Ленор. Часть I

Дорогая Бет, ты даже не представляешь, как ты меня поразила!

Вчера я вернулась с работы – пальцы в чернилах, волосы всклокочены, – и на камине в прихожей меня дожидалось твое письмо. Прямо сокровища Синей Бороды! Такой сюрприз! Уже столько недель от тебя не было никаких вестей. А потом я прочитала твое письмо и чуть не упала со стула.

Ты! Выходишь замуж!

Кто этот мужчина, который вскружил тебе голову? Все так неожиданно. Ты о нем почти ничего не писала. Конечно, я за тебя рада, но хотелось бы поподробнее. Чем он занимается? Где вы будете жить?

Ты спрашиваешь, как у меня дела. В общем, неплохо, при сложившихся обстоятельствах.

Мама говорит, что лучшее средство от скорби – не сидеть сложа руки, а чем-то себя занять. Остается лишь пожалеть, что она не следует собственному совету. Я стараюсь меньше общаться с домашними: Хьюберт и Гордон в глубоком трауре, Вера и Рут безучастно бродят по саду, Лоуренс целыми днями носится по поместью верхом на Звездочке, словно четвертый всадник Апокалипсиса. Все говорят только о Тедди.

Держимся и не сходим с ума только мы с папой. На работу и с работы мы ходим вместе и даже не упоминаем о Тедди. Хотя папа все-таки заказал просто гигантский памятник, чтобы заменить временное надгробие. Хьюберт говорит, этот памятник стоит целое состояние, но мы, наверное, можем себе позволить такие траты. Помнишь, какие мы были богатые? А пока шла война, мы приумножили это богатство в десятки раз.

Рассеется ли когда-нибудь эта гнетущая мгла, что затянула наш дом? Бет, я себя чувствую Рапунцель, запертой в башне злой ведьмой, и эта ведьма – всеобщая скорбь. Я знаю, что будь ты рядом, ты бы меня спасла. Без тебя мне приходится спасаться самой, и я не справляюсь. Дом стал могилой, и я похоронена в ней.

По сравнению с другими мы отделались малой кровью. (Миссис Дуглас потеряла всех своих сыновей. Всех троих, Бет!) Вера говорит, это слабое утешение. Она говорит, что поскольку мы с Тедди были особенно близки, я должна чувствовать эту потерю сильнее всех. Но я не хочу поддаваться отчаянию, как ему поддались все остальные.

Единственное, как на мне отзывается произошедшее – и я признаюсь в этом только тебе, – я плохо сплю. И временами мне кажется, что я это вовсе не я. Ощущение странное: я смотрю на свою руку и не верю, что это моя рука. Или мне начинает казаться, что все, что я вижу вокруг, это кадры из фильма, а не реальная жизнь.

В остальном жизнь в Форест-Роу постепенно налаживается. В магазинах уже появились продовольственные товары, не так много, как до войны, но не так уж и мало. Я работаю в администрации и в бухгалтерии на папиной фабрике, и как дочка главного управляющего получаю весьма неплохое жалованье, а значит, могу откладывать деньги на билет до Америки. (Я не отказалась от этой идеи, Бет!) Ты бы наверняка рассмеялась, увидев, как я исполняю приказы начальства. Ты всегда говорила, что у меня хорошо получается командовать, а подчиняться – уже не очень.

Я возобновила привычку подолгу ходить пешком. На днях я пыталась найти нашу Пещеру Грааля – помнишь, ты убеждала меня, что в ней спрятан святой Грааль? Но там все заросло колючим кустарником, и я не нашла вход в пещеру.

Я брела вдоль ручья и хотя понимала, что давно прошла мимо, все равно продолжала идти вперед. Пещеру я так и не разыскала, зато нашла кое-что другое, и эта находка застала меня врасплох.

Это каменный домик – или то, что от него осталось. Он очень старый: каменный пол, полуразрушенные каменные стены. Обвалившаяся деревянная крыша. Ясно, что там никто не живет уже очень давно. Домик скрыт за высоким густым кустарником, и, наверное, поэтому мы с тобой и с Тедди не нашли его раньше.

Продравшись сквозь завесу из веток и паутины, я вошла внутрь. Там стоял старый колченогий стол, на столе остались тарелка и миска, словно давний обитатель сел было обедать, а потом просто поднялся из-за стола и ушел навсегда. Внутри сохранился камин – на удивление хорошо.

Будь мы детьми, мы бы решили, что тут обитают призраки мертвых немцев, и назначили бы этот домик нашим тайным убежищем (Тедди потихоньку подкрадывался бы поближе и кидал бы камешки в окна, чтобы нас напугать). Но теперь это просто пустой дом в лесу.

Как ты понимаешь, ничего тут не сделаешь. Когда умирает кто-то из близких, сначала все окружают тебя сочувствием, все соболезнуют, все стремятся тебя поддержать. Потом все это блекнет и сходит на нет, и ты остаешься один на один с пониманием, что все, как всегда, только теперь в твоей жизни стало на одного человека меньше.

Не волнуйся, Бет, когда я приеду к тебе в Нью-Йорк, я буду такой же, какой ты меня помнишь. Я не позволю, чтобы меня раздавила война и все, что она принесла. Я поселюсь по соседству с тобой, где бы ты ни жила, и стану тебе помогать с детьми, когда они у тебя родятся. Это будет не совсем то, о чем мы мечтали детьми (помнишь, мы собирались выйти замуж за знаменитых актеров-братьев и сыграть свадьбу в один и тот же день?), но тоже неплохо. Я ни капельки не изменилась, поверь.

P. S. Шлю тебе книгу, которую обещала. «Сказки братьев Гримм» с нашими детскими почеркушками на страницах. Хотя, честно сказать, мне страшновато доверять эту сентиментальную реликвию трансатлантической почте. Всякое может случиться в пути! Также – в качестве доказательства, что мы уже взрослые девочки, – шлю тебе «Дублинцев», хотя не поняла и половины.

P.P.S. Я когда-нибудь говорила, что иногда смотрю на восток и представляю себе, что, если бы Земля была плоской и если бы деревья не загораживали обзор, я могла бы увидеть тебя? Ты когда-нибудь занималась такими глупостями?

Жду от тебя новостей. Напиши сразу, как будет время.

Дорогая Бет, я так рада, что ты написала! Даже не верится, что ты переезжаешь в Канзас! Говорят, на американском Западе такая земля, что там растет все, что бы ты ни посадил. Признаюсь честно, я совершенно не представляю тебя фермершей или фермерской женой, но я за тебя очень рада.

Сегодня в городе проходит парад в память о павших в войне. Я решила остаться дома… Во-первых, потому, что хочу рассказать тебе кое-что странное, а во-вторых, я просто не выдержу еще одно мероприятие, где все сосредоточено вокруг мертвых, и мы ведем себя так, словно тоже мертвы, хотя мы еще живы.

В воскресенье у нас были гости. Весь цвет общества нашего городка. Мама сказала, что мы уже очень давно не собирались все вместе, но мне кажется, все дело в том, что любое собрание видится ей потенциальной возможностью выдать нас с сестрами замуж и женить братьев. Это единственное, что еще подогревает в ней интерес к жизни. Или же наоборот. Может быть, когда мы разбежимся из дома, ей уже будет не нужно одеваться с утра. Ей уже будет не нужно дышать. Она сможет лечь на могилу Тедди и уже не вставать.

Парень, которого она выбрала для меня (почему-то ее основное внимание сосредоточено на мне), оказался настолько скучным, что я даже не знаю, что о нем написать. Во-первых, он трус. Он не пошел добровольцем, как Тедди и все остальные из наших знакомых, а дожидался, пока ему пришлют повестку. Во-вторых, он непростительно серьезен: бу-бу-бу, примите мои соболезнования, бу-бу-бу, я сожалею о вашей утрате. И так целый вечер.

Приходилось изображать заинтересованное лицо, пока не свело мышцы. Мама не замечала мои свирепые взгляды. (Она хочет, чтобы кто-то пришел и заткнул дыру в моем сердце. И упорно не видит, что никакой дыры нет.) Она говорит, что для женщины нет ничего важнее семьи и материнства. Вот ее собственные слова: «Я чуть не умерла, рожая Гордона, но оно того стоило! И потом, разумеется, у меня было еще пять детей».

Разговор тянулся бесконечно. Гости все прибывали и прибывали, в доме сделалось тесно и душно. Мистер Примите-Мои-Соболезнования так меня утомил, что я при первой возможности ускользнула на кухню и вышла на улицу через заднюю дверь, чтобы подышать свежим воздухом. Мне захотелось немного пройтись, и я сама не заметила, как дошла до опушки леса на границе поместья.

Не знаю, что на меня нашло, но я вернулась к сторожке, взяла в сарае метлу, потом перелезла через забор и пошла к тому старому заброшенному домику в лесу, о котором писала тебе в предыдущем письме.

Добравшись туда, я начала подметать. В меня словно что-то вселилось, мне хотелось лишь одного: навести там порядок. Я вымела весь сор и всю пыль, накопившуюся по углам за бог знает сколько лет. Когда я закончила, в доме – пусть и полуразрушенном – стало чисто.

Когда я вернулась домой, обед уже кончился и гости разъехались. Похоже, никто не заметил моего отсутствия. Вера сидела на диване в гостиной, заплетала Рут косу (с черной лентой, само собой). Хьюберт заперся в библиотеке, где, несомненно, читал депрессивную поэзию. Это еще одна перемена, связанная с гибелью Тедди. Когда он был жив, он был просто одним из нас. Теперь, когда Тедди не стало, все вокруг думают только о нем.

Как бы там ни было, за последние дни я несколько раз приходила в лесной домик. Я уже вычистила весь мусор из щелей в стенах, принесла туда старые подушки и кое-какую посуду, которой мама точно не хватится. Я нашла в зарослях неподалеку битые кирпичи и подложила их под ножки стола, чтобы он не шатался.

