Я не могу проснуться. Расклеиваю веки пальцами, атавистически выпучиваю глаз, но ничего не помогает. Я не могу проснуться, потому что восьмидесятипроцентный сумрак является продуктом программного обеспечения колыбели.

Канцер Тета понемногу отпускает, наверное, дошло до серьёзного перенапряжения. Меня мучает похмелье-гигант, сопровождаемое тихим пощёлкиванием у основания черепа. Небытие длилось так кошмарно мало, что мысль о том, что всё исчезает, появилась только после пробуждения, уже как воспоминание. После стольких смертей я должен был к этому привыкнуть, но скачки уничтожают равновесие и чувство времени. Я сижу зажатый в машине, а уже через мгновение бьюсь о стены и синтетическую мебель, которая неуклюже пытается уйти с моего пути. Надя, мать твою, выпусти меня из этой комнаты! Я не буду лежать в кровати, разве что ты свяжешь меня. Открой эти сраные двери!

Но интендант знает лучше и не слушает приказов сумасшедшего. Автономные ИИ оценивают ситуацию независимо от нашего желания, и только благодаря этому мы всё ещё живы. Из-за моего крика увеличивается широта однополосной трансмиссии. Синет ІІ отрезан, о Вересковых пустошах не может быть и речи, инфор Замка на всякий случай ослепили. Я должен полагаться только на то, что подбрасывает мне внутренний экран, – всё бледное и тонированное, софт в цветах сепии, чтобы я случайно не перенервничал.

Взгляд на комнату детей: с ними ничего не произошло, они под опекой врачей и постепенно выходят из состояния шока, играя кусочками масы. Иан чертит в воздухе сложные узоры, которые потом наполняет яркими клочками материи. Эмиля отдаёт короткие команды, придавая ей цвет, соединяя между собой детали большого строения. Надя информирует, что они получили сеанс двенадцатичасового терапевтического сна и гипноза. Она выровняла им уровень гормонов и постоянно контролирует волны мозга. Они немного видели, а значит в течение нескольких недель должны забыть о нападении.

Я ранен. В меня вошли два снаряда калибра 5,56, попали в спину и в плечо, но, к счастью, не тронули детей. Врачи вытащили пули во время операции и вживили модифицированные клетки биопластыря. Заживление подходит к концу, я лапаю грудную клетку, поросшую бандажом. Не чувствую боли и даже не помню, когда меня ранили.

Атака произошла почти пятьдесят часов назад – вынужден верить интенданту на слово. Надя не хочет отвечать на все вопросы, особенно касающиеся пассажиров «майбаха». Меняет тему с аляповатым изяществом ИИ: Луиза не получила серьёзных повреждений в системах управления, за неё можно быть спокойным. Аварию привода ликвидировали еще вчера, люди с VoidWorks заменили ей сорок семь процентов тела (Надя притащила в Замок самых лучших). Сейчас над ней работают инженеры-пластики. Лу просит, чтобы я не смотрел на её искорёженное лицо. Один из снарядов полностью оторвал ей нос, другой вырвал фрагмент нижней челюсти.

Интендант механически перечисляет, кто выжил после нападения в Сулиме: Макс Вернер, Леон Грейвс, Феликс Маркез и водитель Юрий Кадмов. Оказывается, атаку пережил также один из спецназовцев (парень, который бросал гранаты) и двое охранников, которые согласно инструкции остались в последнем, протараненном грузовиком автомобиле. Все трое получили сильные повреждения и были спасены с большим трудом, но с помощью трансплантации их удалось подлатать.

После некоторых колебаний ИИ добавляет, что спасательный отдел нашёл на обочине дороги исправную колыбель отца, которая начала манёвр маскировки. Она попала в реинкарнатор и ждёт моего решения, в какое тело может быть имплементирована. Выбрано две оболочки из криогенных камер. Врачи также принимают во внимание тело Журавля, которое ещё не было заморожено. Нужно дождаться полной диагностики.

– Журавль пережил перестрелку? – спрашиваю я удивлённо.

– Был транспортирован в Замок вместе с теми, кого спасли.

– Скажи, что с Антоном, Юки и остальными пассажирами «майбаха». Я хочу это услышать.

– Мертвы, – Надя приглушает голос. – Мне жаль, Францишек.

– А колыбель Антона?

– Лопнула из-за взрыва. Найденные останки доставлены в лабораторию С. Я уже дала распоряжения подготовить похоронную церемонию.

– Можешь сейчас меня выпустить.

На этот раз она не противится, цифровым или женским чутьём улавливает изменения в моём голосе (проверяет ЭЭГ, температуру тела, химический состав пота и крови). Двери металлически щёлкают, и я уже снаружи.

Я вижу погруженный в сумрак коридор замковых подземелий. Хороший проектант стилизовал его когда-то под строгий подвал. Он давно мёртв, этот худенький гей с бородкой в форме лобковых волос, а мы всё ещё ходим по цементному полу, пялясь на лампы накаливания в проволочных плафонах и заляпанные краской кабели, прикреплённые к стенам резиновыми держаками. Сдержанная красота декаданса, в которой можно видеть сопротивление пластиковому миру. Андеграундный манифест. Жаль, что с потолка не капает на голову грязная вода.

Я думаю об этом вместо того, чтобы переживать горькие эмоции. Как всегда, ничего не чувствую, бесповоротно потеряв кого-то действительно важного. Как тогда, когда, наблюдая за людьми, присланными за большим транспортёром с личными мелочами, я осознал, что мать уже не вернётся. Как тогда, когда стоял на крыше небоскрёба и смотрел на разломанный, но всё ещё пульсирующий светом неон кока-колы, в который попали обломки моего дельтаплана, уже после катапультирования. Где-то внизу лежала кабина с раздавленным телом Пат, а я думал о глупостях, о последней сцене из старого фильма. У меня в голове была огромная ванильная дыра, а на лице – идиотская улыбка. Я даже не ругался. Просто стоял. Пустота в голове разрасталась и тогда, когда ненавистный Ронштайн объяснил мне, что произошло в год Зеро, а я каким-то чудом понял эту абстракцию. В такие минуты я превращаюсь в снеговика.

Я не обращаю внимания на служащих, которые наперегонки со мной здороваются. По широкой дуге обхожу уборочные машины и патрули Стражи. Дежурному врачу, который бежит за мной в голубом халате, говорю, чтобы отвязался. Несколько этажей вверх и за поворотом, на уровне «ноль» встречаю Марину. Мы смотрим друг на друга, как две статуи, сумрак, кажется, слабеет, а воздух теплеет. Моя младшая сестра разминулась со мной из-за реинкарнации ещё больше, чем отец или Антон. Телу отца было девятнадцать, телу Антона не было тридцати, зато Марина под страхом очередной смерти тянет в старых оболочках так долго, как может, и сейчас выглядит на восемьдесят. Коротко подстриженные седые волосы перевязывает лентой в красный горошек, одета в чёрное платье из строгого материала. Возраст прижал её к земле, у неё трясутся руки.

Я подбегаю и крепко обнимаю её, рискуя поломать ослабленные кости, потому что это тело имеет генетический дефект, прогрессирующий остеопороз. Я целую её в щёку, надеясь хоть как-то заполнить дыру в груди. Могла бы быть моей бабкой, моя младшая сестра… Она дышит с трудом, но кажется счастлива.

– Рада тебя видеть, Францишек, – говорит слабым голосом, но в глазах вижу знакомые мне искорки. – Я очень за вас переживала, когда Надя выслала спасательный отряд.

– У нас иммунитет на смерть. Антону просто не повезло. Та ракета даже не ему предназначалась.

– Я знаю. Я смотрела всё много раз и знаю на память каждую подробность битвы, – она осторожно берёт меня под руку. – Быть может, пришло его время.

– Неизбежность случайного мира. Мы говорили об этом много раз.

– Я хочу показать тебе его колыбель. Тебе нужно кое-что увидеть, прежде чем мы положим её в гроб. Церемония запланирована на завтра, на четырнадцать часов. Так что если ты не имеешь ничего против…

– Думаю, вдвоём справимся.

В голове пересыпаются осколки чёрного стекла. Из них рождаются картинки, которые я не могу до конца идентифицировать, словно настоящее время и прошлое только сейчас пытаются занять свои места. Всего двое суток перерыва, программа не выключила меня полностью – от самой только мысли о полной реинкарнации у меня волосы встают дыбом. В какой-то степени я не удивляюсь, что Марина предпочитает сносить неприятности старости, чем сокращать цикл и использовать новые оболочки. Мы плетёмся по цветному коридору к лаборатории С. Сестра прихрамывает, а я почти слеп. Кто тут кого ведёт?

По дороге поворачиваем в сторону комнаты игрушек. Дети отрываются от многоэтажной сложной конструкции с высокими башнями и бегут ко мне, издавая крики. «Папа, где ты был?» «Ты болел?» «Поиграешь с нами?» Меня засыпают рассказами, а я пробую всё запомнить, чтобы потом не расстроить их. Стараюсь отвечать на вопросы. Я объясняю, что должен идти с Мариной – надо решить одно очень важное дело – и что сейчас к ним вернусь. Эмиля крепко обнимает мою ногу, прижимается изо всех сил. Иан, как всегда, стоит немного в стороне. Я глажу его по коротко стриженой голове. Дети – это лучшее, что осталось от Пат и моего генофонда. Ронштайн преступил черту вежливости, когда в последний раз назвал их загробниками (его аватар сильно пострадал от этого). Я машу им на прощание.

Спустя мгновение я толкаю инвалидную коляску, которую мне подсунули врачи. Отсталый видок, конечно, потому что Марина не выносит управления электроприводом через инфор. Мы медленно катимся в научное крыло Замка, отдалённое от центра на какой-то километр. Я смотрю на картины, украшающие бетонные стены, в этой части коридора висят пиеты corpusculum и английские пиеты. Некоторые из них насчитывают пятьсот-шестьсот лет. Ощущение абсурда и пустоты усиливается с каждым шагом. Марина молчит, глядя на узкие щели окон, в которых голубеет небо.

Страж вытягивается, как струна, открывая ворота блока С, а шеф медперсонала, доктор Самюэльсон (досье на внутреннем экране) указывает путь к лаборатории и вынимает из морозильника ковчег. В такой же ёмкости на пересадку ожидает мозг отца, но ковчег Антона не подсоединён из-за повреждения колыбели. Самюэльсон специальной клешнёй вытягивает потрескавшийся предмет и кладёт на стерильный стол под огромным куполом ламп. Большая серебристая фасолина, развалившаяся пополам, в которой нет жизни, не осталось ни малейшего клочка серой субстанции. Доктор по поручению Марины светит на внутреннюю сторону оболочки.

