галечном берегу и безжалостные манеры юных Геккомбов почти всегда делали пребывание жильцов очень недолгим.

Юные Геккомбы помогли ей тем, что выросли и стали сами себя обеспечивать. Дафна работала в библиотеке, а Дикки – в банке, в Саутстоне, в четырех милях от Сила. Жили они по-прежнему дома, но теперь тоже вкладывались в расходы. Места эти им подыскали друзья доктора Геккомба из гольф-клуба, миссис Геккомб утруждаться не стала. Ее идеи были, разумеется, куда грандиознее: ей хотелось, чтобы Дикки стал военным, а из Дафны она пыталась вылепить вторую Анну. Когда она только-только взяла их под крыло – а она и замуж-то вышла, наверное, по большому счету ради того, чтобы взять их под крыло, – юные Геккомбы были неотесанными юнцами, совсем не такими детьми, которых она вытерпела бы, будь она их гувернанткой. Они и выросли невоспитанными, несмотря на все ее старания. Все дело было в том, хотя говорить об этом было не принято, что первая жена ее мужа была очень «не очень». Но, благодаря своему добродушному характеру, миссис Геккомб поладила с этими молодыми людьми, которые так и жили дома, просто потому что с ней им было уютно, потому что все их друзья жили поблизости, потому что посмотреть мир им совершенно не хотелось. Вскоре им надоело подшучивать над ее жильцами, и поэтому когда они сами смогли отдавать ей по пятнадцать шиллингов в неделю, то попросили жильцов больше не брать. После этого дома стало тише.

Когда Дафна и Дикки Геккомб не работали, они, вместе с остальной своей веселой компанией, пропадали на катках, в кафе, кинотеатрах и танцевальных залах. Они были заводилами и всеобщими любимцами, поэтому другие люди только рады были платить за них. Прибрежное общество, даже не в сезон, превосходно подходит молодым людям, если они выросли бойкими и довольными жизнью весельчаками. Сил был тихим городком, но отсюда часто ходили автобусы до Саутстона – города, что может похвастаться, и небезосновательно, всевозможными развлечениями.

У самой миссис Геккомб в Силе-он-Си тоже имелись друзья. Прибрежное общество было коммерсантским и не самым изысканным: почти все ее друзья жили в таких же прехорошеньких особнячках с балконами или в солидных домах с фронтонами, стоявших на холме. И она, по правде сказать, нашла тут себе ровню. Она участвовала в благотворительности, пела в местном хоре. Если бы она еще не переживала о том, какими заурядными личностями вырастут ее приемные дети, жизнь ее была бы совсем безмятежной. Она радовалась тому, что ей удалось выйти замуж, и не жалела о том, что ее браку настал конец.

Посадив Порцию на поезд, отправлявшийся с Чаринг-Кросс, Матчетт бдительно следила за носильщиком, который грузил багаж. Когда поезд тронулся, она несколько раз махнула ему вслед: рука в нитяной перчатке будто чудной семафор. Она дала Порции коробочку леденцов, но наказала не объедаться. Пока они ехали в такси, Матчетт держалась так, что вместе с ней помрачнел и день, – будто туча, которая заволокла все небо, хотя дождь, скорее всего, так и не прольется. Казалось, будто веки у нее набрякли – можно подумать, вот-вот расплачется. Она до того безупречно изображала преданную служанку, которая провожает на поезд юную госпожу, что Порция решила: теперь-то, из-за Эдди, дверь между ними захлопнулась окончательно. Леденцы в киоске Матчетт покупала и вовсе с каменным лицом, чтобы Порция не вздумала ненароком ее неправильно понять. Она сказала:

– Мистер Томас вам бы их тоже купил. Они жажду хорошо утоляют, лимонные леденцы эти. А то когда еще вам удастся выпить чаю.

Когда поезд, запыхтев, тронулся, Порция была этому только рада. Она засунула по леденцу за каждую щеку и принялась листать книжку. Она впервые ехала куда-то одна и долгое время не решалась поднять глаза на других пассажиров, боясь, что не сумеет поглядеть на них как бы невзначай.

