Примерно через час после обхода в коридоре раздался сипловатый басок:

– Помидоры, огурцы и другие овощи…

Катышев оторвался от книги. За четыре дня это был самый громкий звук, который он здесь услышал.

– Щель едет на такси…

Рыжий таракан, возмущенно шевеля усами, побежал по линолеуму.

– Хер на скорой помощи!

Дверь отворилась, в палату протиснулся плечистый короткостриженый мужичок. Подмигнул Катышеву с порога.

– Как культурно! – проворчала толстоногая, средних лет санитарка Люба. Указала на пустую койку.

– И потише, пожалуйста. Больные отдыхают.

– Нем как рыба!

Мужичок – спортивные штаны, вязаный свитер, квадратная челюсть в щетине – бросил клетчатую сумку на тумбочку и подбоченился.

Оглядел углы в грибке, замшелые синие трубы, трухлявый подоконник, и заключил:

– Как дома, а дома – хоть стреляйся.

– Не нравится – выписывайтесь, – буркнула Люба, застилая постель.

– Я очарован.

Санитарка кое-как запихнула волглую от сырости подушку в наволочку и утопала, виляя гузном.

– Ай, какая женщина! Убиться можно! Алла люби ее в рот Пугачева.

Мужичок живо пересек палату и протянул Катышеву мозолистую ладонь. У мизинца не хватало одной фаланги. В кучерявых волосках синела блеклая татуировка «КЛЕН».

– Алик.

– Валентин.

Катышев моргнуть не успел, как товарищ по несчастью подхватил его книгу.

– «Так говорил Заратустра». Цикаво?

– Ну… – неуверенно замычал Катышев.

– Дашь потом полистать.

Алик двинулся к койке – устраиваться.

Катышев попытался читать («Опьяняющая радость для страдающего – отвратить взор от страдания своего и забыться»), но Алик запел.

– Эх, гуляй, мужик, пропивай, что есть…

Он грохал дверцами тумбочки – на внутренней их стороне кто-то выцарапал черточки – дни до выписки.

– Нормуль. Очухаюсь, и в самоволку пойду. Тут имеются красивые сестрички? Или, как эта, все?

– Алена – симпатичная.

– О! Трахнем-подружимся.

Завоняло чесноком.

– Моя ж ты лапочка, – Алик оценил содержимое полулитровой банки и сунул ее в ящик. – Супруга, говорю, у меня – золото. Ну как супруга? Подруга дней суровых. Кандидатура жены утверждена рейхсфюрером. Ты сам-то женат?

– Нет.

– И правильно. Нехер.

Он извлекал из сумки кроссворды, тапочки, тельняшку, кипятильник, какие-то мази.

– Давно тут?

– С понедельника.

– Связки?

– Мениск.

Катышев потрогал перебинтованное колено. За тридцать лет он толком ни разу не болел, даже гриппом, и вот досада – в парадной, на ровном месте, споткнулся и полетел с лестницы. Повреждение заднего рога мениска. Кто знал, что у него рога имеются?

– На льду поскользнулся, – соврал Катышев.

Алик вдруг освирепел.

– Да потому что суки! – Он грохнул кулаком по изножью кровати. – Градоначальники херовы. Полгорода снегом замело. Завалы до крыш. А они в ус не дуют. Где песок? Где машины снегоуборочные? Им насрать, Валера.

– Валя, – поправил Катышев.

– Насрать им. Знаешь, кто самый богатый человек в мире?

– Рокфеллер?

– На!

Валик рубанул ребром ладони по сгибу локтя, отмеряя.

– Черномырдин, прикинь! Он в рейтинге каком-то америкосовском спалился. Они, суки, нас Клинтону в рабство продадут. Землю толкнут за копейки, а нас – батрачить заставят, помяни мое слово. К двухтысячному году тут ничего русского не останется. Будут нам пайки с вертолетов сбрасывать. Как в блокаду.

Катышев не разобрал про вертолеты, американский паек и блокаду. Энергия нового соседа начала его утомлять.

«Не похож он на хворого».

Еще посетила мысль – предупредить про третьего обитателя палаты. Чтоб шумный Алик был готов.