Я моргаю, стараясь отогнать остатки сна, всматриваюсь в блестящую линию вспомогательных систем и уложенных один за другим по спирали наноокончаний, принимающих внешние импульсы и передающие импульсы в тело. Сложная техника. Сложнее, чем космические корабли (разве что за исключением туннельщиков), но я уже видел внутренности колыбели в исследовательском институте «ЭЭ» и до сих пор не замечаю здесь ничего необычного.

– Пожалуйста, покажи ему полосы, – отзывается Марина.

– Это где-то здесь, – Самюэльсон указывает на область заднего мозга. – Присмотритесь к световым рефлексам.

На гладкой поверхности оболочки я вижу несколько тонких жилок, которые отражают свет оранжевым и красным. Полосы имеют правильную форму, напоминают шестиугольную звезду, причём один луч немного больше остальных. Система кажется знакомой и по непонятным причинам пробуждает тревогу. Я вопросительно смотрю на сестру, у которой было время собрать данные, но Марина явно устала. Она благодарит доктора за уделённое время и просит, чтобы я отвёл её в комнату. Потом ловко сгружает через инфор мне все данные исследований со своими выводами.

Судя по описанию, внутри колыбели Антона найден след слота, выполненного из гелевого сплава, что подтвердил физико-химический анализ. К тому же не сохранилось ни одного фрагмента мозговой субстанции, даже вокруг нанотрубок, которые остались нетронутыми. Одним материалом, напоминающим биомассу, был сплав, используемый при производстве синтетических мозгов Death Angel, симулирующий человеческие мыслительные процессы. Модели из гелевого сплава также изготавливает VoidWorks, хотя они не дошли до массового производства – вместо этого работают над прототипами, подброшенными проектантами «ЭЭ». Результаты исследования настолько удивительны, что я не могу промолвить ни слова.

Я дохожу до выводов Марины. Собранные данные указывают на отсутствие мозговой массы в колыбели Антона.

Вместо белка она содержала модель мозга, выполненную из гелевого сплава, то есть во время очередной реинкарнации кто-то подменил контейнер на фальшивый или же это целенаправленно сделало само заинтересованное лицо (например, решив утаить от семьи злокачественное новообразование в мозгу). Марина специально указала на качество гипотетической копии, на её полную совместимость с воспоминаниями Антона, как и точную передачу всех деталей характера. По её мнению, в периоды после реинкарнации (как и в другие моменты) Антон не демонстрировал эмоциональных отклонений или нетипичного поведения, которое противоречило бы образцу, сохранённому верификационными процессами ИИ. Он правильно называл пароли и идентификационные коды, по статистическим данным Нади соответствие составляло девяносто восемь процентов.

Я всё читаю и читаю, возвращаюсь к отдельным формулировкам, но научный жаргон не может укрыть одной мысли – Антон умер. Мой брат умер много лет назад.

Истинная паранойя.

У меня лицо перекашивается от нервных гримас, а изо рта вырываются ругательства – пустота внутри испарилась бесследно. Сука! Марина, и зачем мы пошли исследовать эту колыбель?! Может, Антон на самом деле болел и просто скопировал себя в какой-то момент, приказав доверенному лицо подменить контейнер? Может, этим кем-то была Надя или – ещё лучше – отец? К чему мне это знать?!

Сейчас мы должны провести следствие, чтобы исключить деятельность враждебных сил, и должны спросить отца, замешан ли он в этом, отправить его на дистанционный полиграф. В голове роятся мысли о промышленном шпионаже и сговоре, который привёл к идеально спланированному нападению в Сулиме. У меня сотня идей, кто может быть автором этого дерьма, прямо чемпионат мира по гаданию. Но в конце я чувствую что-то наподобие облегчения. Сожаление растворяется в сомнениях.

Мы не знаем, кого завтра похороним, неизвестно даже, не вложим ли мы в гроб кусок колыбели, являющийся единственным доказательством обмана. Может, Антон жив..?

Нужно как можно быстрее переговорить с отцом.

Я прошу Надю просветить его контейнер, хочу удостовериться, что мы не наткнёмся на очередную загадку. ИИ противится исследованию, запрашивает авторизацию второго уполномоченного лица, Марина подтверждает мой приказ. Надеется, что это не навредит. Я тоже надеюсь. Надя должна только проверить, находится ли внутри мозг, нет необходимости достоверно его анализировать, не нужно сравнивать параметры с образцом, который зафиксирован в памяти. Речь идёт лишь о присутствии человеческого органа в контейнере.

Я чувствую себя странно, выдавая такие приказы, как предатель. Вижу, как сестра вытирает глаза платочком. Мы не готовы столкнуться с правдой, но не видим иного выхода.

Мы не можем позволить, чтобы кто-то уничтожил нашу семью изнутри.

Нагнетание напряжения вышло довольно жалким: Надя через три часа присылает комплект данных, подтверждающих аутентичность мозга отца, орган соответствует образцу и готов к имплементации.

Я решаю вопрос с телом: пусть будет Журавль, парень идентифицирован как Драган Дубинский, преподаватель биологии в ремаркском колледже. Умер три года назад в приграничном Тироне из-за аида, повреждённого после аварии Синергии (как и все, кто оказался в подобной ситуации, был официально признан погибшим). Не женат. Мать, с которой жил, несколько лет как мертва. Идеальный кандидат. Отправляется под нож нейрохирургов и мединженеров.

Вечером, после прогулки с детьми и серии рутинных исследований, иду на встречу с Картером. Дядя прибыл в Замок последним и сейчас засыпает меня десятками вопросов. Я бросаю ему карту данных, доступных по инфору, а также видео битвы со всевозможных записей, кроме камеры Луизы. Картер худой, как палка, его жена и дочь выбрали оболочки с таким же фенотипом. Я не в восторге от них и электроники, которой они занимаются. Их ветвь «ЭЭ» вошла на раннем этапе в производство дельтапланов, уговорили меня купить одну из первых серийных моделей.

Я виню Картера в той катастрофе.

Дядя имеет уникальную способность перебивать каждого на середине предложения и вербально срать на своего собеседника. Он намного хуже отца, что кажется невозможным. Я оставляю его прямо на лекции о средствах безопасности, к которым мы должны прибегать во время передвижения конвоем. «Его единственным преимуществом является Ирмина, – думаю я сонно, – видел её недавно в любительском порно, снятом после благотворительного вечера celebrities. Дочь Картера в этой перспективе обладает невероятно привлекательной попкой».

– Это уже слишком, – слышу голос Луизы по SII-5L.

– Я забыл, что этот бред тоже записывается, – присылаю ей суррогат улыбки. – Ты там лежишь и мучаешься, а я думаю о других женщинах. Можно ли простить нечто подобное?

– Тебе должно быть стыдно. Надеюсь на королевские извинения.

– Я очень благодарен тебе за то, что ты сделала, – сейчас я говорю серьёзно. – Хочу сказать спасибо за спасение детей и за то, что ты убила тех уродов. Я твой должник до конца жизни.

– Не преувеличивай. Ты знаешь, что программа DA запускается в минуты опасности, а я только активировала очередные скрипты. Я солдат.

– Не темни, Лу. Я прекрасно знаю, какие решения ты можешь принимать, и что у тебя есть право защищать себя в первую очередь.

– Это не имеет значения.

– Наоборот. Это имеет фундаментальное значение.

Луиза вынуждена окончить разговор из-за операции – через пятнадцать минут на её лицо накладывают новую кожу. Я сажусь в небольшом дворике, под тенью цветущего каштана. Антиполевые лампы над головой вступают в битву с надвигающейся ночью. Жужжат насекомые. Внутренний экран пульсирует от пересылаемых сообщений с независимых сервисов. Несколько окон, совмещённых между собой и отфильтрованных тематически: макроэкономические данные региона, сводки с пяти важнейших бирж (акции, сырьевые товары, курсы валют), информация о протекании стычек, комментарии глав государств и спикера Международного Союза Корпораций, к которому принадлежит «Элиас Электроникс». Из этого урагана стараюсь выудить самые важные новости. В СМИ просочилась информация о плохой ситуации с «Эмко», взрыв водородной бомбы в Славии уничтожил штаб-квартиру концерна Гаспаров-Потёмкин, правительство Раммы отменило тендер на программирование дельтапланов, который выиграл китайско-корейский молох F.E.O. Всё это нам на руку и всё это не простая случайность. Идёт игра с наивысшей ставкой, но если смотреть на происходящее с некоторой перспективы – то это игра ни на что. Дефляция, дефлорация, дефекация.

Есть только одна важная новость, закрытая от сайтов: мой брат-колыбельщик погиб, как бы глупо это ни звучало. Антон погиб – не во время нападения. И непонятно как долго мы общались лишь с копией, посвящали её в свои тайны, защищали наравне с другими членами семьи. Парень, которого я любил, вообще существовал? И если да, то как синтетический или как биологический организм? Я уже сто лет пересаживаюсь из скорлупы в скорлупу, и вдруг оказывается, что меня ещё заботят такие вещи. После него не останется даже плазматического вещества, называемого душой. Хотя это как раз логично, так как Антон был настолько неверующим засранцем, насколько некоторые могут быть глубоко верующими.

Он не видел связи между человеком и богом даже тогда, когда плазмат ещё присутствовал на Земле. Не представлял, как существо, состоящее из света и информации, может сделать для нас что-то важное (и тем более, мы для него). Он воспитал в себе безразличие к sacrum, со скептицизмом принял открытие Харви об исчезновении душ в год Зеро, назвав его ангельской белибердой, и лишь порой, в минуты хорошего настроения, говорил, что это метафора нашего упадка. Повторял, что миру необходимы более быстрые каналы Синергии, а не избавление. Душа – это звериный пережиток, который пропал какие-то двести лет назад вместе с инстинктом самосохранения.

