ПРОПАВШАЯ В МЕТЕЛЬ

1

Из окон протянулись на лестницу багрово-красные пыльные полосы заката.

Медленно поднимался по лестнице Лубенцов, все выше и выше, все тяжелее дышать.

Вот и шестой этаж.

На облупленной двери три почтовых ящика, один с оборванными петлями, фамилия на приклеенной затершейся бумажке как-то промигивала черными буквами: «Ермаков».

Комбат Ермаков — старый друг Лубенцова. Сколько лет прошло, и виделись-то редко, а все же друг — свята в сердце войной крещенная дружба.

Не верилось, что за этой дверью живет Ермаков.

Снизу, со двора, кого-то звали, и от этого зова стало грустно, как будто далекое крикнуло в полумрак лестницы. Три ступеньки круто поднимались на чердак, на верхней валялась бутылка из-под водки, а за чердачной дверью гудел сквозняк.

Лубенцов позвонил.

Дверь открыла женщина, молодая, глаза темны, задумчив их взгляд.

— Вам кого?

— Ермакова, — сказал Лубенцов и добавил уважительно: — Федора Ивановича.

Она ответила не сразу, с минуту глядела на Лубенцова, и если бы сейчас он ушел, она запомнила бы его глаза — далекие какие-то, будто что-то свое видел, не прямо глядел, а широко и рассеянно, с открытой доверчивостью. Лицо исхудавшее, прокаленное солнцем. Голова в седом тумане.

— Заходите, — сказала она.

Это была дочь Ермакова — Ариша.

Она повела Лубенцова по коридору, заставленному ящиками, табуретками и тазами у каждой двери.

Быстры ее шаги со звонким пристуком каблучков.

Ариша вошла и пропустила Лубенцова в комнату.

Комната небольшая, перегорожена от окна до самой двери ширмами. На одной половине комнаты — узкий, с зеленой обивкой диван, у окна круглый столик с раскрытой книгой; на другой — железная койка; кто-то темный таился в углу… Человек сидел, сгорбясь, опустив голову.

— Пьяный, — сказала Ариша тихо, чтобы не так слышна была ее боль.

Лубенцов опустился на колено перед ним, тронул его голову.

— Федя…

Ермаков застонал, не просыпаясь… Змеи ползут по стонам, вьются, распухают в алкогольном бреду, и голос друга зовет: «Федя…» Все бред, и голос друга — бред.

— Не будите его. Пусть спит, — сказала Ариша.

Лубенцов отступил в растерянности и, уж будто издалека, увидел Ермакова: даже не Ермакова, а ноги его, проломленные в полосе заката, и чудовищно красные ботинки.

— Что с ним?

— Пьет, — сказала Ариша скорбно.

— Да что же это с ним?

Она взяла сумочку, заглянула в нее: хотела платок достать.

— Пойдемте!

Вышли на лестницу, стали спускаться. Она осторожно ступала на каблучки, глядела под ноги. Так и не поднимая глаз, спросила:

— А вы кто будете?

— Друг его.

— Друзей у него много.

— Лубенцов я.

— Лубенцов? — Она остановилась, и видно было, как радость подтеплила мокрые от слез глаза. — Я знаю. Он говорил о вас. Но сейчас лучше его не видеть.

После сумрака подъезда на улице было светло, воздух прозарен закатом с пластами огненных облаков.

— Какое небо… — только и сказала Ариша, мельком взглянув на закат.

Они шли по тротуару, от газонов свежило травянисто-пресным запахом с сыростью завечеревшей уже земли.

— Какой он был, мой отец! Как я любила его, как верила ему! И вот в самую грязь ушел, в пьяный бред. Почему? Не могу понять. Все началось после маминой смерти. Как мраком его накрыло. Он уж и света стал бояться. Страшно, что такое может случиться с человеком. Загубил сердце, ничто не страшит его, даже смерть. А у меня от жалости сердце разрывается. Вот так бы открыла двери, а он с улыбкой стоит. Какое это счастье! Когда он пьян, я дома не остаюсь. Бросить бы все!.. Бросить бы все, — повторила она с отчаянной решимостью. — А не могу. Жалею и мучаюсь. Жуткая трагедия, когда жизнь вокруг тебя прекрасна, ты знаешь, ты видишь ее, а не для тебя все это. Как будто проклятая! За что? Ведь и я одна из-за него. Как его оставишь? Совсем пропадет — кто согласиться жить под этим кошмаром? Да и зачем, чтоб еще кто-то мучился из-за нас!

Лубенцов молча слушал ее: была это мольба человеческая о счастье, утраченном в неизведанных глубинах души.

— Чем же помочь вам? — сказал Лубенцов.

— Не знаю. В человеческих заблуждениях или ошибках что-то еще можно решить, сделать, поправить. Но тут отвергнуто человеческое, и все мои попытки тут просто бессильны.

— Скажите ему, что я был, что видеть его хочу.

— Я скажу. Он столько выстрадал и все изуродовал. Разве не обидно? Конечно, его подкосила мамина смерть. Но что поделаешь? Все теряют родных и близких, а жизнь продолжается — все равно надо жить и делать спои дела. А он все бросил.

Лубенцов взял было под руку Аришу, чтоб хоть как-то утешить. И вдруг словно током ударило: в такси садилась женщина, молодая, красивая, матово-белым было ее лицо с ярко подкрашенными губами.

Стукнула дверца, машина тронулась. Женщина оглянулась — лицо ее расплылось за стеклом.

— Что с вами? — спросила Ариша. Так вдруг чего-то испугался Лубенцов.

— Простите. Я зайду. Завтра зайду, — проговорил он в каком-то беспамятстве, глядя вслед женщине.

2

Лубенцов вышел на набережную — светились красные огни ресторана, и еще дальше, в парке, медленно крутилось светящееся колесо.

Лубенцов смотрел и ждал; вот сейчас покажется эта женщина, подбежит к нему… Нет, так не бывает… Но ведь оглянулась же она, оглянулась, даже испуг был в ее глазах… Она была, точно она!

Он шел по набережной. Зажглись огни, а он все надеялся встретить ее.

«А зачем, для чего это нужно и ей и мне, раз все кончилось… кончилось… кончилось?» — убеждал он себя.

Четвертый уж месяц, как нет ее, а будто вчера случилось.

Он выбежал тогда за ней в метель.

— Лина… Лина…

Это был какой-то угарный вечер. Тускло светила лампа, и душно было в избе. Метель хлестала по окнам.

Она была беспокойна в тот вечер: тревожно и горячо блестели ее глаза. Подходила к двери, к окну: все к чему-то прислушивалась.

— Что с тобой, Лина?

— Не знаю… не знаю, — отвечала нарочито зло, чтоб отстал.

— Успокойся!

— Какое старое слово, — проговорила она, — и в этом старом седая тоска сидит с опущенной головой… Это ты, — добавила она с ненавистью, но тотчас спохватилась: — Прости!

— Что с тобой? Ты скажи. Что с тобой?

— Не могу больше. Ухожу совсем.

Она надела пальто, схватила полушалок.

— Куда ты? — не успел он сказать, как она распахнула дверь.

— Меня не ищи. Все кончилось. Нет меня. Нет! Не ищи! Погубишь, если найдешь. Прощай!

— Лина… Лина… — звал он в мятущихся облаках снега. Метель секла сквозь рубаху, жгла, а по лицу текли горячие слезы.

Так и ушла в метель по шоссе и пропала, словно подхваченная тревожным светом фар.

С тех пор он ее не видел.

И вот сейчас она была совсем близко от него — садилась в машину, он не успел позвать, как она скрылась.

«Погубишь, если найдешь», — вспомнил ее слова.

Но что же тогда случилось в метель?.. Что-то еще раньше случилось.

Он ничего не знал, не мог ничего сказать, хотя и помнилось, как она приехала с моря, горячая от южного солнца, тело ее пахло морем, а в глазах таилось что-то неожиданно радостное, и это радостное было оттуда, с моря.

Раз, поздно вечером, на шоссе вспыхнули фары и погасли.

Она тихо вышла из избы.

Пришла ночью. Мокрая, озябшая:

— Где ты была? — спросил Лубенцов.

— Подышать вышла. Такая красота. Ты спал. Пожалела будить тебя.

А утром долго стояла у окна. От шоссе тянуло смолистой горечью дыма, который не заглушал, а как бы отражал слабый и нежный запах розово цветущего клевера.

Вот и в метель на шоссе вспыхнули фары — медленно двинулись, высветили ее на дороге, черную, одинокую; будто ужаснувшись, остановилась она на миг перед загоревшейся метелью. Свет сразу же погас.

Вот и все, что знал Лубенцов.

3

Всю правду знала только она.

Это было удивительное для нее лето — с поездкой на море, где и случилась встреча с Калужиным, известным ученым. С любопытством приглядывалась она к нему, и он заметил ее как-то утром на пляже, когда она сбросила простенькое ситцевое платье и, такая стройная в купальнике, побежала в море.

Потом она читала на пляже. Палило солнце, жар разливался по телу, затянутому в синий купальник. Черные волосы крепко свиты косынкой, из-под которой на шею упрямо выбивались смолисто-яркие завитки.

Она перевернула страницу и вдруг почувствовала легкое движение тени, Калужин нагнулся, положил в книгу записку и прошел мимо.

Он остановился в отдалении и долго глядел в море. Был он среднего роста, массивен, слегка сутулился в просторной, белой, навыпуск рубашке.

Лина развернула записку.

«В полночь на тропинке, что ведет к морю, буду ждать».

Будто и не сомневался, что может быть иначе.

Вот и пошла на его голос, словно всю жизнь ждала, что этот голос позовет ее…

Она перебежала пустынную в поздний час площадь и возле ограды прошла на приморскую улицу, просвеченную лунным воздухом, в котором голубовато сияли дома; пересохшая трава пахла чаем.

Дома остались позади: слева в темно-синей мгле шелестело галькой море, справа высились горы, и с них стекал туман. Ей стало страшно.

«Куда, зачем я иду?»

«Иди по тропинке… Иди. Жизнь, которая ничего не дает для счастья, — не жизнь… иди по тропинке… Иди», — с решимостью сказала она себе и пошла.

Зазвенели сверчки, а море зашумело сильней…

— Ты пришла. — Он обнял ее. — Я долго ждал тебя, вот такую…

С этой затаенной радостью она и вернулась в свой поселок.

Всю осень Калужин приезжал в поселок, где жила Лина; ставил машину у крутого берега в березах. Брал удочку и спускался к реке. Ждал тут Лину.

Ненастье смело листья с берез, студено прогалялась даль из-за белых стволов.

Зима разлучила Лину с Калужиным.

Договорились письмами, что приедет.

В тот зимний вечер она решилась: сразу всему конец, одной болью рвать — не тянуть и не мучить.

Ушла из дому. Слышала, как в метели Лубенцов звал ее:

— Лина… Лина…

Она добралась до шоссе, где стояла машина.

«Все… все. Так лучше. Теперь хоть без лжи. Лучше и для Лубенцова, может, любовь найдет, любовь-то хоть узнает».

Калужин включил фары. Косяки мятущегося света прорезали мглу.

— Погаси! — крикнула Лина, и снова стало темно.

Она прижалась к Калужину и заплакала, оттого что губила другого человека, веру его губила ради вот этого женского своего счастья. Что будет-то за это?

4

Калужин снял ей квартиру в Новых Черемушках, на бывшей окраине, навсегда распростившейся с зеленью лугов, с ручьем, протекавшим в родниково-холодном овраге, с светаньем берез, под которыми по веснам цвели ландыши. Залито теперь все асфальтом, под ним допревали черемуховые и березовые корни, и только в прямоугольниках газонов кое-где напоминали о прежнем раздолье разлапистый лопух да полынь в пахуче-нежной горечи.

Квартира из двух небольших комнат на восьмом этаже. Видна отсюда Шуховская башня, вознесен в золотом огне крест церквушки на Донской, а дальше дымка загазованного воздуха, чад, в котором живут, любят, работают люди, спешат, чтоб успеть, успеть уловить свое счастье.

Виден отсюда и зеленый откос Окружной железной дороги. Там проносились поезда по своим путям к разным городам и станциям. Что в этом бешеном ритме значит жизнь какой-то женщины, чья-то судьба…

Она работала в школе — преподавала физику, И никто не знал, какой жизнью она жила. За ней ухаживали, ее даже провожали сослуживцы. Напрасно: никто не мог соперничать с ним, с его талантом, в котором, как ей казалось, горела искорка ее любви.

Почти забыт был Лубенцов, остался где-то на далеком проселке в раздумьях своих простой учитель Максим Петрович.

Почти забыла… Да нет, нередко вспоминала, как оставила она его в метель.

Вот и сегодня она внезапно увидела его. Это он был. Никакого сомнения. Неужели станет искать?

Она давно уже дома, но все никак не успокоится.

Включила торшер. Трюмо в углу. Коробки с пудрой, флаконы дорогих духов, браслеты, серьги с мерцаньем камней. Слева у стены — тахта. Рядом маленький столик, бутылка из-под шампанского, два бокала.

Лина стояла у окна с раскрытыми шторами, задумалась…

Где-то внизу шумел город. Небо плыло. Горели рубиновые огни на телевизионной башне.

Калужин собрался уходить: ему пора. Перекинул через руку плащ:

— До свидания, Лина.

Она подошла к нему, тронула его мягкие, какие-то бледные волосы, поглядела в глаза — отцветают уже, устали. Еще и не стар, но война свое взяла, а теперь выпала ему эта тревожная любовь — последняя, прощальная в жизни его, вот потому-то и грустна, и горяча она, и беспощадна в утверждении своем.

— И опять ты уходишь. Ты уходишь, а я остаюсь. Ночи такие долгие. Улицы черны. Страшно…

— Должна бы привыкнуть, дорогая.

— Расстаюсь и жду. Теперь до субботы. Как жду!

— Скоро командировка. На всю неделю мы уедем с тобой, будем вместе. Наше счастье — наши встречи. В разлуках накапливается любовь, чтоб вспыхнуть при встрече, осветить лицо твое, глаза, разогнать сумрак будней. Ты счастливая. Ты только сейчас говорила, что счастливая.

Она опять подошла к окну. Еще быстрее плыли облака. Внизу шелестела листва, шум то усиливался, пробегая по ветвям, то затихал, и тогда слышались шаги. В светлый круг от фонаря вступила девушка и скрылась.

— И все-таки я не думала, что жизнь так сложится, — сказала Лина. — Я пошла на все, а ты остановился, будто вдруг испугался чего-то. И вот я одна перед неизвестностью. Что там? Что будет завтра.

Он подошел к ней, крепко сжал ее плечи.

— Кто знает, что ждет каждого завтра? Это тайна, перед которой мы бессильны.

— В завтра вторгается прошлое и требует плату за потери, за все, что было не так. Вот и вся тайна.

— Сегодня ты чем-то встревожена? Успокойся.

— Успокойся… Так и он говорил мне. Сегодня я видела его. Я подошла к машине, и вдруг среди толпы — все шли — он один остановился. Глаза его — далекие, тихие, почти святые.

— Кто? Кто?

— Да он!.. Он!.. Неужели не понимаешь?

— Ты же не любила его. И нечего вспоминать. Все прошло.

Прошло… Прошло время, и уж не на вечер ли засмеркалось их счастье? Как она боялась теперь остаться одна. Чувствовала: что-то зреет. «Пожну, что посеяла», — подумала для смирения своего, чтоб так уж и жить, смирением перед тревогами уберечь свое счастье.

— Ты ничего не знаешь. А то, может, проклял бы, — проговорила она и сама испугалась, зачем так сказала.

— Что ты, Лина? Я в долгу перед тобой.

— Я не для того сказала, чтоб ты вспоминал о долге. В любви жертвуют всем, и я одна всем пожертвовала… Пошла даже на подлость.

— Остановись! Так было все хорошо. Ты всегда провожала меня с улыбкой. Самое прекрасное в тебе — твоя улыбка. Улыбнись. Я приду к тебе, и ты опять скажешь, что ты счастлива. Пусть это минуты счастья. Но потому и счастье, что оно редко.

Он просил ее поберечь их счастье, не понимая, что все ее смятение — от встречи с Лубенцовым: она боялась его.

— Может, мне только показалось, что это был он?

Могла подумать и так; это успокаивало.

— Что он тебе? Для него ничего не осталось. Все прошло.

— Нет, не все!

— Хватит, Лина!

Она опустила голову: хотела успокоить его, улыбнуться.

— Улыбнись, слышишь? Пусть я у самих богов украл твою улыбку, и они покарают меня за это. Но мгновенье она была моей, твоя улыбка. Я узнал счастье, которое никто никогда не давал мне. У меня было все, и все это давала мне моя работа. Но счастье могла дать только ты, а с ним ты была несчастна, и он был несчастен с тобой: ты не любила его. Что же случилось? Мы нашли друг друга. А он должен искать свое счастье. О какой же потере ты говоришь? Ты нашла, а не потеряла. Мы нашли с тобой то единственное в жизни, без чего даже и не знали бы, что такое счастье… Ты была когда-нибудь в храме?

