– Мы обмыли тело твоего мужа и приготовили его к погребению, – сказал хаким. – Я подумал, что, прежде чем мы положим его в гроб, тебе захочется самой убедиться, что все сделано так, как ты велела.

– Благодарю. – Мехрунисса подошла ближе и посмотрела на труп своего мужа. – Прошу вас, оставьте меня одну…

Оставшись в одиночестве, вдова наклонилась над телом и внимательно посмотрела на лицо Шер Афгана, которое выглядело на удивление мирно для человека, чей конец оказался настолько ужасным. Она почувствовала терпкий запах камфарной воды, которой хаким и его помощники омывали труп.

– Мне жаль, что ты умер такой смертью, – прошептала женщина, – но я рада, что освободилась от тебя. Если б убийца зарезал меня вместо тебя, тебе было бы все равно.

На мгновение она коснулась щеки своего мужа кончиками пальцев.

– Теперь твоя кожа холодна – но ты ведь всегда был холоден по отношению ко мне и к нашей дочери, которая ничего для тебя не значила, потому что не родилась мальчиком…

Мехрунисса почувствовала слезы на глазах, но оплакивала она не Шер Афгана. Как ни презирала эта женщина жалость к себе самой, сейчас она оплакивала все свои потерянные годы, прожитые с человеком, который, получив в свое распоряжение ее приданое, превратил ее в объект для удовлетворения собственной похоти и демонстрации своей власти. Ей было едва семнадцать, когда она вышла за него замуж. Ничто не подготовило ее к тому, что впоследствии оказалось его бессердечным безразличием, или – если б Мехрунисса когда-нибудь решилась пожаловаться – к его небрежной и порочной жестокости. Она отвернулась, почувствовав, как к горлу у нее подступила тошнота. Голова слегка кружилась. Прошло едва ли шесть часов с того момента, как убийца нанес удар. Все произошедшее еще было свежо в ее памяти: глаза убийцы – бледно-голубые, как у персидской кошки, – когда он стоял над кроватью, серебряный блеск его кинжала, теплая красная кровь, льющаяся из раны на шее Шер Афгана на ее обнаженную плоть, выражение полнейшего удивления на лице мужа за мгновение до того, как его душа рассталась с телом…

Все произошло так быстро, что Мехрунисса даже не успела испугаться, но сейчас мысль о том, что убийца мог использовать свой окровавленный кинжал и против нее, заставила ее задрожать. Он ведь без колебаний убил молодого привратника…

Солдаты уже перетряхивали весь город в поисках убийцы. Описания вдовы было достаточно для того, чтобы решить, что, кем бы он ни был, этот человек был иностранцем. Уже поступали сведения о мужчине с бледно-голубыми глазами – некоторые называли его португальцем, – который остановился в одном из караван-сараев, но сейчас внезапно исчез… Обхватив себя руками, чтобы согреться, хотя на улице стоял летний день, Мехрунисса повернулась спиной к телу мужа и стала мерить шагами помещение, как делала всегда, когда хотела подумать. Ее меньше волновала личность убийцы, чем его мотивы. Было ли это убийство прелюдией к восстанию? Может быть, сам Гаур вскоре подвергнется нападению? Если это так, то и ее жизнь, и жизнь ее дочери все еще находятся в опасности…

Или убийство Шер Афгана связано с личной местью? У ее мужа было множество врагов. Он сам хвастался ей, как присваивал деньги падишаха и поднимал подати выше разрешенного уровня, чтобы обогатиться. А еще он рассказывал, что брал взятки у вождей бандитов, располагавшихся к северу от Гаура, в обмен на то, что закрывал глаза на их деятельность. Сама Мехрунисса знала, что как раз перед прошлогодним периодом муссонных дождей в ответ на давление чиновников из Агры, которым пожаловались богатые купцы, ее муж отступил от своего слова и стал нещадно преследовать бандитов, вмазывая головы убитых в стены крепости, как предупреждение живым. Сколько человек на свете были бы счастливы, если б Шер Афган умер, и сколько из них решились бы убить его в собственной спальне?

Услышав голоса в соседней комнате – по-видимому, это гробовщики пришли снимать мерку с покойного, – Мехрунисса поспешно отмахнулась от этих мыслей. В ближайшие часы и дни ей еще предстоит быть начеку из-за возможной опасности, угрожающей ей и ее дочери, но сейчас нужно играть роль безутешной вдовы. Это дело ее семейной чести. Она скрупулезно соблюдет все погребальные ритуалы, и никто не сможет заподозрить, что в глубине души она чувствует не горе, а облегчение.