Я не представляю себе священника на его похоронах, я запретил Наде пользоваться готовым, католическим или провенским культурным образцом – никакого театра в наши смутные времена. Мы похороним фрагмент колыбели Антона в синтетической урне, без ведущего церемонии. Ни демонстрации религиозности, ни попытки искупления вины – обычный жест прощания. Мы коллекционируем старые формы, окружаем себя ими, словно антиквариатом, мебелью из старых эпох. Мы пользуемся ненужными коммуникаторами и наручными часами, летаем на встречи, разговариваем друг с другом при помощи голосовых связкок, хотя это давно перестало быть необходимым. Наша одежда, интерьер Замка и машины только имитируют предметы давних времён, времён, когда мы были молодыми. Мы могли бы вынести остатки колыбели на свалку, как больничные отходы, а потом бросить в мусоросжигатель. Сдерживает нас лишь сентиментальность и остатки совести. Наши предки убедили себя, что церемонии похорон проводятся для умерших. Защищают тело и душу, или что-то одно из них, провожая умершего в самый долгий путь. Но у нас нет ни тела, ни души, и уж точно их не было у моего брата. Мы хотим лишь попрощаться, потому что Марина, я и даже Картер, – все мы прекрасно знаем, что на самом деле нам просто нужно закрыть дверь, через которую сочится сумрак.

У меня перед глазами стоит завтрашняя церемония, я переживаю её от начала до конца, секунда за секундой, шаг за шагом. Скромная процессия, стоящая над гробом из серо-голубого мрамора. Чёрный круг скорбящих, перекошенные от эмоций лица и воздух, наполненный солнцем. Сжатое горло. И чтобы заполнить эту проклятую послеполуденную тишину, я нахожу в записях стихотворение:

Память ничего не хранит, хотя выносит порой

Наши прелые останки на берег, где ничего не осталось.

Волна голубая, всё остальное принадлежит песку…

Френическая волна однажды настигнет нас всех. Не имеет значения, спалит она нас или закуёт в morozhenoje, в конечном итоге даже колыбельщики подчиняются законам природы. Мы зря убедили себя в собственном бессмертии. Я помню, как мы тонули неподалёку от островов Соммос и как я радовался реинкарнации, а ты повторял, что это лишь отсроченный приговор. И тогда у меня открылись глаза, я понял, почему ты погружаешься в такое количество дел и счастлив, что у тебя не остаётся времени на размышления.

Мне будет тебя не хватать.

Я переживаю всё это априори, сидя на лавке под каштаном. Сейчас меня трясёт в горячке воспоминаний, но завтра я буду словно выстиранный от всех этих чувств и с каменным лицом повторю эти же слова. Завтра всё закончится, запоздалый ремейк похорон.

Где-то внутри прорастает странная надежда, что если умерла копия, то настоящий мозг Антона жив, находится в какой-то зародышевой форме либо функционирует в теле другого человека. Может, Антон пошутил над нами, обманул всех. Я цепляюсь за лезвие бритвы.

В конце концов Надя просит, чтобы я отправился на покой. Она порой использует такие старосветские обороты, но её забота искренняя. Она беспокоится обо мне, потому что так запрограммирована, у меня нет никаких сомнений по поводу её мотивов. Я подчиняюсь цифровым распоряжениям, так как сам не могу распутать эту реальность. Дата похорон кажется странной – нет повода торопиться, но если Надя хочет, чтобы мы попрощались с Антоном завтра, пусть будет так. Мы как можно быстрее должны скинуть с себя балласт Сулимы и направить всё своё внимание на будущее. Месячное ожидание активации отца может быть убийственным для семьи. Нам необходим ясный ум. Особенно сейчас.

Я отказываюсь от химического сна и сетевого психоанализа, предложенного Надей. Мне нужно время. Я думаю о Пат, потому что гибель Антона вызывает воспоминания о её смерти.

И опять я возвращаюсь туда. Снова стою на крыше офис-центра High Medical Solutions, смотрю на дырявый неон, который пульсирует красным. Подхожу к краю, тяну за собой спасательный кайт и заглядываю через хромированный барьер. На расстоянии ста пятидесяти этажей, внизу, огонь съедает мешанину из машин, я помогаю себе зумом, чтобы хоть что-нибудь увидеть. На стене небоскрёба, по другую сторону от Женевского проспекта, замечаю след после удара дельтаплана, потрескавшиеся окна и сгоревшие фрагменты фасада.

Я катапультировался за несколько секунд до взрыва двигателя. Дельтаплан вошёл в сумасшедший штопор, врезался в дом напротив и упал на машины, ползущие по улице. Микровзрыв привёл к тому, что мы не нашли останков Пат.

Я видел отрывки этого зрелища, паря над аэродромом для вертолётов. Сейчас кайт выпускается автоматически, подстёгиваемый порывами ветра. С надстройки выбегают люди в чёрной униформе – Служба Охраны Дома. Кричат мне и отчаянно машут, чтобы я отошёл от края. Я останавливаю их взмахом руки.

Ухожу в памяти ещё дальше. Лето, несколько месяцев после происшествий на Соммос, площадь перед реабилитационным центром в Сигарде. На овальной клумбе растут розы: белые, кремовые и красные. По парковым аллейкам прогуливаются пациенты, у них повреждены конечности и сознания – жертвы несчастных случаев, аварий нано, отторжения трансплантаций. Лица, покрытые металлическим лишаём, глаза как мёртвые вулканы, мешковидные наросты на имплантатах, запах разложения. Они пользуются электрическими колясками и маленькими экзоскелетами (чириканье птиц смешивается с шумом приводов). Очередной ленивый день в обществе членов семьи и искусственных ассистентов типа R.

Я сижу в одиночестве на больничном балконе, в кресле из масы, принявшем самую удобную форму. Солнце слепит меня всё больше, несмотря на тёмные очки и огромный зонтик. Не действуют средства, снижающие чувствительность, даже лошадиные дозы наркотиков. Я не хочу спать – небытия боюсь ещё больше, чем фантомных болей после реинкарнации. Новая оболочка извивается в адских муках, хотя врачи утверждают, что это невозможно. Они присматриваются к психологическим основам, реакции ПТСР.

На подъезде стоит гражданская скорая. Санитары вытягивают изнутри платформу с телом молодой девушки, на подушке пылают рыжие волосы. Я сосредотачиваю на них бегающий взгляд. Платформа зависла в антиполе напротив балкона. Девушка открывает глаза, залитые голубым цветом. Из разговоров санитаров я собираю воедино информацию, что пациентка оказалась в месте френического взрыва (колыбель помогает услышать – неудавшийся эксперимент Медицинского центра К.А.R.М.А.), получила огромную дозу излучения. Она пристально смотрит на меня, просверливает взглядом насквозь. У неё оливковая кожа и чувственные губы, из уголка рта стекает струйка слюны. Я думаю, что она всё ещё без сознания, а открытые глаза – это тик неконтролируемых мышц лица.

– Привет, я Пат, – чёрный голос раздаётся где-то внутри черепа, как будто мы были на непосредственном канале SII.

– Привет, – я нервно проверяю, не взломала ли она колыбель, но я даже не залогинился в сети. – Скажи, как ты это сделала?

– Это, наверное, проявление френического безумия, – она улыбается недвижимым лицом. – Я приехала, чтобы познакомиться с тобой, по крайней мере, мне так кажется. Предчувствовала, что это в конце концов произойдёт.

– Ты не могла, – я подбираю правильные слова, – выдумать меня себе из ничего.

– Однако именно так и было, – санитары толкают её платформу. – Мы ещё встретимся, Францишек.

– Откуда ты знаешь моё имя?!

Она уплывает по направлению к входу, не отвечая на вопрос. Теперь я начинаю понимать, что она не ответила на него в течении всех тех лет, которые наступили потом, а её странные объяснения, брошенные, чтобы я отцепился, нельзя было воспринимать всерьёз. Однажды она нашла в Синете упоминание о семье Элиасов… её преследовала мысль о сумасшедшем фатуме… она увидела моё лицо в отблеске голубого света и влюбилась без памяти… Что ж, вполне возможно, это был сон из детства – самый старый сон, который она помнила.

Разумеется.

– Пат безусловно была шпионом, – издевательски отзывается Луиза. – И использовала двойной камуфляж. Снимала с себя подозрения, целенаправленно их возбуждая.

– Ты же знаешь, что я не об этом. Хочу описать всё без украшений. Лу, тебя уже пробудили?

– Добавлю ещё, что она обжиралась смесями из Арракиса, отсюда голубизна, которую ты увидел в её глазах. Меня пробудили. Операция прошла успешно.

– Хорошо, – вздыхаю с облегчением.

– Через пару часов я снова буду на ходу. Хотела лишь проверить, как ты. А сейчас снова перехожу в пассивный режим.

– Возвращайся как можно быстрее. Знаешь, что я от тебя зависим.

Взвинченная память заставляет видеть ненужные детали, я смотрю фильм, смонтированный из фрагментов собственной жизни. Работа кинооператора оставляет желать лучшего, у него трясутся руки и вместо прекрасных мотивов получается исковерканные картинки, недостаточно или слишком освещённые. Глаза закрыты как раз тогда, когда их нужно было держать широко открытыми и поглощать столько битов, сколько можно обработать в черепной коробке. И паскудный звук – никто не позаботился о том, чтобы его почистить и настроить нормальные пространственные эффекты, ритм сердца сливается со звуком падающего дельтаплана. Но настоящая беда со сценарием – мешанина несвязанных между собой линий и сюжетные уловки, повторяющиеся с упорством маньяка. Как выкидывание кубика на одной и той же цифре.

Я верю в воспоминания, хотя и не могу подтвердить их эмпирически. Но даже если бы мой фильм оказался фикцией, он был бы приличнее того говна, которое льётся с развлекательных сайтов: БДСМ, связывания, люди, подвешенные на кожаных лебёдках и напоминающие шинку с толстым шнурком, отношения господин – раб или палач – жертва, фильмы о насилии, издевательствах и экзекуциях, snuff movies, mondo movies, «фильмы последнего вздоха», порно с использованием экзотических гаджетов, которые могут покалечить гениталии, лабиринты механических пил, толпы людей, пошинкованных на куски, глубокий анальный фистинг и так далее, вплоть до блевотины.

Можно смотреть на это со стороны голографической проекции, а можно войти глубже, смотреть на всё с перспективы насильника или жертвы, почувствовать всё на себе. Rape, rape, rape! Большинство – это симуляция, коммерческая размазня, которая показывает извращения и жестокость, красная краска льётся гектолитрами, а стоны удовольствия звучат строго по сценарию. Ведь существует целое подполье Р2Р, проникающее в глубинные залежи искажений и жестокости. Полиция много лет вылавливает брутальные записи и преследует тех, кто их выложил, подписчиков, но таких видео миллионы, наверное, уже миллиарды. Они кружат со времён, как создали сеть. Особенно сейчас, после года Зеро, когда наше чувство прекрасного поддалось резким мутациям.