— Была девочкой…

— В высоте какой-то особый синий воздух, просвеченный солнцем, трепет золотых огней, от которых на стенах словно бы оживают сказания… Когда я встретил тебя, таким храмом стала для меня жизнь, моя работа.

Лина улыбнулась: как он это сказал! Он никогда не был взволнованным: был спокоен в своем счастье, и вот как зажгла его тренога: мелькнула надежда, что на все пойдет, не оставит ее.

— Вот и опять я поверила. Как ты умеешь утешить!

— А ты своей улыбкой — осчастливить. — Он поцеловал ее. От губ ее пахло свежестью поздней антоновки.

Лина проводила его до двери.

— До свидания.

— До завтра, — сказал Калужин.

— Вот и хорошо.

Подбежала к окну, хотела посмотреть, как он пойдет по улице.

Идет быстро — спешит.

«Сейчас затеряется среди толпы. И никто не знает, как я люблю его! Пройдет незаметно просто человек, прохожий… Прохожий, — вспомнила она опять Лубенцова. — Не померещилось ли? Но никто не остановился, только он».

Ей показалось, что в прихожей зазвенел звонок, и от этого звука как будто померкнул свет в комнате.

Лина подошла к двери.

— Кто?

Никто не ответил. И вдруг она побежала от двери в комнату. Выключила свет.

«Неужели он?»

И Калужин увидел, как погасло окно. Помахал рукой и скрылся за углом.

5

В одной из комнат квартиры Калужиных горела люстра над столом, накрытым к чаю. Какая-то прозрачность в комнате от застекленных шкафов и хрустальной люстры. Мебель была легка и изящна.

Распахнуто большое окно. Багровели георгины на подоконнике.

Молодая женщина с бледным, чуть привядшим лицом, на котором своею особой жизнью жили глаза, с удивительным, с каким-то теплым голубым блеском, но, если вглядеться, — что-то тревожащее таилось в ее зрачках. Эту тревогу и заметил брат ее Вадим Петрович, художник, лет сорока, уверенно полнеющий от довольства и даже некоторой лености.

Вадим Петрович зашел к сестре, чтоб попросить в долг рублей сто. Сестра всегда сочувственно относилась к его денежным просьбам, нередко помогала ему. Но теперь она сама нуждалась в сочувствии, и он терпеливо выслушивал ее.

— Понимаешь, он живет какой-то своей тайной жизнью, похоже, счастлив, а я ничего не знаю, ничего не могу изменить, — сказала Вера Петровна.

Вадим Петрович сестре сочувствовал, но относился к ее тревогам без утешающей жалости.

— Природа укрыла мысли и душу человека так надежно, что он может жить, как ему вздумается. Даже может припрятать от жены рубль на личные нужды, — брат разрядил шуткой тревоги сестры.

— Я чувствую, он скрывает что-то.

— И ты от этого страдаешь?

— Да.

— Старомодно и смешно; все равно что носить сапоги с галошами.

— Я серьезно с тобой!

— Так теперь многие живут. Век, раскровивший свои молодые годы в войнах, теперь, на седьмом десятке, с валидолом — наверстывает упущенное.

— Ты научился болтать.

— Не могу же так сразу и сказать: дай мне денег взаймы… Не делай из этого трагедии, ради бога. Через полгода, уверяю тебя, ты все забудешь.

— Можешь ты что-нибудь сказать по-человечески?

— Прежде чем ковать железо, его кладут в огонь. Ты разжигаешь огонь, а железа нет. Что ковать? Ты же ничего не знаешь.

— Я чувствую, как между нами вырастает стена: в доме поселилась тоска и боль.

— Представь, тоска и боль времени: человек ищет что-то новое. Что-то новое дай ему! А ему предлагают в семье вечные оковы верности и долга. Трагедия, в которой разрываются и гибнут семьи. Человечество разбушевалось. В пивной могут «усмирить» суток на пятнадцать. А в семье можно с утра до ночи критиковать друг друга без права применения скалки, которой прежде ставили точку, после чего наступала тишина. И наши предки, скучавшие без телевидения, расходились от заборов и замочных скважин, умиленные и просветленные примером утверждения справедливости.

Вера Петровна поднялась, подошла к столику с газетами и журналами.

— Сколько тебе надо?

— Рублей сто, не больше. Полоса безденежья скоро пройдет.

Она положила перед братом десять червонцев. Вадим Петрович небрежно прикрыл их пачкой с сигаретами, словно бы так, между делом, появились тут деньги — хотел показать, что он равнодушен к деньгам, что главное сейчас — несчастье сестры, и он постучал пальцами по пачке, решая, что же сказать сестре утешительного. Но ничего не придумал.

— Я надеялась, что ты что-нибудь посоветуешь, — сказала Вера Петровна, заметив, что брат и огорчен, и сочувствует ей, и растроган ее заботой о нем.

— Я раздавал советы в двадцать лет, не понимая, как я глуп сам. В тридцать советовал уже меньше. А в сорок, когда узнал, как сложна и неожиданна жизнь, понял, что советовать — все равно что греметь погремушкой в надежде вернуть лысому кудри его детства.

— Но ведь что-то можно сделать? В таких случаях люди что-то делают.

Вадим Петрович посмотрел сестре в глаза: веки чуть-чуть припухли и пожелтели, густо запудрены, чтоб как-то скрыть слишком заметные следы горестей.

«Она и в самом деле страдает», — подумал он, не зная, что посоветовать.

— Ты сосредоточила в нем свою жизнь. Так нельзя. Надо проще смотреть на жизнь.

— Но я не могу.

— Он сейчас — как голодный перед куском хлеба, от которого чем жаднее рвешь, тем меньше остается. Пусть он рвет, не мешай ему. Все решит время и случай.

— Все так, но только не ждать: надо что-то делать, вернуть в дом прежний покой. Можно что-то придумать. Надо придумать. Мучительно жить так, когда он видит, что я мучаюсь, и продолжает мучить меня. И этот мучитель — мой муж. Я жду его, люблю по-прежнему, несмотря на его жестокость. Где еще бывает такое прощение даже подлости, как в семье? Он предает мою жизнь, губит счастье, и я не только прощаю, я люблю его… Люблю! Да как же это можно?

— Раз любишь, значит, можно.

— Никогда не думала, что так может быть.

— Любовь — это капля меда на цистерну дегтя, который мы и ради этой капли глотаем. Вот и все. Ты слишком сентиментальна.

— По-твоему, надо быть жестокой?

— Нет. Ты жалеешь себя и этой жалостью парализуешь свою волю, отравляешь себе жизнь.

— А что же делать? Его жалеть или ее?

— Поживи в свое удовольствие. У тебя все есть, ты красива. Ты увидишь, что будет. Ветер дует в твои паруса, а ты опускаешь их.

— Я люблю его.

Вадим Петрович посмотрел на часы с поблескивающей секундной стрелкой.

— Да, поздновато. Нужно особое вдохновение, чтоб так задерживаться на работе.

— А прежде спешил домой, — сказала Вера Петровна. — В трамвае ездил. Двадцать шестой номер. Трамвай проносился, звонкий, веселый, мимо нашего дома… — И ей вспомнился, как утешение прежним счастьем, тот далекий дом с забором и калиткой с железным кольцом, гремевшим, когда открывали калитку. Звенело кольцо о каждом человеке свое: звук был резкий, сильный, когда калитку открывал Калужин. — А во дворе у нас росла яблоня — помнишь? Когда цвела, так от нее бывало светло. Утром проснешься, и по свету в комнате чувствуешь — зацвела. Подбежим к окну, а там будто иней застыл. Цветы и пахнут-то снегом. Теперь там большая улица. Трамвая давно нет… А она, видимо, далеко живет. — И напомнила о себе опять ее тоска.

— При нынешних-то скоростях расстояния не имеют значения. Теперь за купленную на вечерок скорость можно слетать к любовнице в Сочи и успеть к жене в Домодедово.

— Он изменился. Почему? Почему так происходит? Или я плоха!

— А что стало с яблоней? — спросил Вадим Петрович, чтоб не объяснять сестре ее наивность напрямую.

— Не знаю, — сказала она, чуть помедлив: хотела понять — почему брат спросил про яблоню.

«Я такая жалкая сегодня. Но ничего, ничего — это брат. Родной мой брат».

Она не должна на него обижаться: он когда-то водил ее за ручку, и та его ласковость к ней, к маленькой, должна была и сейчас укрыть ее от обид, так она вдруг в это поверила.

Но Вадим Петрович как-то не заметил этой прослезившейся нежности к нему, вернее, заметил только, как сестра притронулась платком к глазам.

— Срубили нашу яблоньку под самый корешок, — проговорил Вадим Петрович.

— Я плачу — а тебе хоть бы что.

— Что ты, Вера? Я просто вспомнил, что наш дом построен на месте бывшего сада. Срубили целый сад, который по цене мусора пошел в костер. А недавно прямо напротив моего окна посадили какую-то палку и описали в газете, как ее везли чуть ли не из Брянских лесов…

— Налить тебе чаю? — И она подала ему чашку, чтобы как-то задержать брата. Не хотелось оставаться одной. Ей нужно было высказаться до конца.

— Когда он только начинал, никто не авансировал его из будущего. Я из своей клиники ездила работать в Черкизово. Там мне платили еще полставки. Возвращалась ночью во втором часу. И так каждый день. Теперь для него наступило его будущее. Все ему отпущено. А он забыл, что еще дает ему и моя любовь, та моя жизнь, которую я вбила тогда в его будущее.

— Когда едят булку, о земле не вспоминают.

— Да, это так, — сказала она и тут же спохватилась: — Нет, нет. Мы должны помнить. Наше прошлое свято.

— А кто она?

— Не знаю.

— Я поразведаю, и тогда что-нибудь придумаем.

Вадим Петрович взял со стола деньги.

— Хватит? — спросила Вера Петровна.

— Да… Прежние деньги как-то ощущались в карманах, придавали мощь груди, даже предохраняли от простуды. А теперь… — он засунул деньги в маленький брючный карман, — предохраняют слепую кишку.

— Мне кажется, ты иногда берешь и у него в долг.

— Бывает. Беру и у него, отдаю тебе. Что-то мое будущее задержалось. Три года назад мои картины висели в центре экспозиции. А на последней выставке вбили гвоздь в закоулке рядом с пожарным краном.

— Ты не умеешь устраивать.

— Сейчас трудно. Искусство переживает период натурального обмена: «Ты — мне, я — тебе».

Вера Петровна прислушалась: кто-то подошел к входной двери… Нет, только показалось.

— Тут приходил какой-то человек. Спросил: «Калужин дома?» Приезжий. А я не предложила войти. Он так глядел… Странно.

Вадим Петрович поднялся, положил в карман пачку с сигаретами.

— Уходишь?

— Уеду куда-нибудь в глушь. Как-то был я в деревне и до сих пор помню закат. Закат был так близок, прямо за старым сараем. Из щелей сквозило огнем. Я вошел в сарай, а там воздух рубиново-красен, прозрачен. Удивительный цвет.

Вера Петровна не дослушала его. Быстро пошла к входной двери. Раскрыла ее… В дверях — Лубенцов. Только что про него говорила Вера Петровна.

— Он дома? — спросил Лубенцов.

— Скоро придет. Входите.

6

Лубенцов вошел в комнату и сел на предложенный стул у окна. В пустоте чернело расчистившееся до звезд небо.

Зачем он здесь?

Он пришел к другу: Калужин — тоже его фронтовой друг. С ним выносили по ржи когда-то раненого комбата Ермакова. Есть и картина, так и называется: «Во ржи 41-го года».

Лубенцов сегодня утром видел эту картину на выставке. С выставки прямо и заспешил к Ермакову. Как прекрасны они там, как вознесены!.. А теперь сломленный комбат горбился в углу, на железной койке.

Вадим Петрович разглядывал Лубенцова: что-то вдруг почувствовал в этом человеке. Сидел будто бы и спокойно, но горячечными были его глаза.

— Обещали дождь, — сказал Вадим Петрович, решив пробудить от видений этого человека: так сосредоточенно глядел Лубенцов в окно. Мучительная мысль захватила его. Прекрасное — и угол, сломленный в углу человек, комбат, старший друг. Неужели забыл он седое солнце? Оно и на картине — седое солнце. Как же так случилось?

— Седое солнце, — проговорил Лубенцов. И воскресло сейчас в памяти седое солнце, рожь с прозревающей синью васильков на слитых в одну тропу следах. И вот как с той тропы раскрестились судьбы, неведомые тогда.

— Вы что-то сказали? — спросил Вадим Петрович.

— Седое солнце, — повторил Лубенцов. — Сегодня на выставке видел картину — седое солнце. Случайно зашел. Нет, не совсем случайно. Люблю живопись.

Вадим Петрович с недоумением поглядел на сестру.

— Ты слышала, Вера?

Вера Петровна стояла в отдалении и, как и брат ее, разглядывала незнакомца. Не было в нем настороженности, так просто пришел и сел, уединился в своей задумчивости, не мог отрешиться от своего.

«Что-то и у него случилось? — подумала Вера Петровна. — Роднят печали людей. У злых нет печалей, они только злы и потому всегда одиноки».

— Вы чему-то удивились? — спросил Лубенцов. — Я, может, не так что сказал?

— Нет, нет, — успокоил его Вадим Петрович. — Картина понравилась вам?

Лубенцов понял, что тут какое-то особое любопытство к его ответу.

— Шествие по ржи под седым солнцем. Сорок первый год. Картина так и называется «Во ржи 41-го года». На плечах носилки из срубленных берез. Несут раненого через рожь. Я долго стоял. Комбата несут, Ермакова.

— Вы разве знаете его? — спросил Вадим Петрович.

— Мы с Калужиным и несли Ермакова. Я сегодня был у комбата. Несчастен он. Но это пройдет. Должно пройти. Так бывает. Человек восстает, даже самое святое и тихое восстает и бунтует.

— Вот как? — удивилась Вера Петровна тому, что он сказал.

— Пропало бы святое, извелось на корню, если бы до конца покорялось. Восстает и бунтует! — повторил с горячностью Лубенцов.

— Вадим, ты слышал?

— Постой, постой, — Вадим Петрович хотел остановиться в этом разговоре на своем. А разговор уж как-то сразу засумятился.

— Это картина моего брата, — сказала Вера Петровна. — Его.

Лубенцов встал, поглядел на Вадима Петровича, на его лоб, бледный, со слабыми впадинами у висков, и под этим взглядом Вадим Петрович отвел глаза, сам и отметил, что отвел, робость какую-то свою выдал.

— Ваша картина? — удивился и обрадовался Лубенцов. — Вот как хорошо!

— Калужин мне и рассказал, как выносили комбата.

— А я могу вам все сказать, что думаю?

— Конечно. Надо же открывать форточку!

— Верно. Чтоб мозги и душу просвежало!

— Бывает, что форточки забиты, — сказал Вадим Петрович.

— Вадим, как ты привык кого-то винить, — сказала Вера Петровна. Она не любила, когда брат пытался оправдывать свои неудачи. — Тебе никто никогда не мешал. Ты всегда делал, что хотел.

— Я никогда не знал, что я хочу, — вот и все, а делал, что надо… Но об этом потом. Вы хотели что-то сказать про мою картину, — обратился Вадим Петрович к Лубенцову.

— Минуту… Сразу как-то и не скажешь… Я долго стоял перед вашей картиной. — И он задумался, как трудно выразить в слово то, что в самой душе зародилось. — Я долго стоял перед вашей картиной, — повторил он. — Мне казалось: вот-вот раненый привстанет с носилок. Но висит его рука. Тень смерти на ней. Тень, тень останавливает взор, — говорил Лубенцов, не зная еще, как подойти к главному.

— Так и надо для замедленного движения идущих во ржи. Им тяжело, они устали, это тяжкий крест их, — пояснил Вадим Петрович.

— Возможно, не спорю. Я не могу утверждать. Вам виднее. Я только хочу сказать, как я представляю, как я идею бы вознес, трагедию. Раненый — высшая точка картины, самое ее вознесение.

— Вознесение, — повторил Вадим Петрович, удивившись, как от этого слова и звучания самого слова какой-то свет проблеснул по представившейся ему на миг картине. — Хорошо!

Вера Петровна тихо, чтоб не помешать разговору, отошла к телефону, набрала номер: может, он там, на работе? Просто занят? А она все выдумала, усложнила? Стыдно стало сейчас за свое откровение перед братом. Пусть мужа и нет на работе. Мало ли какие дела у него?

Все сильней гудки в трубке, и нарастает тоска. Как сложна все-таки жизнь, мучительна, когда что-то в ней не заладится…

А вот незнакомый и брат ее говорили о; своем, нашли общую тему.