Не смывший следов путешествия, с грязными волосами, Бартоломью Хокинс был проведен в личные апартаменты Джахангира. Несмотря на то что время уже приближалось к полуночи, узнав о прибытии англичанина, падишах не смог больше ждать.

– Ну?.. – спросил он нетерпеливо.

– Все в порядке, повелитель. Я рассек ему горло своими собственными руками.

– Тебя кто-нибудь видел?

– Лишь женщина, которая была с ним.

Джахангир уставился на наемника с выражением ужаса на лице.

– Ты не причинил ей зла?

– Нет, повелитель.

– Ты в этом уверен?

– Клянусь своей жизнью.

Правитель видел недоумение на лице Бартоломью. Ясно, что этот человек не врет. Ему стало легче дышать.

– Ты хорошо поработал. Один из моих горчи утром принесет тебе твои деньги… – Падишах вдруг замолчал – в голову ему пришла одна идея. – И что ты собираешься теперь делать? Вернешься на родину?

– Не уверен, повелитель.

– Если ты останешься при моем дворе, я найду для тебя занятие. И если ты будешь служить мне так же хорошо, как и сейчас, то я сделаю тебя достаточно богатым, чтобы ты смог вернуться на родину на своем собственном корабле.

Несмотря на усталость, глаза Бартоломью Хокинса алчно заблестели. Людей не так уж трудно понимать, как казалось ему раньше, подумал Джахангир.

Несмотря на все подушки и меховые покрывала, которые должны были защитить их от холода, запряженная волами повозка, которая везла Мехруниссу через Хайберский перевал в Кабул, была неудобна. Женщина будет счастлива, когда это длинное путешествие из Бенгалии наконец закончится. Ее дочь Ладили спала, положив голову на колени Фариши, ее няни из Персии, которая ухаживала за ней с самого рождения. Малышке понравилось путешествие на лодке сначала на запад по Гангу, а потом на север по Джамне, но, после того как они сошли на берег в районе Дели, чтобы проделать последние шестьсот миль пути по земле, ребенок стал капризничать. Внутри повозки с закрытыми тяжелыми занавесями окнами было темно и душно. Ладили еще не было и шести лет, и она была слишком мала, чтобы понимать необходимость опускать занавеси, чтобы никто не видел их со стороны. Девочка любила лишь то время суток, когда разбивали лагерь и она могла свободно бегать по территории, отделенной высокими деревянными щитами от остального мира.

Правда, продвигались вперед они достаточно успешно. Перевалы будут преодолены еще до того, как выпадет первый снег. Зима в Кабуле – время суровое. Мехрунисса вспоминала, как с карнизов дома ее отца свешивались сосульки толщиной в руку и как все вымирало за стенами города – это белое безмолвие нарушалось лишь изредка, когда голодный волк выходил на охоту в поисках пищи. И тем не менее не раз в жарком и влажном климате Бенгалии женщина мечтала ощутить морозный ветер у себя на щеке и выдохнуть в холодный воздух клубы горячего дыхания.

К тому моменту, когда они уехали из Гаура, убийцу Шер Афгана все еще не нашли, так же как и не нашли никаких улик, указывавших на мотивы убийства. К облегчению Мехруниссы в городе все было спокойно, но в то же время она радовалась, что Гаур остался далеко позади. Вдова ожидала, что устроением ее долгого путешествия займется отец, и поэтому была удивлена, когда получила его письмо, в котором он информировал ее о том, что во время всего путешествия ее будут сопровождать войска падишаха из крепости Мунгер, расположенной к западу от Гаура вниз по течению Ганга.

«Падишах разделяет с тобой твое горе. Он желает, чтобы ты как можно быстрее вернулась в свою семью, – писал ее отец. – Падишах относится к нам лучше, чем я мог когда-либо мечтать. Благословляю тебя, дочь моя».

Письмо было подписано «Гияз-бек» и запечатано большой печатью казначея Кабула.