Разумеется, существует и второй полюс, чувственный superlight. Мыльные сюжеты, настолько схематичные, что после первых секунд становится понятно, кто в конце умрёт, а кто будет героем. Большие объёмы пафоса и пустоты, длинные кадры гримас и надутые бессмысленные монологи. Всё это полито ностальгией, которая воняет старыми шкафами, нафталиновыми эмо, детским представлением о межличностных отношениях. С GTV и с других станций льётся блеск золота дураков. Бред и пластик, как лизать мороженое через стекло. Благословенный эскапизм для масс.

У тебя два пути, приятель: включись эмоционально в великий бред или отлетай в нескончаемый чилаут. Это для тебя конкурсы знаний, в которых можно выиграть, назвав периметр собственной задницы. Я предпочитаю мой личный фильм, предпочитаю мыслить о Пат и в сотый раз стоять на крыше HMS. Предпочитаю переживать собственные смерти и муки реинкарнации.

Страдание не облагораживает, но, возможно, гарантирует подлинность нашей человечности.

– Не спишь ещё?

– А ты, Лу? Не заряжаешь батареи?

– Не думай о ней снова.

Уже поздно. Я снова стою на краю крыши и перекидываю ногу через металлический барьер. Сжимаю перила потными ладонями, они скользкие и холодные наощупь. В лучах вечернего солнца кусок спасательного кайта переливается радужными цветами. Охранники бросаются в мою сторону, сейчас я слышу их очень отчётливо, ругань и хруст белых камушков под весом военных ботинок. Охранники прекрасно знают, что не успеют и сейчас произойдёт то, не поддаётся обсуждениям. Отвалите, господа. Я уже по другую сторону и отцепляю пальцы от металла.

Какое-то мгновение стою на пятках, балансирую на металлическом карнизе. Включается автоматический периметр, который старается меня спасти. Секунда в пустоте, секунда на подсчёт плюсов и минусов. А потом – лечу. Не очень-то романтично: вниз головой, с криком от страха, который не хочет срываться с губ, со сжатыми кулаками.

Дом высотой более четырёхсот метров – я буду лететь десять секунд, судя по подсчётам калькулятора. Всего десять секунд. Почти что ничего, не о чём говорить. Под конец полёта у меня будет скорость более трёхсот километров в час, и я ударюсь об асфальт или о сгоревшие автомобили. Вероятность, что оболочка колыбели выдержит это падение, составляет один к сорока четырём. Я надеюсь, что после меня останется каша, что меня не удастся вернуть к жизни. Шанс девяносто восемь процентов – это, наверное, много.

Я не успел сделать из Пат бессмертную, мне не удалось сломать её сопротивление. Она говорила, что у неё ещё есть время на такие решения, что ей суждена долгая жизнь, если она пережила рак крови, двадцатилетнее пребывание в криогенной камере и рискованное лечение френами. Она была предназначена для меня, и мы должны были жить вместе вечно. Она двадцать лет плавала в жидком азоте головой вниз, чтобы в случае аварии сгнили её ноги, а не мозг. Грёбаная практичность. Но не произошло никакой аварии. Она больше, чем кто-либо другой, заслуживала получить долголетие колыбельщиков, было в ней что-то ангельское, клянусь. Но я так и не поместил её мозг в контейнер, не позаботился о её безопасности.

Меня глушит шум ветра, душит, как вода, расплющивает щёки, я превращаюсь в гелевый шарик, запущенный в окно резвившимся ребёнком. Сто пятьдесят этажей это почти ничего, в размазанном туннеле виден конец, на земле клубится чёрный дым. Я лечу в пустоту, нет смысла жить с такой дырой в сердце, жить без малейшей надежды.

И все равно первые слова, которые я сказал после пробуждения три месяца спустя, звучали как вздох облегчения. «Я жив». Колыбель не успела зарегистрировать момент столкновения (мы живём в постоянном послеобразе, потому не фиксируем собственной смерти, не хватает доли секунды), но это не имеет значения, в расчёт берётся только осознание: тождественность, обретённая из небытия.

Мне до сих пор стыдно, когда думаю об этом. И хотя я понимаю, что таким образом не предаю память о Пат, я не смирился до сих пор с этим звериным инстинктом – жаждой выжить любой ценой, жаждой, которая основывается не на любви к жизни, а на страхе перед смертью.

Но с другой стороны именно он не дает нам утонуть в иллюзии Синергии.

Имеет значение только тот, кто выжил. Только тот и прав.

Я держу в руках белую малышку – таблетку Лорелей. Она предательская, как сирена, обещает больше, чем может дать, но после многих попыток оказалось, что только она может справиться с моим мозгом. Лекарство под названием «Лоранс», которое производили в Ремарке, внезапно пропало с рынка, когда я был ещё ребёнком. Эксперты говорили, что это устаревшее дерьмо пожирало мозг сильнее, чем другие наркотики, а знатоки психотропных средств охотились за диковинкой, как гиены. На рынках его продавали из-под полы. Серебристые пластинки с таблетками торговки вытягивали со дна клетчатых сумок, шли блистеры с тридцатикратной наценкой.

За кофейным столиком в Стеклянной Башне парит красный чай. Я вдыхаю нежный аромат лимона. Луиза, подлатанная и вылеченная медицинскими инженерами, сидит напротив, беседуя с интендантом о безопасности Замка. Речь идёт о размещении неподалёку многометровой полосы клещей, закупленных с военных складов. Они спорят о риске случайной активации и угрозы для жителей, вычисляют вероятность с таким упрямством, как будто бы она действительно существовала. Надя против, она куда осторожнее Лу, забрасывает её данными и создаёт запутанные сценарии. Я прислушиваюсь к ругани, звучащей на канале инфора, и облегчённо отрешаюсь от перепалки, когда ИИ переходит с языкового кода на прямую передачу. Луиза в утешение подбрасывает мне молекулу Лорелей: двухмерную схему и 3D-модель, подвешенную в воздухе над фарфоровой кружкой.

Схема состоит из трёх многоугольников – эта органический элемент, состоящий из атомов кислорода, водорода, азота и углерода, тут и там видны двойные связи. Из описания видно, что это кетон со сложной молекулой, который повторяет действие эндозепинов в центральной нервной системе. Грёбаная таблетка счастья, такая маленькая и белая, много идиотов из-за неё ходили по стенам или потолку, когда появлялись симптомы абстиненции, но она же спасала людей от самопожирания из-за страха. Я принимаю Лорелей, чтобы расшатанный мозг не выбросил меня с поля Вересковых пустошей. В прошлом случалось это весьма часто, потому я был вынужден найти какой-то способ, и однажды мы возобновили производство забытых лекарств. VoidWorks купил маленькую фармацевтическую фабрику под Бильденом, а её директором стал фармацевт, который подсказал мне правильное решение.

Я глотаю, не запивая, сладкую пастилку. Люблю минуты, когда она застревает в горле, потом тянусь за чаем. Луиза приходит в себя и кивает головой, вроде как выиграла эту битву. Мы сидим на креслах из плексигласа, расставленных на стеклянном полу одного из боковых залов. Нас окружают прозрачные стены и крыша большого купола кафе, такая же прозрачная мебель, ткани и предметы (за исключением белых чашек). Под нами двадцатиметровая пропасть, над нами голубое небо, в котором блуждают перистые облака. Солнце пригревает с самого утра, но внутри шара почти холодно, горячий чай оказывается очень кстати (правда, Лу?). Я немного рискую, доверяю свою жизнь ракетам-перехватчикам, но должен почувствовать это сумасшедшее головокружение и внезапное расслабление, которое даёт пение русалок в крови.

Почти двадцатью этажами ниже Надя руками гувернанток подключила Иана и Эмилю к Синету. У них на головах тёмно-синие шлемы Guangxi с золотыми гоглами и по моему знаку мы все входим – одновременно, как элитарное подразделение – на стартовое поле Вересковых пустошей. Побродим немного по платформе. Дети это обожают, но я не позволяю им свободно носиться – они бродят на поводках, скрученных из команд безопасности. Луиза присматривает за ними, ее поддерживают Надя или Вероника. Скорость аварийного отключения – три миллисекунды, на случай возможных хакерских фокусов. Немного перебор, конечно, так как первым правилом Вересковых пустошей является отсутствие насилия – так решили архитекторы, – но даже горо не могли предвидеть всех паскудств, на которые способны люди. Дети – самое важное. У их безопасности приоритет класса ноль.

Из тумана показывается бесконечное поле волнующегося вереска, расцветает фиолетовым или розовым, в зависимости от времени суток и состояния коры затылочной доли. Цифровые кустики, произрастающие на плоскости XZ, тянутся во всех направлениях на миллионы футов. Каждый шаг по горизонтали и вертикали имеет прописанную конкретную длину, я могу бродить очень точно, от одной точки к второй, а также по диагонали, где шаги умножаются на квадратный корень из двух. Также я научился игнорировать видимое притяжение и двигаться как маятник или шагом шахматного коня, но всё равно по истечении времени, уставленного по умолчанию, меня вернут на вертикаль, так действует здешняя физика. Некоторые в режиме турбо могут носиться по Вересковым пустошам вслепую, случайно отбиваясь от закрытых точек или попадая внутрь тех, где собственники установили полный доступ. Они платят информацией за нарушение спокойствия, потому в игре важно не попасться в руки вопросов-стражников. Молодые обожают такие гонки, организовывают состязания по усложнённым правилам и системам начисления очков. Фантомы пользователей мелькают вокруг, словно духи, на грани видимости, отфильтрованные администрирующей системой. Сегодня трафик низкий, потоки насчитывают всего несколько десятков тысяч аватаров в минуту; это ничто по сравнению с миллионами входов, которые случались в прошлом.