— Он сжал ствол березки на этих носилках и привстал, — говорил Лубенцов. — Седое солнце. Но не оно главное. Нет! Оно — свидетель бед и гроз, оно вечно над жизнью, А у комбата, у человека, может, одна минута, последняя, на прощанье среди ржи. Что увидел он в эту минуту, о чем подумал?

Вера Петровна не без интереса посмотрела на Лубенцова: кто он, какая у него жизнь, почему так рано поседел?

«И хорошие люди, да, самые прекрасные люди, бывают несчастны, не защищены от бед», — подумала она и медленно положила трубку.

— Что же он увидел, ваш комбат? — напомнил Вадим Петрович Лубенцову о картине.

— В глазах его все должно быть! Так и вижу его глаза. Стихия войны и горя, даже солнце поседело от бед земных. И вот в глазах его сошлось раздумье о горестях войны с памятью о прекрасном и верой в прекрасное. Так силен и велик человек! Уходят вдаль следы во ржи. Это пройденное. Но что еще ждет? Идут по ржи. Не просто рожь, а родное начало в ней, вот и она склонилась в предчувствии тяжкой судьбы. Суровое и упорное шествие. Они до конца верны своему командиру. Вознесен человек живой, красота его, с ним и себя вознесли эти люди. Вот так, вот так я подумал!

Неожиданно было то, что сказал Лубенцов.

— Как все вдруг ожило! Господи! Я верю, что так и должно быть, — сказала Вера Петровна. Будто и сама так хотела, ждала, чтоб так он сказал.

— Я… я, признаться, не ожидал, — проговорил в растерянности Вадим Петрович. — Вы кто ж будете?

— Ваша картина воскресила мое прошлое, и я не мог сказать по-другому. Легче и приятнее было бы слукавить, как нередко бывает…

— Что бывает? — спросила Вера Петровна.

— Когда прошлое предъявляет вексель за обман.

— Приходит прошлое? — повторила Вера Петровна. — А оно приходит?

— Всегда. — И, помолчав, Лубенцов сказал Вадиму Петровичу: — Назовите картину — «Сын».

— Не нравится «Во ржи 41-го года»?

— Война 41-го года — это уже история: было и прошло. А если «Сын» — картина сразу приближается во времени. Как будто мать глядит на это шествие. Трагедия человеческого сердца — самое близкое всем, родное — сын.

— Кто вы?

— Учитель. Детишек учу.

— Чему же вы их учите? — спросила Вера Петровна.

— Хочу, чтоб ни один из них в жизни не сделал зла.

— А это возможно?

— Необходимо.

Не сразу, но все-таки Вера Петровна спросила:

— А если зло во имя любви?

— Оправдание именем любви? Тогда все могут творить зло — лгать, предавать, мучить, если допустить такое оправдание. Что же будет? Погубленный малыш — во имя любви? И это можно именем любви оправдать?

— Никогда, — сказала Вера Петровна.

— Так что же вы спрашиваете?

Раздались два быстрых, коротких звонка. Так звонил Калужин.

7

Вера Петровна открыла дверь, и ворвавшаяся с лестницы свежесть тоскливо колыхнулась по сердцу: «От н е е пришел. Чужой».

Он снял плащ, и сразу тонко запахло духами.

— Запах духов, — Вера Петровна хотела сказать с шуткой, но вышло и трусливо и жалко, как ей показалось.

— На работе много женщин, — ответил он.

— Запах все тех же духов.

— Значит, женщины, с которыми я работаю, любят такие духи, или все духи одинаковы, разница только во флаконах, — сказал он легко и весело.

— Как ты вульгарен.

— Ты что-то требуешь. А я не знаю, чего.

— И опять ложь!

Этот разговор происходил в прихожей. Что он мучил ее, она знала. Но и она мучила его, и он знал, что все происходит от его нерешительности: не мог он и тут жить, не мог и уйти навсегда, и потому лгал. Ему казалось, пока это самое правильное в его положении.

Вадим Петрович и Лубенцов сидели в комнате. Тут шел свой разговор.

— Приходите завтра ко мне в мастерскую.

— Если смогу. У меня дело. К Ермакову надо зайти.

В комнату вошел Калужин и услышал эти слова. Что за человек, зачем он тут?

Калужин подал руку Вадиму Петровичу.

— Рад тебя видеть.

— Ты хоть иногда искусственной улыбкой протирай эти слова.

— Не придирайся.

Поглядел на Лубенцова.

— Вы ко мне?..

Расхожие мысли, афоризмы, пословицы — своего рода формулы. Ответ выстреливается мгновенно, в темпе времени: точно, быстро, а главное — умно. Автоматизация мышления избавила бы людей от многих дурных поступков, в которые, как в дебри, заводят собственные мысли.

И опять Калужин посмотрел на Лубенцова.

— Так вы ко мне? Слушаю вас.

Лубенцов молчал. Улыбка чуть подсветила его лицо.

— Где-то я видел вас, — проговорил Калужин.

— Очень давно. Много лет прошло.

— Что-то такое знакомое. Стойте… Вспомню…

И встретились глаза их.

— Седое солнце.

— Седое солнце… Не может быть!.. Лубенцов?

— Он самый.

Калужин обнял Лубенцова.

— Максим… Лубенцов… Какими судьбами? Вера, Вадим, глядите на него. — И Калужин отошел от Лубенцова шага на три. — Глядите! Ты гляди, Вадим. Мы с ним комбата выносили. Я рассказывал тебе.

— Рассказывал ты, признаться, долго и нудно.

— Вот неблагодарный… Вера, скатерть-самобранка где? Лубенцов приехал. Фамилия-то какая — Лу-бен-цов: и любовь и бубенцы!

Лубенцов остановил Калужина.

— Ничего не надо. Так посидим.

— Что так скромно? Да нет! Проскромничали всю молодость. Теперь нам плоды подавай!

«Нет в муже и скромности друга», — отметила про себя Вера Петровна.

— Плоды — это детишкам, — сказал Лубенцов.

Вера Петровна ушла на кухню. Позвала брата помочь. Достала из холодильника бутылку вина.

— Неожиданный вечер, — сказала Вера Петровна. — Я рада.

— Неожиданность — как откупоренное шампанское, которое, прежде, чем стать шампанским, долго зрело… Что-то будет? Непременно что-то будет, — повторил Вадим Петрович. — Так не кончится.

— А будет вечер воспоминаний.

Вера Петровна положила яблоки в плетенную из цветной соломки корзиночку. Яблоки сразу покрылись холодной испариной, запахли садом.

— Жизнь иногда сводит друзей, чтоб еще показать что-то, откупорить, что долго зрело, — не слишком громко, как-то вроде бы по секрету, сказал сестре Вадим Петрович.

— А ты вдруг заговорил серьезно.

— Знаешь, в нем что-то есть, — сказал Вадим Петрович о Лубенцове.

— Не шумлив и как-то успокаивает.

— А меня растревожил.

— Запомни, что он тебе о картине сказал.

— Он заставил задуматься, как вести поиск в работе. Понимаешь? Подлинное искусство — вознесение, а мастеровщина — вроде численника с вырванными праздниками.

— Конечно, с вырванными буднями лучше, чем с вырванными праздниками.

— Чем глупее говоришь с женщиной, тем лучше она понимает.

— Неси вино. Штопор в серванте.

Калужин и Лубенцов сидели уже за столом. Калужин трогал руку Лубенцова: была такая у него привычка останавливать внимание собеседника.

— А помнишь, как кипяточком грелись? Какие тогда стояли морозы!

Вадим Петрович поставил бутылку на стол.

— При более современном оружии человек перескочит этот порог быстрее мысли. Только потом осенит, что забыт в комоде паспорт для прописки по новому месту жительства в какой-нибудь норе.

— Не верю в чудовищный конец. Не пугай! Никто не произнесет запретное слово в доме, если от этого слова дом сгорит, — сказал Калужин.

— А бывает, еще и убивают, заранее зная, что и самого за это не помилуют. Загадка с тупичком.

— Уродство не имеет будущего, гибнет пораженное своей же заразой, — ответил Вадиму Петровичу Калужин и, повернув бутылку, прочитал на этикетке: «Донское игристое». Говорят, казаки после разгрома Наполеона привезли из Франции в сумах черенки винограда и высадили их на родной земле. От этих черенков и пошел свой виноград. Только черенки и взяли на память о французской земле. Скромность и величие человека, пример национальный. И когда об этом потихоньку забывают, появляются пугающие тени твоих идиотических тупичков.

В прихожей раздался звонок.

— Иринка! — Вадим Петрович заспешил открыть дверь.

Вошла Ирина в ослепительно-белой, похожей на крылья чайки, шапочке и поставила чемоданчик на столик в прихожей, положила цветы, от которых пахнуло влагою вечера.

— Ты всегда, как роса, свежа.

— И холодна?

— Со мной — да.

8

Ирина — дочь Калужина от первого брака.

Мать ее умерла по дороге в эвакуацию. Почувствовала себя плохо, сошла с ребенком на какой-то глухой станции ночью, едва добралась до деревни. Не думала, что тут, среди редких сосенок, и затеряется ее могила.

После войны и долгих розысков Калужин приехал за дочерью в эту деревню.

Жила Ирина у людей, приютивших ее.

Навестил Калужин могилу жены. Накренясь, стоял среди высокой травы крест. Поправил его Калужин, поглубже врыл в землю.

Потом крест подгнил и глухо упал на осеннем ветру. Многие годы пролежал в траве, истлевая. Дожди и талые воды смыли древесный прах, и долго еще проглядывала из травы голая земля.

Написали Калужину, что могила совсем пропала.

После этого он каждое лето посылал на поправку могилы и за заботы о ней деньги в ту самую семью, где жила когда-то Иринка. Не забывал этих людей, давно состарившихся.

Родную мать Ирина помнила смутно: девочке не было и пяти, когда она осиротела. Но ясно помнила какой-то забор в бурьяне и как она плакала, и заснула, и приснился ей сон… Будто открывается дверь, и кто-то входит. Она не успела разглядеть лицо — проснулась и ждала потом, что сон повторится.

И вот раз тот же сон приснился ей. Она проснулась и увидела в дверях человека в военной гимнастерке.

— Иринушка!.. Доченька!

Отец схватил ее, прижал к груди. Молча со слезами глядели они в глаза друг другу: мамы-то нет.

Калужин увез дочь в Москву.

Три года жили вдвоем. А потом женился на Вере Петровне.

Ирина не звала ее мамой, не могла, будто бы в этом фальшивое что-то было. Но среди друзей и знакомых говорила: «Моя мама».

Ирина закончила школу, мединститут и теперь, как и Вера Петровна, работала врачом в больнице.

Она, как показалось Лубенцову, стремительно вошла в комнату и сразу посмотрела на него, но мельком, быстро, тут же и успокоилась.

Лубенцов, забывшись, глядел на нее. Все просто в ней было и мило. В широко вырезанном вороте шерстяной тонкой кофточки открывались ключицы и высокая шея. Лицо с теплившимся румянцем будто осветлено было юностью. В глазах, чуть подведенных тушью, таилась мгла с влажным блеском.

«Сколько в ней красоты-то сошлось», — подумал Лубенцов.

Она чувствовала, что он глядит на нее.

— Была в кино, — сказала она.

— Ирина, познакомься: Лубенцов, мой фронтовой товарищ, — сказал Калужин.

Лубенцов взял ее руку с таившимся в ней чудом женского тепла, напомнившим вдруг то, что пропало для него однажды в метели.

— Так я почему-то и думал, что сегодня удивительное и светлое увижу, — проговорил Лубенцов.

— Почему вы так думали? — спросила Ирина.

— Не знаю. Так иногда хочется увидеть удивительное и светлое.

— А вдруг не увидели бы?

— Так не бывает.

— Почему?

Вера Петровна расставляла бокалы и притихла, как только Ирина спросила: «Почему?»

— Не все можно объяснить, — ответил Лубенцов.

— Но вы так уверенно сказали. А объяснить-то и не можете.

— А можно объяснить любовь? Почему двое вдруг кажутся прекрасными друг другу.

— Но почему? Правда? Я хочу знать, — словно бы испытывала она незащищенную и открытую душу этого человека.

Вадим Петрович решил перебить разговор шуткой.

— А вот электронный автомат так бы сказал: «Любовь зла — полюбишь и козла».

— Какой ты… — сказала Ирина с обидой не понятого в своем радостном любопытстве ребенка.

Вмешалась Вера Петровна.

— Вадим! — с предупреждающей строгостью остановила она брата.

— Я только слегка заглянул в будущее, к вашим запрограммированным роботам.

Это уже касалось Калужина, его темы.

— Уж этот процесс не остановишь, — сказал он спокойно. — Машины, порожденные умом человеческим, приобрели фантастические возможности, они сотворят новый мир, в том числе и новое искусство.

— А потом так захочется, чтоб из-под простого перышка выстрадалось что-нибудь такое, с живой слезинкой… — сказала Ирина.

— Привыкните, как к новым танцам, — шутливо отмахнулся от дочери Калужин.

На столе было все готово: искрились бокалы, антоновка в корзиночке источала удивительный запах, шпроты, икра, ножи и вилки, тарелки с сиреневыми цветами.

Вадим Петрович налил в бокалы.

Калужин чокнулся с Лубенцовым — скользнул своим бокалом так, что бокал Лубенцова ответно зазвенел.

— За встречу?

— У нас говорят — с встречаньем.

— Встречанье? — с удивлением повторила Ирина. — Встречанье, — снова повторила она и прислушалась. — Ручей… ручей как будто журчит и сверкает.

«Неужели в доме хорошо и радостно?» — подумала Вера Петровна и взглянула на мужа; если бы так было всегда.

— С встречаньем, — сказал Калужин и высоко поднял бокал, как бы утверждая свое право на радость: не так-то просто она досталась. Лубенцов свидетель — немногим из полка выпало счастье жить…

Все выпили, и только Лубенцов в задумчивости держал бокал.

— До свидания, а чаще говорим — пока. До свидания. Слышите нежное пение, зов — до свидания…

— Ты пей, а этимологические изыскания потом, — сказал Калужин, выкладывая на тарелку шпроты.

Лубенцов поставил бокал на стол.

— Нельзя мне.

— Сердчишко? — спросил Калужин.

— Вино сейчас для меня — что бензин на горящие угли.

— Боишься сгореть? Ничего. Чуть можно для поддержания пламени.

— Да нет — боюсь.

Ирина отложила нож и вилку: «Что с ним?»

— Что-нибудь случилось? — спросил Калужин. — Тут твои друзья, будь откровенен.

Вадим Петрович долил в бокалы вина.

— Случилось по идее, самой безумной среди людей, — сказал Лубенцов.

— Любопытно, — заметил Калужин и отложил ломтик хлеба с икрой, вытер салфеткой руки. — Что ж за идея такая?

— «Живи без совести, бери без стыда!»

Калужин протянул через стол руку, сжал руку Лубенцова, словно бы успокаивая его.

— Мы еще поговорим с тобой на эту тему. А сейчас я скажу. Если бы был не родник, а болото, никто бы и не брал из него. А то родник. Родник жизни! Вот и берут. — Калужин пошлепал по руке Лубенцова. — Что ты, друг!

Ирина заметила, как на руке Лубенцова сумрачно налились вены, и тотчас посмотрела на Вадима Петровича, он закусывал и эту руку не видел.

«Есть люди, которым надо подсказывать, как жить. Есть и художники такие, что делают с подсказки», — подумала Ирина.

— Люди придумали еще «родничок на троих», — сказал Вадим Петрович.

Ирина опустила голову: «И он хочет быть моим мужем?»

Она ждала, что скажет Лубенцов. Что он скажет?

— И еще как берут, — отвечал он Калужину. — Все для себя, как раковая опухоль берет от жизни все, умерщвляя жизнь.

Калужин решительно отбросил салфетку.

— Диоген ничего не брал — жил себе в бочке.

— Я думал, главное — жизнь, — заговорил Лубенцов, — ты живешь, и это хорошо: счастье в твоей воле. За него мы шли с тобой через ту рожь… Я так жил. И вот какая-то незримая рука стала брать от меня, добралась до самого сокровенного. Я почувствовал, как исчезла в доме любовь. Кто-то взял и ее…

— Как взял? — удивился Калужин.

— Да так, — сказал Лубенцов и отпил из своего бокала. — Спать хочу. — Он слабо улыбнулся, как бы извиняясь, что растревожил всех. — Пойду!..

— Куда же ты? У нас переночуешь.

Калужин вышел из-за стола, взял под руку Лубенцова и повел его в свою комнату.

9

Вера Петровна и Ирина проводили Вадима Петровича до двери. Он захмелел. Лицо его раскраснелось, как-то расслабло.

— Я же предупреждал, — напомнил он сестре, — что-то будет.

Как он был хорош, свеж, спортивен, когда пришел сюда, и как обмяк и постарел сейчас!

«Так нельзя перед Ириной», — подумала Вера Петровна.

Вадим Петрович поцеловал сестру. К руке Ирины прижался щекой. Щека была горяча и влажна. И тут он уронил шляпу. Нагнулся, поднял ее, и, когда распрямился, его качнуло.