Во время этого долгого путешествия Мехрунисса часто думала над словами отца. Может быть, щедрость падишаха по отношению к ее семье связана с теми месяцами, которые он провел в Кабуле после того, как его отец, падишах Акбар, выслал его туда? Если верить слухам, появившимся еще до прибытия шахзаде, Джахангир сильно рассердил Акбара. Жена Саиф-хана, наместника Кабула, объяснила матери Мехруниссы, что же произошло в действительности – молодого человека застали с одной из наложниц его отца. Его наказанием стало изгнание – наказанием женщины стала смерть…

Сын падишаха стал частым посетителем дома отца Мехруниссы. Она все еще помнила приготовления, которые начинались, когда гонец приносил весть, что шахзаде направляется в их дом: как ее мать приказывала зажигать в курильницах драгоценную камфару, как отец надевал свое лучшее платье и торопился к дверям, чтобы поприветствовать гостя на пороге. А лучше всего она помнила тот вечер, когда ее отец – не предупредив ее о своих намерениях – призвал ее для того, чтобы она станцевала один из персидских танцев перед их гостем. Пока ее служанки причесывали и умащивали ее волосы, Мехрунисса нервничала, но в то же время испытывала возбуждение. Она станцевала танец золотого дерева, в котором крохотные колокольчики в ее пальцах символизировали падение золотых осенних листьев на лесную почву, где их трепал холодный ветер, предвестник наступающей зимы.

Девушка так старалась правильно выполнить все движения – танец был сложным, и она провела с учителем много часов, доводя его до совершенства, – что в начале даже не смотрела на шахзаде. А потом, когда дух танца подхватил ее и в ее движениях появилась уверенность, она подняла глаза и почувствовала его пристальный взгляд на себе. По какой-то причине, которую Мехрунисса не смогла объяснить себе тогда и которую она тем более не понимала сейчас, женщина позволила себе опустить шаль. Всего на три-четыре секунды – не более, – позволив гостю увидеть свое лицо и поняв, что ему это понравилось.

А вскоре Акбар вернул своего сына в Агру. К тому времени голова Мехруниссы была занята мыслями о предстоящей свадьбе с Шер Афганом. Это была хорошая партия для дочери персидского аристократа, который абсолютно нищим прибыл ко двору Великих Моголов. И хотя ее отец достаточно разбогател на службе у падишаха и благодаря рискованным спекуляциям с купцами, проезжающими через Кабул, мог предложить за своей дочерью богатое приданое – десять тысяч мохуров, – у него не было ни земель, ни поместий. В то же время Шер Афган принадлежал к старой могольской аристократии – его прадед участвовал вместе с Бабуром, первым падишахом моголов, в его завоевании Хиндустана. Готовясь к свадьбе, девушка постаралась забыть шахзаде – который теперь стал падишахом, – превратившегося для нее в несбыточную мечту о том, что могло бы состояться…

Повозку здорово тряхнуло. Скорее всего одно из передних колес наехало на булыжник, подумала Мехрунисса. Она действительно будет очень рада, когда это путешествие закончится.

Мехрунисса отложила в сторону томик стихов персидского поэта Фирдуза, который ее отец купил для нее у купца, недавно приехавшего из Табриза, встала и потянулась. Чувствуя, что ей надо размяться, она поднялась на плоскую крышу отцовского дома, наслаждаясь теплом каменных ступеней под своими окрашенными хной босыми ногами. Ступив на крышу, посмотрела на север. Там, на фоне заснеженной гряды гор, виднелась запрещенная крепость, воздвигнутая на голом утесе, возвышавшемся над городом.

Она часто думала об этой крепости во время своего пребывания в Гауре – как крохотные бойницы в ее стенах напоминали глаза, наблюдающие за Кабулом. Несмотря на то что это была резиденция наместника, отец Мехруниссы рассказывал, что роскоши там мало – просто продуваемая всеми ветрами цитадель, построенная еще до Бабура, который начал свое вторжение в Хиндустан именно отсюда. И все равно ей хотелось увидеть, что внутри этой постройки, в которой были взлелеяны такие непомерные амбиции. Как должен был чувствовать себя человек, наблюдающий за тем, как армия моголов покидает стены цитадели и растекается по равнинам, двигаясь по пути завоеваний, изменивших судьбы миллионов людей? Что должен был чувствовать сам Бабур, когда увидел, что его амбиции превращаются в реальность?