Горо и ИИ, отцы и матери Вересковых пустошей, сосредоточились в центральном кубе со стороной в тридцать футов. Наши точки находятся немного дальше и стоят охрененных денег, но и они тоже престижны. Где-то на периферии этого мира, в бледно-серых стандартных цветах, функционируют юзеры за один виан. Разумеется, есть много правил, которые породила платформа: расстояние от стартового поля, называемого Источником, геральдическая символика точек (средства и профили знаний), тематические плоскости и сферы, сигнализация требуемых и предлагаемых данных, разделение на консерваторов вне плоскости XZ, вольнодумцев ниже и строителей, которые занимают главное поле. Колыбельщики и члены больших фамилий имеют ноль на координате Y и лёгкие аватары; сливаясь с фоном, они редко бросаются в глаза и не привлекают детей. Те любят фейерверки – неэвклидовы фигуры, скрывающие множественные личности, динамические мыслящие программы и еретиков всех мастей; цветные фракталы и зеркальные глубины шизоидов, в которых они тонут по несколько секунд; мистические огни, подёргивающиеся в ритме неслышной музыки, мель тишины, а также волны мыслей, которые расходятся, как круги на воде, эмоции-гибриды и много ангельских волос с расплавленных предложений. Порой, пробегая спонтанными тропинками, они забегают в самые дикие места, находящиеся за сотни тысяч футов. Всегда под контролем какой-то из гувернанток, дабы вездесущее любопытство детского восприятия не привело к шоку и тяжёлым аутистическим изменениям. Чем дальше от Источника, тем меньшую результативность имеют стандартные страховки и фильтры.

До того, как я вошёл на платформу впервые, я представлял себе Вересковые пустоши хаотической путаницей красок и сообщений, безмерностью, наполненной мешаниной ненужных данных. Я сильно ошибался. Цветная глазурь – это лишь эпидермис, который человеческие пользователи приделали к главному скелету ради своих потребностей: забавы, оригинальности и сомнительной красоты. Толстые текстуры пунктов и входные двери, инкрустированные пиктограммами, бутылки Кляйна с латинскими выражениями и наиболее изощрённые фантомы, которые только могли себе позволить эти сукины дети в акционном абонементе, – у этого места безвкусная маска, мало говорящая о том, какое оно на самом деле. Вересковые пустоши суровы, построены из линий, пересекающихся в трёх измерениях, а все точки создают кубические конструкции. Это место – ярмарка знаний, и, как каждая ярмарка, имеет послевкусие деревенского китча, однако вместе с тем является лесом, полным неожиданностей.

Я ушёл в лес потому, что хотел жить разумно.

Это единственное место, где люди, искусственные интеллекты, сетевые мыслящие программы и остатки горо могут обмениваться информацией, независимо от личной платформы, используемой для поиска и связи. Здесь встречаются юзеры сетей Синет, Синет II, малых сетей, предназначенных исключительно для ИИ, и даже дети Вавилона и Синергии. От устаревшего обмена S-файлами Вересковые пустоши отличает полная осознанность транзакций, а также то, что никто не загружает данные непосредственно в мозговые структуры (максимум на внешние средства памяти). Разумеется, возможно и мошенничество, как преднамеренное, так и случайное, влияние сообщений на каталоги воспоминаний. Но это происходит при каждом контакте с информацией, не удаётся избежать побочных эффектов. Чем лучше программное обеспечение посланников и анализаторов сетевых пакетов, тем бо́льшая польза от фильтрованного планктона и инициированных тобой транзакций.

Немногие пользователи осознают, что общественность, населяющая Вересковые пустоши, при обмене информацией пользуется потлачем. Мы поставили памятник Квакиутлам, пользуясь понятийным аппаратом общества, которое пребывает на пограничье выделения «я» из племенного «мы»; мы сделали сальто, перескакивая с эксплуатации информации на её переработку. Неважно, откуда мы взяли образцы, более важным кажется то, почему мы отошли так далеко, аж до оргиеподобной дистрибуции. Возможно, после года Зеро информация стала наиважнейшим благом, которое стоит больше, чем любые денежные средства, потому её нельзя купить, а единственный способ поднять свой престиж (и в конечном счёте благосостояние) – это одарить других собственников данных. Наша борьба за то, чтобы сравняться друг с другом в распределении ценной информации, кажется сумасшедшей, если не видеть в ней попытку сохранить Божественное начало на Земле. Речь о том, чтобы шум не заглушил воспоминания о свете плазмата. Мы лелеем их в мире кубических конструкций.

Мои анализаторы сетевых пакетов с момента входа ищут сообщения, носятся во всех направлениях – крикливые птицы над бескрайним полем. Я поставил фильтр на неофициальные сообщения о войне и глобальных угрозах исключительно от юзеров с наивысшим рангом, задолжавших мне по уши. По-расистски предупредил, чтобы программы в первую очередь выбирали не-людей.

Ветви на несколько секунд оплели блестящей сеткой мощную нерегулярную область координат, кончик которой тянулся к условному низу. Мятежники, пребывающие ниже XZ, всегда больше интересовались войной и чаще провозглашали неизбежное уничтожение человечества. Я принимаю несколько предложений, прося доставку на место; некоторые пребывают лично «пневматической почтой», большинство посылает гонцов и с дикой радостью начинают заплёвывать меня данными. Это мне и нужно. Пускай мозг безумствует в разбушевавшемся океане, Лорелей и Канцер Тета удержат шторм на восьми уровнях. Я навострил мультипликационные уши, когда управляющая программа идентифицировала научный или шпионский ИИ. Разумеется, у нас тут полная анонимность, но даже по данным можно составить прекрасные профили.

Тетрагидроканнабинол предлагает информацию: «Сто двадцать исследовательских сетей в течение последних двадцати четырёх часов высчитали закономерность в раскладе металлических пуль и зажигательных огней повстанцев. Найден алгоритм, подтверждающий существование гипотетического мозга, управляющего действиями Саранчи, и сейчас же произведена многомерная симуляция. Первые расчёты указывают на пустыню Саладх, как на место, в котором находится объект, который может быть центром управления партизан».

Бесчисленные Человеческие Легионы предлагают такую информацию: «Твоё сообщение о новом способе маскировки элитных подразделений Саранчи, называемых в просторечии вампирами, было многократно верифицировано. На основании фильма, зафиксированного в системе «Кватро», исследовательский ИИ под названием Двенадцатая Симфония выдвинул гипотезу, что в ущелье Сулима произошло разворачивание дополнительного пространственного измерения, из которого производилась атака на проезжающий конвой. Анализ фильма исключает голографическую маскировку отделов Саранчи, атакующих со скальных стен».

Сверхъестественный оркестр Макса Эрнста предлагает такую информацию: «Туннель Хокинга, из которого произошёл шестой зарегистрированный выход корабля «Heart of Darkness», был стабилен. Небольшой объект, зарегистрированный Центром Космических Полётов в Кодене, был идентифицирован как спасательный спейс шаттл «Персей Колибри-4Б». В сигнале, перехваченном вчера, распознали идентификатор второго пилота туннельщика, поручика Вивьен Элдрич. Причина взрыва шаттла до сих пор не раскрыта главным подразделением, но скорее всего находится в записи сигнала».

Разносчик тел предлагает такую информацию: «Heart of Darkness» после шестого зарегистрированного выхода из туннеля Хокинга увеличил полную массу более чем в пятьдесят раз при стабильных внешних измерениях. Подобно спейс шаттлу типа «Персей», который отключился от главного подразделения после выхода из точки сингулярности, он движется по траектории, соприкасающейся с орбитой Земли и, если нынешние параметры останутся без изменений, приблизится к поверхности планеты через семьдесят два дня, то есть через двадцать восемь дней после рассчитываемого прибытия спейс-шаттла».

Opus Magnum предлагает такую информацию: «Отмечена значительная активизация деятельности войск Саранчи в течение последних двадцати четырёх часов. Целью атак стали (в семи из восьми случаев) химические, биотехнологические и нанотехнологические заводы, сотрудничающие с флотом Лиги Наций, а также армиями отдельных государств. В столкновениях повстанцы впервые использовали FEMP (Frenic Electromagnetic Pulse), который уничтожает электрические и электронические приборы, в том числе топливные элементы Death Angel. Предвидится, что использование оружия Е может привести к перелому в ходе военных действий и перевесит чашу весов в сторону партизан. Продолжаются срочные работы по защите военных подразделений от таких атак».

Резкий скрежет кварца на зубах.

Радужный Ворон предлагает такую информацию: «Один человек нашёл на свалке чёрный шарик с маленькой красной кнопкой. Надпись на шарике гласила, что после нажатия кнопки наступит конец света. Заинтересованный человек принёс находку домой. Он спрятал её на крыше и забыл о её существовании, но после многих лет шарик неожиданно снова попал ему в руки. Злой рок пожелал, чтобы произошло это в минуты сильного волнения. Человек решил уничтожить мир и, когда нажал кнопку, из-за резиновой заслонки высунулась игла. В его кровеносную систему попал нейротоксин, который убивал за несколько минут. Лишь лёжа на полу и ощущая постепенный паралич, человек понял, что надпись на шарике была правдива».

Ворон, насколько глупым надо быть, чтобы предлагать такой бред? Не понимаю, почему администраторы Вересковых пустошей уже столько лет терпят твоё существование. ИИ и горо не имеют человеческих эмоций, значит, ты не пробуждаешь в них сочувствия, вероятно, они видят в этих бреднях какой-то смысл. Может, потому что ты являешься экспериментальным созданием, одной из личностных матриц, которые они так охотно создают. Скудность метафор и сравнений в таком случае становится очевидной и даже приемлемой.

Но не для меня, мать твою! Не для меня!

Мы медленно прогуливаемся под стенами во дворе Замка, фотографируем каждый камень и дыру в земле, любое дерьмо – совсем как китайские туристы! Майор Хендрикс, Картер, Луиза и я проводим инспекцию дополнительных укреплений, которые возводят работники и солдаты с внутренней стороны ограждения. Надя тестирует мобильные камеры и точки стрельбы; техника проносится у нас над головами, издавая металлический треск, движется по рельсам на железобетонных платформах. Краны воздвигают трёхметровые заслоны – ограды из закалённых прутьев, увенчанные кругами колючей проволоки, установленные на расстоянии десяти-пятнадцати метров от внешнего кольца. Между ними будет проложена полоса смерти, заполненная клещами. Через металлические дуги будет передаваться ток с высоким напряжением, а преобразователи «Guangzhou New Technologies» будут расставлены через километр и надёжно защищены от уничтожения. Ограждение должно убивать, а не отпугивать нападающих, кроме того, оно должно быть естественной преградой, на случай если какая-то из смарт-мин решит двинуться вглубь замкового двора. Только с таким условием интендант согласилась её активировать.

Майор Хендрикс, специалист по безопасности, проектировал оборонные системы подземных баз Флота, а также гнёзд подразделений Death Angel. Человек он лишь в юридическом смысле, поскольку его тело на восемьдесят процентов состоит из синтетических органов. У него человеческий мозг и часть нервной системы, но огнеупорная кожа с золотым оттенком и навигационные гоглы, которые занимают бо́льшую часть лица, но не делают из него образцового натуралиста. Это опытный солдат с высоким коэффициентом преданности, которому семья доверила управление Замком. Прошло уже двадцать лет с момента, как мы переманили его в Радец с зарплатой футбольной звезды.