Когда поезд подъехал к Лимли, откуда нужно было пересаживаться до Сила, миссис Геккомб раза два-три махнула рукой – сначала паровозу, словно бы приказывая ему остановиться, а затем Порции, чтобы та ее не проглядела. Этого бояться не стоило, потому что на безжизненно тянувшемся перроне кроме нее больше никого не было. Эта безлюдная пересадочная станция – далеко от деревни, у самого въезда в туннель – существует сама по себе, среди деревьев. Ромбовидные клумбы увиты собачьей мятой, над платформой висит сырая, лесная тишина – ее нарушают только поезда, мелькающие видения, что с гулом и грохотом проносятся мимо. Шубка, в которую была одета миссис Геккомб, досталась ей от Анны и немного сборила сзади. Она подняла воротник, потому что со стороны полотна всегда ужасно сквозит. Начав с самого первого вагона, она принялась методично выискивать Порцию в поезде. Увидев, что та сошла на перрон в самом его конце, миссис Геккомб без малейшей запинки перешла на плавную рысцу. Подбежав к Порции, она оглядела ее маленькую круглую шляпку, попыталась угадать, доросла ли она умом до своих лет, и поцеловала ее.

– Давай-ка сначала усядемся в поезд, – сказала она, – а уж потом поговорим.

Носильщик перенес багаж на другую сторону перрона, где уже стоял другой поезд – коротенький, всего в три вагона. Через несколько минут после того, как они уселись, поезд, запыхтев, покатился по исчезающей в лесу одноколейке.

Миссис Геккомб сидела напротив Порции, держа на коленях пустую, разноцветную корзину для покупок. У нее было пухлое, рассеянное и довольно озабоченное лицо, под шляпкой – взбитая копна пушистых седых волос. Порция заметила у нее на шубе шрамики, оставшиеся от переставленных пуговиц.

– Вот как хорошо, – сказала миссис Геккомб. – Ты приехала; все, как и говорила Анна. Кстати, как там моя душечка Анна?

– Она мне велела обязательно вам передать самый сердечный привет.

– Надо же, не забыла, а ведь она едет за границу! Какая она спокойная. Они уже все вещи уложили?

– Матчетт сегодня закончит.

– А потом устроит дома генеральную уборку, – сказала миссис Геккомб, представляя себе эту картину образцового порядка. – Матчетт, конечно, цены нет. Все у нее идет как по маслу. – Видя, что Порция глядит на лес за окном, она прибавила: – Да и тебе, наверное, за городом понравится.

– Конечно, понравится.

– Впрочем, мы не сказать, чтоб совсем за городом живем, у нас там море. Но…

– Море мне тоже нравится.

– Моря в Англии – или, скорее, моря вокруг Англии – ты, наверное, раньше не видела? – спросила миссис Геккомб.

Она явно не ждала ответа, и Порция догадалась, что Анна уже обо всем ей рассказала – где они жили и почему не приезжали домой. Если бы Анне пришлось что-то скрывать от миссис Геккомб, она бы больше не стала с ней видеться. Анна искренне любила миссис Геккомб, но им было бы решительно не о чем говорить после утренних киносеансов, если бы Анна, в надежде на сочувствие, не рассказывала ей обо всех своих переживаниях. Раза три в год Анна посылала миссис Геккомб деньги на билет до Лондона и обратно и с искренней теплотой посвящала ей целый день. Обе получали от этих визитов огромное удовольствие – непонятно, правда, было, делилась ли с Анной своими переживаниями миссис Геккомб. Говорила ли она с Анной о своих приемных детях? «Боюсь, они совсем ужасные», – сказала Анна.

– Ты умеешь кататься на коньках? – вдруг спросила миссис Геккомб.

– Увы, не умею.

Миссис Геккомб с облегчением сказала:

– Ну и хорошо. И не нужно будет на каток ходить. А читать любишь?

– Иногда.

– И правильно, – ответила миссис Геккомб, – у тебя еще столько времени для чтения будет, когда до моих лет доживешь. Было время, когда Анна слишком много читала. Но она, слава богу, и повеселиться любила, вечно получала столько приглашений. Да и, по правде сказать, она до сих пор развлекается вовсю, прямо как в юности. Позволь спросить, Порция, сколько тебе лет?

– Шестнадцать.

– Совсем другое дело, – заметила миссис Геккомб. – Я хочу сказать, это не то что восемнадцать.

– Но мне тоже бывает весело, даже сейчас.

– Верю, верю, – ответила миссис Геккомб, – и надеюсь, что тебе будет весело у нас и море тебе понравится. Тут, в округе, еще есть кое-какие интересные места, развалины. Да, надеюсь…

– Я просто уверена, что мне будет очень весело.