Ты, наверное, скажешь, что я потихоньку схожу с ума. Я не знаю, что на это ответить, но когда я прихожу в этот заброшенный домик, навожу там порядок и пытаюсь создать хоть какое-то подобие уюта, я чувствую, что просыпаюсь от спячки. И это единственное место в мире, где я могу хоть немного побыть одна. Хотя, как бы глупо это ни звучало, в основном я просто сижу за стареньким столом (и прямо сейчас пишу тебе это письмо!) и веду мысленные разговоры с тобой. Это место я про себя называю нашим. И это, наверное, самое странное.

Хотя нет. Вот что самое странное: иногда, когда я сижу у окна в своей комнате – оно выходит на лес, – я вижу, как над деревьями поднимается струйка дыма. Именно с этого места, где стоит домик. Как будто кто-то топит камин. Так что, может быть, я и вправду схожу с ума.

Я провела кое-какие подсчеты. Помнишь, в то лето, когда я упала с крыши сарая, я ревела от боли и считала свои переломанные кости? Ключица, крестец, мелкие косточки в запястье – я их пересчитывала вновь и вновь, пока лежала в постели и ждала, когда все срастется. Теперь я считаю время.

Прошло три года и одиннадцать месяцев после гибели «Лузитании». Год и десять месяцев после первой бомбежки Лондона с дирижаблей. Четыре года и тринадцать дней после твоего отъезда из Форест-Роу. И, по моим самым оптимистичным подсчетам, мне нужно еще четыре месяца, чтобы скопить на билет и приехать к тебе.

Я только работаю и читаю. На работе все хорошо, хотя рабочие, похоже, меня недолюбливают. Я работаю меньше года, мне всего лишь семнадцать, но я уже получаю больше, чем почти каждый из них, и временами мне кажется, что они это знают.

На этот раз шлю тебе «Итана Фрома». Книгу мне подарила Рут. Очень трагическая история.

С любовью,

Дорогая Бет, я думаю, как описать произошедшее, и прямо слышу, как мысли свистят в голове, а сердце бешено бьется в груди. Мы сейчас собираемся на пикник с рабочими фабрики, Вера и Рут носятся по коридорам и не знают, что им надеть.

Мне тоже пора одеваться, но вчера ночью случилось странное, и я не могу держать это в себе. Мне нужно скорее все записать и объяснить, что привело к этому происшествию.

Предыстория тоже по-своему странная. Я до сих пор в замешательстве.

Вчера открылся новый кинотеатр, всего в трех остановках на поезде от нас, и мы с мамой были на вечерней премьере. Мы тянули жребий, кто с ней поедет, и я вытянула короткую соломинку. Кинотеатр оформлен в стиле «Тысячи и одной ночи». Сплошные звезды и шпили – в детстве мы бы пищали от восторга от такой красоты. (Разумеется, ты уступила бы мне место посередине, и я отобрала бы у тебя половину твоих леденцов.)

Я довольна, что съездила с мамой, хотя сам фильм показался мне пресноватым, что называется, без огонька. Я сидела и думала, что образы на экране – это всего лишь проекции изображений, созданных химическими реакциями на пленке, а вовсе не волшебные движущиеся картинки, как мы их воспринимали несколько лет назад. Вместо того чтобы смотреть на экран, я разглядывала лица зрителей, поглощенных картиной, и жалела, что не могу так же самозабвенно увлечься происходящим, как были увлечены все вокруг. Хотя это глупо, но я постоянно ловлю себя на том, что высматриваю Тедди в толпе: его непослушные темные волосы, вечно стоящие дыбом, его кривую ухмылку, которая так меня раздражала. Это плохая привычка, я знаю, но не могу от нее избавиться.

Мне подмигнул однорукий парень, сидевший спереди (если в Форест-Роу кинуть камешек наугад, обязательно попадешь в однорукого парня). Я одарила его мрачным взглядом, мол, даже и не мечтай. И не потому, что у него нет руки. А потому, что мне кажется, все эти парни, пусть даже только взглядами, требуют от меня утешения. И никто не стремится утешить меня. Мама проплакала почти весь фильм, хотя это была комедия. Потом мы вернулись домой и легли спать. Все было нормально.

Поэтому мне самой непонятно, почему ближе к полуночи я проснулась в холодном поту. Сердце так колотилось, словно я пробежала длинную дистанцию, в полную силу. Я никак не могла успокоиться. Почему-то мне вспомнилось – с чего бы вдруг? – как Тедди однажды спас моего ручного утенка, которого хотели зажарить, когда он подрос. Тедди спрятал утенка у себя в комнате, потом позвал меня шепотом, показал мне утенка и сказал: «Он еще поживет и покрякает». Теперь этот случай никак не идет у меня из головы.

В конце концов я поднялась с кровати, потихоньку спустилась вниз, надела ботинки и свитер и вышла на улицу. Под лунным светом и моросящим дождем я прошла через поле, углубилась в лес и побрела вдоль ручья к домику в чаще, потому что не знала другого места, где можно спрятаться от себя.

Признаюсь честно, мне было страшно в темном ночном лесу, но еще страшнее было бы оставаться в комнате и слушать бешеный стук собственного сердца, норовящего выпрыгнуть из груди. В лесу пахло росой, свежей травой и дождем. Я внимательно смотрела под ноги, чтобы не наступить на ужа.

Теперь, уже задним числом, я поражаюсь, почему я не обращала внимания на подсказки, которые были повсюду? Миска, стоявшая в центре стола. Дым из трубы. Наспех заделанные дыры в крыше.

Я ворвалась внутрь как вихрь. Попыталась зажечь свечи, но у меня тряслись руки. Как будто некая незримая нить протянулась между той давней историей, когда Тедди спас моего утенка, и землей у меня под ногами, каждой клеточкой моего тела, моими дрожащими руками. Наконец я сдалась, села на пол, привалившись спиной к стене, и попыталась восстановить сбившееся дыхание. Стон сам собой сорвался с моих губ: все, что копилось внутри, наконец вышло наружу. Я на миг затаила дыхание и с удивлением поняла, что по-прежнему слышу свои хриплые вздохи. Ты, Бет, наверное, уже догадалась, что это дышала не я.

Мама кричит, что пора выходить. Извини, не могу больше писать – закончу сразу, как только вернусь.

Уже совсем поздно – глубокая ночь, и явно не время усаживаться за письмо, – но я все равно не засну, пока не закончу рассказ. Ты знаешь, как я ненавижу недоделанные дела.

Там, в лесном домике, я оцепенела от страха. В голове несся вихрь пугающих мыслей, воображение разыгралось, рисуя всевозможные ужасы: от немцев, которые прятались тут целый год и не знали, что война закончилась… до волшебных созданий из сказок. Злые ведьмы, тролли под мостом. Но потом я разглядела фигуру во мраке у дальней стены. Там был человек, и он прятался от меня.

Мне стало стыдно за собственный страх, и страх отступил.

Я попыталась взять себя в руки.

– Кто здесь? – воскликнула я.

Долгая пауза. Я уже начала думать, что ответа не будет, и вдруг в темноте прошелестел голос:

– Кайзер Вильгельм.

Говорил мужчина, явно англичанин. Говорил насмешливо, но как-то нечетко, словно держал во рту камешки.

Потом была долгая тишина и возня в темноте. Я слышала, как он чешет голову, яростно растирает лицо.

Я поднялась на ноги. Мои руки уже не дрожали. Я взяла спички – они лежали там же, где я их оставила в прошлый раз, – и зажгла свечу с первой попытки.

Держа свечу в вытянутой руке, я подошла к дальней стене и посветила на незнакомца. Тусклые отблески пламени заплясали вокруг его сгорбленной фигуры. Когда из сумрака показалось его лицо, я шумно вдохнула и на миг задержала дыхание. У него не было одного уха, левая щека казалась оплывшей, как свечной воск.

Бет, я видела многих мужчин, искалеченных на войне, и я знаю, как надо себя вести: не вздрагивать, но и не притворяться, что ты ничего не замечаешь, смотреть в глаза, пожимать руки. Я все это знаю, но я никогда раньше не видела человека, так не похожего на человека.

– Ленор Олсток, – представилась я и протянула руку для рукопожатия, но все равно вздрогнула, когда он поднялся и прикоснулся к моей руке.

– Очень приятно, – сказал незнакомец.

У него был мягкий, учтивый голос, но с едва различимой смешинкой. Если он и заметил, как меня передернуло, то не подал вида. Он выпрямился в полный рост. Он был невероятно высоким, выше Тедди на целых два фута, если не больше. Настоящий великан.

У него за спиной я разглядела стоящий в уголке рюкзак и расстеленный на полу спальный мешок.

– Вы здесь ночуете? – спросила я.

– Уже пару недель.

– Я вас ни разу не видела…

– Я прихожу ближе к ночи. И всегда прячу следы своего присутствия, когда слышу, что вы идете. У меня куча времени на уборку. Вы ломитесь по лесу, как медведь.

Я вся напряглась и вдруг поняла, что никому не отдам этот маленький полуразрушенный домик.

– Это частная собственность. Вы проникли сюда незаконно.

– Ну… – проговорил он задумчиво. – Я заметил, что это строение любят и всячески обихаживают.

Он смотрел на меня в упор. По его изуродованному лицу нельзя было понять, насмехается он или же угрожает. Или и то и другое сразу.