Сможет ли она понять это когда-нибудь? Даже если ей не довелось родиться мужчиной, как ее старшему брату Асаф-хану, офицеру армии падишаха, участвующему сейчас в кампании на юге, в Декане, в тысячах милях отсюда, или как ее младшему брату Мир-хану, который служит в гарнизоне Гвалиора, где заключен сын падишаха Хусрав, она все равно хотела бы еще много где побывать и много что понять… Ведь родись она мужчиной, отец не бросил бы ее умирать сразу же после рождения во время своего опасного путешествия из Персии в Агру, хотя ему этого очень не хотелось, и не обрадовался бы так после того, как судьба и верный купец вернули ее. Мысль о том, что холодный расчет возобладал над любовью ее отца к ней – а она была уверена, что родители ее любят, – осталась с Мехруниссой навсегда. Вместе с опытом, который она приобрела в Бенгалии, эта мысль заставила ее циничнее относиться к людям и к мотивам их поведения. А в кризисные периоды такие мысли могут серьезно влиять на окружающих.

Кроме того, женская жизнь, ее собственная жизнь, была невероятно замкнута, будь то в родительском доме или позже, в гареме Шер Афгана в Гауре. Еще когда она была ребенком, ее интересовало так много вещей – родина ее семьи на востоке, в Персии, и то, как падишах управляет своей державой, и действительно ли купола и минареты Самарканда на северо-западе блестят голубым, зеленым и золотым цветами, как ей рассказывали. Ее отец – когда ей удавалось оторвать его от его бухгалтерских книг – пытался ответить на ее вопросы, но ей хотелось знать еще больше. Чтение помогало Мехруниссе бороться с разочарованием. В Гауре те несколько рукописных томов, которые ей удалось приобрести, скрашивали ее жизнь с Шер Афганом после того, как она разочаровалась в своем муже. И в то же время они увеличивали ее беспокойство и растущее недовольство. Все вокруг – и рассказы путешественников, и даже стихи – разжигали ее и без того яркое воображение, рассказывая о жизни, во много раз более интересной, чем регулярное спаривание без любви в гареме Шер Афгана или домашний уют ее родительского дома…

Неожиданно Мехрунисса услышала шум внизу на площади. Быстро подойдя к красно-оранжевому экрану, который закрывал крышу со стороны, граничащей с площадью, от нескромных взглядов прохожих, она посмотрела вниз. На площадь выезжал конный отряд воинов падишаха во главе с офицером и знаменосцем. Когда военные спешились, слуги ее отца поспешно схватились за уздечки, а через мгновение появилась высокая и худая фигура ее отца, самого Гияз-бека. Быстро наклонив голову и коснувшись правой рукой груди, он увел офицера в дом. «Что им надо?» – подумала Мехрунисса.

Оставшиеся всадники разгуливали по площади, разговаривали, смеялись и угощались орехами, которые купили у старика-торговца – его лицо было таким же морщинистым, как и орехи, которые он продавал, – вечно торчавшего на площади. Но как Мехрунисса ни напрягалась, она не могла разобрать их слов. Время шло, офицер все еще был у ее отца, и женщина, спустившись во внутренний двор на женской половине, уселась в кресло и вновь открыла книгу. Тени стали удлиняться, и двое слуг уже зажигали лампы, когда Мехрунисса услышала отцовский голос. Подняв глаза, она увидела, что тот сильно возбужден.

– В чем дело, отец?

Гияз-бек жестом велел слугам покинуть помещение, а потом устроился рядом с дочерью на корточках, вращая тонкими пальцами кольцо из аметиста в золотой оправе, которое, сколько она себя помнила, он носил на среднем пальце левой руки. Она никогда не видела своего отца – обычно сдержанного и спокойного – в таком состоянии.

Несколько мгновений он колебался, а потом начал не совсем твердым голосом:

– Ты помнишь письмо, которое я написал тебе в Гаур? Что я удивлен расположением падишаха и тем, что он выделил свои войска для того, чтобы сопроводить тебя домой?

– Помню.

– Я тогда был не совсем честен с тобой… У меня было подозрение, каковы могут быть мотивы падишаха…

– Что ты имеешь в виду?