– И в то же время, – добавила миссис Геккомб, краснея до самых волос, – мне не хочется, чтобы ты думала, будто ты у нас в гостях. Мне хочется, чтобы ты чувствовала себя у нас совсем как дома, совсем как у Анны. Поэтому приходи ко мне с любой, с малейшей неприятностью, совсем как к ней. Конечно, я надеюсь, никаких неприятностей не будет. Но если тебе чего-то захочется, сразу говори мне.

Больше всего Порции хотелось чаю, от лимонных леденцов все-таки очень хочется пить, у нее во рту от них до сих пор остались вмятинки. Она боялась, что до моря еще далеко, но тут поезд выехал из леса и помчался по высокому обрывистому берегу. В окно вагона влетел соленый воздух, внизу она увидела побережье и море. Станция Сил-он-Си выскочила перед ними без всякого предупреждения, поезд замедлил ход – конечная. В сквозной двери билетной кассы, будто в рамке, виднелось небо, потому что станцию построили на холме. Пока миссис Геккомб переговаривалась с носильщиком, Порция подошла к лестнице, уходящей вниз. Все море, весь город и ясный, прозрачно-серый мартовский свет словно бы накренились, чтобы она могла поглядеться в них, как в зеркало.

– Вот мой дом, – сказала миссис Геккомб, махнув рукой в сторону горизонта. – До него еще довольно далеко, но мы возьмем такси. Оно всегда приезжает к поезду.

Миссис Геккомб улыбнулась таксисту, и они с Порцией уселись в авто. Они стали спускаться со взгорья по долгой дуге, мимо белых ворот особняков и темных садов, откуда время от времени доносилось пение дроздов.

– Теперь нам вообще-то сюда, – они спустились к подножью холма, и миссис Геккомб кивком указала налево. – Но мне сегодня нужно кое-что купить, по-этому мы поедем в другую сторону. Не так уж часто мне выдается случай доехать до лавки на такси, и я, признаться, поддалась искушению. Душечка Анна умоляла меня и до станции добраться на такси, но я сказала: нет, мне полезно будет пройтись пешком. Но, говорю ей я, вот обратно, пожалуй, можно вернуться и на такси, чтобы заодно заехать и за покупками.

В такси было тесно, из окон ничего толком нельзя было разглядеть, и теперь Порция видела одни витрины – витрины магазинов на главной улице. Но что это были за магазины! Совсем крошечные, конечно, зато бойкие, завлекающие, заманчивые, переполненные, веселые. Мимо нее проносились кондитерские лавки и антикварные лавки, цветочные лавки и сувенирные лавки, дорогие аптеки и дорогие магазины, торгующие писчими принадлежностями. Миссис Геккомб держала корзинку наготове, вид у нее был взбудораженный, но совершенно счастливый.

Вскоре корзинка наполнилась до краев, и свертки стали складывать прямо на сиденья. Всякий раз, возвращаясь к авто, миссис Геккомб спрашивала Порцию:

– Надеюсь, ты еще не очень хочешь чаю?

Часы на городской ратуше показывали двадцать минут шестого. Какой-то мужчина подтащил к такси рулон рогожки и поставил его стоймя прямо у ног Порции.

– До чего же я рада, что это купила, – сказала миссис Геккомб. – Еще на прошлой неделе заказала, но доставили только сегодня… Так, ну а теперь дойду до конца, – под «концом» она имела в виду почту, которая располагалась в самом конце главной улицы, – и отправлю телеграмму Анне.

– А?

– Сообщу, что ты благополучно доехала.

– Думаю, она не будет беспокоиться.

Миссис Геккомб заволновалась:

– Но ты ведь никогда раньше от нее не уезжала. Не хотелось бы, чтобы Анна за границей о чем-нибудь тревожилась.

Ее спина мелькнула в дверях почты. Вернувшись, миссис Геккомб вспомнила, что позабыла что-то на другом конце города.

– И как раз, – сказала она, – мы доедем туда, откуда и приехали. А значит, домой все-таки вернемся коротким путем.