– Послушайте, мисс Олсток, я верно запомнил? Мне здесь нравится. – Он указал пальцем вверх, и, проследив за его взглядом, я увидела – даже в тусклом свете свечи, – что самые крупные дыры в крыше уже заделаны. – Я хорошо потрудился, чтобы привести эту развалину в божеский вид. Может быть, мы сумеем договориться? Если у вас нет намерений и впредь разгуливать по ночам, нам даже и не придется пересекаться. – Он прислонился спиной к стене, держа руки в карманах. – Я весь день на охоте. Ухожу рано утром, прихожу ближе к ночи. Можно считать, что меня здесь нет.

– На охоте?

Он вздохнул и провел ладонью по лицу.

– За окаменелостями. Собственно, так я нашел это место. Искал ископаемые останки и наткнулся на этот домик… Очень удачно, как мне показалось.

Я пристально наблюдала за ним.

– Я не уверена, что…

– В здешнем ручье много чего интересного. Кости птиц, рыбьи скелеты, застывшие следы времени.

Я нетерпеливо приподняла руку.

– Меня не волнуют останки птиц и рыбьи кости. И я не вижу причин, почему я должна разрешить вам остаться.

Он небрежно взмахнул рукой, указав на свое обезображенное лицо.

– Достаточно ли сказать, что в силу некоторых обстоятельств мне сейчас крайне необходимо уединиться? И что вам следует проявить сострадание к герою войны? – Его голос надломился на последних словах, и я поняла, что он намного моложе, чем мне показалось вначале. Меня ввел в заблуждение его великанский рост.

Я ничего не сказала, только скептически на него посмотрела.

– Послушайте. – Он вдруг сделался очень серьезным, и его голос стал ниже на целую октаву. – В Лондоне люди на меня смотрят. В лесу… – Он кивнул в темноту за окном. – Енотам все равно, есть у меня лицо или нет. Понимаете, что я имею в виду? Мне нужно скрыться от всех. Разве вы сами пришли сюда не для того же? Чтобы скрыться от всех?

Я почувствовала, что краснею, но все равно покачала головой. Просто из духа противоречия.

– Нам всем нужно взять паузу, хоть иногда, – сказал он, обращаясь скорее к себе самому.

Я не знала, что ему ответить. С одной стороны, мне не хотелось делить этот домик ни с кем. С другой стороны, как можно было ему отказать?

– Так вы позволите мне остаться? – Он улыбнулся одной половиной лица, той, что могла улыбаться. – Поделим дом на двоих?

Я поставила свечу на стол и кивнула.

– Но только на время, – сказала я. – Не забывайте, что это мой домик.

Он кивнул и поморщился.

– С вами все хорошо?

– Да, – ответил он раздраженно. – Конечно. Только еще одна просьба… Пожалуйста, не говорите никому, что я здесь поселился. Не хочу, чтобы ко мне приходили толпы с корзинами свежей выпечки. Мне нужно просто побыть одному.

Я кивнула и уже собралась уходить, но замешкалась на пороге, увидев, как он сцепил пальцы в замок и скривился от боли. Он на мгновение сгорбился, передернул плечами, но потом распрямил плечи и встал у окна, небрежно опершись рукой о подоконник.

– Вам что-нибудь нужно? – спросила я. – У вас есть деньги? Если вам нужны лекарства, я могу взять их в аптеке…

– Я привез все, что нужно, из дома. У меня состоятельная семья, у нас хороший семейный врач.

– Вы уверены? – спросила я.

Он оглядел меня с головы до ног и горестно улыбнулся.

– Спасибо, мне ничего не надо. Мне нужен только покой.

Вот и все. Больше я его не видела.

Я твердо решила сдержать свое слово и не говорить о нем никому, даже если он вор или убийца, или и то и другое сразу.

Я знаю, что он мне солгал. В его истории слишком много неувязок. Если он из богатой лондонской семьи, то почему ходит в лохмотьях? И если он раненый ветеран, то зачем ему прятаться в лесах в Форест-Роу? Героя войны везде примут с почетом.

Я так долго писала, что у меня разболелась рука. Уже почти полночь. Мне слышно, как кто-то тихонько плачет в дальнем конце коридора, но кто именно – я не знаю. Я люблю свою семью, но иной раз мне кажется, что они как-то уж слишком слезливы, как ни ужасно в этом признаться. Глаза слипаются. Надо спать.

Спокойной ночи, Бет.

В этот раз не получится выслать книгу.

Твоя подруга,

Бет, пишу быстро и коротко. Почта сейчас отправляется, и надо успеть. Я просто хотела сказать, что сегодня я как-то особенно остро прочувствовала, что ты так далеко от меня. Уже почти месяц от тебя нет вестей. Может быть, ты уехала в свадебное путешествие? Наверное, свадьба уже состоялась, и теперь ты замужняя женщина? Если так, я за тебя очень рада. Просто сегодня ты мне приснилась. Мы были втроем: ты, я и Тедди, и я проснулась с саднящей пустотой в груди. Там, в этом сне, нам было одиннадцать-двенадцать лет: чуточку меньше, чем было, когда ты уехала. Мы сидели на лужайке у нашего дома, и вдруг в небе прямо над нами возник немецкий дирижабль. Он был словно черная луна, плывущая над Форест-Роу. Он держал курс на Лондон. Он летел бомбить город.

Он был красивый, как посланник небес. Так я подумала там, во сне, а потом поняла, что его послали не небеса, его послала война, и хотя он уже пролетел мимо, я все равно продолжала цепляться за траву у меня под ногами и твердила, что не отпущу землю. Затем я проснулась. Я попыталась снова заснуть – вернуться в тот сон, к вам двоим, – но проворочалась до рассвета, так и не сомкнув глаз.

Сейчас я сплю на ходу. Может быть, это бог обратился ко мне, как ты думаешь, Бет? Твоя вера всегда была крепче моей. Может быть, ты замолвишь за меня словечко?

Если тебе интересно, я была в лесном домике много раз, но ни разу не видела ни самого великана (я только потом поняла, что не спросила, как его зовут, а он сам не представился), ни каких-либо следов его присутствия. Ни рюкзака, ничего. Словно его там и не было никогда. Я даже не знаю, съехал ли он окончательно или же так умело скрывается.

Когда я туда прихожу, я всегда представляю, что ты тоже там, вместе со мной. Мысленные разговоры с тобой хорошо прочищают мозги. Ты говоришь мне, что я молодец, раз нашла в себе силы жить дальше и не поддаваться печали. Ты мне подсказываешь, что можно было бы сделать лучше – точно, как раньше. Помнишь, как ты все время меня поправляла?

Кстати, у меня новый поклонник. Дуглас Фэрбенкс. Думаешь, у нас что-то получится? Он настолько хорош собой, что мне, кажется, все равно, что он за человек.

Дорогая Бет, уже больше месяца от тебя нет писем, и я переживаю, все ли у тебя хорошо. Сегодня у нас официально закончился траур: мы убрали черное покрывало с бюро в общей гостиной, сняли черную ленту с фотопортрета Тедди, и никто больше не ходит в черном. Можно вздохнуть с облегчением. Хотя сейчас у меня столько дел, что нет времени даже вздохнуть. И не у меня одной. Весь город бурлит.

Лондон готовится к Фестивалю света, и мама пригласила лектора, чтобы он выступил в мэрии и рассказал всем желающим о промышленных нововведениях и производительности механизированного труда. Лектор – старый друг папы и не раз консультировал его, как надо реконструировать фабрику, чтобы она работала эффективнее. Рабочие всем этим недовольны: у многих увеличится длительность рабочего дня, а кто-то жалуется, что в воздухе стало еще больше копоти. Это скучно для всех, кроме папы, чьи глаза загораются энтузиазмом при словах «производительность» и «эффективность».

Мне поручили организационные вопросы: проследить, чтобы подготовили зал, разослать приглашения, уточнить расписание поездов и передать информацию гостям. Порой это утомляет. На прошлой неделе кто-то намазал папины туфли коровьим навозом, когда он оставил их на проходной, переобувшись в рабочие ботинки. Это связано с недовольством то ли условиями труда, то ли загрязнением реки, то ли и тем и другим сразу. Папа не стал ничего выяснять. Вытер туфли носовым платком и пошел по делам как ни в чем не бывало. При всех его недостатках, он человек честный.

У меня только вчера появилась свободная минутка, чтобы наведаться в домик в лесу. Наверное, потому, что теперь я бываю там реже и с долгими перерывами, мелкие перемены сразу бросаются в глаза (стало быть, великан никуда не ушел и даже пытается отремонтировать домик). Он продолжил чинить крышу, хотя мне трудно представить, что эта работа вообще выполнима.

Вчера я ходила в лес дважды. Кое-что принесла в домик: маленький британский флажок, который я тайком забрала с могилы Тедди (святотатство!), стопку журналов, подушки. Сегодня утром я принесла подсвечники (у мамы шесть одинаковых комплектов) и увидела, что великан тоже пытался украсить домик: кувшин в полевыми цветами, несколько маленьких камешков, раковина улитки и еще одна раковина, которую я не узнала.

Великан явно не стремится к общению, и в этом наши желания совпадают. Но мне нравится это странное ощущение: когда ты одна и в то же время как будто и не одна.

P. S. Меня отвлек шум за окном, я пошла посмотреть, что там такое. Забудь, что я только что написала. Кажется, я была не права.

Дорогая Бет, пишу полулежа в постели. Дом уже просыпается: в кухне ходят, гремят посудой. Сквозь неплотно задернутые занавески в комнату пробивается яркий свет.

Вчера вечером я писала тебе (вложу то письмо в конверт с этим). Было поздно, все уже пошли спать. Сначала мне было слышно, как Вера и Рут разговаривают у себя в комнате, но они быстро затихли. Чуть позже угомонился и Гордон, который что-то мастерил в гостиной для своего школьного проекта. Я писала за столиком у окна и вдруг краем глаза заметила крошечный оранжевый огонек в темноте на лужайке за домом. Приглядевшись получше, я поняла, что это кончик горящей сигареты в чьей-то невидимой руке. Ночь была пасмурной, темной, но вот из сумрака выступил человек, держащий сигарету: это был он, великан. Набросив халат, я на цыпочках спустилась вниз и вышла на лужайку. Он ждал меня у крыльца – темная бесформенная фигура во мраке.