Катышев покосился на койку сбоку, на потрепанный замшевый рюкзачок и глиняную кружку, из которой Китайчонок попивал пахнущую травами бурду.

– Жалко, телика нет.

Под весом соседа заскрежетали пружины.

– Слушай…

Перебивая, открылась дверь. Коридорный сумрак пополз в палату. С ним явился Китайчонок. Подволакивающий ногу, желтый как канарейка, до безобразия худой. Лет ему было около двадцати, точно не скажешь из-за слипшихся волос, вечно падающих на лицо. Босые пятки пошлепали по полу. Больничная роба висла на костях морщинами шарпея. Гипс словно панцирь, левая рука придавлена к груди.

Притихший Алик смотрел на пацана, вскинув бровь.

Пациент поступил в лечебницу позавчера. От Алены Катышев узнал, что обнаружили его в приемном покое, замерзшего, полуголого.

– Доктор осмотрел – перелом ключицы. Паспорта нет, лопочет на своем. В рюкзаке – ножик, ножницы и напильник. Ну, ментам позвонили, они приезжать отказались. Мы его оформили.

Люба уточнила по секрету, что найденные при досмотре замшевого рюкзачка десять долларов присвоил врач.

Парень мог быть и вьетнамцем, и корейцем, но персонал прозвал его Китайчонком. Он послушно выполнял требования врача, исправно ел казенные харчи, запивая травяным отваром из термоса. Днем молчал, а говорил во сне, бормотал и стонал. Язык чужой, птичий.

На соседа не посмотрел ни разу, да и Катышев не стал устанавливать контакт с бродяжкой.

Хотелось провести неделю в спокойствии, за книгой. Отдохнуть от людей.

– Так-так-так.

Алик поскоблил ногтями подбородок.

Китайчонок забрался на койку. В его руках Катышев заметил букет капельниц. Никак подобрал в реанимационном отделении – этого добра там навалом. Сосульки волос болтались у крысиной физиономии.

– Братан, – повысил голос Алик. – Тебя здороваться не учили?

Ноль реакции. Рот Алика искривился раздраженно.

– Ухи заложило?

– Он не понимает, – вступился Катышев. – Малахольный.

– Так малахольных надо отдельно от нормальных лечить.

Алик, не смущаясь, стащил штаны с трусами, надел полосатые шорты и плюхнулся в кровать.

Китайчонок изучал капельницы как сокровище.

«Тело – это большой разум, – говорил Заратустра, – множество с одним сознанием, война и мир, стадо и пастух».

– Слышишь, – зашевелился Алик, – он не вшивый случайно?

Катышев закрыл книгу.

– Вряд ли. Санитары бы обрили.

– Куришь?

Катышев кивнул.

– Идем подышим.

Зашуршала пленкой пачка «Канзаса». Костыли Катышева застучали по линолеуму.

Проходя мимо койки Китайчонка, Алик брезгливо поморщился.

Больница была старой, довоенной. Продутая сквозняками, закопченная полумраком. В углублении, как в черной пещере, дежурный пост и скучающая медсестра. Тусклые лампочки. Пустые палаты.

– Читал, ее закроют к такой-то матери.

Алик сковырнул штукатурку – от стены отклеился кусок размером с граммофонную пластинку.

Катышев на костылях едва поспевал.

– Ты с чем лег? – спросил он, ругаясь про себя.

– Со всем. Все болит, сил нет.

«Он же как бык здоров», – подумал Катышев.

В тесной курилке было холодно. Унылый пейзаж за окном: пустырь, морг, жидкий подлесок, постепенно сгущающийся до полноценных сосновых дебрей. Дворняги лаяли на пустыре.

– Дымят, – Алик ткнул сигаретой в фабричные трубы, торчащие из-за бетонного забора. – Мой батя там пахал на каторге. А я сказал – дудки. Не стану спину гнуть. В бизнесмены подался. Ксероксы. Ты-то сам чем маешься?

– Я инженер.

– Уважаемо.

Алик харкнул зеленым.

– Слышишь, а как этого чучмека зовут?