— Может, и ты останешься? — предложила Вера Петровна.

Он остался бы, но тут рано вставали, а он любил полежать утречком, особенно после приятной выпивки, чувствовал какую-то расслабляющую сонливость. Нет, он не пил. Этого про него никак не скажешь. Но почти на каждый вечер приходились встречи, и, как всегда, интересные и полезные. Он мучился, что мало работает, и не мог отказаться от встреч с друзьями где-нибудь за столиком в кафе или ресторане. Там спорили и решали судьбы мирового искусства, на которые эти разговоры, как любил пошутить Вадим Петрович, влияли так же, как игра в домино на перемену погоды.

— Тогда иди, а то поздно, — поторопила его сестра.

Ему хотелось побыть с Ириной. Сейчас бы и решить с ней свою судьбу. В легком опьянении все было доступно и просто. Он был готов сказать, что влюблен в нее. Была ли это любовь, он не знал. Вернее, не знал, как должен изменить свою жизнь ради Ирины. Хотя точно знал: надо много и серьезно работать. Но если уж быть искренним перед собой — не очень-то он верил, что он сделает это. А уж коли совсем, начистоту — то самым наилучшим для себя считал легкое опьянение от таких вот встреч с нею. А что дальше? Он не думал, как будто в жизни и не было у него будущего. Он отключил будущее от своей жизни. Так, пожалуй, легче — отправиться в дорогу с пачкой сигарет, не думать, пока сыт, о хлебе.

— Счастливой ночи! — сказал он, помахал шляпой и, держась за перила, тяжело ступая, пошел вниз.

Вера Петровна и Ирина вернулись в гостиную.

— Вадиму надо жениться, — сказала Вера Петровна, снимая полосато-яркую накидку с тахты. — Холостая жизнь разболтала его. Но у него душа. Ему многое можно простить за доброту.

— В его доброте нет огня. Всего лишь сырые дрова. Надо так гореть, чтоб тепло было и ярко другим от доброты.

— Ты всегда резко судишь. Будь мягче, — сказала Вера Петровна.

— И все-таки он не все сказал, — вспомнила Ирина про Лубенцова.

— Отцу он скажет.

— Что же с ним такое?

— Я думаю, он не устроен, потому и встревожен.

— А мне нравятся такие!

— Устроится, успокоится и будет, как все, даже, может быть, и злее — за утраченное или потерянное.

— Это по-мужски. Надо уметь постоять за себя, не грех быть и злым, защищая свой идеал.

Вера Петровна собралась в комнату мужа: надо бы постелить Лубенцову.

Ирина уже легла, но спохватилась.

— Да, я забыла, — сказала она. — Поставь в воду цветы. Они в прихожей. А то завянут.

Вера Петровна принесла цветы в кувшине с водой и поставила их на столик рядом с постелью. Ирина задумалась: сколько людей ищут счастье, а в поисках его теряют мужей, жен, детей.

— А откуда он знает отца? — спросила она.

— Вместе воевали. Это они выносили комбата из боя.

— Да? — удивилась Ирина и даже привстала.

— Как он сказал о картине Вадима. Никто так не говорил Вадиму.

Вера Петровна посмотрела на Ирину. Как блестят ее глаза, — и впервые ее осенило: наверное, и у матери ее были такие глаза.

«Какой же молодой она умерла, и он любил ее… любил», — подумала она о Калужине, но, испугавшись, что уж и к мертвой ревнует, погасила свет и вышла.

10

Лубенцову приготовили постель в небольшой комнате — спальне Калужина — с широкой тахтой по одну сторону окна и с раздвижным диваном по другую. Запах свежести от накрахмаленной простыни напомнил Лубенцову луг в холодке осени.

В углу комнаты стояло нечто похожее на манекен: робот в костюме, в рубашке с галстуком — любовь Калужина, его детище, начинающее с программ, пока что простеньких, как азбука или букварь с петушками.

Калужин и Лубенцов сидели друг против друга в низких креслах.

Вера Петровна медлила уходить — хотелось побыть с мужем. Но чувствовала, что стесняет друзей, мешает их разговору. Задернула шторы на окнах.

— Спокойной ночи, — сказала она.

Калужин предложил:

— Отдохнешь у нас. Здесь тихо. А послезавтра воскресенье — на дачу поедем. Успеешь в свои края. Перебирался бы ты в Москву.

— Да ведь и там надо жить. Земля!

— Техники хватает.

— Кроме техники, ласка земле нужна. Загорюет без ласки. Живое ведь.

В углу вздрогнул робот, зашевелился, что-то зашумело в нем. Глаза его загорелись желтым электрическим блеском, и вдруг, как из пустоты, с глухим железным отзвуком раздался голос:

— Двенадцать часов. Иду на стражу.

Лубенцов встал испуганно и удивленно.

Робот пошел к двери.

Калужин поглядел на свои наручные часы.

— Точен! — И крикнул роботу: — Закрой дверь! Робот поднял как бы переломившуюся руку и промахнулся, потом снова поднял руку, нажал на дверь.

— Каков! — сказал Калужин с гордостью, заметив, как потрясен был Лубенцов.

— Твой?.. Хорош, чертушка, ничего не скажешь! А голос-то какой? И песни поет?

— «Дубинушку»… Послушаешь как-нибудь.

— А если подсунуть программу на убийство? Исполнит? — спросил неожиданно Лубенцов.

— Все исполнит!

— Страшновато!

— А люди убивают — не страшно?

— Неужели без этого не обойтись?

— Работаем, — сказал Калужин. — Или забыл, как нас лупили в сорок нервом? — напомнил со злостью.

— И мы лупили. Неужели быть вечно вражде?.. По какому разуму? — сказал Лубенцов и поднялся. Усталые глаза его вдруг как-то жестоко сузились. — По какому разуму? — повторил он. — Или причина все в той же вседозволенности. Хоть через убийство, через войну, а дай! Берут и гребут. А потом боятся, как бы не отняли, сторожат, бьются… Суета, суета-то какая. А на время утихнет суета, и видишь, как тих и прост мир. Но сколько ужаса натворили в той суете — за империи, за деньги, за власть, за сундуки и сейфы… Забыт тихий огонек… Что добыл, прибавил себе человек всей этой суетой? Ужас перед жизнью и человека перед человеком. И не остановится, нет, будет рваться к своему миражу, если не повернуть на огонек родной души.

— Слышу голос отчаянья! — заключил Калужин, сказал как можно тише, желая успокоить друга.

— Нет. Я хочу понять жизнь. Жажду решить, как дальше отстоять огонек души. Есть же человеческое…

— Жизнь, брат, прет в свои протоки. Ты ей — жалость, а она мимо рвется, кипит. Деревню пожалел. А люди из деревни в лабораториях работают, в космос полетели. Дела творят. А ты со своим огоньком души — старо все это. Такие сейчас огни бушуют, что твой огонек — вроде свечки перед солнечным жаром. И все врывается в душу — жизнь, будущее, а не загробная твоя свечка. Прости! Ты знаешь, что человека ждет вырождение, если он слишком изнежит свою душу… Но хватит об этом! — сказал Калужин и шлепнул по коленкам. — Ермакова видел?

Не сразу успокоившись, Лубенцов хмуро ответил:

— Был у него. Что с ним?

— Запои. Устраивал на лечение. Бесполезно. И жалко его. Глаза какие-то робкие, руки трясутся. Проповедями тут не поможешь. С сердцем у него неладно. Погибнет Ермаков. Как-то вот встряхнуть бы его, что ли, от душевного бреда?

— Завтра зайду. Сегодня он пьян был.

Калужин поднялся, развязал галстук.

— А что ж про себя не скажешь? Ведь один остался. Ушла заветная-то. Так я понял?

— Да.

— Женщины! Женщины! — проговорил Калужин. — И погубят и воскресят, да так, что вся жизнь заново разгорится, будто и не жил до этого. Удивительно! Вот загадка, брат. Магия какая-то.

Калужин остановился перед Лубенцовым, тронул его седые волосы.

— Не старость, нет, Лубенцов… Так жизнь вьюги свои оставляет… Чем тебе помочь? Я все для тебя сделаю. Все, что только захочешь. Могу и хочу помочь тебе.

— Прошлого не вернешь, — сказал Лубенцов.

— Забудь. Начни снова.

Лубенцов встал у стены. Тускло отливал под ногами натертый до блеска пол с расплывчато отражавшимися предметами, а от висевшей на стуле малиновой накидки — паркет, как в зареве, на которое нашла вдруг тень Калужина.

«Перед тобой вся жизнь со всеми сокровищами, — очень хотелось сказать Калужину. Вот и сам он нашел свое счастье так неожиданно, будто жил и глядел в одну сторону — и вдруг оглянулся в другую и увидел ее на тропке над морем. — Погляди получше, и они сами встретят тебя, глаза живые. Пропадешь без них, ничего не решишь. А они так решат, что и солнце по-другому, засветит».

Лубенцов слабо улыбнулся.

— Бывает счастье. Вот весной осинку одну видел. Сережки почти черные, лохматые. И вдруг случайно глянул сквозь осину на солнце — и зажглись, засверкали сережки.

— Вот-вот, — подхватил Калужин, — одна и та же осина. Так и глянь на жизнь-то с другой стороны.

В прихожей послышался голос робота: «Кто?»

— Кто-то по лестнице прошел, — пояснил Калужин. — Услышал.

— Что-то есть в нем…

— А сколько делают эти машины в космосе, чтоб поведать новое человеку, своему творцу. А вот что в душе близкой творится, пока не разберем… А что же с твоей женой? — спросил Калужин.

— Не знаю.

— Как не знаешь?

— Ушла… И представь себе, сегодня на улице ее увидел. Потому-то, может, я сегодня такой. Что-то понять, доказать хочу. А что докажешь? Ушла — и конец. К справочному бюро подошел: адрес хотел узнать. Да ведь она тогда мне сказала: «Погубишь, если найдешь». Вот и отступился.

— Найдем, — и Калужин достал авторучку, решив все записать для справочного бюро.

— Она не взяла мою фамилию. Отец ее был партизан, известный в наших краях человек. Гордилась своей фамилией… Струмилина Лина.

— Струмилина Лина? — не сразу понял Калужин и вдруг, потрясенный, глянул на Лубенцова.

— Ты что? — испугался его взгляда Лубенцов.

— Время-то сколько! — И Калужин медленно перевел глаза на часы, будто что страшное увидел в черных стрелках.

11

Ночь для Калужина прошла как в горячке. Невозможно было и подумать, чтоб так случилось.

«Она жена его? — говорил он себе и не верил. — Только не она, нет… нет… нет… Я не знал. Случилось почти невероятное, чтоб из хаоса миллионов частиц выпало такое сцепление».

Он не должен думать, что было в этом хаосе, неведомом, как зарождение жизни. Он должен думать о будущем, которое начнется сразу же, за этой вот ночью.

Калужин встал. Вышел на кухню и налил валерьянки, выпил из той самой рюмочки, из которой часа два назад пила жена, надеясь успокоиться и уснуть.

Запах валерьянки почему-то напомнил о сыром окопе: так пахло от срезанных лопатой корней валерьяны.

«Как началось тогда, и все нет покоя», — сказал себе Калужин.

Из черноты окна дуло. Было тихо… Там, там где-то в темноте, Линино окно…

«Но это подло… подло, что она скрыла. Я не знал. Вот чего она так боялась сегодня».

Калужин вернулся в комнату. Лубенцов спал.

«Скрыть… скрыть», — подумал Калужин. Самое главное, чтоб Лубенцов не знал. Он не должен знать!

12

Его пронзил страх от звука будильника. Калужин простонал: подлое, гадкое случилось в его жизни, и это подлое и гадкое с тошнотой подступало к сердцу.

Постель Лубенцова была убрана: он уже встал.

«Я должен спасти все, — думал Калужин и быстро одевался, дрожал от холода, тянущего из раскрытого окна. — Лину надо предупредить, сейчас же… предупредить… предупредить… Он найдет ее и все узнает».

Калужин прошел в комнату, где стоял телефон.

Светом раннего солнца озарены окна. На столе, за которым сидели вчера, ваза с цветами. Родниково-прозрачное сверкание хрусталя и воды — сверкание утра.

Он взялся за трубку. Вошла Ирина. Положила ослепительно белый халат в чемоданчик.

— Поедем вместе. Подвезешь меня до метро, — сказала она отцу.

— Ты иди. Я сейчас выйду.

Он ждал, пока она выйдет из комнаты, чтоб сейчас же и позвонить Лине.

— Твой друг куда-то ушел рано-рано.

— Как ушел? Куда?

— Ничего не сказал.

«Вот так и уйдет, — подумал Калужин, — узнает правду Лубенцов и уйдет. И будет всю жизнь думать, что он, Калужин, надругался над их дружбой…»

Немедленно надо позвонить Лине. Но Ирина еще в комнате. Она чувствовала: ждет отец, когда она выйдет.

— Обожди меня в машине. Я сейчас, — сказал он дочери.

Калужин быстро набрал номер телефона. Не заметил, как к раскрытой двери подошла Вера Петровна. Калужин зашептал в трубку:

— Это я… я. Не открывай никому… дверь… не открывай. Я все расскажу потом.

Он положил трубку и увидел в дверях жену.

— Посмотри на себя в зеркало. Как ты испуган и жалок! — с гневом сказала Вера Петровна.

13

Машина, сверкая стеклами и никелем, мчалась по политому асфальту, в котором расплывчато отражалось небо. Над городом уже поднималась туманная дымка.

Машину вела Ирина. На нее поглядывали из автобусов и трамваев, и казалось людям, что у нее счастливая жизнь.

Калужин сидел рядом, положив на опущенное стекло руку.

— Осторожнее, — предупредил он Ирину, когда она чуть не заехала на пешеходную дорожку.

Мимо шли-спешили на работу, по своим делам — толпы людей. Они только что проснулись, наспех позавтракали. Мелькали в толпе похожие на ландыши и гвоздички совсем юные девушки. Одеты модно, красиво — даже в этой спешке и суете привлекают взгляды мужчин. И уж кто-то сбавляет шаг в надежде на ответный взгляд. А потом, нагоняя скорее время, бегут по лестнице эскалатора, с риском бросаются между машинами, чтоб успеть к звонку.

Жизнь утреннего города — начало движения миллионов людей. Среди них — таланты и гении, рабочие и ученые, военные и студенты, невесты и матери.

После девяти хлынет другой поток — приезжих и домашних хозяек, располневших, раздраженных одними и теми же заботами. Этот поток заполняет магазины и универмаги. Пьяницы в грязной, пропахшей сивухой одежде, как тени своего уродства, собираются у магазинчиков и ларьков. Они жалки, злы и болтливы, одержимы в желании выпить и ленивы что-либо сделать, мозг их мучительно гибнет, глаза слезятся…

Машина вырвалась на широкий среди белых домов и зелени проспект.

Калужин поглядел на Ирину. Сплав молодости, красоты и веры в себя.

— Что-то ты замолчала? — сказал Калужин.

— Сказать, почему?

— Так предупреждают о неприятностях.

— Они и есть, — подтвердила Ирина.

— Да, есть, — согласился Калужин.

— Ты мне скажешь?

— Я потрясен положением Лубенцова, — сказал Калужин: это можно было сказать.

— Что случилось?

— От него ушла жена.

— Я так и подумала вчера. Когда же люди будут честны друг перед другом, верны? Вот даже ты не до конца откровенен со мной.

Калужин насторожился.

— О чем ты?

— Не могу расшифровать известное только тебе. Я вижу: в семье у нас неблагополучно. Мама не спит по ночам. Мучается. А ведь это наш дом. И всем нам должно быть хорошо, в родном нашем доме.

— Хорошо, что ты любишь дом. Но родное может стать чужим, как только почувствуешь, что оно выродилось в настойчивую подозрительность. Тогда нечего будет жалеть. Мой тебе добрый совет: не делайте этого с Верой, не надо. Пока есть родное, я жалею и люблю вас, — твердо продолжал Калужин. — Не губите мою связь с домом, оборвав ее, вы сделаете только хуже. Я тебе сказал честно. Самое разумное сейчас: поберечь родное. Все очень сложно, и нужно время разобраться во всем.

«Я тревожу и ее, — подумал Калужин о дочери. — А ее еще ждут свои тревоги… Не дай бог», — ужасной показалась ему сейчас судьба Веры и Лины: не дай бог, чтоб такое выпало его дочери.

Ирине пора было выходить.

Она остановила машину и вышла.

Калужин поглядел вслед. Как легко и женственно идет, тонко переливается струистый поясок на платье — удивительная черточка, штрих, без которого, казалось, и не было бы этой легкости и женственности.

«Каждая женщина — гений, творящий из себя неповторимое свое очарование», — подумал он и тронул машину.

14

Вера Петровна собиралась на работу. Долго сидела перед зеркалом. Тщательно укладывала волосы. Совсем бледной, чуть розовой помадой подвела губы, почти и не видно, но губы как-то посвежели. Эта маленькая радость отвлекла ее от тоскливого чувства безысходности.