– Что-то случилось? – встревоженно спросила я. – У вас все хорошо?

– Все хорошо, – сказал он и поморщился, словно от боли. – Просто пришел пригласить вас на ужин.

Я посмотрела на луну, показавшуюся в разрыве между плотными облаками.

– Уже почти десять.

– Да.

– Я уже ужинала.

Он просто молча стоял и ждал.

– Кажется, вы говорили, что вам не хочется никого видеть.

Он пожал плечами.

– Когда-то я говорил, что не буду курить. – Его вдруг затрясло, он резко втянул в себя воздух сквозь сжатые зубы и осел на траву. – Сказать по правде, мне просто хотелось отвлечься от боли и мрачных мыслей.

Я опять посмотрела на небо, где тучи вновь затянули луну.

Сон сняло как рукой.

– Хорошо. Я только закончу письмо, это буквально одна минутка. Что мне с собой захватить?

Он приготовил бутылку вина, но в лесном домике не нашлось ни одного бокала. Перед выходом я совершила налет на кухню, взяла булочки, холодную курицу и половину головки сыра, но не подумала о бокалах.

– Придется пить прямо из горлышка, – сказал он.

И мы пили из горлышка, передавая друг другу бутылку.

Я вдруг поняла, что ужасно проголодалась. За едой мы разговаривали. Он расспрашивал меня о родителях, о фабрике, о моей работе. О себе он рассказывал немного. Родился и вырос в Найтсбридже, его родители – тут он отвел взгляд в сторону – знаменитые ученые-натуралисты, работают в Британском музее, сейчас уехали в длительную экспедицию. Я не верю его рассказам, но мне все равно, правду он говорит или нет. Он явно испытывал сильные боли, и это не то чтобы мешало нашей беседе, но отвлекало обоих. Когда он не ел или пил, он сидел, обхватив себя руками, словно пытался не дать себе развалиться.

– Где вы воевали? – спросила я.

– Деликатный вопрос, вам не кажется? – сказал он. – Если учесть, что я оставил там левое ухо.

Я смутилась и поспешила сменить тему.

– Как вас зовут?

Он улыбнулся.

– Джеймс.

Он поднялся, чтобы разжечь камин, но его распухшие, покрытые шрамами пальцы не смогли удержать спичку. Он чертыхнулся и ударил кулаком по каминной полке. Я неуверенно наблюдала за ним, не зная, что делать. Потом он обернулся ко мне:

– Не хочешь помочь человеку?

Пока я разжигала огонь в камине, он ходил из угла в угол и раздраженно насвистывал гимн. Даже в этом свисте слышался неприкрытый сарказм.

Его губы так сильно повреждены, что когда он что-то пьет, часть жидкости вытекает из уголка его рта. Наверное, он стеснялся своего уродства, и поэтому злился и громко, сердито вздыхал.

Я спросила:

– Я могу чем-то помочь?

– Просто притворись, что ничего не замечаешь, – резко ответил он.

– Ты уж определись. Или ты принимаешь помощь, или я притворяюсь, что ничего не замечаю.

Он опять улыбнулся, и на сей раз улыбка преобразила его лицо. На миг я почти разглядела, каким оно было раньше. До того, как его искалечил огонь. Напряжение, накопившееся между нами, как-то вдруг разрядилось, и нам стало легче.

Мы оба слегка опьянели. Я больше не спрашивала его о войне, а он не спрашивал о моей странной истерике, приключившейся в первый и последний раз, когда мы были в домике вместе. Я рассказала ему, что мама пытается поскорее выдать меня замуж. Он рассказал мне о поисках окаменелостей, и я чуть не уснула от скуки.

Мы говорили и о тебе. Разговор начал он.

– Что ж, Олсток… – сказал он, когда мы все доели.

– Ленор, – поправила я.

– Олсток. – Он прислонился к стене и пристально посмотрел на меня. – У меня есть один личный вопрос, раз уж мы задаем подобные вопросы. Кто твой воображаемый друг? Стол на двоих. Цветы для кого-то, кто никогда не приходит. У тебя кто-то умер?

В пляшущих отблесках пламени я смотрела в свою тарелку, снова смутившись, но уже не так сильно, как прежде.

Я все же решила ответить правду:

– У меня есть подруга в Америке. Я представляю, что она здесь, со мной.

Наверное, потому, что он явно ждал продолжения, и еще потому, что никто никогда не расспрашивал меня о тебе, я рассказала ему, как мы выросли вместе, а потом, когда стало понятно, что будет война, твои родители увезли тебя в Америку от греха подальше. Как я собираюсь уехать в Америку вслед за тобой и поселиться где-нибудь по соседству, чтобы мы всегда были рядом.

Он улыбнулся и спросил:

– И давно вы не виделись?

– Она уехала как раз перед тем, как потопили «Лузитанию».

– То есть с тех пор, как вы были детьми.

Я кивнула.

– Стало быть, она и вправду воображаемый друг.

Я ответила лишь раздраженным взглядом.

– Что ж, Олсток…

– Ленор.

– Я уверен, что ты с тех пор изменилась. После всего, что случилось, и просто… ты стала старше, – медленно проговорил он. – И она тоже. Сейчас вы обе уже не такие, какими были тогда. Вполне вероятно, что, если вы встретитесь снова, вам будет уже неуютно друг с другом. И какой тогда смысл в воображаемом чае вдвоем?

– Я не изменилась, – возразила я.

Он с сомнением взглянул на меня.

– У вас дома траур. Кто умер? Твой отец?

– Брат. И не делай такое лицо, не надо.

Я отодвинулась от стола, подальше от него.

– Я сам терпеть не могу скорбные взгляды, поверь. – Он растянул пальцами уголки рта, изображая улыбку. – Так лучше? Прошу прощения, но мои губы зажили так странно, что теперь я хожу вечно хмурый.

Я невольно улыбнулась. В его отношении к самым ужасным вещам было что-то такое… Не знаю, как объяснить. Как глоток свежего воздуха. Как будто я снова могу дышать.

– Каким был твой брат? – спросил он таким легким тоном, словно осведомился: «Какие планы на вечер?» Или: «Как тебе пирожки?»

Неожиданно для себя я ответила честно:

– Мы с ним были ближе всего по возрасту. Нас называли двойняшками, хотя он был старше. Он всегда за меня заступался. И часто дразнил. Но когда дело касалось чего-то важного, он всегда был на моей стороне.

– Ты потеряла почти брата-двойняшку, – сказал он, вручив мне почти пустую бутылку. – Значит, последний глоток достается тебе.

Я подумала, что мы движемся в опасном направлении. Чтобы не разозлить меня разговором о Тедди, собеседник должен различать тонкую грань между пониманием и жалостью. Мне хотелось сменить тему, и – да, это было жестоко – мне показалось, что это удобный момент, чтобы застать Джеймса врасплох.

– Когда твои родители возвращаются из экспедиции? – спросила я.

Он и вправду на миг растерялся.

– Они уже на обратном пути, – произнес он, глядя куда угодно, только не на меня (хотя, справедливости ради надо сказать, что он всегда смотрит в сторону при разговоре).

Уже потом мне подумалось, что, может быть, он притворяется человеком из богатой семьи, потому что считает богатой меня. Мне так любопытно узнать его настоящую историю! Но я, конечно, не стала его расспрашивать. Не то чтобы мне его жалко – хотя действительно больно смотреть, как он терзается из-за своего обезображенного лица. Это видно уже по тому, как он постоянно трогает обожженную щеку, смущенно прикрывает ладонью рот, щупает свои уши – целое и изуродованное, – словно не верит, что они разные.

– У тебя совершенно не получается притворяться, будто ты не замечаешь, – сказал он, когда я, забывшись, снова уставилась на него. – Тебе кто-нибудь говорил, что ты плохая притворщица?

Я покачала головой.

– Может быть, тебе стоит носить накладные усы? – спросила я.

Он громко расхохотался, и, наверное, от испуга я тоже рассмеялась. Рассмеялась впервые за несколько месяцев.

– Хорошая мысль, – сказал он, постучав себя по губам. – И я уже почти час не вспоминаю о болях. Может быть, это вино так подействовало.

Я поняла намек и поднялась из-за стола.

Он проводил меня до порога.

С тех пор мы больше не виделись. Но на сей раз я хотя бы не вздрогнула, когда мы на прощание пожали друг другу руки.

Да, Бет, я знаю, о чем ты сейчас думаешь. Ты думаешь, это как будто история из книжки, как будто сказка «Красавица и Чудовище». Но я слишком самолюбивая и легкомысленная для Красавицы, а он, в отличие от Чудовища, не превратится в прекрасного принца. Как бы там ни было, когда я встречу своего суженого, он не станет исходить сарказмом и всегда будет меня называть только по имени.

Чтобы совсем уж тебя успокоить, скажу: у Джеймса в Лондоне есть невеста. Он говорит, она очень красивая. Сначала я не поверила, но он показал мне ее фотокарточку, которую хранит у себя в рюкзаке вместе с другими вещами, без которых не может жить.

Теперь я за него спокойна. И за себя тоже. Я рада, что можно не опасаться никаких нежелательных проявлений. И мы можем быть просто друзьями.

Дорогая Бет, я надеюсь, у тебя все хорошо, и ты просто безумно счастлива или слишком занята делами, чтобы писать письма. Но я все равно продолжаю писать, исходя из того, что тебе наверняка интересно узнать о моей увлекательной жизни, где каждый следующий день не отличается от предыдущего.