– Никто не знает. Китайчонок.

Алик хмыкнул.

– Я в армии таких гонял. Как сидоровых коз.

Они застали азиата за важным делом: он отделял иглы и зажимы от капельниц. На подушке лежали перочинный нож и надфиль.

– Кончать надо с хиромантией, дружок, – бросил Алик.

Мозг отказывался впитывать мудрости Заратустры. Разболелась нога. Катышев посматривал на Китайчонка: тот растягивал капельницы и складывал перед собой.

«Полторы лапы, считай, а какой ловкий!»

Тонкие пальцы с нестрижеными ногтями перебирали трубки.

– Эх, сейчас бы бабу, – сказал, таращась в потолок, бизнесмен Алик. – Видел бы ты Ленку мою – Наталья Ветлицкая отдыхает.

«Странные у меня соседи, – подумал Катышев, – один – имярек, по-русски ни бельмеса, другой в травматологию без травм поступил».

К вечеру Алик стал для Катышева большей загадкой, чем Китайчонок. На операцию его не направили, уколы не прописали. Дежурный врач сверился с журналом, спросил:

– Жалобы?

– Жизнь бьет ключом, и все по голове.

– Вот и славно.

На Китайчонка, поглощенного своими игрушками, доктор глянул как на кусок дерьма, и сразу перешел к Катышеву.

– Болит?

– Ужасно.

– Не надо терпеть.

– Слышите, – окликнул Алик, – может, вы хунвейбина помоете? Воняет.

Если Китайчонок чем-то и пах, то только душистыми травами.

– Без ваших советов, – пресек доктор.

– С начальством, Кошкин, не спорят.

Сестра вколола налбуфин, и Катышев поплыл. Огонь, терзающий ногу, постепенно угас. Стены палаты чуть изгибались. Череп наполнился ватой. Перед тем как кануть в соблазнительное беспамятство, Катышев увидел Китайчонка: парень что-то беззвучно шептал, прикасаясь губами к капельницам.

– Откушать просим, доктор, чем бог послал. Коли доктор сыт, так и больному легче.

Травматолог по фамилии Белова с отвращением посмотрела на предложенную Аликом банку. Удалилась и увела с собой Китайчонка.

– Такая внезапная, такая противоречивая, – Алик облизал ложку.

Дородная повариха вкатила тележку с кастрюлями.

– О, супец, – оживился Алик. – Гороховый? Хана вам, готовьте противогазы!

Повариха воздела горе глаза. Плеснула суп в подставленную Катышевым тарелку, шлепнула горсть каши, нацедила безвкусный чай.

– Китайчонок как придет, в столовую отправьте.

– Небось, лакомство какое-то для него запасли? – уличил Алик. – А нам – помои хлебать?

– Сам ты помои, – огрызнулась повариха, – пузо отожрал, а мальчик с голоду умирает.

– Мальчик… Валь, ты слышал ночью, что он вытворял?

– Не. Меня вырубило сразу. Сам с собой говорил?

– Говорил? Да он молился во сне до рассвета. Я уж ему рожу подушкой прикрыл, чтобы вместо кляпа.

Катышев отхлебнул суп и посмотрел на облупленную батарею. Между еще железных ребер сушились напоминающие спагетти пластиковые трубочки.

– Схожу за кофем. Взять тебе?

– Нет, спасибо.

Катышев осторожно помассировал колено.

«Что за травма такая, при которой носишься как конь по больнице?»

Заратустра утешал:

«Одинокий – ты на пути к самому себе».

Наверное, так. Но насколько же печален путь этот, если за пять дней никто не пришел навестить Валентина Катышева: ни коллеги из НИИ, ни родня. Мама его умерла семь лет назад от менингита, отец жил с новой семьей на Севере, а друзей как таковых у него и не было. Просто приятели – привет-пока. В девяносто третьем он почти женился: девушку звали Майя, начитанная, милая. Бросила Катышева за месяц до свадьбы, укатила в Москву.

Стекла задребезжали в рамах от порыва ветра. Вьюга атаковала больницу, гнула пики сосен, шугала бездомных псов.