Она не спала всю ночь. Кожа под глазами потемнела, и как только Вера Петровна это заметила, с досадой отвернулась от зеркала.

«Как жить во лжи и жестокости? Неужели ничего нельзя изменить?

Он сильнее меня тем, что я люблю его», — решила она.

В дверях показался робот.

— Доброе утро, — раздался из железной пустоты его голос.

— Доброе утро… Скажи, как мне быть? — спросила Вера Петровна.

— Быть… быть… быть, — повторил он, что-то сработало там, в его запрограммированных недрах. — Быть или не быть? — изрек наконец он.

— Но как быть?

— Много будешь знать, скоро состаришься, — на этот раз скоро ответил робот, как будто и без программы знал эту пословицу.

— Благодарю… Иди!

Робот повернулся, часто, со стуком топоча ногами, дрожал и качался. Вера Петровна помогла ему, и он прошел в открытую дверь.

— Доброе утро… доброе утро, — жутковато раздавался в пустых комнатах его голос.

Вера Петровна заранее — как бы не забыть — положила в сумку тетрадь с фамилиями назначенных на сегодняшний прием больных.

Ничего, кажется, не забыла? Да, чуть не оставила на подзеркальнике записную книжку. Вера Петровна полистала ее. Сколько тут всяких записей… Вот последняя:

«Совсем еще мальчик. Разбил голову. Обработала ранку. Забинтовала. На следующий день принес мне цветы, сказал:

«Мне не больно с вами».

Она положила блок-бювар в сумку.

Осталось надеть туфли.

Вера Петровна достала из коробки новенькие с золотой итальянской маркой «Faro» туфли на тоненьком каблучке. Надела их и подошла к большому зеркалу.

«Интересно, какая о н а, — разглядывая себя в зеркале, подумала Вера Петровна о той, от которой с мужем приходил запах духов. — Сейчас он ей звонил. — Вспомнила, как испугался муж: «Не открывай никому…» Что-то случилось. Случилось сразу — неожиданно, что надо было тотчас же и позвонить. «Не открывай никому…» Что же произошло?

В комнату вошел Лубенцов. Вера Петровна удивилась.

— Как, вы разве были дома?

— Дверь оказалась незакрытой.

Вера Петровна заметила, как бледно его лицо, будто от испуга.

— Что с вами?

— Я многое видел в войну. И всегда за открытой дверью в доме таилась пустота или что-нибудь страшное.

— Просто забыли захлопнуть, — успокоила она его. — Все очень спешат, всем некогда… А вы куда-то так рано ушли?

— Тут, неподалеку — в справочное бюро.

Вера Петровна прошла на кухню и позвала Лубенцова:

— Идите чай пить.

Она налила из термоса крепкого, горячего чаю.

— Адрес мне дали. Узнал в справочном бюро.

Он достал из кармана серенькую полупрозрачную бумажку и развернул ее.

— Чей адрес? — не поняла Вера Петровна.

— Жены… Бывшей жены, — добавил Лубенцов.

Вера Петровна взяла бумажку.

— Струмилина Лина, — прочитала и адрес. — Вам надо ехать по Ленинскому проспекту. А лучше всего на метро до станции «Калужская»… Хотите встретиться с ней?

Она еще налила чаю. Но Лубенцов к стакану не притронулся.

— Не так ее хочу видеть, как его. В глаза его глянуть, — сказал Лубенцов со злостью.

— Разумнее встретиться с ней и поговорить… Вы любите ее? — спросила Вера Петровна.

— Я могу о чем-то жалеть. Но любить ее — нет. Это не любовь. Я, может быть, скажу с некоторой отвлеченностью. Но это верно для меня. Я выстрадал, знаю. Когда один любит, а другой — нет, тут как бы голос судьбы — сама судьба предупреждает о грядущей трагедии. К кому-то из двоих придет настоящая любовь. И тогда наступает расплата. Горько, трудно, а главное — обидно за прожитые годы — без счастья, без любви. Лучше жить всю жизнь с надеждой на настоящее, чем так вот расплачиваться. Казалось бы, все ясно: уходи от своей трагедии. Но как люди цепляются за нее. Стараются удержать, сохранить плен для себя, за пределами которого, как для птицы за сетью, — вся воля, жизнь.

— Все так, — согласилась Вера Петровна. — Но вчера вы говорили о незримой руке, которая ухватила ваше счастье. Вчерашние слова мне ближе.

— Вчера во мне прошлое взорвалось. А сейчас — новое. Так бывает: кажется, вдруг совсем другое сказал. А на самом деле к давно приготовленному вороху только поднесли спичку, он и вспыхнул. Так я хочу себя убедить — закрыть вчерашнее. Тогда новому легче прорасти. Но старые корни долго болеют.

Вера Петровна присела на край стула: впереди день работы, а она уже устала.

— Самое трудное — избавиться от трагедии, уйти, — сказала она. — Вот это-то и не получается.

Лубенцов снова развернул бумажку с адресом.

— Как поступить, не знаю. Побыть в Москве и не зайти? Ведь самыми близкими людьми были.

Он посмотрел куда-то в окно. Глаза его и лицо посветлели от неба.

— Что ж вам пожелать? Встречи с ней?.. Нет! Не знаю. Вот и не знаю, что пожелать.

— Я и сам не знаю…

— Пусть будет так, как вы хотите!

Лубенцов посмотрел выше, в небо. Там стремительно проносились стрижи. И он улыбнулся им.

Лубенцов долго стоял перед дверью с номером квартиры, указанной в адресе. Звонил. Никто не открыл ему.

15

Еще не вечер, но солнце уже в закате. Розово пылала в комнате Лины цветастая занавеска, будто поднялся пламень.

Лина в туфлях цвета бронзы, искрится блестками черная юбка, а блуза льдисто прозрачна. На руке — черный браслет. Она сегодня красива. Но что-то призрачное, холодное в ее красоте, будто отблестел в ней огонь, который теперь, был заменен блеском одежды. Так бывает, когда уходит любовь или молодость, — появляется искусство любви или молодости.

Калужин сидел в кресле, сутулился.

«Что-то случилось», — поняла Лина: знала, как он прежде воскресал от забот и усталости, когда приходил к ней.

«Я друг его, — думал Калужин о Лубенцове. — Но она не сказала, скрыла. Я не знал и не виноват».

Лина подсела к нему на подлокотник. Поцеловала… Она любит его! Вольна любовь! Ей не прикажешь, кого любить.

Все так. Но в чем-то Калужин никак не мог убедить себя. Вчера он был потрясен. А сегодня не мог убедить себя, что надо сейчас же, немедленно сказать ей и уйти. И где найти силы взять и уйти от счастья, которое сейчас так близко глянуло в его глаза и улыбнулось.

— Когда я жду, — с теплым дыханием забился ее голос, — я всегда думаю, что дни без тебя пусты. А сегодня ты подарил мне вечер… Посмотри, какой закат!

Лина показала на занавеску, за которой, казалось, совсем рядом разливалось какое-то огненное море.

— Ты чем-то расстроен? — спросила она.

Что ей сказать?..

— Улыбнись, — попросила она. — Ты просил меня вчера об этом. Теперь я прошу: улыбнись! Когда ты улыбаешься, я знаю: ты мой, раз тебе хорошо и радостно. Улыбнись!

— Раньше ты не просила так.

— Я и не прошу, я зову, и ты вчера звал меня через прошлое. Это целая жизнь, из которой трудно выбраться, если не звать. Мы зовем и находим друг друга.

Лина обняла его. Что-то холодное скользнуло по лицу. Он испуганно схватил ее руку… Браслет такой холодный. Вот он, на ее руке, темен, но в глубине туманный, как от луны, свет.

— Он напоминает ту нашу с тобой первую ночь, — сказала Лина.

— То была южная ночь. В тебе было солнце. А твой браслет холоден… браслет зимней ночи, — сказал вдруг Калужин.

— Что с тобой?

— Камни загадочны. В них всегда что-то скрыто. Прошлое — свет или мрак прошлого.

Лина настороженно поднялась с кресла.

— Ты что-то скрываешь?

— Я давно скрываю нашу любовь. А вчера…

— Что?

— Страшно сказать.

— Говори!

— Не могу.

Она опустилась на колени перед ним: не молить его, чтоб сказал, а чтоб видел, как ждет она перед его глазами.

— Говори! Что?.. У тебя голос по телефону был какой-то испуганный, чужой. «Не открывай никому». Кому не открывать?

Глаза ее близко глядели на него, и, как это бывало прежде, он любовался ими. Но сейчас эти глаза напомнили Лубенцова — будто там, в глубине зрачков, еще отражался его образ.

— Потом… потом скажу, — проговорил Калужин.

— Вера узнала? — спросила Лина и поднялась, и блестки на ее юбке замерцали. — И ты испугался, — сказала она без укора. Это не было так страшно перед тем почудившимся ей страхом конца.

— Тебе надо уехать на время, — предложил Калужин.

— Спрятаться? Ты отступаешь?

— Нет. Я, может, заглушу все — даже совесть. Дай время.

— Ты заговорил о совести. А знаешь, что я сделала ради тебя?

— Знаю. Не говори! Беда затлелась перед ней, и надо было гасить, спасая все.

— Я погибну одна. Только любовь спасает меня и надежда, что мы будем вместе всегда, держит меня в этой жизни… А ты… ты хочешь порвать то, на чем я держусь?

— Остановись!

— Ты никогда не говорил так. Мне и самой жаль ее, — сказала она о жене Калужина, решив, что опасность в ней. — Но у меня нет выхода… Нет! Она счастливее меня тем, что к ней не приходит прошлое.

— Успокойся! Ты уедешь на несколько дней. Снимешь комнату где-нибудь за городом. Уедешь завтра же! — сказал он резко.

Перечить ему она не могла: он все знал, и ему виднее, что делать.

— Она, что, видела меня?

— Нет.

— Узнала про мою квартиру? — допытывалась Лина.

— Пока нет. Но все скоро узнают, если ты не уедешь. Надо! Слышишь, надо!

— Не думала, что ты так испугаешься, — не смиряясь с его трусостью, она решила задеть его гордость.

— Я спасаю тебя и себя!

— Как ты вдруг изменился! И это меня тревожит больше, чем любая опасность.

— Ты не все знаешь.

— Так скажи.

— Довольно! — Калужин испугался, что зашел слишком далеко. И стыдно стало, что так вдруг трусливо помирился с ней.

Лина села к зеркалу. Сняла браслет — рука сразу стала тоньше и светлее.

— Хорошо. Я уеду. Но главного ты не сказал: что так испугало тебя? Тебе дали все и все могут взять, если узнают, что стоит за нашей любовью?.. Ведь могут узнать.

— Ты спрашиваешь, так ли я думаю, или предупреждаешь?

— Мы оба спрашиваем друг друга, но никогда так и не ответим… Для нашего счастья необходима ложь.

В прихожей раздался звонок.

Лина быстро пошла к двери. Калужин хотел встать с кресла, но поскользнулся на паркете и неловко завалился.

— Не открывай!

Снова зазвенел звонок, но уже в темноте: Калужин выключил свет и тихо прошел к двери. Через щель для писем неожиданно увидел близко-близко глаза Лубенцова.

16

А в этот час в квартире Калужиных собирались на дачу: завтра воскресенье.

Стол на кухне был завален свертками. Вера Петровна прикидывала, как лучше разместить сумки.

— Не забудь термос, — напомнила она Ирине.

— Люблю субботу больше, чем воскресенье. Суббота с будущим: ночью можно почитать и помечтать — впереди целый воскресный день.

— О чем же ты мечтаешь? — поинтересовалась Вера Петровна.

Ирине сегодня радостно: они едут на дачу. Завтра пойдут на реку, потом за ягодами в березовый лес. И еще хочется ей, чтоб Лубенцов поехал.

— Так о чем же ты мечтаешь? — переспросила Вера Петровна. Ждала с улыбкой.

— Ты можешь сказать о радуге, как она горит?

— Я и забыла, когда видела радугу.

— Забыть радугу? — удивилась Ирина. — Тогда ты видела ее в темных очках. Сними темные очки.

— Ты думаешь, дело в них?

— Конечно же, не в радуге.

Вера Петровна взмахнула рукою у глаз.

— Сняла! — проговорила она и огляделась удивленно и радостно, будто и на самом деле сняла темные очки.

Ирина доверительно сжала ее плечи, — хотелось подольше сохранить ее радость.

— Как ты сразу покрасивела, у тебя даже глаза заблестели. Вот такой и будь, мама! Это огонек в родном нашем доме, выше держи его, пусть сильнее горит.

«Ты и сама сегодня с огоньком», — подумала Вера Петровна и поцеловала ее в висок.

— У меня, между прочим, сегодня хорошее настроение, — призналась Вера Петровна. Так оно и было: муж будет с ней сегодня и завтра весь день.

Прошел в ванную Вадим Петрович. Он вернулся сегодня пораньше, успел поспать: сон освежил его.

— Поторопись, а то скоро поедем, — сказала Вера Петровна брату.

— Я тороплюсь, когда один. А сейчас можно и не торопиться: все равно без меня не уедете.

Вадим Петрович закрылся в ванной и под шум воды запел:

Скатерть белая залита вином…

— А где же наш гость? — спросила Ирина.

— Пошел к бывшей своей жене.

— Зачем?

— Откуда мне знать?

— Можно уйти от пьяницы, от подлеца. А уйти от такого человека, как Лубенцов, по-моему, безнравственно. Как можно любить такую женщину?

— Кто-то ведь любит, раз ушла.

— Мне кажется, раз такая она, он не мог любить ее.

— Люди меняются, — сказала Вера Петровна, имея в виду своего мужа.

— Меняются те, у кого нет добра и красоты в душе.

— Не изрекай! Ради бога не изрекай! Жизнь иногда заставляет людей…

— Ты хочешь сказать: идти на подлость, — перебила ее Ирина.

— Ты горячишься по-пустому.

— И ты это говоришь?

— Ириша, остановились, а то поссоримся!

На кухню вошел Вадим Петрович, свежий, выбритый, в чистой белой сорочке с галстуком. Выбрал со сюда яблоко покрупней, с желтинкой.

— Не спал всю ночь. Не мог уснуть. Как он повернул мою картину, — сказал Вадим Петрович о Лубенцове. Взмахнул рукой, щелкнул пальцами. — Что-то будет. Будет! Верю!

— Он дал тебе ключ, — заметила Вера Петровна.

— Я, пожалуй, поеду с ним. Поживу там, поработаю.

Вера Петровна с усилием защелкнула замок на сумке и сказала:

— Давно пора, чтоб не проболтать остальное за ресторанными столиками.

— Я была однажды с Вадимом в такой компании, — заговорила Ирина. — Подсел какой-то руководящий товарищ, рассказал анекдот. Анекдот-то глупенький. А как все смеялись! И наш Вадик громче всех, тот даже обратил внимание, похлопал его по плечу. — И Ирина показала, как он важно похлопал по плечу.

Вера Петровна и Вадим Петрович засмеялись.

— Преувеличиваешь. Я смеялся не так громко: этот товарищ уже был снят с руководящей должности.

В прихожей осторожно открылась дверь. Вошел Калужин. Прислушался к разговору на кухне.

Ирина заметила его. Он стоял, придерживая за спиной дверь и не решаясь закрыть ее: видно, чего-то боялся…

Лубенцова боялся: не мог опомниться, как в дверной щели глаза их встретились так близко, что блеснувшие зрачки Лубенцова словно кольнули в сердце Калужина.

— Все в сборе? — спросил Калужин, прикрывая за собой дверь.

— Нет гостя, — ответила Ирина.

Калужин стал снимать плащ. Не духами пахло на сей раз, а валерьянкой.

«Дела там, видно, плохи», — подумала Вера Петровна, и это еще больше обрадовало ее.

— Что, его еще нет? — снова спросил Калужин о Лубенцове.

— Нет… нет, — проговорила Вера Петровна, занятая свертками. Ей словно и не до мужа было. Он осторожно подошел к окну и выглянул на улицу.

— А вот и наш гость!

Ирина подбежала к окну, распахнула его. Глянула вниз. Идет мужчина в плаще: похож на Лубенцова. Сейчас подойдет поближе… Ирина наклонилась над подоконником. Вадим Петрович не мог оторвать взгляда от ее стройных ног в сокровенной тени.

«Будет кто-то гениальным сторожем возле такой жены», — подумал он.

— Нет, не он: слишком спокойно идет и поглядывает на девушек, — разочарованно сказала Ирина.

Калужин заторопился.

— Пора ехать!

Он положил книгу и пачку бумаги в портфель.

— А как же он? — забеспокоилась Вера Петровна.

— Я тут обожду… один, — решил Калужин.

В дверях показался-робот, до того неподвижно стоявший в прихожей.

— Добрый вечер!

Вадим Петрович пошлепал робота по плечу.

— Здорово, старик! Как живешь, не болеешь?