Из всего интересного только домик в лесу и Великан Джеймс.

За месяц, прошедший после моего последнего письма, если принять во внимание, что мы с тобой существуем в разных мирах и разных временах, я не видела его ни разу. Но все это время мы как бы общались, оставляя друг другу маленькие подарки: баночку с медом, птичьи косточки, красивые камни, которые он расколол надвое – кварц и пирит. Я оставила ему записку: «Надеюсь, тебе уже лучше». В ответ он оставил записку: «Надеюсь, ты весело проводишь время, и у тебя куча поклонников на радость маме».

В прошлую субботу родители уехали на конференцию по промышленному оборудованию. Они выехали очень рано, а поскольку я тоже проснулась, то решила сходить в лес пораньше. Подумала, вдруг я застану Джеймса?

И да, он был на поляне, пилил бревна для крыши.

– Так вот чем ты занимаешься целыми днями! – воскликнула я.

Он рассмеялся.

– Ну, так надо же чем-то заняться. – Он отложил пилу и выпрямился в полный рост. Теперь, при свете дня, я разглядела, что вены под сморщенной кожей у него на щеке и на шее похожи на корни старого искривленного дерева. – Что нового, Олсток?

Он подошел ко мне, пряча руки в карманах. Я сказала, что в городе два человека заболели испанкой, но уже пошли на поправку, и что я два раза ходила в кино, но только с Хьюбертом и Гордоном.

– В городе только и говорят что о Фестивале света, – добавила я.

– Ты идешь? – спросил он.

– Все идут. – Я взяла в руки одну из дощечек, которые он выпилил из бревна, и беспечно провела пальцем по ее шероховатым краям. – Такое нельзя пропустить.

– Почему же такое нельзя пропустить? – спросил он, передразнивая меня.

– Ну, я не знаю. – Разговор получался игривым, и мне это нравилось. Ярко светило солнце, в воздухе веяло утренней прохладой, мы улыбались друг другу. – Там есть на что посмотреть. Провести время с пользой и удовольствием. Покататься на аттракционах. Увидеть потрясающие изобретения. Приобщиться к техническим достижениям и чудесам стремительно развивающейся промышленности. – Голосом ярмарочного зазывалы я почти слово в слово повторила текст объявления, которое прочитала в газете.

– Промышленность развязала войну, – сказал он, пожав плечами. – Промышленность – это худшее в мире зло.

Я возразила:

– При чем здесь промышленность? Войну развязали люди.

– Ты читаешь газеты, Олсток? Ты не видишь, к чему все идет? Все ради того, чтобы изобретать новые способы уничтожения всех и вся. Все ради денег. Добро пожаловать в жестокий промышленный век, Ленор. Ты даже не понимаешь, в какое время живешь.

– Это чудесное время. И меня не волнует, согласен ты или нет.

Джеймс молчал, явно не убежденный моими словами. Мне не хотелось затевать спор в такой хороший весенний день, и особенно – с единственным человеком на свете, с кем мне было легко и приятно общаться. Я кивнула на камни, которые он разложил на подоконнике.

– Если тебе интересно найти настоящее сокровище, я знаю, где спрятан святой Грааль, – сказала я.

Он удивленно приподнял брови.

– По крайней мере, я знаю одну хорошую пещеру, – добавила я.

По дороге к пещере Джеймс подбирал с земли всякую всячину: конечно же, камни, но еще и кусочки мха, гриб, пустую раковину улитки. Что-то он прятал в карманы, что-то выбрасывал, а раковину протянул мне.

– Если она не нужна даже улитке, то зачем она тебе? – спросила я.

Джеймс мрачно взглянул на раковину у себя на ладони.

– Да, действительно, – сказал он и отшвырнул ее.

На сей раз (наверное, из-за моего решительного настроя и еще потому, что теперь со мной был наблюдательный спутник) я сразу нашла вход в пещеру, оставшийся незамеченным в прошлый раз. Как я и предполагала, он зарос плотным кустарником, но все-таки не настолько густым, чтобы через него нельзя было пробиться.

Внутри все в точности так, как мы помним. Узкий вход ведет в большую круглую пещеру с высоким сводом, утыканным острыми зубьями сталактитов. Мы не взяли свечу, и нам пришлось обходиться тем тусклым светом, что проникал внутрь через вход.

Мы сели на камень сбоку от входа. Сидели, почти прикасаясь друг к другу плечами, и слушали, как где-то поблизости капает вода. Джеймс отломил кончик сталактита, нависавшего прямо над нами.

– За двести лет он вырастает примерно на дюйм. – Джеймс вручил мне кусок сталактита, и я принялась рассеянно вертеть его в руках. – Вот настоящее чудо, получше любого Грааля. Представь, сколько им лет!

Мягкий камень крошился у меня в руках. Я ломала его на кусочки. Сама не знаю зачем. Потом я сказала:

– Бет говорила, что она уже нашла Грааль и перепрятала где-то здесь. Она рассказывала, что с ней постоянно происходит что-то невероятное. То она встречает в поезде знаменитость, то находит на улице десять фунтов. Я ей жутко завидовала. Почему-то со мной никогда ничего необычного не происходило. Она сказала, что точно не помнит, где именно спрятала Грааль. Где-то в пещере. Я еще удивилась. Я знала, что Бет боится темноты. Она всегда была робкой.

Я показала на маленькую расщелину в форме черепа над высоким опасным уступом в скале.

– Она говорила, что вроде бы спрятала его там. Мы постоянно ходили сюда, и каждый раз я забиралась на этот уступ и искала Грааль. Бет стояла внизу. Она не любила лазить по камням.

Я прислонилась к колючей стене. Провела рукой по волосам. Почему-то именно там, в нашей тайной пещере, я вдруг явственно вспомнила, как ощущала себя в своем теле, когда была младше и мир был ближе и ярче. (После гибели Тедди я почти не улавливаю собственных ощущений. Словно я существую отдельно, а мое тело – отдельно, и я совершенно его не чувствую.)

– Чаша Христова… прямо здесь, в Форест-Роу, – задумчиво проговорил он. – И чем все закончилось?

Я улыбнулась.

– Все закончилось очень печально. Я упала с уступа и сломала руку. После этого нам запретили ходить в пещеру.

– Тебе, наверное, было больно.

Я помню, как это было. Я хорошо помню тот день. А ты, Бет? Ты помнишь?

– Мне хотелось заплакать, но надо было сдержаться. Бет часто мне говорила, что я люблю привлекать к себе внимание, и, наверное, она была права. Поэтому я притворилась, что мне смешно. Чтобы доказать, что она не права. Я ей сказала, что мне не больно, а только щекотно. А следующим летом, когда стало ясно, что будет война, Бет уехала с родителями в Америку. Это было ужасно. Когда мы узнали, что она уезжает, мы обе рыдали. И я пообещала, что, если она не вернется, если останется в Америке, я приеду к ней. И я уже думаю об отъезде, коплю на билет. Я исполню свое обещание.

– Как я понимаю, она… – Он на секунду умолк, подбирая слова. – Человек с сильным характером.

– По сравнению со многими другими, наверное, нет. Она очень тихая и застенчивая. Но гораздо добрее меня. Мы обе всегда это знали.

Какое-то время мы сидели молча, думая о своем.

Потом я повернулась к нему и спросила, наверное, слишком серьезно:

– Можно задать тебе один вопрос?

– О господи. Я не знаю, Ленор. Это будет вопрос, связанный с моим уродством? – Он закрыл лицо руками, будто сейчас разрыдается. Или, наоборот, рассмеется.

– Отчасти да, – честно призналась я. Он, кажется, не возражал, и я продолжила, запинаясь на каждом слове: – Твоя невеста… что она сказала, когда… когда увидела тебя в первый раз… после… после того?..

Он долго смотрел на меня.

– Ты считаешь нормальным задавать человеку такие вопросы? – Он усмехнулся, но его руки дрожали.

Мне стало стыдно.

– Извини.

– Ничего страшного. – Он покачал головой, поднял руки, уперся ладонями в нависавший над нами потолок пещеры, словно хотел подтянуться, потом опустил руки и сложил их на коленях. – Я боялся встречаться с ней. Думал, пусть лучше она не увидит меня никогда, чем увидит таким. – Он сцепил пальцы в замок. – Мы встретились уже после того, как я вышел из госпиталя. Я не хотел, чтобы она меня видела на больничной койке, в больничной пижаме. Хотел сам прийти к ней, когда встану на ноги. Решил, пусть я буду беспомощным в ее глазах, но не совсем уж беспомощным. Я пришел к ней домой. Мы заранее договорились о времени. Я постучал в дверь. Я ждал, когда мне откроют. Это был самый страшный момент в моей жизни.

– И что было потом?

Он посмотрел на меня, потом отвел взгляд.

– Она открыла дверь. Замерла на пороге и долго смотрела на меня. Потом взяла мое лицо в ладони, поцеловала меня в обожженную щеку, прямо в эти ужасные шрамы и сказала: «Ты очень красивый».

Бет, разве это не самая романтичная история на свете? Хотя я уверена, что когда твой муж делал тебе предложение, это было еще романтичнее. Пожалуйста, напиши мне об этом подробнее.

С любовью,

P.S. Я не собиралась об этом писать. Но сидела в раздумьях почти полчаса и решила, что все-таки напишу.

Мне надо знать, Бет: ты меня совершенно забыла? Ты поэтому мне не пишешь?

Может быть, Великан Джеймс прав, и ты изменилась сильнее, чем мне представляется издалека.

Я рада, что ты оставила прошлое позади и строишь жизнь, глядя в будущее. Я просто надеялась, что не останусь для тебя в прошлом, и куда бы ты ни пошла, я пойду с тобой. Но, возможно, тебе это видится по-другому.