Периферийным зрением Катышев уловил какое-то движение, повернулся.

– Как ты проскользнул мимо меня?

Вопрос не предполагал ответной реакции.

Китайчонок сидел на своей койке в привычной позе. Патлы болтались туда-сюда. Загипсованная рука помогала здоровой: азиат посасывал трубочку, катая по ней каплю йода.

«Он их красит», – догадался Катышев.

Протравленные спиртовым раствором, капельницы принимали золотистый оттенок.

– И что это будет?

Китайчонок сосредоточенно чмокал губами.

– Ты ел? Ступай в столовую, позавтракай.

Темно-коричневая капля сновала по трубке.

– А ну тебя к черту.

Катышев тряхнул книгой.

«Десять раз на дню должен ты вновь примириться с собой: ибо преодоление есть обида, и плохо спит не примирившийся».

«Интересно, как это сделать?»

Умиротворенную тишину нарушил Алик – со стаканчиком кофе и победной улыбкой, с бородавкой на складчатом затылке.

– Продавщице только что за жизнь расписал, она прифигела. Говорю: хочешь, скажу, какая у тебя проблема. Она мне: у меня нет проблем. А я ей: не заливай, дорогуша. Ты давно блондинкой стала? Она: ну, недавно. Ну, говорю, проблема твоя – заниженная самооценка, врубаешься? Ты собой недовольна, ты считаешь, дура (ну я ей не говорил «дура», но подумал), считаешь, что, изменив цвет волос, изменишь душу? А фигушки.

Алик уселся на кровать, блеснул фиксой.

– Я ж, Валя, психолог врожденный. Я человека препарирую за минуту. Кто он и чем дышит. Могу и тебе рассказать, но ты должен терпеть. Потому что я тебя жалеть не буду. Я правду-матку хреначу.

– И кто же я? – Катышев отложил книгу. В нем вскипала злость, впрочем, надежно защищенная преградой обычной робости.

– Ты обидишься.

– Нет-нет, продолжай.

– Да забудь, – Алик отпил кофе. – Нормальный дядька.

– А он? – после паузы спросил Катышев.

– Нерусь? – Алик прищурился. – Да он вообще не человек. Слышишь, ученые давно научились выводить в лабораториях клонов. С виду – люди, а сами – куклы тупые. Берут клочок кожи, колдуют, и – опа! – клон.

– Ерунда, – усомнился Катышев.

– Я тебе отвечаю! Наши пацаны когда в Чечне гибнут, вместо них ГБ присылает клонов. И родители думают, что это их сыновья, а это марионетки.

Алик шмыгнул носом.

– Мне кажется, Китайчонок из лаборатории сбежал. В тайге, я читал, несколько лабораторий военных. Майкл Джексон помер в восьмидесятых, а вместо него нам механическую куклу показывают.

От Майкла Джексона Алик переметнулся к убийству маршала Тухачевского. Катышев, извинившись, взял костыли и похромал в туалет. Минут десять восседал на крышке унитаза, наблюдая, как прусаки шныряют по кафелю.

«В какой меня лаборатории создали? Такого серого и ненужного».

Колено непрестанно ныло. Под бинтами зудели швы.

В палате Китайчонок сидел с прямой спиной и опущенными веками. Его патлы были мокрыми, темные струйки стекали по гипсу и впалой груди. Пахло разлитым кофе.

Катышев взглянул удивленно на Алика.

– Супчику бы горячего да с потрошками, – промолвил тот, улыбаясь ехидно.

Потом был ужин, Ницше, обезболивающие и антибиотики.

Далекий вскрик разбудил среди ночи. Катышев выкарабкался из медикаментозного морока, разлепил глаза. В темноте горел огонек. Пахло сигаретным дымом. Алик смолил, стоя у кровати Китайчонка. Азиат метался по постели и тихонько скулил.

Алик ухмылялся, поигрывая сигаретой.

– Здесь нельзя курить, – прошептал Катышев, прежде чем сон наполз, как колючее одеяло из верблюжьей шерсти.