В мирные времена у нас тут была целая армия: два полка стражи, полк связных и полк спецназа (его называли «чёрным»). После того, как вспыхнуло восстание, Хендрикс получил от Блюмфельда ещё один отряд, состоящий из отделов специального назначения и военных инженеров. Дворцовая Стража состояла из солдат Death Angel под руководством поручика Квиста. Отец был чертовски прав, что так близко сотрудничал с военными, так как благодаря этому сделал из Замка бетонную крепость. Большинство залов и извилистых коридоров ещё раньше находились глубоко в скале, что намного облегчило работу. Лишь Стеклянная Башня выбивалась из оборонной доктрины Элиасов.

Луиза замедляет шаг и позволяет, чтобы Хендрикс и Картер отдалились от нас, занятые дискуссией о технических деталях вооружения. Разумеется, конечное решение и так зависит от Нади (разве что семья единогласно её переголосует), но интендант охотно прислушивается к нашим предложениям. Напоминает, что человеческие мозги пользуются секретными переменными и что это ценно для каждого ИИ. Думаю, она издевается над нами.

Несмотря на большое расстояние мы не говорим вслух, переходим сразу на непосредственные каналы. Я чувствую, Луиза хочет мне сказать что-то, предназначенное только для меня. Знаю, что уже несколько дней она внимательно присматривается к языку моего тела, фиксирует речевые спотыкания и убегающие слова. Что-то диагностирует, ее беспокоит состояние, в которое я впал после смерти Антона. Она не могла не заметить, что сообщения, полученные в утреннем потлаче, нарушили моё психологическое равновесие, и уже провела консилиум с Надей или с медицинскими субличностями. Я в этом убеждён, но несмотря ни на что, направление удара меня удивляет.

Лу забрасывает на внутренний экран результаты ароматического теста Шенфельда-Йоскина, которому она подвергала меня, мать её, в течение последних трёх месяцев!

– Почему ты не сказала мне раньше? – я злюсь не на шутку.

– Это могло бы испортить результаты, – отвечает она спокойно. – Такие тесты – это нормальная активность дружественных ИИ, и ничего с этим не поделаешь, Францишек. Мы заботимся о твоём здоровье, используя доступные нам методы. Может, тебя обрадует то, что помимо автотестов, мы с Вероникой диагностируем друг друга, чтобы ликвидировать небольшие ошибки в коде.

– Да, я рад. Блядь! Нашла что-то серьёзное?

– Для начала введу тебя в курс дела, – она смотрит мне прямо в глаза. – Ты не демонстрируешь атрофии обоняния, характерной для глубокой депрессии, что было самым ожидаемым результатом. Я начала тесты, чтобы продиагностировать твоё состояние после встречи с Ронштайном, а потом, разумеется, в связи с произошедшим в Сулиме. Ты справился и не провалился в чёрную дыру так глубоко, как я ожидала.

– Но, если бы всё было хорошо, ты бы не морочила мне голову результатами.

– У нас возникла проблема с интерпретацией данных, – Луиза подсвечивает несколько густо исписанных колонок с результатами и датами замеров. – Настолько серьёзная, что Вероника консультировалась с учёными, которых признала авторитетами в этой сфере. Здесь, к примеру, видны около двадцати задокументированных случаев замены одного запаха на другой (с того же понятийного сектора). Последний произошёл всего пару часов назад: красный чай, который ты пил в Башне, имел аромат апельсина, а не лимона.

– Это какой-то бред.

– Можешь заглянуть в меню или спросить шеф-повара.

– Дело не в грёбаном чае! Бред – делать такие далеко идущие выводы, опираясь на мои записи. Ты ищешь описки и бихевиористические следы… зачем, Лу? Ты знаешь, что я не доверяю мелочам. Я с тем же успехом мог бы пить жасминовый чай, а в дневник записать что-то другое, так как моё сознание идёт вперёд. Я так запрограммировал колыбель.

– Единичный случай ничего не значит, но серия – значит, – упирается Луиза.

– Я разочарован твоими открытиями.

– В течение трёх месяцев ты много раз ошибался в запахах и во вкусах блюд. Как и больные Альцгеймером, ты не распознаёшь ароматов ментола, гвоздики, бензина и дыма. Я без понятия, как было раньше, но прогрессирующие изменения указывают на долгую историю болезни. Твой образ был неясен и, как я уже говорила, ничего не указывало на депрессию или на помешательство, так как было слишком мало белых пятен. Но оставались те странные ошибки и вымышленные запахи. Ты больше десяти раз вспоминал о вони, источник которой я не определила в непосредственном окружении, а значит, она имела иллюзорный характер.

– Ну хорошо, – говорю осторожно. – Ты должна проследить предыдущие диагнозы, касающиеся синдрома Туретта, которые сохраняет Надя: неврологические нарушения и нетипичные рефлексы, среди которых точно найдешь подобные симптомы. У меня с детства были проблемы с чувствами и реакцией на импульсы. Ты же знаешь.

– О чём вы так упорно молчите? – дразнится издалека Картер. – Нам тут важные вопросы обсудить надо.

– Обсудим через пятнадцать минут. – Я на мгновение прозреваю. – Не беси меня.

– Это не симптомы Туретта, – Луиза качает головой. – Мы исключили такую версию уже за первый месяц измерений. Вероника исходила из этой гипотезы, и почти сразу её отмела.

– Но почему ты рассказываешь мне обо всём только сейчас?!

– Потому что сейчас на SII-5L попал наиважнейший из заказанных файлов. Вероника вернулась непосредственно от Исаака Йоскина, который развивал теорию Шенфельда и его синдрома. Шенфельд давно мёртв, но Йоскин работает над тестами более пятидесяти лет, он – исследовательский ИИ из израильского отдела института К.А.R.М.А. Он был самым подходящим лицом для исследования твоего случая, а за консультацию взял кругленькую сумму в сто тысяч вианов.

– Кто утвердил перечисление средств? – спрашиваю вслух.

– Оли Сидов и Вероника.

– Глупость какая-то.

– Францишек, я хочу сказать тебе, что дело выглядело серьёзно. Я глянула на то, что прислал Йоскин, и диагноз может тебя шокировать. Мы говорим здесь, в неблагоприятных обстоятельствах, поскольку я допускаю, что Надя может воспротивиться передаче тебе этой информации. Я специально отрезала инфор, чтобы она не слышала нашего разговора.

– Ты скажешь мне в конце концов, в чём дело, Лу?!

– Я уверяю тебя в своей преданности независимо от того, подтвердят ли дальнейшие исследования теорию Йоскина. Это не повлияет на моё отношение к тебе, но не советую тебе раскрывать эти факты другим сотрудникам. Из симуляции видно, что солдаты Хендрикса, за исключением Дворцовой Стражи, могут отреагировать негативно.

У меня впечатление, что я сошёл с ума. Такое может произойти, если человек долго подвергается психологическим перегрузкам. Я только не понимаю, почему в моём воображении Луиза обернулась против меня. Наверное, где-то очень глубоко, на самом дне, у меня нет к ней доверия.

– Захотят меня убить? – спрашиваю подавленный.

– Тебя нельзя убить. По крайней мере, в классическом понимании этого слова.

– Значит, я мёртв, – меня осенило.

– Всё на это указывает, – признаётся Луиза. – Скорее всего, ты живёшь как копия, которую кто-то поместил в колыбель. Я даю тебе доступ к файлу Йоскина, в буфере обмена найдёшь двадцатизначный ключ доступа из букв – большие/маленькие (10^27 комбинаций).

Я жадно бросаюсь на файл, забывая, где нахожусь. Кто-то трясёт меня за плечо – наверное, Луиза или Картер, который не дождался моего внимания. Я наощупь ищу место, в котором могу спокойно посидеть, вперив глаза в презентацию. Бесполый тёплый голос ведёт многоканальную лекцию, а я повторяю в мыслях каждое слово. Информация впивается в меня, как клещи.

…мозговые протезы, выполненные из гелевого сплава, классифицированы по частоте дисфункций в рецепторах…

Я бы принял слова Йоскина за бред испорченного ИИ или за провокацию агентов Ха-Моссад ле-Модиин уле-Тафкидим Мейюхадим (что за название), я бы сотрясался в приступе смеха, если бы не пугающее предчувствие, что старый сукин сын прав.

Я бы хотел стереть эти часы из памяти, забыть, что вообще получал сообщение от Луизы, но перед глазами стоит лопнувшая колыбель брата, звездообразные потёки на оболочке, оранжево-красные полосы. Значит, я тоже… Кто-то нас убил, синтетически воскресил и не счёл нужным проинформировать. Знает ли Надя? Должна знать, она копается в наших мозгах днями и ночами, уничтожитель снов и сексуальных фантазий. Но знает ли отец, Марина и остальные члены семьи? Что я скажу детям? Как погиб отец, которого они, быть может, так и не узнали?

Мои дети…

Я падаю навзничь, ударяюсь затылком о камень, торчащий из перерытой земли. Ко мне спешат ближайшие стражники. Картер громко кричит – наверное, испугался не на шутку. На какой-то миг у меня заглючили блокады, и меня засыпало мусором рекламы. Я узнаю о мазях для укрепления имплантатов, о конях для скачек, серверах, турбодельтапланах, вибраторах и стимуляторах. Новости толкаются, как бешеные, а приоритет каждой на уровне ноля. Откуда-то приплывает архивная информация: «Ада Лавлейс была первой в мире программисткой, а киберфеминистические пионерки из VNS Matrix в 90-х годах ХХ века вламывались на порно-сайты с подростками, чтобы их блокировать. Их девизом было: «„Клитор непосредственно связан с матрицей‟». А мне какая разница?! Канцер, ты там вообще уснул?

Моргнув, отключаю прилив информации, аж в глазах темнеет. Закрытые веки и темнота, правильное совпадение. Чёрт его побери!

– Что случилось? – спрашивает Хендрикс.

– Отзовись, Францишек, – Надя запускает инфор, а может, это Луиза в замешательстве возобновляет связь с Замком. – Я установила, что это была не хакерская атака. Ты получил какие-то повреждения? Сканирую, подожди немного…

– Мне надо идти, – я смотрю на них с удивлением аутиста. – Майор, «чёрные» летят сегодня в Бильден за маточниками клещей?