Я уже отложила пятьдесят два фунта (нужно как минимум семьдесят, а лучше – больше, чтобы хватило на первое время на новом месте), и я по-прежнему собираюсь приехать к тебе, если ты не напишешь мне прямо, что ехать не надо. Но я надеюсь, что ты меня ждешь. Я надеюсь, ты будешь мне рада.

С любовью,

Бет, ты даже не представляешь, как я обрадовалась, когда получила твое письмо! Ты пишешь, что у тебя все хорошо, и я искренне за тебя рада. Судя по описаниям, твоя ферма – чудесное место, а твоя жизнь – просто сказка. Хотя мне хотелось бы больше подробностей. Твое письмо было слишком коротким. Но я на тебя не сержусь.

Ты отправила письмо еще до того, как получила мое, так что, пожалуйста, не обращай внимания на последний постскриптум. Это был момент слабости. Я знаю, что ты меня ждешь и рассчитываешь на меня. Я знаю, что мы с тобой хорошо знаем друг друга, и я сожалею, что я на мгновение потеряла веру.

С тех пор как я писала тебе в последний раз, я побывала на трех свиданиях с мистером Примите-Мои-Соболезнования (настоящее имя Кристофер). Я помню, что я о нем говорила, но он очень славный и безобидный, и мама счастлива. В последние пару недель с официального окончания траура настроение у всех заметно улучшилось – в прошлую пятницу мы всей семьей играли в бадминтон, и иногда я даже слышу, как Вера и Хьюберт вместе смеются. Это странно, потому что, пока всем становится лучше, у меня все остается по-прежнему.

На выходных я помогала Джеймсу чинить крышу. Это так странно: мы редко видимся, и в какие-то дни с удовольствием проводим время вместе, смеемся и много шутим – даже над тем, над чем шутить нельзя, например над «безрукими Ларри» (так Джеймс называет одиноких людей в санатории, которых мама навещает с корзинами еды). В другие дни мы с трудом терпим друг друга. Я становлюсь непредсказуемой и злой, и, мне кажется, Джеймс тоже злится.

В воскресенье как раз был такой день. Я пришла помочь. Работа тяжелая, и порой мне начинает казаться, что это напрасная трата времени: чинить крышу в доме, где никто никогда не будет жить. Джеймс страдал от сильной боли, что всегда приводит его в раздражение.

Он постоянно срывался и отдавал мне приказы класть палки так или эдак, как будто он смыслит в архитектуре больше меня, а его громкое хриплое дыхание действовало мне на нервы, даже несмотря на то, что я знаю: это никак от него не зависит, и, наверное, я ужасный человек, раз меня это бесит.

Мне захотелось его уколоть, и я перевела разговор на его родителей – если они путешествуют по всему миру и делают то, что так нравится делать ему самому, то почему же они не взяли его с собой. Я хотела его смутить и заставить хоть раз сказать правду, но он ни капельки не смутился.

– Однажды я ездил с ними, – ответил он. – Когда был совсем маленьким. Это было двухгодичное путешествие. Когда мы вернулись, я совершенно разучился общаться с людьми.

– Это многое объясняет, – заметила я.

– Олсток, мы оба знаем, что я просто очарователен. – Он говорил серьезно и сказал это таким обыденным тоном, что я взбесилась еще сильнее. – Как бы там ни было, я отправлюсь с ними в следующую экспедицию.

– А как твоя невеста отнесется к тому, что ты ее бросишь и отправишься на край света?

Я поняла, что мне все-таки удалось его задеть. Он вздрогнул и рассеянно уставился на крышу, куда собирался взобраться. Он медленно и тихо вздохнул.

– Она терпеливая девушка, – наконец сказал он. А потом сам нанес мне удар. – А что нового у тебя? Твоя воображаемая подруга придумала объяснение своему долгому молчанию? Наверное, трудно сказать человеку, что ты ему не пишешь, потому что потихоньку его забываешь.

Короче говоря, в итоге я рассказала ему, как мы с тобой стали кровными сестрами. Ты помнишь, Бет?

Нам было лет по восемь-девять. Мы хотели разрезать себе ладони и смешать кровь, чтобы быть навсегда связанными друг с другом. Как обычно, это была моя идея, потому что именно я всегда подначивала нас обеих на всякие глупости. Я взяла с кухни нож. Ты должна была резать руку первой, но в последний момент тебе стало дурно, тебя затошнило, и мы так и не сделали, что собирались.

Но потом, несколько недель спустя, когда мы гуляли втроем с Тедди, ты упала на гравийной дорожке и разбила колено. В порыве внезапного вдохновения я сбегала в дом и вернулась с ножом.

Тедди наблюдал за нами и не верил глазам своим, а я разрезала себе ладонь – быстро, чтобы не успеть испугаться, – а затем заставила тебя лежать спокойно, чтобы прижать ладонь к твоему разбитому колену и смешать кровь. Я до сих пор помню выражение твоего лица, хотя и не смогла его прочитать. Моя безумная настойчивость тебя напугала?

– Бет всегда говорила, что я люблю командовать, – призналась я Джеймсу.

– Наверное, она имела в виду, что ты смелая.

– Нет, – я покачала головой. – Я много чего боюсь.

Он приподнял брови в ожидании продолжения.

– Но я не трусиха. И никогда не была трусихой. Я бы себя возненавидела. Вот почему я смогла это сделать: взять и разрезать себе руку.

Джеймс на секунду задумался.

– Ты выяснила, почему Бет соврала тебе о Граале?

Это был странный вопрос, совершенно некстати и невпопад. Я не знаю ответа, и мне это не представляется важным.

– А как Тедди отнесся ко всему этому эпизоду? – спросил Джеймс, снова меняя тему.

– Он сказал, что мы не в своем уме.

– Я согласен с твоим братом.

Я улыбнулась. Как ни странно, но мне легче думать о Тедди, когда я с Джеймсом, чем когда я одна. Может быть, дело в том, что я не могу помочь Тедди (я отдала бы все что угодно, чтобы ему помочь; я отдала бы все что угодно, чтобы взять на себя часть его смерти, чтобы он был не совсем мертвым), но я могу помочь Джеймсу… Иногда заставить его рассмеяться, пусть даже мы частенько друг друга раздражаем.

А это уже что-то. Хотя я не знаю, печалит это меня или радует, или мне просто от этого неуютно. Как будто у меня в груди открытая рана.

По тому, как он рассказывает о своей невесте, видно, как сильно он ее любит – даже по тому, как он произносит ее имя – будто нежно держит губами хрупкие косточки маленькой птички и старается их не сломать. И мне интересно: ты сейчас чувствуешь себя так же? Сейчас, когда ты встретила своего единственного человека?

Где ты, Бет? Ты пишешь мне письма, но у меня ощущение, что за словами нет тебя. Джеймс говорит, что называет тебя воображаемой подругой, потому что тебя нет рядом и я могу представлять тебя как пожелаю. В моей голове ты можешь быть кем угодно. Но он не знает, что в половине случаев мне кажется, будто я воображаю даже его, даже себя.

Иной раз мне кажется, что ты единственный человек, который остается для меня реальным, несмотря даже на то, что ты так далеко. И меня пугает то, что ты ускользаешь.

Я снова сажусь за письмо, а сейчас уже за полночь. Мне надо кое в чем тебе признаться, Бет. Я была не до конца честной. Я знаю, что меня злит.

Последние несколько вечеров я ничего не могу с этим поделать, или отмахнуться от этого, как всегда поступала раньше. У себя в голове я пытаюсь последовать за Тедди в эти последние мгновения. Я пытаюсь представить себе его страх. Пытаюсь думать о том же, о чем, наверное, думал и он, как будто единственное, что я сейчас могу для него сделать: испытать то же, что испытывал он, и почувствовать то же, что чувствовал он. Я знаю, ты скажешь, что это бессмысленно, потому что я никогда не узнаю, как все было на самом деле. Но это никак от меня не зависит.

Вот она, правда, которую я не хочу признавать: прошел год с гибели Тедди, и каждый день я чужая себе и становлюсь все более чужой. Думаю, я была не права, и я вовсе не Рапунцель, запертая в башне злой ведьмой. Думаю, я и есть ведьма. В эти минуты, когда я лежу без сна и не могу прекратить думать о последних мгновениях жизни Тедди, я превращаюсь в злющую ведьму, которой хочется посадить Гензеля, Гретель и всех славных невинных детишек в печь, чтобы они там сгорели. Когда я по-настоящему думаю о Тедди, когда я по-настоящему позволяю себе о нем думать, мне хочется есть людей заживо.

Вот и сейчас я не сплю, и сна ни в одном глазу, и родителей нет дома, и весь этот прекрасный пустой дом принадлежит только мне. И все, о чем я могу думать: что невеста Джеймса вообще не замечает его шрамов, в то время как я не могу их забыть. И даже он – даже мой друг – кажется мне невероятно везучим, и это приводит меня в ярость.

Несмотря на его смелость и все то, чем он пожертвовал ради великого блага, это он мог бы погибнуть, а Тедди мог бы остаться в живых. И тогда, как ни ужасно такое говорить, я была бы счастлива.

Бет, я не получала от тебя вестей с тех пор, как написала свое последнее письмо, и я понимаю почему.

Конкретно в этом письме я буду разумной, забавной и в хорошем настроении.

Вот кое-что совершенно очаровательное. Джеймс сделал мне сюрприз.

Я вернулась с работы в надежде получить письмо от тебя, но вместо этого нашла письмо от него, лежавшее со всеми другими письмами, в конверте с обратным адресом от «Королевского женского общества искательниц Грааля и их скромных друзей-мужчин».

Я с нетерпением вскрыла конверт.