Солнечные лучи испепелили память о случившемся. Пойманный в ловушку одинаковых тоскливых дней, Катышев жевал кашу и смотрел, как Китайчонок сосредоточенно кромсает трубки. Чикали маникюрные ножницы. Пластиковые обрезки падали на постель.

От усердия босоногий дикарь высунул язык.

– Уно-уно-уно-уно моменто, – пробасил Алик. Он двадцать раз отжался и успел принять душ. – Обезьяна наша рукоделием увлеклась.

Пальцы Китайчонка перебирали трубки. По голой костистой спине тек пот.

– Ба! Явление Христа народу!

В приотворившуюся дверь шмыгнула девушка лет восемнадцати. С плоским некрасивым лицом и ладной фигурой. Под кофтой качались груди четвертого размера. Лифчик она не носила.

– Ленка!

Девушка бросилась на шею Алику, гремя содержимым пакетов.

У Катышева челюсть отвисла. Гостья годилась бизнесмену в дочки.

Лена и Алик звонко целовались. Китайчонок встал и поплелся к выходу. На кровати остался узел из золотистых трубок.

– Ух, какая ты, мать, сладкая, так и слопал бы.

Лена хихикала, шлепала Алика по бицепсам.

Заратустра сказал:

«Двух вещей желает настоящий мужчина: опасности и игры. И потому нужна ему женщина – самая опасная из игрушек».

На заднем плане Лена кормила Алика, шептала скабрезности и смеялась. Алик тискал ее ягодицы. Позже парочка направилась в туалет, и Катышев, лежа на боку, слушал, как сдавленно стонет за стеной дородная девка, как хлопают друг о друга бедра.

– Твою ж мать! – зарычал Алик.

Опять шепот и хихиканье. Щелкнула щеколда. Катышев притворился спящим, но кто-то потрогал его за руку.

Разрумянившаяся Лена склонилась над постелью. Пахло сексом.

– Вы – Валентин, да? Друг Алика?

«Друг?» – изумился Катышев, а вслух сказал очевидное:

– Сосед по палате.

Лена улыбнулась, демонстрируя щель между передними зубами.

– Хотите, я вам подрочу?

– Нет, спасибо, – отупело ответил Катышев.

– Как хотите. Выздоравливайте.

Лена ушла. Пришел и ушел Алик. Пришла медсестра Алена. Палату кварцевали. Пришла Белова с интерном.

Китайчонок методично плел узлы. Он раздобыл реактивы для анализа мочи, чтобы выкрасить отдельные трубочки в ярко-красный. В пальцах формировался клубок из капельниц.

– Опа! – Алик водрузил на тумбочку бутылку водки. – Извольте свою посуду!

Катышев собирался отказаться, но в колене затлели раскаленные угольки.

«Черт с ним. Спиртное заглушит боль».

Пили, сгрудившись у подоконника, заедали сладкими морщинистыми яблоками. Водка была теплой, гадкой. Тень Китайчонка – в два раза больше хозяина – вздымалась по стене к потолку.

– Четыре чечена, – вещал Алик, – ездят по городу в «Жигулях» с тонированными стеклами. Паркуются возле детских площадок и крадут карапузов.

– Зачем? – спросил Катышев, блаженно улыбаясь. Никак не удавалось уследить за ходом мыслей собутыльника. Алик резво перескакивал с темы на тему.

– Я из финнов вообще-то. Деда репрессировали в тридцать шестом, – он икнул и свистнул Китайчонку: – Э, бухать будешь?

Колобок из трубочек рос. Ни гипс, ни падающие на глаза волосы не мешали парню творить.

– Сука, – Алик звякнул алюминиевой кружкой. – Давай его замочим.

– Не надо никого мочить. Идем покурим.

Этаж был пуст, в пустых палатах гуляли сквозняки, пороша стелилась по пустому двору.

– Как сдохли все, – прокомментировал Алик. Сложил лодочкой ладони, подкуривая себе и соседу.

Помолчав, Катышев спросил:

– Ты что здесь делаешь?

– Лечусь.

– От чего?