Порция наконец догадалась, что это все – в ее честь. Она с грустью подумала о том, как презрительно отнеслась бы Матчетт к мечущейся из стороны в сторону, суетливой, будто нырок, миссис Геккомб. Матчетт непременно спросила бы, почему та не позаботилась обо всем заранее. Зато Ирэн была бы от миссис Геккомб в восторге и прониклась бы всеми ее страхами и надеждами. Такси проехало по мосту через канал и направилось в сторону моря, мимо идеально ровных полей, отделявших городок от побережья. За рядами высоких, покосившихся домов, перемежавшихся красными точками бунгало, виднелась береговая линия. Все дома стояли на возвышении, вдоль насыпи, которая сдерживала подступы моря.

Такси развернулось и поползло мимо насыпи, миссис Геккомб приободрилась и принялась собирать все свои свертки. Отсюда пощербленные оштукатуренные стены домов казались куда выше лондонских. Заросшие газоны и подобравшийся к ним тамариск, унылый шум волн вдалеке, – от всего этого дома казались еще более мрачными и неприютными. Меж окон, ослепших от белых занавесок, тянулись иссохшие ржавые трубы. Поля к северу от насыпи казались серее самого моря. Страх, что какое-нибудь здание вот-вот обвалится, уже позабытый ею в Лондоне, вновь охватил Порцию.

– А здесь кто живет? – спросила она, нервно кивнув в сторону домов.

– Никто, дорогая, эти дома сдаются внаем.

Миссис Геккомб стукнула в стеклянную перегородку, и таксист, который уже и так замедлил ход, насмешливо вздрогнув, резко затормозил. Все вылезли из машины, Порция взяла свертки, которые не могла унести миссис Геккомб, таксист шел за ними и нес чемоданы. Они вскарабкались по крутому галечному склону и оказались у последнего в ряду дома. Миссис Геккомб показала Порции набережную. Море вздымалось, секущий ветер сдергивал с нее шляпку. Красные волны гальки набегали на асфальт, в воздухе стоял бодрящий соленый запах. Вдоль горизонта медленно плыли два парохода, но на набережной не было ни души.

– Надеюсь, тебе здесь понравится, – сказала миссис Геккомб. – И, надеюсь, свертки не тяжелые, донесешь? К дому нельзя подъехать, мы живем у самого моря.

Чтобы добраться до «Вайкики», дома миссис Геккомб, им пришлось еще с минуту идти по набережной. Из-под живописной красной крыши с разных этажей глядели окошки – одно распахнулось, ветер яростно трепал линялую занавеску. Фасад дома – из-за веранды, стеклянной входной двери и пузатого эркера – казался почти прозрачным. «Вайкики», почти целиком выстроенный из стекла и губчатой белой штукатурки, бесстрашно глядел на море, словно бы подзадоривая стихию разнести его вдребезги.

В полумраке за дверью Порция разглядела горевший в камине огонь. Миссис Геккомб три раза постучала в стеклянную дверь – был тут и звонок, но он висел, вывалившись из паза, на длинной и перекрученной проволочной пуповине, – и в гостиной показалась маленькая горничная, оправляя огромные манжеты. Она отворила им дверь с довольно надменным видом.

– Ключ-то у меня есть, – сказала миссис Геккомб, – но тебе, Дорис, практика не помешает… Я всегда запираю дверь, когда ухожу, – сообщила она Порции. – Тут побережье все-таки, не деревня… Так, Дорис, это вот юная леди из Лондона. Помнишь, что ее вещи нужно отнести к ней в комнату? А вот молодой человек как раз заносит рогожку. Помнишь, куда я тебе велела ее положить?

Пока миссис Геккомб расплачивалась с таксистом и благодарила его, Порция вежливо оглядывала гостиную, то и дело опуская глаза, чтобы никто не подумал, будто она так и пожирает ими все вокруг. На набережную уже опустились сумерки, но комната еще хранила отражавшийся от воды свет. Запах весны отыскался в корытце с голубыми, едва расцветшими гиацинтами. Одну стену почти целиком занимали двустворчатые окна, которые выходили на веранду, но сейчас были закрыты. Бросив торопливый взгляд на веранду, она увидела плетеные стулья и пустой аквариум. В другом конце комнаты на коричневых изразцах пылали отблески щедрого огня, сильнее всего блестел радиоприемник. Напротив окон – застекленный книжный шкаф, набитый книгами и при этом откровенно закрытый, явно служивший только зеркалом для вида на море. Синяя шенильная портьера, вылинявшая светлыми полосами, закрывала арку, через которую, наверное, можно было выйти на лестницу. Кроме этого Порции удалось мельком увидеть переносной граммофон в алом футляре, поднос с кистями и красками, наполовину разрисованный абажур и гору журналов. Два продавленных кресла и такая же козетка стояли квадратом возле камина, раздвижной столик был уже накрыт для чая. Накрыть-то он был накрыт, но блюда для пирожных стояли пустые – пирожные миссис Геккомб как раз вытряхивала из бумажных пакетов.

