Кэтрин. Часть I

Сегодня утром опять была буря. Пыль налетела словно из ниоткуда. Как серая туча, мчавшаяся не по небу, а по земле. Я вышла из сарая и увидела облако пыли на северо-восточной границе участка. Бежать в дом было поздно. Пришлось схватиться за изгородь, чтобы меня не сбило с ног, и тут налетел вихрь. Прошелся по коже песком, как наждачкой. Пыль забилась в глаза и горло. А потом все прошло, и небо вновь сделалось беспощадно безоблачным.

Теперь все покрыто тонким слоем песка. Мамины книги в библиотеке припорошены мелкой пылью. Тост за завтраком скрипел на зубах, яичница тоже. Но на этой неделе нам еще повезло. Бывает, что пыльные бури не стихают по несколько дней.

Мне снится дождь и мокрые листья, даже когда я не сплю. Хочется лечь на клочок свежей зеленой травы и никогда не вставать.

Я нашла эту открытку на дне ящика маминого комода, когда искала монетки, которые мама могла отложить, когда с деньгами было не так туго.

Я перечитала открытку раз шесть и все равно ничего не понимаю. У нас нет никого из знакомых по имени Ленор, и мама ни разу не упоминала о ком-то, кого так зовут.

Я вижу маму в окно. Она копается в огороде, который нас кормит. Я вижу Эллиса, нашего помощника, у сарая. Эллис слушает по радио трансляцию бейсбольного матча и кладет сено в кормушку нашей единственной тощей коровы. Галапагоса барахтается в грязи – там, где когда-то был пруд, – и пытается поймать муху. Бизи в прихожей кашляет на собаку.

Мне хочется расспросить маму об этой Ленор, но мама, как никто другой, умеет превращаться в камень. Можно говорить с ней часами, и она не произнесет ни слова. Всю жизнь я пытаюсь научиться считывать ее сигналы. Она любого затянет в свое молчание.

Сегодня утром она сказала, что почувствовала в сухом ветре запах дождя. Мы все переглянулись и согласились, что дождь уже на подходе. Но согласились лишь на словах. Наши глаза говорили другое.

Наш дом полон секретов. Главный секрет: нам всем страшно.

Двадцать четыре солнечных дня подряд. Куда подевались облака?

Утром в церкви мы молились о дожде и о здоровье президента Рузвельта. Почти всю службу я следила за Бизи, чтобы она не ковырялась в носу и не вгоняла нас в краску своими размышлениями вслух вроде того, что Иисус не особенно-то и страдал, если заранее знал, что отправится прямо на небеса. С виду Бизи маленькая и хрупкая, но она та еще озорница, и все это знают. В то же время меня почти никто не замечает. Даже мама называет меня своим серым воробышком: я некрасивая и неприметная. Но Эллис говорит, что я никакой не воробышек, а гриф или коршун, если судить по тому, как я нарезаю круги по дому по вечерам. Я беспокойная, неугомонная, не могу ни минуты усидеть на месте.

Именно Эллис посоветовал мне завести дневник. В церкви Эллис сидит на краю нашей семейной скамейки, и каждый раз, когда я на него смотрю, он неизменно разглядывает свои руки, низко склонив голову. Когда мне становится скучно во время службы, я представляю, как Эллис спит у себя в амбаре – и мысленно бужу его поцелуем.

Как это обычно бывает после воскресной службы, народ не спешил расходиться. Люди толпились на церковном дворе, окликали друг друга, здоровались, делились новостями за прошедшую неделю. Как только мы вышли на Мэйн-стрит, жар солнца обрушился на нас, как кувалда. Как всегда, все подходили перемолвиться словом с Эллисом. Если я серый воробышек, то он – яркий павлин. Черноволосый, пригожий, с неизменной смешинкой в глазах и открытой улыбкой, будто он искренне рад всему миру, и каждый прохожий – его добрый друг. Люди тянутся к Эллису. В городе все его любят.

По дороге домой мы зашли в лавку к Джеку. Пока мама выменивала муку на старый фермерский инвентарь, мы с Эллисом отбирали нужные нам товары и складывали их на прилавок. Я взяла в руки яблоко, подержала секунду и положила на место, потому что для нас это не магазин, а скорее музей сокровищ. По большей части.

– Тут пишут, последняя пыльная буря дошла аж до Нью-Йорка, Бет, – сказал Джек маме, склонившейся над газетой, что лежала на дальнем конце прилавка. Выглядел Джек неважно. Изможденный, поблекший, встревоженный. Как и все в городе. – Пишут, в некоторых районах Техаса пыли нанесло столько, что она даже машины засыпала чуть не под крышу.