– От смерти, – Алик невесело фыркнул. – Сегодня, брат, без инвалидности никуда. У меня ж дети. Манал я всем алименты палить. А моджахедов видал? То-то же. Мне, Валь, подыхать неохота. Пусть щеглы воюют, а мне тридцать восемь весной. Надобно перестраховаться.

Он грохнул кулаком по подоконнику. Пепельница – банка из-под какао – подпрыгнула.

– Я знаешь сколько отвалил за этот стационар? На Мальдивы слетать можно. – Он сплюнул и добавил: – Между нами.

– Да понятно.

– Варварская игра, – Алик пошатнулся пьяно, – дикая местность. Меня тянет на родину.

Он пошел к палате, а Катышев спустился в вестибюль и воспользовался телефоном-автоматом. Звонил сотруднице, с которой частенько пил кофе. Все планировал в кино позвать, но тушевался.

«Привет, это я, Валя».

«Доброй ночи, ты не спишь?»

«Здравствуй, я тут решил…»

После десятого гудка он повесил трубку и поковылял в травматологию.

Душ, перевязочная, манипуляционная. Кадки с цветами. Переплетающиеся тени.

В палате Алик душил азиата. Зажал ему рот ладонью, прищемил двумя пальцами нос.

Паренек изгибался дугой – насколько позволял гипс.

– Ты чего? – сказал настороженно Катышев.

– Ничего.

Китайчонок сучил грязными пятками.

– Отпусти, – Катышев стиснул костыль.

– Да я прикалываюсь, – Алик поднял руки в примирительном жесте. Поинтересовался у кашляющего Китайчонка: – Ты в норме? Он в норме. Вопросы есть? Вопросов нет.

Алик двинул к койке.

Катышев забрался под одеяло и уставился в телевизор. Голова кружилась от выпитого. По Первому каналу шли новости. Диктор говорил о существах, которые явились из тайги и уничтожили город Рыбинск.

Катышев моргнул сонно.

«У нас же нет телевизора».

Экран замерцал и исчез – там была лишь растрескавшаяся стена.

Катышев задремал. Ему приснился Китайчонок, плетущий узлы, но не из капельниц, а из лозы.

Больница была затянута его паутиной. Хитрые узоры сводили с ума.

Катышев подумал, что это не просто петли, что это письмена и написано здесь все про него, про Катышева.

Он проснулся на рассвете. Мгла мазала пеплом убранство палаты. Колено упиралось во что-то твердое. Катышев заворочался.

В одной с ним койке лежал Китайчонок. Лицом к лицу, телом к телу. Сальные волосы щекотали ноздри.

Кожа Китайчонка была холодной и липкой, словно Катышев обнимал сырую рыбу.

Азиат открыл глаза – черные, без белков, – и ухмыльнулся.

Катышев выпрямился в постели. Проснулся по-настоящему.

«Кошмар. Это просто ночной кошмар».

Утром не было ни медсестры с кетановом, ни поварихи с завтраком, ни обхода. За окнами торжественно падал снег. Больница скрипела на ветру суставами.

В углу нахохленный Китайчонок лепил ком из трубок, розово-красный, величиной с яйцо страуса.

Его сосредоточенность вызывала у Катышева чувство тревоги, смущения. Словно в трансе, Валентин Катышев вспомнил постыдные моменты из жизни: преждевременную эякуляцию; водителя маршрутки, наоравшего при толпе пассажиров за то, что Катышев излишне громко хлопнул дверьми; щенка, которого он, пятиклассник, гладил, а потом выронил из рук, полагая, что щен приземлится на четыре лапы, как кошка, но бедолага ударился животом об асфальт и скулил. Он вспомнил мать, заставшую его за мастурбацией. Хулиганов, унизивших при самой красивой девочке в классе. Привод в милицию.

Майю, убиравшую в доме и нечаянно разбившую фарфорового китайца – любимую статуэтку покойной мамы Катышева.

Непрошеные образы роились в голове, вытесняя боль.

– Мертвые с косами стоят – и тишина.

Алик переступил порог, хмурясь.

– Ну что там? – спросил Катышев, сунув под мышки костыли.

– Никого.

– Ты проверял первый этаж?