– Несколько лет назад кое-что случилось здесь, в Кабуле, – кое-что, связанное с тобой. Я тебе об этом никогда не говорил, поскольку считал, что тебе лучше об этом не знать. Если б дела повернулись по-другому, я унес бы это знание с собой в могилу. Когда падишах был еще шахзаде, сосланным сюда, в Кабул, мы многое с ним обсуждали. И хотя я был лишь казначеем его отца, мне кажется, что он уважал меня как человека образованного и даже относился ко мне как к другу. Именно поэтому однажды я попросил тебя, свою единственную дочь, станцевать для него. Я думал только о том, чтобы отплатить ему за его отношение самым дорогим, что у меня было. Но вскоре после этого – может быть, даже на следующий день, точно не помню – он приехал ко мне… Ты знаешь, что ему было нужно? – Гияз-бек пристально смотрел на дочь.

– Нет.

– Он попросил отдать тебя ему в жены.

Мехрунисса встала так резко, что ее кресло перевернулось.

– Он хотел жениться на мне?..

– Да. Но я был вынужден сказать ему, что ты уже обещана Шер Афгану и что честь не позволяет мне разорвать этот договор…

Сжав руки, Мехрунисса стала мерить шагами двор. Ее отец отказал Джахангиру… Вместо того чтобы быть женой холодного и жестокого Шер Афгана и жить в вонючей жаре Бенгалии, она могла бы стать женой шахзаде при дворе Великих Моголов и пребывать в самом центре событий. Почему? Как он мог? Что могло заставить отца лишить ее столь многого? Ему это тоже было бы выгодно, так же как и остальной семье…

– Ты злишься на меня – и, возможно, имеешь на это право. Я знаю, что твое замужество было несчастным, но я не мог этого предвидеть. Тогда мне казалось, что у меня нет другого выхода. В конце концов, шахзаде был изгнан своим отцом. Для того чтобы жениться на тебе, ему нужно было разрешение отца, а он вряд ли смог бы его получить. В те времена его шансы быть казненным и стать следующим падишахом были приблизительно одинаковы. Так что для семьи было бы плохо, если б падишах связывал нас с ним, – объяснил Гияз-бек и замолчал.

Мехрунисса чувствовала, что в попытках ее отца оправдаться есть что-то противоречивое. Он отказал Джахангиру, боясь потерять честь, или в его действиях опять возобладал холодный расчет? Но тут Гияз-бек продолжил:

– Выслушай, что еще я должен тебе сказать, и тогда, быть может, ты не будешь судить меня столь сурово. Падишах назначил меня своим казначеем и велел перебираться в Агру. – Глаза отца Мехруниссы внезапно наполнились слезами – такого она еще никогда не видела. – Последние двадцать лет, с того самого момента, как мы переехали сюда, я мечтал о том дне, когда мои способности будут по достоинству оценены и меня назначат на высокий пост. Я уже отчаялся дождаться этого и приучил себя довольствоваться малым… Но я хочу сказать еще кое-что. Падишах пишет, что ты должна войти в свиту одной из вдов падишаха Акбара в его гареме. Дочь, я уверен, что он тебя не забыл. Теперь, когда ты вдова, а он падишах, Джахангир волен сделать то, что не мог сделать, когда был просто шахзаде, а ты была обещана другому мужчине.

И вот прошло всего шесть дней, а Мехрунисса лежит в паланкине, который восемь представителей племени Гилзаи несут на своих широких плечах. Она вместе со своей спящей дочерью Ладили быстро движется вниз по узкому и каменистому Хурдскому ущелью, первому этапу спуска на равнины Хиндустана. Розовые парчовые занавески треплет ветер, и поэтому она изредка может видеть крутые, усыпанные щебенкой склоны, на которых кое-где виднеются каменные дубы . Носильщики полубегут, стараясь песней поддерживать ровный ритм движений. Мехрунисса надеется, что ее отец не ошибся в том, что касается намерений падишаха. Она хочет, чтобы он стал ее супругом, но по собственному опыту знает, что мужчины иногда сильно меняются. В первые месяцы их супружества Шер Афган тоже был внимательным мужем и нежным любовником – до тех пор, пока она ему не надоела… А вдруг она сейчас не понравится Джахангиру? Мужчины любят молоденьких. Тогда дочь Гияз-бека была шестнадцатилетней девочкой, а сегодня она двадцатичетырехлетняя женщина…

Ружейные выстрелы и тревожные крики, которые раздались в конце колонны, прервали ее мысли. Паланкин отчаянно закачало – носильщики прекратили петь и увеличили скорость. Одной рукой обняв Ладили, Мехрунисса другой приподняла занавеску и выглянула наружу, но не смогла рассмотреть ничего, кроме скал и щебня. При этом крики становились все громче, а ружейная стрельба приближалась. Потом из конца колонны проскакал всадник, да так близко, что женщина смогла почувствовать запах лошадиного пота, а пыль, поднятая копытами его лошади, запорошила ей глаза и заставила закашляться.