– Да, – тот заглядывает в память. – СКП возобновил работу, через полчаса поднимаем транспортные дельтапланы и вертолёты.

– Я хочу полететь с ними. Мне нужно решить кое-что снаружи.

Хендрикс и Картер пробуют воспротивиться. Они ссылаются на моё нестабильное состояние и необходимость консультации с Медицинским Отделом. Могли бы так пререкаться часами.

– Делегируйте Стражу охранять мою колыбель. Выполнять, майор!

Я не собираюсь вступать с ними в переговоры, не собираюсь спрашивать у Нади разрешения. Если она в курсе всего этого дела и до сих пор даже не пикнула, то у неё наверняка есть какая-то цель. Она лишь увеличит охрану нейрологических данных. Будет пытаться зондировать угрозу, может прочитать меня ещё раз этой ночью, потому нужно действовать сейчас же, подальше от её глаз и ушей, подальше от инфора. Я сделаю недопустимое: использую один из наших ИИ против другого. За нечто подобное можно попасть в биодеградирующую колонию нано. Но я рискну.

Появляется миллион вопросов, которые налазят друг на друга, как окна сайтов. Знал ли Антон, кем является, когда умирал в Сулиме? И знал ли обо мне? Правдивы ли результаты исследований колыбели отца, сделанные Надей? Может, интендант вышла из-под контроля и ведёт какую-то непонятную для людей (и человеческих копий) игру? Я – агент чужой корпорации и краду наиважнейшие тайны «ЭЭ», или я – лишь неопасная споровидная форма давно погибшей личности? А Марина и грёбаный Картер, они всё ещё гордые носители человеческих мозгов?

Мой худший кошмар осуществился в хардкор-версии, нельзя быть уверенным ни в себе, ни в ком-либо из семьи. Я инстинктивно глажу себя по голове, с которой капает на рубашку тёплая кровь.

Один из солдат прикладывает к моей голове губчатый шарик биопластыря. Повязка прилипает в коже и сдерживает кровотечение, ускоряя процесс заживления. Какую-то минуту голова чешется хуже, чем вспотевшие гениталии, потом начинает действовать анестезия. Немного вихляя, иду в сторону замкового двора, Луиза незаметно сопровождает меня. Говорю Наде, что я плохо себя почувствовал после последнего визита на Вересковые пустоши (мне уже лучше, не о чем беспокоиться), но вынужден лично отправиться в бильденский отдел «Элиас Электроникс». Мне насрать, верит она мне или нет. Она подумывает, не задержать ли меня в Радеце силой, однако решает не заходить так далеко. Пока что. Мне нужно связаться с Вероникой и запланировать взлом мозга интенданта.

Её серверы закопаны на глубине пятидесяти метров под полом Замка, физически мы не повредим ни диски, ни автономное питание, но хорошо зная карту ИИ и имея ключи, можно попробовать атаку трояном. Это одноразовый выстрел, я рассчитываю на ум Вероники и её вычислительные способности, а они в два раза мощнее, чем у Нади. (Если только оба ИИ не в сговоре.)

Когда забираюсь в транспорт, то вспоминаю слова Ронштайна, которые он сказал во время своего последнего визита в Рамму: «Ваши дети – это постгумус, Францишек». Тогда я принял это на счёт Пат, себя-то считал ещё живым. Пять лет назад я попросил взять гены из банка в Кодене и вырастить близняшек – потомков людей, которые никогда не видели друг друга в первичных оболочках. Когда я познакомился с их матерью, у меня было уже третье тело, а она прошла генную мутацию после излучения френами. Однако наши дети унаследовали первичный генотип, лишь минимально исправленный модами ДНК. Может, Харви знал о моей смерти? Может, он знал, что во время зачатия Эмилии и Иана, их родители были давным-давно мертвы, и они – сироты, призваны к жизни из-за нечеловеческого каприза? Восстали из мёртвых, когда мир охватило безумие. Настоящие загробники, мои дети.

Я задолжал им спокойствие и хотя бы имитацию семейного счастья. По велению гелевого суррогата их извлекли из небытия и бросили в центр тайфуна. Я смотрю на уничтоженные дома по дороге в Бильден, которые проплывают под нами, – следы после стычек с Саранчой. Я сжимаю кулаки в слепой ярости и клянусь себе, что перекую эту злобу на что-нибудь хорошее. Быть колыбельщиком и отцом – двойная обязанность.

Луиза кладёт голову мне на плечо, а по моему телу вдруг пробегает дрожь. Меня охватывает могильный холод.

На написание шпионской программы у Вероники уйдет минимум три дня. Я должен быть разочарован, но осознание смерти полностью отсекло любые чувства. Я постоянно думаю о гелевом мозге в своей голове и фальшивой новой жизни. Чтобы убить время, участвую в переговорах с Хендриксом и Квистом рядом с голографическим макетом Замка, под свисающей с потолка ксеноновой лампой. Время от времени я подбрасываю какое-нибудь предложение, вроде минирования выхода из Сулимы, но чаще сижу сбоку, за кругом света и слушаю молча.

Из штаба Блюмфельда доходят спорные сведения. Генералы то бьют тревогу, что из-за FEMP разбиты центр связи и два батальона Death Angel, то опять рапортуют о ракетных атаках на штаб-квартиру управления повстанцев и перелом в битве. Армия замораживает сотни гектаров леса, целые деревни и городки. Человекоубийство достигло невиданных в истории человеческого вида масштабов. Бомбардировщики DX-32 сбрасывают на мерзлоту «серую пыль». Готтанско-ремаркское приграничье превратилось в ледяную нанопустыню, в которой теперь и стебелек травы не пробьется на поверхность; ни одно насекомое не зажужжит на территории величиной с небольшое государство. В сотнях мест на земле происходит то же самое.

Когда я засыпаю, на меня сыпятся видения, проекции, реминисценции – неизвестно, созданные колыбелью или услужливо подсунутые Надей (терапевтические ступени к катарсису). Мне уже вторую ночь подряд снится визит Ронштайна в корпоративном небоскрёбе «Кортасар», в самом сердце города Раммы. Я всё вижу настолько чётко, как будто свернул спираль времени и снова одиноко уселся за большим дубовым столом. Я откладываю приборы, а внимательный официант забирает остатки греческого обеда. Тянусь за бокалом святого Иоанна из настоящих сушенных виноградин, когда программа управления апартаментами присылает приглашение в конференц-зал. Я ворочаюсь на кровати в Замковой спальне на уровне минус-шесть и одновременно бегу по стеклянному коридору через голубой аквариум, чтобы успеть вовремя в Зал Q. Место зависит от формы визита, которую выбрал гость, от закупленного по этому поводу големического проектора.

Харви Ронштайн любит демонстрировать могущество: этот издыхающий демон увлекается новыми игрушками. Его появление сожрёт бо́льшую часть оперативной памяти администрирующей программы, что может усложнить наш разговор, но он не задумывается о таких мелочах. Он не связался со мной на Вересковых пустошах или по SII, не попросил голографический аватар (Sony Rijuki – просто находка), но выбрал тело из масы, которое – судя по сетевым рекламам – даёт стопроцентный реализм.

Проектор уже начал работать в углу зала вместимостью до двухсот человек, наступает процесс формирования оболочки. Смарт-частички выходят из камеры, миллиметр за миллиметром воспроизводя фигуру человека. Начинают со стоп, а потом ползут выше, аж до макушки. Поверхность голема немного волнуется, пока не закончится реконструкция, оттенки серого уступают место цветам. Фигура выполняет пробные жесты, моргает и произносит отдельные слова, хотя звуки не плывут изо рта (у голема нет ни лёгких, ни гортани). Я буду слушать предложения, синхронно наложенные компьютером.

Сформированный Ронштайн подходит к столу президиума, за которым я с нетерпением жду гостя. Он одет в графитовый костюм, а вокруг широких плеч танцуют странные световые эффекты. На смуглом лице расцветает широкая улыбка, выражение полного удовлетворения – вероятно, собой, явно не встречей. Я ненавижу его всем сердцем, и он прекрасно об этом знает. Если он хотел со мной увидеться, значит, у него был серьёзный повод, или он в конец сдурел. Он даже не скрывает, что после года Зеро переживает медленный психологический распад. Справедливость настигает сукиного сына, который отнял у меня мать.

– Здравствуй, Францишек, – он отодвигает стул и садится напротив.

– Здравствуй, – я впечатлён големической технологией, Ронштайн сидит передо мной как живой. Тем хуже, сука, тем хуже.

– Эта скованность, когда мы разговариваем… – он устраивается на стуле, как птица, высиживающая яйца, – эта скованность из-за того, что мы слишком редко видимся. Очень редко. Слишком редко.

– Ты, безусловно, прав, – я инстинктивно смотрю в мёртвые глаза, сам-то Харви наблюдает за мной через камеры зала. – Твоя эмпатия поражает меня ещё больше, чем твоё присутствие.

– Может, обойдемся без мелких колкостей, а? У нас маловато времени, чтобы тратить его на глупости.

– Согласен, времени у нас уже нет.

– Потому я прошу, чтобы ты на миг забыл о привычной перспективе. Посмотри на свою жизнь как на фрагмент большого представления, в котором я – лишь статист, а ты – актёр второго плана. Я хотел бы рассказать тебе о главном герое и о конце этой истории.

– Ты пришёл нести бред?

– Да, именно для это я и пришёл.

Ронштайн прав, мы не будем вечно сражаться на словах. Понятия не имею, о чём он говорит, и не хочу слушать его голос, но могу уделить ему несколько минут. Пока что он молчит дольше обычного; наклоняет голову голема, как будто внимательно присматривается к моему лицу, и молчит, наверное, размышляя, чтобы такого сказать. Этот болтливый сверхъестественный сукин сын (может, последний из Брошенных) никогда за словом в карман не лез, у него язык подвешен. Если это не сорванная передача данных, то дело, с которым он пришёл, на самом деле, важное, и о нём трудно говорить.

Он начинает с фактов, которые мне известны. Говорит о плазмате, размножающемся в сознаниях людей, одарённых душой. Говорит о Стражах крови, терпеливо следящих, чтобы дух развивался в человеческой биомассе. Это Божественное начало, свет знаний, вызвавший в голых обезьянах стремление к совершенствованию, сделал так, что каждое следующее поколение превосходило своих предков, создавая всё новые и новые вещи. Когда плазмат конденсируется в сознании одного человека, мы имеем дело с гением или известным безумцем, а когда собирается в ещё большей концентрации, в мир приходит Спаситель. Харви не уверен, сколько их было, хотя говорит, что у него филогенетическая память совсем другого вида, чем у людей: сознание переносится между воплощениями. Не верю в это, но слушаю внимательно.