– Все заперто. И буфет, и регистрация, и другие отделения. Словно мы в долбаной лечебнице одни. И везде валяются обрезки капельниц, какие-то узлы на дежурном посту.

– Но…

Противный скрежет прервал на полуслове.

Худые плечи Китайчонка вибрировали. Патлы болтались маятниками.

«Он смеется», – похолодел Катышев.

А Алик быстрым шагом подошел к койке и наотмашь хлестнул паренька по щеке.

Продолговатый ком выпал на линолеум, покатился к Катышеву.

Трубки плотно пригнаны, без щелей.

Катышев как завороженный подобрал поделку.

Это была искусно выполненная человеческая голова. С ушами и даже со складками на затылке. Скважина рта уходила вглубь овала розово-красными спиралями. Бульдожья челюсть из пластиковой вермишели поросла тончайшей щетиной мелко нарезанных капельниц. Йодистые глаза взирали на Катышева с ужасом.

Китайчонок сплел из трубок лицо Алика, жуткую пародию на своего соседа.

Очень медленно Катышев отвел от поделки взгляд.

То, что он увидел, парализовало его надежнее спинального наркоза.

Алик беззвучно кричал.

Прислонившись к стене, шаря руками по облупленной штукатурке, пучил глаза и открывал рот шире, шире, шире.

Кожа натянулась, точно незримые пальцы мяли плоть, вылепливая что-то совершенно новое. Казалось, под шкурой вырисовывается не череп, а миллионы трубочек, длинные тонкие детали, из которых состоял Алик.

Гримаса страха и агонии, звериный оскал и абсолютная тишина.

Ошеломленный Катышев вспомнил кассету с фильмом, где герой долго и подробно превращался в волка.

Алик трансформировался.

Трубки скользили под скальпом, под сводом нёба в распахнутой пасти, как черви ползли по глазным яблокам, но сами эти яблоки и были клубками капельниц. Язык расщепился на десяток полых отростков, выкрашенных в красный. Зубы вывалились из гнезд и повисли на нитках трубок.

Бизнесмен и доморощенный психолог соскальзывал вниз по стене.

«Я сплю», – подумал Катышев.

И что-то запульсировало в его онемевших скрюченных пальцах. Поделка азиата изменилась. Вместо миниатюрной головы теперь это было сердце, как из учебника по анатомии. Живое бьющееся сердце, циркулирующая по трубкам кровь.

Он хотел отбросить мерзкую игрушку, но желтая пятерня легла на его руку. Китайчонок склонился, пахнув травами, прижал ледяные губы ко лбу Катышева и зашептал.

Он рассказал, что сделал Алик.

Катышев не понимал слов, но получал образы, и они терзали мозг лезвиями ножниц.

Алик в армии.

Алик и проститутка на трассе.

Алик и труп плосколицей Лены (этого еще не произошло в настоящем и уже не произойдет в будущем, потому что Алик сдох на больничном полу).

Губы азиата копошились, шептали, обнажая пеньки сгнивших резцов, оголяя истину.

Китайчонок знал все про Валентина Катышева.

От списанных экзаменов в школе до разбитой маминой статуэтки, над которой Катышев плакал и из-за которой ударил Майю, расквасил ей нос – кровь текла ручьем.

Катышев завыл. Слезы капали на грудь.

Желтые пальцы дотронулись до его скулы. Метнулись к перебинтованному колену.

Сидя в углу, Алик наблюдал за происходящим остекленевшими мертвыми глазами.

В полдень – если вестибюльные часы не врали – Катышев покинул пустую больницу.

Он шагал по скрипучему снегу туда, где дымили фабричные трубы.

Китайчонок отнял у него боль, но дал взамен поделку из капельниц. Она оттягивала карман куртки – вопящая голова с лицом Катышева, вечное напоминание о зле.

У ворот Катышев остановился и оглянулся.

Китайчонок стоял на крыше больницы, полуголый, избавившийся от гипса.

«Как птица», – подумал Катышев.

Облака плыли над крошечной фигуркой вверху, над великим безмолвием.

Катышев сунул в зубы сигарету, закурил с третьей попытки и зашагал прочь.