Хотя мне очень хотелось пойти скорее, я не смогла выбраться до четверга, потому что у нас были гости. Я не предупредила Джеймса о том, что приду, но когда прибыла в районе девяти, у него горели свечи, как будто он меня ждал. Он с улыбкой открыл дверь и сказал, отвечая на мой озадаченный взгляд:

– Ни один человек или зверь в лесу не ходит так громко, как ты. Я тебе уже говорил.

Он взял бутылку вина, разлил по стаканам (теперь они у нас есть), а потом вывел меня на улицу, к боковой стене дома. Мы подошли к подножию лестницы и молча застыли на месте.

– Давай, я тебе помогу, – сказал он.

Я посмотрела вверх.

– На крышу?

Он кивнул.

Я отмахнулась от его помощи.

– Я вполне в состоянии взобраться по лестнице. – Я начала подниматься первой. – И что там на крыше?

– Поднимись и увидишь.

– Она обвалится.

– Не обвалится. Честное слово.

Я выбралась на крышу. Луна, стоявшая над лесом, была огромной и полной. Я с опаской продвинулась дальше, но крыша подо мной была вполне прочной.

– Ты закончил, – сказала я.

– Да.

– Прекрасно, – сказала я и добавила: – Передай мне вино.

Он забрался на крышу и сел рядом со мной, положив бутылку мне на колени.

Пару минут мы сидели молча, пили вино и рассматривали наше королевство – такое, какое есть.

– У тебя получилось. Ты отремонтировал дом, который не поддавался ремонту.

– Ты немного помогла.

Даже не знаю, почему меня так взволновала эта маленькая победа. Думаю, для нас обоих она означала, что мы смогли что-то сделать своими руками.

Я пыталась понять, что напоминает мне эта луна, и все-таки поняла: дирижабль из моего сна. Но луна была яркой и серебристой и казалась его полной противоположностью. Я имею в виду, что, возможно, луна – это чудо, посланное нам богом в утешение за все дирижабли.

Мы молча пили вино, и нам было так хорошо и уютно. Я думаю, даже если бы мы с Джеймсом вообще не сказали друг другу ни слова, нам все равно было бы комфортно в компании друг друга.

– Ты хочешь замуж, Ленор? – вдруг спросил он.

Я чуть не подавилась вином.

Джеймс рассмеялся:

– Нет, не за меня. Я уже занят, нахалка. – Он легонько толкнул мою ногу своей. – Я имею в виду, вообще. Когда-нибудь. В будущем.

Я долго не могла ответить.

– Я об этом не думаю, честное слово. Мы с Бет всегда шутили, что выйдем замуж за кинозвезд. Но теперь я не знаю. А ты? У тебя и твоей невесты будет много детей?

Он опять отвел взгляд.

– Я не знаю. Я хочу, чтобы мы были свободны, делали что хотели и ездили куда хотим.

Я провела рукой по веткам.

– Я так и не сказала тебе спасибо, – тихо проговорила я.

Мне казалось, что это как раз подходящий момент.

– За крышу? Можешь сказать это теперь.

Я покачала головой:

– Нет. За войну. За то, что ты воевал.

Он смотрел в пространство.

– Не благодари меня.

Я отпила еще вина.

– Ладно. Тогда спасибо тебе за крышу, – сказала я после короткой паузы.

– Спасибо тебе, что ты позволила мне пожить в твоем доме.

– Что ж, если ты действительно хочешь меня отблагодарить, тогда пойдем вместе на Фестиваль света. Я не очень хорошо знаю город, а других людей не переношу. Давай устроим себе приключение. Давай побудем молодыми. На случай, если ты вдруг не заметил, мы еще молодые.

Он посмотрел на меня и изобразил на лице вселенскую усталость.

– А как же моя больная спина? – спросил он.

Стало быть, решено. Я увижу великие чудеса современной науки в обществе друга, который считает, что в человеческих достижениях нет вообще ничего чудесного.

И я не сказала тебе самого главного, Бет. Я нарочно схитрила и оставила это на самый конец письма. Вот оно.

Я накопила нужную сумму. Еще три дня назад.

Вчера утром, после поздних посиделок на крыше, я встала пораньше и отправилась в центр города по совершенно особому поводу. Я пошла в кассу. И купила билет в Америку.

Совсем скоро я буду в Нью-Йорке. Если точнее, через две недели, 20 июня.

Я приеду к тебе!

Я еще напишу до отъезда.

Это и правда произойдет, Бет.

С любовью,

Дорогая Бет, даже не знаю, отправлю я это письмо или нет.

Я проснулась прошлой ночью, и мне показалось, что комната трясется, но это трясло меня. Однажды, еще до того как мы познакомились, мне тогда было пять или шесть лет, у меня случилось сильное отравление из-за протухшей рыбы, и прежде чем меня вырвало, я думала, что сейчас развалюсь на миллион мелких кусочков. Точно так же я чувствовала себя прошлой ночью. Мне казалось, что я не могу находиться нигде: ни в постели, ни в комнате, ни где-то еще. Я встала, прямо в пижаме спустилась вниз и вышла на улицу. И это странное чувство – как будто мне нет места в мире – погнало меня со двора, и я пошла в лес, к домику, и громко постучалась, а когда Джеймс открыл дверь, еще не проснувшийся толком, я заставила его раскрыть объятия, чтобы броситься ему на грудь.

Он понял, что надо делать и, не задавая вопросов, крепко меня обнял и прижал к стене.

– Мне нечем дышать, – хрипло проговорила я. Я ощущала щекой его голую, покрытую шрамами грудь, его кожу, густо поросшую волосами и испещренную глубокими складками. – Я так сильно по нему скучаю, что как будто теряю себя.

– Я знаю, Олсток.

Потом я просто плакала у него на плече, и это длилось целую вечность, и он гладил меня по спине и говорил: «Тише, тише», – именно то, что мне хотелось услышать, хотя это были совершенно бессмысленные слова.

Я не выношу, когда люди пытаются мне говорить, что в смерти Тедди был какой-то смысл: что он нужен господу на небесах, что он умер ради всеобщего блага и все в таком духе. Я думаю, может быть, это «тише» – единственное, что можно сказать наверняка и при этом не солгать.

– Ленор, я мало что знаю, – прошептал Джеймс. – Но самое важное не уходит от нас никогда.

Я не была в этом уверена. Но не стала возражать.

Перед рассветом я взяла себя в руки, вытерла лицо и пошла домой. Джеймс проводил меня до края пастбища, уже за пределами леса, а дальше я пошла уже одна.

Бет, я сделала одно открытие: горе совсем не похоже на печаль. Печаль – это всего лишь частичка тебя. А горе становится тобой; оно обволакивает тебя и меняет, и все, что было тобой – каждая мелочь, – становится совершенно другим, не таким, как раньше. Я помню ту себя, какой я была до того, как пришла телеграмма с сообщением о гибели Тедди, но мне кажется, я вспоминаю кого-то другого. Как будто я пережила землетрясение, и землетрясение заключается в том, что Тедди больше нет. И я только теперь начинаю это осознавать.

Что заставляет меня задуматься о нас с тобой. И о том, как сильно мне хотелось быть человеком, которого ты помнишь. И о том, как сильно я всех ненавидела за их печаль, потому что моя собственная печаль так велика, отвратительна и голодна, что я не могу ей позволить себя захватить.

Я не спала всю ночь. Я растеряна, но я не отчаялась, нет. Я слышу, как просыпаются птицы. В комнату проникают лучи желтого света, и я чувствую себя живой, чего не чувствовала уже очень давно, но внутри у меня поселилась боль. Как будто я очнулась после лихорадки. Как будто я проспала несколько месяцев кряду, если не целый год.

Но я не могу тебе пообещать, что я не изменилась. И я уже не уверена, что не хочу измениться.

С любовью,

Бет, мне надо столько всего рассказать, что я даже не знаю, с чего начать. Все изменилось. Или, если конкретнее, все пропало.

Я все думаю, надо ли рассказывать тебе о фестивале? Обо всем, что в тот вечер было хорошего? Или же перейти прямо к концу, к той части, которая по-настоящему имеет значение?

Наверное, лучше начать сначала, да?

Вечером, когда был фестиваль, Джеймс зашел за мной без пятнадцати семь.

Я надела новое бирюзовое шелковое платье, которое мне подарила мама, и я сама знала, что выгляжу сногсшибательно (ты знаешь, что от скромности я не страдаю). Я открыла дверь, и у меня перехватило дыхание, потому что Джеймс пришел в сером костюме и галстуке, выглядел весьма элегантно и был по-своему красив, хотя раньше я этого не замечала и не заметила бы, даже если бы в нашу первую встречу он был одет, как в тот вечер.

Мама, конечно, не могла разглядеть в нем красоту. Она вышла в прихожую следом за мной и, увидев его, резко остановилась, но быстро взяла себя в руки.

– Рада знакомству, Джеймс, – проговорила она с неестественной, застывшей улыбкой в глазах – жалость, от которой сердце рвется на части, а потом провела нас в гостиную. Глаза отца чуть расширились, но он остался спокойным и собранным. Он поднялся с кресла и пожал Джеймсу руку.

– Что ж, обычно в таких случаях говорят, что мы слышали о вас много хорошего, но мы не слышали о вас ничего, ни хорошего, ни плохого, – сказал он и посмотрел на меня. – Где вы познакомились?

– В городе, – соврала я без запинки. Я отрепетировала этот ответ. – Джеймс искал окаменелости. Я немного ему помогла.

Папа взглянул на меня с явным сомнением.

– Ленор помогала вам искать камни?

– Я ее уговорил, – уверенно отозвался Джеймс.

Если он и смущался, то внешне ничем этого не выдавал.