– Дакойты напали на караван с багажом! – кричал всадник. – Три человека и два верблюда убиты! Срочно подмогу в конец колонны!

Протерев глаза от пыли, Мехрунисса попыталась посмотреть назад, но резкий изгиб дороги скрывал от нее багажный караван. Эти перевалы были известны нападениями бандитов из племен Африди на небольшие группы путешественников, но атака на караван, который охраняют воины падишаха, была сущим безумием. Они даже не представляют, на кого подняли руку… или представляют? Может быть, они поддались искушению, узнав, что в путь отправился богатый казначей Кабула? Тени удлинялись. Через пару часов солнце исчезнет за вершинами окружающих их гор. Может быть, атака на багажный караван совершена с целью заставить их углубиться еще дальше в узкое Хурдское ущелье, где в сумерках их ждет уже настоящая засада? Мысль об опасности, грозившей ей, Ладили, а также ее родителям, которые находились в колонне впереди них, заставила женщину на мгновение похолодеть, а потом она начала судорожно размышлять. Как ей защитить себя и свою дочь? У нее нет оружия. Ладили проснулась, и Мехрунисса прижала ребенка к себе. Почувствовав напряжение матери, девочка захныкала.

– Тихо, – сказала Мехрунисса, стараясь, чтобы ее голос звучал бодро. – Все будет хорошо. А кроме того, слезы еще никому не помогали.

Как раз в этот момент кто-то отдал приказ остановиться. Носильщики выполнили его так резко, что женщину бросило вперед. Она отпустила Ладили и ударилась головой о бамбуковую раму паланкина, да так сильно, что на мгновение потеряла сознание. Затем, собравшись с силами, прижала дочь к полу.

– Не вздумай шевелиться, – велела Мехрунисса.

После этого дочь Гияз-бека, вытянув шею, как цапля, выглянула из паланкина и увидела, что вся колонна впереди них стоит. Стрелки спешивались и, закинув оружие за спину, взбирались по покрытым щебнем склонам – при этом грязь и камни осыпались прямо за ними, – пытаясь добраться до обломков скал, которые можно было использовать как удобные огневые позиции. Потом мимо паланкина Мехруниссы проскакал отряд всадников, направляющийся в конец каравана, где все громче становились звуки боя. Проход был таким узким, что им пришлось вытянуться в колонну по одному, дабы протиснуться мимо паланкина. Последним скакал на черной лошади молодой офицер, с взволнованным лицом и мечом наголо. Может быть, ей стоит нарушить пурду  и бежать вместе с Ладили к повозке ее родителей, подумала Мехрунисса, – но потом отбросила эту мысль. Это просто подставит их под выстрелы стрелков, которые могут прятаться в горах. Смысла суетиться нет – надо ждать, когда исход боя станет яснее. Она плотнее задернула шторы в паланкине. В полутьме время тянулось медленно. Не имея возможности полностью отключиться от ружейных выстрелов – они то звучали ближе, то удалялись, – от резких приказов солдатам наступать или отступать, а также от боли в области лба, на котором медленно надувалась большая шишка, женщина заставляла себя петь Ладили персидские народные песни.

Наконец стрельба и крики в хвосте каравана прекратились, но что это могло означать? Потом Мехрунисса услышала лошадиный топот, победные возгласы и ответные приветственные крики ее носильщиков и воинов, расположившихся рядом с паланкином. Бандитов скорее всего отбили… Выглянув еще раз, она увидела, как возвращаются победившие воины падишаха. У некоторых из них, включая и уже знакомого ей молодого офицера, с седел свисали привязанные за волосы отрубленные головы противников – кровь капала из их неровно отрубленных шей. Но внимание женщины привлек последний наездник, который поравнялся с ней. Он был одет в странный узкий и короткий кожаный камзол, а на голове у него вместо островерхого шлема моголов со стальной бахромой для защиты шеи красовался простой круглый шлем. Поравнявшись с Мехруниссой, всадник повернулся в ее сторону. Пара его бледно-голубых, похожих на кошачьи глаз уставилась прямо на нее.