— Прекрасна осень прекрасного, — сказал робот и пошел дальше. Слышен был стук шагов его.

— Прекрасна осень прекрасного! — повторила Ирина.

— … и холодна, — добавил Вадим Петрович.

Ирина строго взглянула на него.

— Интересно, как ты объяснялся в любви?

— Как только я говорил, что я не лауреат, необходимость объясняться отпадала.

— Скажи хоть раз что-нибудь серьезное.

— Серьезно говорят в милиции и в эпопеях на животноводческую тему.

Калужин сел на стул к окну.

— Я буду ждать его. А вы поезжайте. Мы приедем потом. Да и поговорить надо бы с ним.

Ирина заслышала шаги за дверью.

— Он! — обрадовалась она и бросилась к двери.

Калужин неподвижно стоял у окна.

В дверях показался Лубенцов. Посмотрел на Ирину.

Калужин успокоился: «Не знает».

— Мы ждем вас. Едем на дачу, — Ирина тронула за локоть Лубенцова. — Поедемте с нами.

— На дачу? — переспросил Лубенцов. — Не знаю. Я должен еще сходить к Ермакову.

Калужина эти слова совсем успокоили: что-то будет завтра, а на сегодня для него передышка.

— Так ничего и не узнал? — осмелев, спросил он.

— Узнал.

— Узнал?

— Адрес ее узнал.

— И все? — Калужин поспешил к Лубенцову. — Едем! Дружище ты мой! Брось ты все. Что было, то прошло. А остальное бесполезно и бессмысленно. Пошли… пошли, — заторопил его. — Ты просто устал.

Вадим Петрович застучал ножом по висевшей кастрюльке.

— Последний звонок! Пора на посадку.

— Я еще не все уложила, — Вера Петровна чувствовала, что-то не договорил Лубенцов.

И не ошиблась.

— Я стоял у двери, — сказал вдруг он. — Звонил. Никто не открыл мне.

— Не открыли дверь? — переспросила Вера Петровна.

— Да. Несколько раз звонил.

— И дверь не открыли?

— Нет… нет.

Догадка ознобила ее… «Не открывай никому дверь». …Не может быть!

Вера Петровна с минуту неподвижно смотрела на мужа, будто что-то страшное вдруг разглядела в нем.

«Не может быть… Нет… нет… Тут что-то другое».

— Может, дома никого не было? — спросила она.

— Были дома. В дверной щели я его глаза увидел. Близко совсем, — проговорил Лубенцов. — Глазами встретились. Даже знакомые какие-то глаза. Будто где-то видел. А вот не вспомню… нет, не вспомню.

Калужин засмеялся.

— Да это же я был!

— Ты?

— Да… Узнал ее адрес в справочном бюро и зашел.

— Ты был у нее? — удивился Лубенцов.

— Помирить вас хотел. А дверь не открыл — она просила. Боится. Убьешь еще сгоряча.

— Ты был у нее? — все еще не верил Лубенцов.

— И не ходи больше, не унижайся.

— Но я же не просил тебя мирить нас.

— Да ведь любишь. Что я, не вижу?

— Кто же он — ты узнал?

— Человек, которого она любит. Вот и все.

— Подлецы не могут любить, — сказала Ирина.

Вера Петровна заторопила всех.

— Пора, пора ехать. А ты помолчи. Ты сегодня сама не своя, — заметила Вера Петровна Ирине.

На шум вышел робот. Ирина бросилась к нему, лишь бы не надерзить Вере Петровне: «Я не маленькая, чтоб за каждое слово одергивать меня».

— Ты едешь? — спросил робот.

— Уезжаю, — с грустью сказала она.

— Счастливого пути.

Ирина обняла его:

— Мне всегда жаль тебя, когда ты остаешься один.

— Снявши голову, по волосам не плачут, — ответил робот.

Вадим Петрович выбрал на столе сумки полегче.

Ирина на прощанье еще раз обняла робота:

— Не скучай. Мы скоро приедем.

— Можем взять его с собой, — предложил Вадим Петрович. — Сложить или разобрать — и в багажник. Места там хватит.

— Место красит человека, — сказал робот.

— Особенно его квартиру, — добавил Вадим Петрович, — комнат этак из пяти с несовмещенным санузлом. И не надо бегать на площадь в общественный туалет, как делаю я, когда сосед принимает ванну с песней: «Я люблю тебя, жисть!»

Ирина и Лубенцов вышли во двор. Светильники на улице размывали тьму.

— Поедемте поездом, — предложила Ирина.

— Я и пешком бы пошел.

— А пешком — от станции. Но до станции поедем поездом. Будет и по-вашему и по-моему. Договорились?

— Но удобно ли?

— Вполне: и нам и им без нас будет очень удобно в машине.

Спустился Вадим Петрович с двумя сумками.

— Мы поедем поездом, — сказала Вадиму Петровичу Ирина и помахала ему.

Вадим Петрович поставил сумки возле машины. Калужин и Вера Петровна задержались в квартире.

— Я кое-что начинаю понимать.

— Помолчи, Вера.

— Какой смрад!

17

Калужин вел машину по Можайскому шоссе. Отполированный асфальт тускло лоснился среди вечерних полей. Яснились огоньки: далекие и прозрачные, похожие на звезды, и совсем близкие — теплые, трепетные. И это чудившееся где-то счастье, и луговой ветер с остывающим медом цветов, и само движение машины отдалялись от города. Там, в опустевших комнатах, остались заботы и тревоги.

Вера Петровна задремала. Близкие огни озаряли ее лицо, такое красивое и женственное в покое. Это видел Калужин в зеленом сумраке зеркальца.

Она до дремоты запьянела от лугового воздуха.

Машина пронеслась мимо березового леса, наполненного чистым холодным светом.

«Как они там пойдут через лес?» — забеспокоилась Вера Петровна об Ирине и Лубенцове.

— Их надо бы встретить. А то опасно через лес, — сказала она.

— Придут, — успокоил жену Калужин.

Он был доволен, что Ирина и Лубенцов поехали поездом.

«Уж не влюбился ли? Случись пораньше, может, сам первый, да не в метель, а при ясном солнышке побежал бы, друг ты мой. За что ж тут винить?!»

Вадим Петрович хотел поскорей приехать на дачу и сесть за стол. Была у него просто потребность пообщаться, поболтать, побыть в обстановке праздничности.

Вера Петровна подумала о брате, что он притих из-за Ирины: не с ним, а с Лубенцовым поехала поездом.

«Добр, очень добр», — и она заботливо поправила брату воротничок.

— Все-таки поздно идти через лес, — снова встревожилась Вера Петровна, — ночи темные. Надо бы их встретить.

— Она храбрая, — сказал Вадим Петрович.

— Храбрая — по незнанию своему. Только одно и знает: «От судьбы не уйдешь». И вот с этим «от судьбы не уйдешь» пойдет хоть куда.

— Судьбу, по возможности, если она показывает ножик, надо все-таки обходить или объезжать на машине.

— Она с Лубенцовым, и я спокоен, — сказал Калужин. — Повидали мы с ним лесов всяких. — Любил вспоминать о войне Калужин, он и сейчас вспомнил не страшное, что было, а смешное в страшном.

Вадиму Петровичу было все равно, что слушать. А Веру Петровну сперва удивила веселость мужа, но чему удивляться? Мужчина. А все мужчины легкомысленны от самоуверенности…

— Под Ельней в сорок первом году зашли мы в одну деревушку, — неожиданно засмеялся Калужин. — Баньку мы там приняли. Хороша была банька!.. Стояла она на отшибе, ближе к лесу. Черная, прокопченная. Зашли мы туда с Лубенцовым, а там уже моются комбат с ординарцем. Темно, пар, печь какая-то, вроде трубы, и камень на ней раскаленный.

«Ваня, — кричит Ермаков, — закрой дверь да поддай парку! Свеженькие пришли!»

Хватает Ваня из ушата воду да на камень. Пар — как из вулкана.

«Еще, Ваня! Последний разок!» — кричит Ермаков, веником себя хлещет с остервенением. Как демон какой!

Поддал Ваня пару. Жара. Ад кромешный. Лежим с Лубенцовым на полу чуть живые. А Ермаков — любитель, веником себя нахлестывает, прямо-таки истязает себя.

«Все грехи, — говорит, — смыл. А вот один грех нам кровью смывать придется. Россию отдаем».

Намылились мы кое-как с Лубенцовым. А воды нет. Вода в сенцах, в предбаннике. Вышел Лубенцов и через минуту — назад.

«Немцы», — говорит.

«С угара тебе показалось, — кричит Ермаков. — А ну, Ваня, дай еще напоследок!»

«Немцы, — говорит Лубенцов, — сам видел».

Вышел Ваня — и назад с одежонкой.

«Товарищ комбат, — говорит, — одеваться некогда. На самом деле, немцы».

Выскочили мы из бани. А немцы прямо на нас идут. Наша с Лубенцовым одежонка на кустах развешана. Далековато… Так и побежали.

Лубенцов — за мной. Впереди комбат с Ваней.

«Товарищ комбат, разрешите обогнать вас».

Никогда так я не смеялся. Слышу, и немцы хохочут, кричат что-то. Оглянулся. А Лубенцов от смеха едва бежит.

«Жаль, — говорит Ермаков, — не засекли время. Интересно, за сколько мы эту дистанцию пройдем?»

«Товарищ комбат, — говорит Ваня, — обхожу вас на побитие мирового рекорда».

Только его и видели. Обогнал и я комбата. Слышу, и он засмеялся.

«Товарищи, — говорит Ермаков, — не прыгайте вы так ради бога через кусты, а то все свое мужское хозяйство на каком-нибудь суку оставите».

«Вот это самое и я хотел сказать», — слышу голос Лубенцова.

Вадим Петрович и Вера Петровна улыбнулись.

«Веселый, хороший человек. Как могли бы жить! — подумала она. — И все в одном».

— Некоторое время по лесу еще бежали, — продолжал Калужин. — Остановились. Лубенцова нет. Жив ли? Выстрелов вроде не было слышно.

«Он, — говорит Ваня, — видно, от смеха умер».

Глядим, идет. За кусты хватается и хохочет.

«Ну, с легким паром всех», — комбат говорит.

Быстро они с Ваней оделись, а мы с Лубенцовым — голые.

Комбат и Ваня будто и не замечают — и не такое, мол, бывает: подумаешь, голые из бани выскочили. Один — в одну сторону глядит, комбат — в другую.

«Печет», — комбат говорит.

«Да. К грозе, видать, парит».

«Лучше на пар и не намекай», — говорит Ермаков.

«Не пар — крышка бы нам была, — говорит Ваня. — А то из нас после той баньки пар минуты две выходил. Бежим, а из нас пар. Так и исчезли, растворились вроде призраков».

«Твой пар от тебя отдельно был, — комбат говорит, — так ты бежал. Даже тень твоя от тебя отставала, я заметил».

А ночью послал нас комбат в деревню за штанами.

«Как-то, — говорит, — не совсем удобно. Понимаете, о чем я говорю? Это в Африке вполне допустимо, а у нас текстильная промышленность развита. Хоть трусы какие-нибудь достаньте».

Вот и пошли мы в деревню.

— Люблю солдатский юморок, — перебил Вадим Петрович и засмеялся. — Представляю, как бы этот рассказ звучал в мужской компании!

— Что же дальше было? — спросила Вера Петровна. И так серьезно спросила, что Калужин замолчал, разглядывая ее в зеркальце.

— Вышли мы из леса — поле перед нами, — продолжал Калужин. — Роса, и среди росы что-то черное, пятнами. Подошли ближе. Убитые. Наши солдатики… Вот тут и нашли мы себе одежду.

В этой одежде возвратились к комбату. А потом его, Ермакова, мы с Лубенцовым через рожь несли…

Рассказал Калужин, и грустно вдруг стало: что он наделал!

— Лубенцов… Лубенцов, — проговорил Калужин. — Смешинка у русского человека в крови. Всякое бывало, а ведь хохочем… Но есть и другое. Вот сейчас вспомнил… Уже наступали мы. Зашли в какую-то деревню. Все по избам — и спать. Раскрываю глаза. Свет в избе. Лампа на столе горит, а у лампы — Лубенцов с книгой. Напротив у стены девчушка стоит и глаз с Лубенцова не сводит. Читает, задумался он. А она глядит и сама задумалась, но радостно как-то от света человеческого, что вот и на войне, в хаосе этом, не гаснет.

Вспомнил про эту девчушку Калужин и вдруг подумал:

«Не Лина ли то была? Лина… Она… Она!.. Не может быть! Надо бы спросить у Лубенцова».

Но как же она могла забыть видение красоты человеческой там, у лампы с трепетным огоньком, среди урагана войны?

18

Лубенцов и Ирина ехали в электричке.

Поздно было, двенадцатый час. Но в вагоне еще полно народу: суббота. За город ехали туристы с рюкзаками, с палатками, с разборными лодками, с магнитофонами и гитарами, ребята и девушки в ярких косынках и без косынок, с высокими модными прическами.

Ирина и Лубенцов сидели у самой двери, так что весь вагон был виден до другой раскрытой двери. В тамбуре курили, там что-то пьяное, темное бродило. Это темное и пьяное сопровождает все вечерние поезда.

В вагоне пели, каждая компания — свое. Песни известных композиторов на слова неизвестных поэтов. И пелось с пристуками по скамейкам, гитарам и чемоданам. В каждой компании непременно всезнающий запевала. И когда одна компания замолкала, начинала другая с вдохновенным желанием удивить всех. Тогда было только желание превосходства, но песни не было.

— Вам нравятся их песни? — спросила Лубенцова Ирина. На нее поглядывали молодые люди, и один вертлявый, с черными усиками, старался петь для нее.

— Мне нравится, когда весело, — ответил Лубенцов. — Весело, хорошо и интересно.

— Это интересно? — удивилась Ирина.

— Для меня что-то новое.

— А я не люблю. Нет тут ничего нового, что-то жалкое, шутовское… Вы поглядите, как он поет. — Она показала глазами на молодого человека с усиками, и тот, заметив ее взгляд, сильней забренчал на гитаре, как-то изогнулся, затряс плечами.

— Студент, аспирант, а может, и кандидат. Представляете, — сказала Ирина, — какой шут… Нет, даже не шут, нет: что-то в нем наглое… Я еду с вами, а он пялится на меня.

Молодой человек с усиками, наигрывая, пошел между скамеек к Ирине.

Лубенцов и сам увидел: наглое презрение к нему, к Лубенцову, будто и не человек он.

— Зачем вы сюда пожаловали? — сказала молодому человеку с усиками Ирина, когда он остановился перед ней.

— Вы мне понравились.

— А вы мне — нет. К тому же я не одна.

— Но он же «предок».

— А вы подонок, — ответила она.

Лубенцов встал.

— Так нельзя, — сказал он молодому человеку с усиками. — Надо уважать себя и других.

— Простите, за что вас уважать? Я вас не знаю.

— Не знаете, а так говорите, — сказал Лубенцов. — Даже удивлен, что так можно.

— А что можно? — оскалился он.

— Идите, не надо так, — хотел как-то уладить Лубенцов.

— Но она еще не все мне сказала.

— Отойдите, — сказала ему Ирина. — Может, вам и совестно просто отойти. Но будет умнее, чем так стоять пнем. Не мешайте нам!

— Мы еще потолкуем, — погрозил он и Лубенцову.

Подошел дружок в клетчатой рубашке, в спортивных брюках, блондин, с яркими, будто накрашенными губами. На мгновенье он сделал боксерскую стойку и решил тут перед девушками и товарищами удивить всех своим искусством.

Тело его легко и привычно дрогнуло для удара. Но ударить не решился. Он увидел глаза Лубенцова: это был лубенцовский взгляд из войны, нечеловечески бесстрашный в своем ожесточении. И парень понял, что за удар тут не будет пощады, и с усилием усмехнулся — отошел.

— Пойдемте отсюда, — Ирина взяла за руку Лубенцова. — Я прошу вас!

На платформе — пустынно. Они прошли вперед, и, когда вагон, из которого только что вышли они, нагнал их, Лубенцов остановился. Из окон глазели на него и Ирину. По лицу его проносился свет, от которого загорался над лбом седой огонь, и это видела Ирина, и глаза его с неостывшим еще нечеловеческим бесстрашным ожесточением.

Скрылся в темноте последний вагон.

Лубенцов взял Ирину под руку, и они пошли назад по платформе. Надо было ждать другой поезд.

— Могло плохо кончиться. Но я рада, что таким увидела вас… Этого у них нет — бесстрашия и красоты. И еще такой понятной красоты, за которой и стоит бесстрашие.

Лубенцов не ожидал, что так скажет она.