За окнами продолжало независимо насвистывать море, и все равно казалось, что оно лишь пристройка к гостиной. Укладывая перчатки на кресло, Порция вдруг поняла, что тут всем хватало места. Потом она узнала, что Дафна называла эту комнату салоном.

– Деточка, ты не хочешь подняться наверх?

– Не сейчас, спасибо.

– И даже в комнату не заглянешь?

– Ничего, я потом.

Отчего-то миссис Геккомб восприняла это с заметным облегчением. Когда Дорис принесла чай, та тихонько сказала:

– Значит так, Дорис, насчет рогожки…

Приготовившись пить чай, миссис Геккомб сняла шляпу, и Порция увидела, что ее волосы, будто листья артишока, растут, кажется, только вверх: правда, они были увязаны в плоский пучок и накрепко пришпилены к голове. Из-за этой прически выражение лица миссис Геккомб почему-то казалось еще более изумленным. Однако человеком она оказалась милейшим. Она так откровенно говорила с Порцией и столько ей всего рассказала, что Порция, привыкшая к методам Виндзор-террас, стала думать, так ли уж это осмотрительно – тогда у них уже к концу первой недели не останется тем для разговоров. Ей еще предстояло узнать, что между женщинами близкое знакомство часто завязывается от обратного: начинается с откровений, а заканчивается светскими разговорами, которые ведутся с прежним уважением. Миссис Геккомб рассказывала истории о детстве Анны в Ричмонде, подбавляя в них беспомощных красивостей. Потом сказала, какое это, мол, несчастье – двое деток, которых у Анны так и не появилось. Порция ела пончики, песочное печенье, фруктовый кекс и глядела не на миссис Геккомб, а на исчезающее море. Она думала о том, какой уютной эта ярко освещенная комната видится с набережной, о том, до чего на улице темно, и даже позавидовала самой себе.

Но тут миссис Геккомб встала и задернула занавески.

– Не ровен час, – заметила она. – Нехорошо все-таки.

(Она имела в виду, что кто-нибудь может заглянуть в окно.)

Потом она налила Порции еще чаю и сказала, что та, наверное, очень скучает по матери. Прибавив, правда, что ей очень повезло, ведь у нее есть Томас и Анна. Долгие-предолгие годы, проведенные в роли мисс Ярдс, приучили ее вести себя тактично, но с оптимизмом, чтобы молодые люди учились правильно смотреть на вещи. Поэтому она частенько могла и переусердствовать с сочувствием. Вместе с независимостью у нее появился и кое-какой авторитет: теперь, если она что сказала, то отныне так тому и быть. Она взглянула на каминную полку, где громко тикали часы красного дерева, и сказала, как славно, что Дафна скоро вернется. С этим Порция, разумеется, не могла поспорить.

– Я тогда поднимусь наверх и причешусь, – ответила она.

Порция расчесывала волосы у себя в комнате, слушая, как потрескивает оберточная бумага в чемодане, наблюдая за тем, как пузырится от сквозняка новый половичок из рогожки, когда хлопнувшая дверь возвестила о приходе Дафны. «Вайкики» оказался резонаторным ящиком: всегда было слышно, кто где находится и чем занят, – и только вой ветра изредка заглушал шум. Она услышала, как Дафна о чем-то громко спрашивает, но тут миссис Геккомб, наверное, предостерегающе вскинула руку, потому что Дафна резко осеклась. Надеюсь, я понравлюсь Дафне, подумала Порция… Электрический свет лился из фарфорового плафона с прямотой, какой не знали на Виндзор-террас. Свет легонько покачивался в сквозняке, которым тянуло с моря, и Порция почувствовала, что началась новая жизнь. Внизу Дафна выкрутила радио на полную громкость и проорала миссис Геккомб: «Слушай, когда Дикки уже починит этот звонок?!»