Минут пять мы сидели в гостиной и болтали о том о сем, и это было похоже на дуновение свежего ветерка в душном доме, потому что Джеймс шутил и отпускал комплименты по поводу дома, а отец говорил о работе. И все выглядели довольными и как будто испытывали облегчение, словно я наконец-то пришла в себя.

– Хорошо принимать в доме солдата, – сказал отец. – Другие мои сыновья были еще слишком молоды, чтобы служить, но война отняла у нас старшего сына. Вы, наверное, знаете.

– Я знаю, сэр.

К тому моменту, как мы собрались уходить, отец уже хлопал Джеймса по спине, словно тот был его новообретенным зятем. Это была безобидная надежда, и я не стала разубеждать папу ни словом, ни жестом.

Мы добрались до железнодорожной станции с бешено колотившимися сердцами – даже Джеймсу передалось радостное возбуждение толпы, собиравшейся на праздник. Лондонский поезд ехал мучительно медленно, и чем ближе мы подъезжали, тем больше становилась толпа. В конце концов вагон оказался набит битком: смеющиеся подростки, как мы, родители с детьми, пожилые дамы, которые не собирались упускать шанс развлечься.

Каждый раз, когда поезд дергался, мы с Джеймсом хватались друг за друга и смеялись.

Мы вышли на станции, огни фестиваля сияли впереди. Несмотря на всю толчею вокруг нас, люди были слишком захвачены предвкушением чудес и едва ли смотрели на Джеймса, а он, казалось, чувствовал себя совершенно непринужденно среди толпы, хотя уже несколько месяцев избегал людей, прячась в лесу.

Мы вполне мило болтали и разглядывали экспонаты (у Джеймса безупречные манеры, когда он решает ими воспользоваться). Он, кажется, даже забыл о своем лице: не прикасался к губам и ушам, не чесал щеки. И я им гордилась. Я гордилась, что рядом со мной – настоящий герой.

Мы остановились у палатки, где продавали яблоки в карамели, и Джеймс как раз запустил руку в карман, чтобы достать мелочь и купить мне яблоко, но тут мы услышали, как позади нас какая-то женщина объясняла своим спутникам, что они сейчас повернут и выйдут прямо к Залу света. Мы тоже заторопились на главную площадь, надеясь, что не опоздаем. Мы не опоздали. Мы добрались туда как раз вовремя, чтобы увидеть, как зажигаются огни. Организаторы назвали этот аттракцион «великой иллюминацией».

Меня не волнует, как Джеймс отзывается об индустриализации и о том, что она принесет человечеству, вред или пользу. В те минуты, когда вся площадь озарилась ослепительным светом и все горело вокруг (свет был таким ярким, что я подумала: «Наверное, Луна сейчас видит нас точно так же, как мы видим ее»), я почувствовала уверенность: все изобретенное человеком – просто идеально, и люди – невероятные существа, потому что умеют мечтать и воплощать свои мечты. Разве мы не подобны крошечным богам? Мы пытаемся дотянуться до Солнца, а когда понимаем, что дотянуться никак не получится, мы создаем его сами.

После этого мы прогулялись по проспекту, сплошь заставленному палатками с едой. Мы перепробовали почти все, пока не почувствовали, что скоро лопнем. Мы катались на чертовом колесе (ты когда-нибудь на нем каталась?), пока меня не затошнило. А потом пора было ехать домой. Мне было велено вернуться домой к часу ночи, поэтому нам пришлось уйти до полуночи, то есть до финала светового представления.

По дороге к станции мы едва волочили ноги. Мы сели в ближайший поезд, идущий к нам. Ощущения были странные: восторг и уныние одновременно. Вагоны были почти пустыми, и, несмотря на фантастический вечер, мы жалели себя, а потом в задней части вагона неожиданно началась суматоха, люди тыкали пальцами в окна и радостно восклицали. Мы тоже выглянули из окна. Небо над Лондоном расцвело яркими фейерверками. Отсюда, из поезда, нам открывался один из самых удачных видов.

– Это в память о павших, – сказал кто-то, и все сняли шляпы.

Я сделала небольшой перерыв, но теперь снова вернулась к письму. Сейчас я дойду до той части, о которой совсем не хочу писать.

Как это часто бывает, обратно поезд ехал гораздо быстрее, чем туда, и мы с Джеймсом вернулись в Форест-Роу с большим запасом времени. Стояла чудесная ночь, и нам обоим совсем не хотелось спать, поэтому я решила проводить его до лесного домика.

Мы шли по лесу, смеясь и болтая обо всем, что увидели в Лондоне. Ночь была светлая, даже под сенью деревьев, и нам не приходилось высматривать путь.

Когда мы пришли в лесной домик, Джеймс попросил меня подождать пару минут. Сказал, что сбегает за дом и принесет мне фонарь (я ответила, что мне не нужен никакой фонарь, но Джеймс настоял). Я сидела в комнате и ждала его на краю матраса, лежавшего на полу. Поиски фонаря заняли явно больше пары минут, я ждала долго и в какой-то момент заметила, что его рюкзак чуть приоткрыт и оттуда высовывается уголок маленькой рамочки. Фотография его невесты.

Я ее вытащила, чтобы еще раз на нее посмотреть. Она была такой же хорошенькой, как я помнила с того раза, когда впервые ее увидела: черные волосы, темно-карие глаза. Внизу была надпись: «Моему единственному Джеймсу».

Когда я пыталась засунуть фотографию в рюкзак, то моя рука коснулась чего-то мягкого и легкого, словно дымка. Я не поняла, что это было, и открыла рюкзак пошире, чтобы посмотреть. Оказалось, что это перо, связанное бечевкой с несколькими другими «сокровищами» – листьями и тому подобным – и с какими-то свернутыми бумагами. Я знала, мне нельзя трогать эти бумаги, но я подумала, что, может быть, смогу что-то узнать о его настоящей семье. У меня покалывало сердце, когда я вынимала бумаги из свертка, бросая быстрые взгляды на дверь. Мне все еще было слышно, как Джеймс топчется по опавшим листьям за домиком.

Страница, лежавшая снизу, оказалась больничной выпиской шестимесячной давности, в которой были подробно описаны его увечья и их причина. В этом не было никакой логики: он пострадал при пожаре, возникшем после падения бомбы на Уоррингтон-кресент в Лондоне.

Вторая бумага оказалась письмом из военного ведомства, датированным несколькими месяцами ранее. Это было предупреждение, что если он не явится на призывной пункт в течение недели, это будет расцениваться как дезертирство и преследоваться в соответствии с действующим законодательством.

А третья бумага, на самом верху – это было письмо.

Я просто сидела, держа бумаги в руках. И когда Джеймс зашел в дом, я не попыталась их спрятать. Он увидел меня и застыл на пороге.

– Ты не был на войне? – спросила я.

Он немного ссутулился и, кажется, стал ниже ростом.

– Нет.

Я сделала глубокий вдох, пытаясь собраться с мыслями.

– Ты прячешься здесь, потому что не хочешь попасть в тюрьму?

– Да.

– Значит, ты трус?

Он открыл рот, чтобы что-то сказать, но не стал ничего говорить.

– Тедди мертв, – проговорила я тусклым, безжизненным голосом, – потому что он поступил правильно. А ты жив, потому что повел себя подло.

Я так сильно сжимала письмо в руке, что оно стало рваться на сгибах.

Он опустил голову и сказал:

– Мне было страшно.

Тогда я еще не осознала смысла этих слов, но даже если бы и осознала, это уже не имело бы значения. Я только чувствовала, как у меня в ушах шумит кровь.

– Я хочу, чтобы ты убрался отсюда, – сказала я. – Это очевидно.

Он долго молчал, а потом просто сказал:

– Хорошо.

– К завтрашнему утру. – Я положила бумаги на пол, встала и прошла мимо него, на ходу вырвав фонарь у него из рук.

– Конечно.

Я была совершенно спокойна. Я на него не смотрела, я не торопилась. Я просто вышла за дверь и направилась к дому.

Я шла по прямой, не обращая внимания на ветки, мешавшие проходу, так что до дома я добралась вся в царапинах и порезах.

Я набрала самую горячую ванну, которую только сумела выдержать, и вот сейчас я пишу тебе это письмо, сидя в ванне и еле удерживая на коленях книгу, которую подложила под лист, и от горячей воды у меня пощипывает все порезы.

И я все думаю – как будто мне больше не о чем думать, как будто это имеет значение, – почему Джеймс держал вместе с бумагами все эти перья и листья?

Вода в ванной уже остыла, но, прежде чем я пойду к себе наверх, мне надо еще кое-что написать. Это вопрос к тебе.

В свое время я знала мальчика, который во всех других отношениях был очень умен, но искренне верил, что драконы существуют на самом деле. Верил до тех пор, пока не упомянул об этом при учительнице, и она над ним посмеялась, и он понял, каким был дурачком. Это напоминает меня и пещеру святого Грааля. Все эти годы я верила, что ты в самом деле нашла Грааль. Даже когда я над этим подшучивала, я все равно верила. Теперь-то я понимаю, какой была глупой. И вот мой вопрос: почему ты соврала мне, Бет? Почему ты при каждой возможности начинала указывать мне на мои недостатки? Почему ты всегда мне говорила, что я люблю командовать, тогда как я просто считала себя сильной личностью? И вот я гадаю: тот ли ты человек, каким я тебя помню? Может быть, ты никогда такой и не была?

Но это неважно. Я сейчас выхожу из ванной и иду собирать вещи. С утра пораньше, по дороге на станцию, я брошу это письмо в почтовый ящик. Завтра утром я покидаю Саутгемптон.

Я не знаю, получишь ты это письмо до того, как я приеду, или уже после. Я не знаю, будешь ты ждать меня или нет, когда я сяду в поезд, идущий на запад. У меня так много вопросов. И самый главный из них: будешь ли ты рада меня видеть?

С любовью,