Он рассказывает о духовной схизме, когда алхимики крови начали искать способ ускорить размножение плазмата. Они уже не возлагали надежду на людей, перестали верить, что эти заражённые ненавистью звери гарантируют возрождение Бога. Алхимиков подвела внутривидовая агрессия, пытки и ритуальные убийства, каннибализм, насилие над безоружными, суеверия и бездонная глупость. Они хотели найти другой способ вызвать катаклизм, который уничтожит человечество. Они думали, что тогда Бог покинет это паршивое место и перенесётся в мир, населённый созданиями, более близкими его природе. Вспыхнул конфликт между горо: стражи и алхимики убивали друг друга, заодно вырезая и человеческие стада. Время от времени они разжигали пламя длительных войн и погромов, но ни одна из сторон не могла выиграть, потому что это противоречило экономике искупления, это было частичкой Божьего замысла.

Во сне Харви прикасается к моей руке. Я чувствую неприятный холод и вибрацию частичек масы, которые безустанно меняют позицию, повторяя форму человеческой конечности.

– Ты знаешь, чем был Божий план? Как он проявлялся в мире?

– Полагаю, как серия случайных событий.

– Да, Францишек, и даже мы, горо, которые видели лишь его тень, не могли понять Божьего замысла, ограниченного познавательным аппаратом. Как физики, которые могут только додумываться, как выглядят наименьшие кванты материи. Мы все видим лишь тени на скале, нам не хватает соответствующей перспективы.

Харви утверждал, что лишь после года Зеро обрёл такую перспективу. В мир пришёл тогда последний предсказанный провенами мессия, безымянный ребёнок порнозвезды Саши Линдт, черноволосой красотки, которая с семнадцати лет работала в секс-индустрии. В этом не было ничего необычного – мессия пришёл в мир из бедности, из духовной пустоты, и мать не имела понятия, кто его отец. После рождения младенца разверзся настоящий ад, и Ронштайн оказался в самом пекле. Алхимики и Стражи крови в последний раз выступили друг против друга. Первые хотели убить ребёнка, чтобы искусственно размножить его дух, так как подобная концентрация плазмата случалась крайне редко. Стражи любой ценой хотели защитить мессию. Они верили, что новое евангелие приведёт человечество на высший, уровень развития.

Алхимики выиграли и убили трёхнедельного младенца.

Совершили то, что казалось преступлением, но запустили цепную реакцию, и плазмат взорвался, освободился из человеческого плена. Над Землёй прокатилась волна невидимого огня, сто миллионов людей умерли за несколько минут; шарик плазмата вдобавок отразил френический источник. Бог оторвался от земли и воспарил в другое измерение, а все одарённые душой люди и горо растворились в пустоте вместе с ним. Почти все. Часть осталась, обычная статистическая погрешность. Ронштайн был одним из них. Смерть тела – ничто по сравнению с одиночеством, которое тогда почувствовали все, по сравнению со смертью духа, лишённого связи с Богом. Я сам родился в первый раз как раз в год Зеро. Я ребёнок Нового Холокоста.

– Алхимики сорок лет назад подкинули людям френическую субстанцию, чтобы протестировать её влияние на «кормильцах». Она вышла из-под контроля и начала множиться в геометрической прогрессии.

– Френы это… – я не могу это сказать. – Френический свет – это отражение Божественного света?

– Это синтетический плазмат, а собственно его форма содержит отрицательную энергию. Она служит людям для того, чтобы открывать туннели Хокинга, и высасывать тепло из morozhenoje в свёрнутое измерение. Безмир Прове, отец ордена провенов, предвидел существование света, который «будет оборачиваться в сторону, противоположную от света Божьего».

– Но френы восстанавливают расклад вероятности, действуют как Божье присутствие.

– Мы имеем дело с гностическим демиургом, который, по собственному мнению, является истинным божеством. Френы механически воспроизводят созидательный акт. Они породили Саранчу, превратили людей в живые трупы и одновременно ускорили технологическое развитие. Они приносят огромное количество информации, но передача грешит многочисленными ошибками.

Я понятия не имею, почему знания о френическом свете растворились в моей памяти. Я слышу слова Ронштайна чётко (и слышал их вчера, когда мне снился тот же самый терапевтический сон), но от разговора в Зале Q ждал только правды. Что ещё я успел забыть? Йоскин вспоминал об амнезиях или слишком ярких воспоминаниях андроидов. Значит, в один день я смогу предстать перед лицом правды и не узнать её, не вспомнить. Я сползаю с кровати на холодный пол, я бесконечно мёртв в своём сне.

В это время Харви погружается во всё большую абстракцию, и детонирует заряд безумия. Он рассказывает о туннельщике «Heart of Darkness», на борту которого оказалось двенадцать выживших горо (все, кроме него). Сведущие в политических махинациях, они имели такое влияние, что вошли в состав экипажа из тридцати человек. Официально туннельщик строился с исследовательской целью. Перед лицом экологической катастрофы, вызванной биодеградирующим нано, он должен был искать миры для колонизации. Но Стражи крови хотели иного – они намеривались отыскать Божий свет. Ронштайн однако утверждал, что они не были самыми важными лицами на борту, что он поместил там кое-кого доверенного, который единственный мог пережить возможный контакт с плазматом и вернуть его на Землю. И для него каждый очередной выход корабля из сингулярности оборачивался огромным разочарованием: возвращалась только сожжённая скорлупа, корпус, разорванный на куски, без следа жизни на борту. Однако он был уверен, что шестой туннель выплюнет целый корабль, и что это произойдёт уже скоро. Существовали доказательства, выводы теофизиков.

Ясно.

Чтобы я понял, о чём речь, Ронштайн обращается к временам, когда он познакомился с моей матерью. Он хочет показать мне ход событий, якобы случайных, мнимых совпадений, которые служили единой цели: размещению на борту «H.O.D.» посланника. Он вспоминает про моих родителей и Пат, говорит, что мы должны отодвинуть в сторону ненужные эмоции. Я вынужден помнить, что мы живём в заражённом мире, natura corrupta, а мои дети – это постгумус. И тогда пузырёк понимания лопается, забрызгивая измученный мозг. Я не хочу слушать ни минуты дольше, очередные слова горо вызывают ядерный взрыв.

Когда Ронштайн заходит на личную территорию, космогония и космология перестают иметь значение – остаётся только ненависть. Мне жаль, что так сильно его разочарую. Хотя нет, совсем не жаль, он ошибся в своих планах, сделав из меня элемент Божественных паззлов, втянув в свои замыслы семью. Он сошёл с ума и будет воспринят как сумасшедший.

Я соскакиваю во сне и обхожу стол, за которым мы разговариваем. Харви тоже встаёт, переливаясь серебристым цветом в свете ламп. Исчезает иллюзия совершенства голема, передо мной фигура из смарт-частичек нано, которые служат для изготовления промышленных «времянок» (temporary things). Я опираюсь руками на обитый бархатом стул, оригинальный Людовик XVI, сжимая пальцы на поручнях, аж трещит дубовое дерево.

– Подожди, – говорит удивлённый Ронштайн. – Сейчас я перейду к самой важной части, сейчас всё станет понятно.

– Я не хочу знать, – поднимаю резной стул. – Вали отсюда!

– Но, Францишек…

Я вкладываю в замах всю свою ненависть, ударяю антикварным предметом мебели и слышу прекрасный, глухой отзвук распадающейся фигуры, как будто бы развалил статую из мягкой глины.

Программа не может сохранить целостность. Маса разлетается во все стороны, засыпая мебель, пол и стены чёрным дождём, радужными зёрнышками мака. В воздухе какое-то время ещё висит волнующееся облако, голени и стопы исчезают последними. Канцер Тета отрезает крик в моих ушах, такой пронзительный, будто удар причинил Ронштайну физическую боль. Меня охватывает приятная, мёртвая тишина.

Я смотрю на частички, которые плывут со всех сторон, послушно двигаясь к цилиндрическому сосуду, слышу отголоски тихого шуршания пересыпаемого мелкого песка. Что за облегчение, прекрасная разрядка – остановись, мгновенье! Администрирующая система хочет мне что-то передать, но бесстыдно зависает, как последний сон, присланный через инфор замка.

– Я не хочу знать.

Это не администратор «Кортасара», просто у Нади проблемы, она не может ни пробудить меня, ни подсунуть новое воспоминание. Я сплю дальше, но сохраняю болезненную осознанность. Надю только что атаковала Вероника, вонзила ей цифровой нож прямо в сердце. Интендант ненадолго потеряла контроль и контакт с миром. Но я не хочу знать результат этой конфронтации, не хочу быть уверенным.

– Я не хочу знать.

Совпадений не существует, пророческие сны должны что-то означать. Я стою в Зале Q, опираясь на стол, лежу на каменном полу спальни, парю в цифровом тумане. Я жалею, что моя амнезия не зашла ещё дальше, и что я выдумал нападение на интенданта. Ронштайн не вынудит меня забросить человеческую перспективу, потому что я был скопирован со всеми слабостями и талантами Францишека Элиаса. Я скопирован на девяносто девять процентов, мне недостаёт лишь одного процента, чтобы иметь абсолютную уверенность. И собственно для этого процента, для окончательного подтверждения, я решился начать войну между ИИ. Возможно, я совершил ошибку, но всё в Замке замерло на несколько секунд, инфор и экраны сайтов, кровь данных застыла в беспроводных каналах, ослепла целая система мониторинга.

– Получилось, Францишек, – неожиданно отзывается Вероника. – Я нашла все данные, они распакованы и доступны в твоём буфере.

– Не хочу знать, – я говорю нечётко, сквозь сон.

Но она только улыбается, прекрасно зная, что я не буду сопротивляться самому сильному, самому пронзительному голоду, который неразделимо властвует над целым миром – информационному. Через миг я загляну в буфер; у меня уже трясутся руки, а холодный пот стекает по спине. Я зависим, как и все на Земле: биологические виды и компьютеры VI поколения, юзеры Вересковых пустошей и сумасшедшие в лапах Вавилона, бедные уборщики и гордые колыбельщики. Я не хочу знать, но читаю собственный смертный приговор. Какие у меня шансы, Вероника? Я чувствую ужасную сухость во рту.

Всего один процент.

Полпроцента.

Ноль.