— Забыть прекрасное — все равно что забыть, что ты человек, — продолжала Ирина. — И когда все-таки забывают, появляются вот такие наглецы, как тот, в вагоне. Я их хорошо знаю. Это, в сущности, бывшие мои знакомцы, не совсем такие, но очень похожие. За это я и ненавижу подпольных поэтов и композиторов с их песенками. Старье! Новое — всегда в откровении. Надо быть бесстрашным и любить людей, чтоб доверить им свое откровение. Я читала где-то, что дуб растет в высоком окне света среди других деревьев. Так он прорывается к солнцу. По-моему, все живое стремится к такому солнечному окну… Светлое в человеке — вот мое солнечное окно.

Остановились у края платформы. Дальше начиналось поле: трава в матовых полосах росы обдавала холодом.

Ирина достала из сумки свернутый плащ. Надела его, повязалась пояском и неожиданно стала другой Ириной, стройной и строгой, но тепло, с пронзившей Лубенцова радостью улыбнулись ее глаза.

— Вот чуть-чуть и прибавилось на земле счастья, — сказал он.

— А что надо для счастья?

— Так бывает. Самое несчастное крикнет и остановит для счастья.

— А о н а не остановилась? — спросила Ирина о жене Лубенцова.

— Нет.

— Можно простить это? — спросила потому, что хотела знать, что он скажет.

— Человек вдруг нашел счастье. За что же ее винить? По-разумному надо радоваться, что человек счастлив. Но мы говорим о вине и прощении.

— И все-таки горько, обидно: ведь обман!

— Наоборот, самая чистая правда. Правда, что любви-то и не было. А обман в том, что ты не знал. Это и мучает.

— Интересно! Никогда ни с кем так не говорила. Интересно, что жизнь — искусство жить, в котором свои бездарности и таланты, штампы и шедевры прожитой жизни. Но как и в искусстве, шедевр не для всех, он порой и невидим, просто не знаем, что он есть. У меня были свои наброски, а сейчас я стою, как перед чистым холстом. Что будет? Хочу, чтоб было прекрасное.

— Надо так жить, чтоб оно было.

— Заслонит кто-нибудь твое «солнечное окно», даже самый хороший человек не заметит, что заслонил, открывая свет в окне другому. И так ведь бывает.

Ирина посмотрела на пути. Шел поезд. Приближались огни, как грозные вестники, все ближе и ближе, ярче и страшнее, с нестерпимым светом, который ослепил во тьме…

Лубенцов заслонил Ирину от ветра.

— Господи, как все удивительно! — засмеялась она.

19

Калужин, Вера Петровна и Вадим Петрович ждали на станции Лубенцова с Ириной. Прибыл поезд.

Сошло много туристов и дачников. Дачники быстро скрылись на знакомых в ночи тропках и дорожках. Туристы долго обсуждали на платформе, куда идти. В одной из компаний даже заспорили: одни хотели идти к озеру, другие — к реке. Компания разошлась. Потом кто-то побежал договариваться. Сошлись и опять заспорили с ожесточением, обвиняя друг друга в эгоизме.

Платформа опустела.

Лубенцова и Ирины не было.

— Видимо, опоздали на этот поезд, — предположил Калужин.

— Вы идите, а я дождусь их, — сказала Вера Петровна.

— Все равно надо ждать. Сейчас узнаю, когда следующий поезд, — сказал Калужин и пошел в конец платформы.

Вера Петровна и Вадим Петрович прошлись.

— Ты огорчен? — спросила брата Вера Петровна.

— Огорчен, что приходится ждать… А он ей чем-то понравился.

— Заревновал? — обрадовалась Вера Петровна. — Тогда Ирина добилась своего.

— Признаться, меня начинает томить это чувство.

— Он не мог ей понравиться. Всего лишь ее чуткость к его несчастью. Он человек без будущего. Я люблю мужа, потому что он всегда с будущим: ждешь, будет что-то новое завтра, через год, новое, радостное. Ты с будущим, и это заманчиво.

Вадим Петрович усмехнулся.

— Ты еще веришь в мое будущее?

— С Ириной — да! Ее нельзя не любить, и ты для такой любви сделаешь все. Я уверена. Только она. Другие женщины растреплют тебя. А она пойдет до конца. Верю, она будет прекрасной женой.

— Что ждет нашего нового знакомого?

— Беспокоишься за него? Ты добр.

— Так я спасаюсь от глупости, — отшутился он.

— Это и есть глупость — ни в грош не ценить себя!

— Да в том-то и дело, что Лубенцов без ярлыка той самой затверженной на толкучке ценности… Он входит в дом, и говорит о вознесении человека, и дает свет моей картине… Он входит в дом, и ты спокойна. Я вижу, как ты спокойна сейчас. Он входит в дом, и твой муж ждет его. Он ждет его, чтоб что-то решить. И это спокойствие исходит от человека с его несчастьем!

— Вот и хороший он, а только жена от него в метель бросилась, — заметила Вера Петровна.

— А знала ли она, что хороший?

— Понимала, наверное. Во всяком случае, что лучше и что хуже, разбиралась. Мне жаль его.

— Жалей только себя. Жалость к себе никого не унижает и не требует благодарности. Ты была строгой и доброй. Ты осталась такой же. Но ты чуть-чуть потеряла из своей гордости. Потому, что ты слишком любишь будущее своего мужа. За что же себя-то так обесценила?

— Жизнь, может быть, просто чуть смягчила мою гордость. Зачем обнажать печали? Они случаются в каждой семье. Девушка должна быть гордой. Но женщина должна быть мягче и терпеливее.

Сзади неслышно подошел Калужин.

— Следующий поезд через час, — сказал он и пошел к машине.

— Пошли и мы, — сказала Вера Петровна, чтоб муж не думал, что у нее с братом какие-то секреты.

Машина стояла неподалеку от платформы, у обочины шоссе, пронзавшего сосновый лес.

У Веры Петровны и Калужина давно уж не было покоя, они устали. Хотели сейчас покоя, и нужна была нежность мужа — первый шаг к желанному покою.

Вадим Петрович вышел из машины: хотел посмотреть, что это белеет там, у кромки шоссе.

— Прости меня, — сказал Калужин жене.

— Хорошо.

— Все уладится.

Вернулся Вадим Петрович с цветком. Это был тысячелистник с резким горьким запахом листьев на почти сухом стебле, увенчанном соцветием из мелких, чуть разрозненных крупиц.

20

— Вот и они! Наконец-то, — сказала Вера Петровна, первой увидев, как Лубенцов и Ирина вышли из вагона.

— Мы чуть задержались, — сказала Ирина.

— До петухов, — добавил Вадим Петрович, приглядываясь к ней. Как глубоки были глаза ее, и как она была красива среди ночи. Это же отметила Вера Петровна и пристально посмотрела на Лубенцова. По-юношески строен, но седой, и спокойны глаза его.

«Ее легко полюбить, но как много надо ему для любви — не поздно ли? — подумала Вера Петровна. — Что же он? Мог бы быть и серьезнее перед ее молодостью и легкомыслием. Конечно, их дело. Но я все-таки скажу. Надо сказать, Ирина должна знать, как это серьезно», — решила Вера Петровна в машине.

Она сидела между Лубенцовым и Ириной с цветком тысячелистника.

— Угадай, что за цветок, — сказала она Ирине, чтобы как-то скрыть от нее свое беспокойство.

— Не знаю.

— Вы должны знать, — сказала она теперь Лубенцову.

— По ночам от этих цветов светятся луга. Красиво, хоть и сорняк, — ответил он.

— И все?

— Я люблю шиповник, когда он цветет. Вот про него все могу рассказать.

— Родный батя розы, — заметил Вадим Петрович.

— Розы слишком избалованы человеком и зажирели, — сказал Лубенцов. — А шиповник всегда юный, цветы его прозрачно-розовы, хоть и не часты на ветках. Но потому-то особенно ярки. Я видел один шиповник у лесного ручья, на обрыве над омутом. Обрыв весь в трещинах, закремнел, и на самой кромке его — куст в цветах. Это был карминный цвет. Весь куст просвечивался небом. Цветы его рассеивались в темной воде омутка… Я с детства любил рисовать. Как-то раз очень хорошо получился плетень, и отец мой листок с намалеванным плетнем повесил даже на стенку. Вот попытался я зарисовать и шиповник.

— И что же? — поинтересовался Вадим Петрович.

— Пока я пытался, шиповник отцвел.

В машине засмеялись, и только Ирина сосредоточенно слушала.

— Я ждал, когда он снова зацветет. Так хотелось уберечь на память. Навещал его даже зимой. Он и зимой интересен. Весь в колючках, сухой, ветви его темны, самые старые, а помоложе — коричневато-красные, с блестящей корочкой. Наступила весна. Листья распустились, вышли из земли новые побеги с сочной изумрудной корой под колючим пушком. И вот они, цветы — какой-то легкий розовый пламень в листьях, — на ветру он вспыхивал.

— И что же? — нетерпеливо перебил Вадим Петрович.

— Опять не успел.

— На все нужен талант, — заключила Вера Петровна. — Но вы действительно все знаете о шиповнике и так интересно рассказали. Так поэтично… — Она не договорила, уронила цветок.

Вадим Петрович приспустил стекло в машине, и из ночи заросило туманом.

— Ирину не простуди, — сказал Калужин. — А то придется Лубенцову за сульфадимезином ехать.

В машине все засмеялись, даже Вера Петровна.

— А этот ваш шиповник — эгоист. Люби его, любуйся, но не тронь: в кровь руки издерет, лучше подальше обходить такую красоту, особенно по ночам, чтоб не наткнуться по случайности в темноте и не быть потом членом общества слепых. Правду говорю, — сказал Вадим Петрович и выскочил из остановившейся возле дачи машины. — Только не казни меня за правду, Ирина! Поэтому и замуж еще не вышла, что красивая, а колючая. Колючек твоих боятся все, кроме героев.

Он ждал, что она побежит за ним.

— Ты же колючая, — дразнил он ее. — Нет, это еще хорошо, что тебя сравнили с шиповником. Ты кактус! Опунция! У него тоже красивые цветы. Пока не совсем еще кактус. Будешь им, как только выйдешь замуж: обыкновенный, домашний кактус на окне.

Вадим Петрович кинулся к калитке, но не успел открыть ее, как Ирина нагнала его.

— Вот теперь я поговорю с тобой!

Она держала его за галстук.

Вадим Петрович хотел разнять ее руки и видел близко смеющиеся глаза ее, молодое, матово-белое в темноте лицо.

— Ты дьявольски красива, и я поцелую тебя.

— А я колючая.

— Вот и люблю.

Он сжал ее руки, которыми она все еще держала его за галстук.

— Ирина!

— Я же Опунция!

— Ирина…

Подошла Вера Петровна.

— Вижу, как он тебя разозлил, — сказала она Ирине.

— И она меня, — ответил Вадим Петрович и скрылся за калиткой. — Осторожнее, тут эти самые, шиповники.

21

Вокруг дачи забор, за ним дом с большими окнами на двух этажах, с застекленной, похожей на призму башенкой в просторе отступивших здесь сосен. Башенка была сооружена для цейсовского телескопа, хранившегося тут же, в черном чехле.

Из нетронутой здесь лесной дремучести гляделись с высоты в рассвет своего второго века сосны с шелушившейся оранжево-золотистой корой в янтарных наплывах смолы. Тут берегли сосны: не нуждались хозяева ни в грядках, ни в цветниках. Тут не было иных цветов, кроме лесных — ландышей, и фиалок, и лесной пахучей герани, да колокольчиков, синевших на прогалинах в колосившейся, прокаленной траве; шиповники заплели террасу, сцепились колючими ветками и ползли на крышу в путах вьюнков, которые устремились еще выше, льнули белыми и розовыми граммофончиками к стеклам башенки.

Тут даже сохранился окоп со времен сорок первого года; заплыл от дождей, зарос и с самого дна его торопилась к свету голая, тонкая, с высокой метелкой листьев березка. Лежала тут и каска, скрывалась в траве, оплетенная земляникой, которая зрела и пахуче подсыхала на раскаленной в зной стали.

В гостиной с бревенчатыми отлакированными стенами, с креслами в белых чехлах все распрощались, пожелали спокойной ночи и разошлись по комнатам: Ирина с Верой Петровной, Лубенцов с Калужиным.

Вадим Петрович отказался спать в комнате и, забрав подушку с одеялом и простыней, постелил себе на диване на террасе.

Лег на бок, чтоб сразу уснуть. Но передумал — повернулся на спину, решив помечтать для успокоения.

Он не забыл, что хотел выпить, но было уже поздно, и никто не стал бы пить, а открывать для себя бутылку — это уже слабость. И он стал перебирать в памяти подробности близкого разговора у калитки с Ириной.

«Она какая-то была радостная со мной. Почему? — Вадим Петрович силился понять и объяснить ее радость. — Неужели любит? Нет, нет, что-то не то. Да не от Лубенцова ли была эта радость?»

Вадим Петрович не ошибся.

Ирине тоже не спалось. Раскрыто окно в лес с протаивающим сквозь мрак небом.

— Что у вас с Вадимом? — спросила Вера Петровна.

— Ничего. Да, он сказал, что любит меня, — вспомнила она.

— И ты так спокойно говоришь…

— А что еще?

— Неужели тебя на такой тон настроил учитель?

— О, Лубенцов — человек!

Ирина поднялась, подошла к столу, уселась на подоконник.

Наверху шел разговор. Ирина прислушалась… Калужин и Лубенцов разговаривали.

На ночлег они устроились на втором этаже. Тут ближе к вершинам сосен со смолистым запахом хвои. Дышать легко, в груди просторно, и спать совсем не хочется от свежести и тишины.

— Дача прекрасная, большая, — сказал Лубенцов, — даже слишком. Такие дачи я видел издали. Они мне всегда казались с тайной, не похожей на все остальное, жизнью, какой-то даже чужой. Хотелось узнать, что за люди обосновались в таких дачах — поглядеть на них, какие они. И однажды я увидел седого холеного старика с аккуратно подстриженными усами. Старик был свеж и румян, с тростью, шел тихо и прямо, будто гордился и дорожил своей жизнью, берег ее… А тебя я знаю, и тайны, не похожей на все жизни, нет. Но странно, я уже не представляю, как бы вы, Калужины, брели, допустим, с рюкзаками по лесу?

— Почему не представляешь? — спросил Калужин, ожидая минуты спросить его о главном — о той самой девчушке из времен войны.

— Не спорю, эта жизнь удобна, все сделано так, чтоб была она легче и радостнее. Но у вас нет радости, даже Ирина какая-то встревоженная, не может сосредоточиться на радости без тревоги. Потому и не представляю вас с рюкзаками. Раз уж это редкое, что имеете, не прибавляет вам радости, то не это и главное. Скорее — пустое яйцо, скорлупа, коли нет главного.

— Да мне ничего и не надо, сразу тебе скажу. Дача записана на Ирину, ей и останется… Но что же это такое — твое главное, применительно к нам? — спросил Калужин.

— Может быть, потеря главного — радости и удивления перед жизнью и человеком.

— Согласен. Но вот, допустим, я нашел и радость и удивление, счастлив где-то. А у меня жена и дети? Как быть? Там — радость и удивление, а тут — жена и дети. Ну как же быть?

— Прямо не отвечу, не знаю. Я видел слезы малыша, который бежал по улице за отцом и звал его: «Папа… Папочка!» А тот уходил. Выскочила мать, и схватила малыша на руки, и говорит: «Не плачь… не плачь… Будь он проклят!.. Будь он проклят!..» Будь он проклят — это родной-то отец, самый близкий для малыша человек. Страшно! А пошел, поди, к другой. Где ж тут радость и удивление? Чему радоваться и удивляться? Только ничтожество не заметит такое же ничтожество.

Калужин сел на кровати.

— Хочешь чаю? Принесу термос.

— Не хочу, а ты пей.

— Не потревожу?

— Да ведь и не засну.

Калужин принес термос, налил чаю в стакан, в котором чуть позвякивала ложечка, — так дрожали руки Калужина.

— Наэлектризованный ты какой-то, Лубенцов. Это хорошо. — И, выпив чаю, Калужин сказал: — А теперь давай спать. Утро, как говорится, вечера мудренее… Да… Я хотел спросить тебя… Помнишь, когда мы уже наступали, остановились в какой-то избенке, и ты читал. Тогда на тебя девчушка глядела. Стоит у стены и глядит… как тебе сказать… глядит с какой-то радостной верой, что ты сейчас прочтешь и скажешь ей, но не торопит, а ждет мгновенье, будто что прекрасное ты ей скажешь… Ты помнишь? Или и напоминать не надо: сам не забыл?

Лубенцов улыбнулся.

— Вот как хорошо ты сказал. Она почти такое же мне в письме потом написала. Это Лина была. Через три года моей женой стала та девчушка. Мы с ней все переписывались, и встретились, и полюбили, хотя и до встречи уже любили друг друга.

— Так это она?

— Вот и ты помнишь? Но почему ты вдруг спросил?

— Я подумал, только она и могла стать твоей женой. Но как случилось: так глядела — и отвела глаза, ушла?

— Потом много лет прошло.

— Ведь что было там, в избе, забыть невозможно. Как глядела она на тебя!

— Не дождалась от меня, чего ждала тогда, и уж не глядела так больше, — подумав, признался Лубенцов и тихо повторил: — Она уж и не глядела так больше. Вот и сказал я тебе о радости и удивлении перед жизнью и человеком. Это-то и потеряли мы с ней.

— А может, украли? — с опаской спросил Калужин.

— Не украдешь, это только теряют. Отросло, отцвело и пропало.

— И ты не винишь ее?

— Нет… нет.

— Так и простить можешь?

— Раз не виню, то что же прощать? Потому еще не виню, что все счастье с ней, какое было, покроет все несчастья от нее.

— И полюбить ее опять сможешь?

— Нет. Любить не смогу.

22

Ирина все еще сидела на подоконнике, и ей казалось, будто она плывет вместе с соснами под звездами над пустынной чернотой.

«Ведь и так любят: порознь, и ждут — тоже любовь. Разлучаются и навсегда прощаются — все это любовь. Он все еще любит ее. «Родное в наших глазах пропало», — слышала Ирина слова Лубенцова, минуту назад он сказал. — Интересно, какая о н а? И что случилось у них — любовь, все равно любовь. Любовь, только еще не верит, а сказал: «Все счастье с ней, какое было, покроет все несчастья от нее». А я-то, глупая, думала… и вот что вышло. Но все равно любовь. Берут и ждут от любви, а вот ничего не брать и не ждать, а любить и радоваться, что так можешь, что она с тобой, тогда никто не может отнять ее…» — подумала она, словно нашла для себя самое важное.

Она слезла с подоконника и не увидела вдруг тех звезд, какие до того были на небе; не помнила их или что-то новое было в их расположении, но почувствовала по редкости их — звезды были далеки друг от друга, особенно яркими были две звезды справа и слева от окна. Но и они переместятся, но не погаснут в далекой той тьме.

Ирина легла.

За окном чуть туманилось, но был не туман, а полусумрак — светанье, и это было новым, так начинался день с далеким еще солнцем; и где-то там, за краем, двигалось оно с нестерпимо ярким огнем над родной и чужими землями, и там уж давно встали, и работали среди бесконечных полей люди. Она представила себе индусов в белых чалмах, джунгли и океан с солнечной водой на отмели, по которой бежит она, Ирина, щекочут горячие брызги, и она смеется, и вдруг… черная вода с бездной, и ее тянет туда… Но Ирина счастлива: она догадалась — это сон, и радостно было, что она дома, на дача, в чистой своей постели.

23

Калужин, как всегда, проснулся в семь часов. Этот час был и не ранним и не поздним — привычным для него часом в режиме большого рабочего дня, который заканчивался в полночь.

Он не позволял себе ленивого лежания даже в воскресный день.

Взял полотенце и вышел из дому.

Солнце чуть подтепливало. Трава в измороси росы еще холодна, но измороси не было на кустах — они были мокры, ярчили листья, а вдали, где сумрак, малиново тлели лесные герани.

Весь свет, небесно-голубой и золотисто-солнечный, струился в вершинах деревьев теплым дымившимся паром, и между ними прорывался на землю полосами, от которых из травы вспыхивали ромашки и гвоздики.

Калужин обошел вокруг дачи не для хозяйского огляда ее, хотя кое-что и подметил: как состарилась краска на бревнах и как замшел низ с обнажившимся кое-где бетоном фундамента в зеленой плесени.

За калиткой вдоль забора — крапива и конский щавель затеняли тропку. Тропка вела к реке, дышавшей за тонким березником. Тих березник; казалось, что-то настороженное ждало там Калужина, только его, как это бывает, когда неприятности напоминают о ждущих еще неприятностях.

«Как все распутать? Так дальше продолжать нельзя».

Он дошел до конца забора и увидел среди березника… Лину.

— Зачем ты здесь? — сказал он с грустью, что вынужден так говорить. — Пойдем. Тут нельзя.

— Ты же сам велел уехать мне из Москвы. Я сняла комнату у твоих соседей, — напомнила она.

Вот и ждала у березы, к которой прижалась сейчас спиной. Ствол холоден и мокр, платье прилипло к спине. Простенькое ситцевое платье, и в простеньком было что-то юное, застенчивое, будто стояла перед ним та девчушка со святыми глазами, глядевшими на Лубенцова там, в избе, с робким огоньком среди войны и разрухи. И перед тем, уже смутным, прошлым ее лицо сейчас неожиданно контрастно преобразилось — так ярко было оно и красиво в тревоге.

— Меня тут никто не знает, — сказала она.

— Пойдем отсюда. — И он оглянулся на дачу. Лина увидела, как дрябло сморщилась его шея.

— Ты был когда-то смелее.

Они пошли не прямо к реке, а в сторону, в орешники.

— Чем больше живет человек, тем меньше у него остается иллюзий. Это золотой запас, без которого наступает самое страшное — скудость души.

— Но еще вчера этот запас был цел, — сказала она.

— Его берут целиком, сразу.

— И кто его взял?

— Прошлое, которого ты ждала с таким страхом, — сказал он и украдкой, с испугом поглядел на Лину.

— Ты никогда не глядел на меня так. Что случилось? Хочу знать, что случилось?

Они остановились в орешниках.

— Успокойся. Может быть, все пройдет. Порыв ветра, от которого все вспыхнуло и разгорелось, — сказал он, зная, что уже не пройдет, но он не решался сказать сразу.

— Ты чего-то не договариваешь.

— Не торопись.

— Как все изменилось вдруг!

В гуще сумрака, в орешниках, искрилась и горела капля.

— За счастье надо драться, — сказала Лина.

— С кем?

— Тебе всех теперь жаль. Но почему мы должны уйти друг от друга? Во имя чего? Совести и долга? Бросить все под старые столбы. Почему же они — дочь и твоя жена — не могут отступить, а мы должны отступить. Разве мы не имеем права на счастье? Почему они присвоили себе такое право? Я люблю тебя, и ты любишь меня. Все должно быть просто, естественно и открыто, — сказала она с восстающим чувством ненависти против всех, кто мешал ей. И знала она, как это бессмысленно, когда нет уже силы удержать его. — Что же мне делать?

— Возьми себя в руки, — из жалости к ней он обнял ее.

Она улыбнулась, и получилась улыбка горести и отчаянья.

— Ты знаешь, даже нет утешенья: радости, что что-то вспомнится, даже этого нет. Глупо, гадко все с того самого дня, как первый раз встретились с тобой. Теперь я вижу, как подлы были мы оба. Из подлого семени и могло выйти только подлое. Не стоило бы и жить, если бы я не знала, что есть на свете светлое настоящее, без этой вот подзолоченной роскоши, в которую ты обряжал меня.

— Лина, остановись! Не надо так говорить.

— А что натворили, что?

— Послушай меня. Может быть, сама судьба жестоким ударом остановила нас перед еще большим несчастьем.

— А мне — поделом! Так мне и надо!

— Я не знал, что так случится. Он мой друг…

— Ты о ком?

— О Лубенцове. Твоем муже.

— Что ты сказал?

— Я не знал об этом. Не говори ему обо мне. Он любит тебя и несчастен. Вернись к нему. Другого выхода нет.

— Из безнадежности вернуться к нему? А из счастья не вернулась бы? Подло!

— Я помню, какими глазами глядела ты на него там, в избе, во время войны. Ты тогда девчушкой была.

— Откуда тебе это известно? Ты разве был там тогда?

— Да.

Она усмехнулась, опустила голову.

— Вот тебя не заметила. — И вдруг распрямилась, тихо остановился ее взгляд на дальних березах. Калужин видел, как встрепенулись ее глаза, залились светом. — А на него, как на святого, глядела тогда и поверила, что он не отступит, не продаст, не изменит, потому что святое и сильное в нем было. Поверила и изменила! — И снова опустила она голову. — Изменила… Я первый раз приехала тогда на море. Люди казались вокруг счастливыми, какая-то другая жизнь! А жизнь — она всюду одна и та же. Это не разочарование — мудрый урок мне. Поздний только.

— Он любит тебя.

— Стыдно перед ним.

— Не ругай меня.

Она молча пошла от него прочь.

Вот и все…

— Лина, — позвал ее Калужин: что-то еще хотел сказать…

24

Калужин встретил жену неподалеку от того места, где расстался с Линой, смутно было на душе и стыдно.

Вера Петровна заметила, как рассеян муж.

— А где все? — спросил он.

— Ирина спит. Друг твой куда-то ушел. А Вадим уехал. Оставил записку: поехал работать… Мне кажется, Ирина огорчила его, — сказала Вера Петровна, чтоб обеспокоить мужа этой маленькой новостью в доме.

— А что такое?

— Что-то из-за Лубенцова.

— Он должен подумать о своей жене, — сказал Калужин. — Или она погибнет.

— Я таких не жалею. Пусть поживет с несчастьем. Будет знать, как больно бывает другим.

Среди берез — вон там, куда глянул сейчас Калужин, — на белых стволах словно бы металась Линина тень.

— Пойдем отсюда, — сказал он.

Вера Петровна и Калужин вышли к приречному лугу, засоренному ивняком и орешниками. Калужин сказал:

— Пусть он немедленно едет к ней.

— А Ирина?

— Что Ирина?

— Мне ее жаль. Он, кажется, взволновал ее, — сказала она.

— Запутать ее в эту метель, когда вокруг столько прямых и светлых дорог? Нет, нет! Надо предостеречь ее.

— От твоего друга? — удивилась Вера Петровна.

— Есть Вадим! — сказал Калужин.

25

Ирина раскрыла глаза… В дверях стоял Лубенцов с ворохом луговых цветов. Только что набрал. Цветы в росистой свежести — налитые небесной голубизной колокольчики, серебристо-белые ромашки.

— Я думал, вы спите. Хотел положить цветы перед отъездом, — сказал Лубенцов.

— Куда?

— К ней… К ней надо спешить, — добавил он тверже.

Ирина взяла цветы и утопила лицо в ворохе.

— Я провожу вас, — сказала она. — А может, завтра поедете?

— Нет.

— Обождите меня. Я сейчас.

Он ждал ее у крыльца.

Вышла. Лицо умыто свежестью, глаза с молодым блеском подсиненных белков.

«Есть же такая красота на свете», — думал Лубенцов.

— Пойдемте. Наши спят или ушли… Может, чуть побудете?

— Нет. Мне пора.

Солнце разогревало землю с трепещущими редкими каплями росы в траве, с пахучим паром и холодком в тени кустов.

Остановились друг перед другом.

— Возвращайтесь, — сказала она.

И крикнула вдогонку:

— А ее простите…

26

Лубенцов подошел к двери. Остановился, не решаясь сразу позвонить. Да уж и не верил, что ему откроют.

Услышал, как кто-то дышит рядом. Огляделся. На лестничной клетке никого. Кто-то дышал за дверью. В щели он увидел глаза, только на миг глянули…

Щелкнул замок, и дверь распахнулась.

— Лина!

Она отступила, прижалась спиною к стене, распрямляясь.

— Ты?.. Это ты?.. — все еще удивлялся он своей радости, что вдруг увидел ее.

Она видела его из-за блестевших слез смутно, как будто был он далеко-далеко.

— Я тебя звал тогда… Зачем же ты… — без упрека, только с грустью сказал он и тронул ее волосы, будто погладил их.

— А ты все такой же.

— И ты. Только в родном поселилось чужое.

— Что чужое?

— Все чужое, только память о тебе родная.

— Вот ты какой. Заходи, — сказала она и хотела пройти в комнату, но Лубенцов Лину остановил.

— Нет, нет.

— Прости меня.

— Что ж прощать? Живешь ведь и без прощенья.

— А простил бы?

— Если бы прощение воскресило тебя.

— Хоть посиди чуть, — сказала она. — Чай поставлю. Вино ты, знаю, не пьешь.

— Нет. Пойду.

— Куда же?

— Мне уж и ехать пора.

— По каким делам здесь?

— Кое-какие книги приехал купить.

— А нашел меня, — сказала она.

Лубенцов глядел на ворох мерцающих камней на туалетном столике.

— В нашей общей жизни у тебя ничего этого не было, — сказал он. — Кто же все дал тебе? Кто он? Хочу знать.

— Не скажу.

— Кто он? — повторил Лубенцов. — Кто так берет?

— Кто умеет жить.

— Надо красть, чтоб так жить! — крикнул Лубенцов. — Красть от человека, засовывая под покровом лжи воровскую лапу в самую душу.

— Как хочешь называй, но этого не обойдешь — это сила.

Лубенцов хотел идти. Но Лина остановила его.

— Побудь!

— Прощай!

Она смотрела в окно, как он шел по тротуару. Зачем бросила дом, ради чего? Стоит теперь у окна, и он, одинокий, идет по улице.

27

Перед отъездом Лубенцов никого не хотел видеть.

Не зашел и к Ермакову. На скверике торопливо написал ему письмецо.

«Федя! Друг ты мой трогательный!

Прости, что не зашел. Потом, может, расскажу. Приезжай ко мне. Рад буду. С Аришенькой приезжай. Люби и жалей ее, Федя, друг…»

Лубенцов написал свой адрес. Запечатал и опустил письмо в ящик возле вокзала на шумной и людной площади.

28

Ариша достала из ящика письмо. От кого бы это? Давно не получали они писем.

Ариша в коридоре распечатала письмо и прочитала… От Лубенцова!

— Нас в гости зовут, — вошла в комнату и сказала Ариша.

Ермаков сидел за столом, читал: не потому, что интересно было читать, хотел забыться от страха. Щемило сердце, но не оно мучило его, а страх, как бывало всегда после запоев. Но этот страх был побеждающим страхом, остановившим Ермакова от привычной похмелки.

Он ждал Лубенцова. Как хотел видеть его!

— Кто зовет в гости? — спросил он.

Ариша подала ему письмо и сказала с улыбкой:

— Лубенцов!

Ермаков быстро пробежал письмо. Почувствовал, что Лубенцов не просто приглашал в гости — он звал его, Ермакова: что-то случилось, и особенно нужен был сейчас Ермаков…

— Что? — спросила Ариша про поездку. Она поехала бы хоть завтра — отпросится на несколько дней.

— Я поехал бы, — сказал Ермаков тихо.

А на другой день утром они уже были в поезде.

Места плацкартные, в новом вагоне.

Ермаков сел к окну. Как давно не выезжал он из города!.. И вот поезд тронулся, качнулась платформа и накренилась, Закружилась. Ермаков испуганно схватился за поручни.

«Совсем больной», — подумала Ариша.

Голова закружилась у Ермакова.

— Прошло, прошло… — сказал он, вдыхая свежесть рванувшего в окно ветра.

За окном вагона протуманился среди луга пруд с ивами.

Ермакову почудилось вдруг, что он никогда больше не увидит этот пруд, что все, что он видит, — видит в последний раз, что никогда он уже не вернется: он ехал к концу своей жизни, так почудилось ему… Он хотел выйти и вернуться назад, только не туда… не туда…

«Не поедем, вернемся», — хотел он сказать Арише, но пожалел ее: она повеселела, была рада, что они ехали, и он улыбнулся.

— Скоро приедем.

— Да, — ответила она, еще больше радуясь его улыбке… Он устал. Вот приедут, он отдохнет, отоспится, отдышится луговым воздухом.

На станции, километрах в ста двадцати от Москвы, Ермаков вышел на платформу, сырую от недавнего дождя.

За оградой — акации, тополя и полынь, и там кто-то спал — мужчина с задравшейся на спине рубашкой, уткнувшись головой под лопухи. И Ермаков подумал, что сон, и земля, и лопухи исцеляют этого человека от усталости, и Ермакову захотелось выспаться вот так, на земле.

29

Лубенцов встретил Ермакова и Аришу на станции.

— Федя, друг!

— Лубенцов!

Они заспешили друг к другу, вглядываясь в глаза. Неужели вот эти глаза, перед которыми медленно, год за годом, прошла вся война, жизнь с ее трагедиями, так просты, застенчивы, что и не верилось, что это все те же глаза, вдруг улыбнулись так молодо.

Ермаков порывисто обнял Лубенцова и расцеловал.

— С Аришей приехал, — сказал он доверительно.

Ариша рядом стояла. Глядела на отца и Лубенцова со светлой завистью. Как много надо пережить и вынести, чтоб вот так обняться.

— Здравствуй, Аришенька!

Нежна и тепла рука ее.

И вот уже идут по дороге трое.

Дорога тепла, зноится воздух над ней, пропахший цветущей гречихой.

Ермаков отстал: сам захотел полежать во ржи. Лег на сухую землю. Колосья над ним и синее небо.

С воскресающей в сердце радостью глядел и глядел в небо, перед которым качались — сплетались и расплетались — колосья.

Лубенцов и Ариша сидели неподалеку под раскустившейся березой. Ждали Ермакова.

И вдруг от Ариши пахнуло таким горьким теплом, как от родной полыни. И представилось Лубенцову, будто давно знал он Аришу.

1966 г.

Назад: БЕЛЫЙ КАМЕНЬ

На главную: Предисловие