– Господь даст нам дождь, – отозвалась мама. У нее так и остался легкий английский акцент, хотя, казалось бы, за столько лет от него можно было избавиться полностью. Мама приехала сюда из Англии, когда была совсем юной. Она всегда говорит, что трава там зеленая, влажная и густая, и деревья покрыты зеленью, сочной, как лаймы.

Мамина вера крепка, а моя утекает сквозь пальцы, как струйки пыли. И мне ее не удержать.

Лайла, дочь Джека, выбежала из подсобки и радостно нам помахала. Как и все девчонки в городе, она по уши влюблена в Эллиса. И, по-моему, он тоже в нее влюблен. Им обоим семнадцать, они на год старше меня. Эллису нравится меня дразнить, называя малявкой, но когда он так делает, Лайла смотрит на него с укором, молчаливо поддерживая меня.

Лайла принялась переставлять товары на полках, стараясь держаться ближе к Эллису. Он оперся о прилавок и постучал пальцами по столешнице.

– Не сделаешь скидку на яблочко? – спросил он, беря в руку яблоко, которое я только что положила на место. Я жутко смутилась, но Лайла улыбнулась, отобрала яблоко у Эллиса и положила в кулек с мукой совершенно бесплатно. Так Эллис воздействует на людей. Я знала, что поделюсь яблоком с Бизи – и, скорее всего, мне достанется только долька, – но у меня все равно стало тепло на душе.

Эллис обернулся ко мне, собрался что-то сказать, но тут наше внимание привлекла яркая афиша на стене позади кассы – мы увидели ее одновременно.

Афиша скромно висела ниже уровня глаз: почти все пространство листа занимала картинка с красивой танцовщицей в длинной золотой юбке и серьгами-кольцами в ушах. На заднем плане виднелись львы, кобра, поднимавшаяся из корзины, мужчина с огромными гирями, колесо обозрения. Поверху шла надпись большими красными буквами: «Цирк «Шурум-бурум». Скоро и в вашем городе!»

– Ух ты! – проговорила я шепотом.

– Ух ты! – эхом повторил Эллис. – Ты посмотри на нее!

Я шлепнула его по руке и покачала головой. Я смотрела вовсе не на танцовщицу, а на маленькую картинку в правом верхнем углу афиши, как будто налепленную поверх в самый последний момент. Две узловатые старческие руки, между ними бьет молния, а написано: «Вы готовы отдать 10 долларов за вечную жизнь? Мы даем вам такую возможность. Только в «Электрике»! Только в полночь!»

– Что такое «Электрика»? – спросила я Джека.

– Как я понимаю, какой-то аттракцион. Они здесь пробудут недели три, если не больше. Заплатили мне два доллара, просто чтобы повесить свою афишу, но… – Он смущенно взглянул на маму. – Наверное, я ее уберу и верну им деньги.

– Это было бы правильное решение, – сказала мама, с сомнением глядя на афишу. Мама – человек робкий и осторожный. Никогда в жизни она не нарушила ни единого правила и очень считалась с общественным мнением, а бродячие цирки общественность не одобряла.

Но по дороге домой эта афиша никак не шла у меня из головы: сморщенные старческие руки, зигзаг молнии.

Однажды Эллис сказал, что если бы можно было взвесить человека вместе с душой, то я состояла бы на два процента из жира, на десять из воды, и на девяноста – из неисполнимых желаний. (Эллис считает, что знает меня лучше всех – даже лучше, чем я сама себя знаю, – но с математикой у него туго.) Он говорит, я так много думаю о дожде, говорю о дожде и мечтаю о дожде, что в следующей жизни я стану лужей, и вот тогда буду счастлива. Каждый раз, когда нам попадаются фотографии из других городов и стран, я говорю ему, что мне хочется там побывать.

Я вообще говорю ему много такого, чего никогда не скажу никому другому. Но если Эллис узнает, как отчаянно мне нужны десять долларов на «Электрику», он рассмеется мне прямо в лицо. Я не хочу, чтобы он обо мне плохо думал. Суеверия он ненавидит так же сильно, как большие города, шпинат и змей.

Эллис появился у нас за три года до пыльных бурь, сразу после смерти папы. Дело было зимой, а зима в тот год выдалась лютой. Ему было восемь, мне – семь. Фермеры встречали поезда, набитые сиротами из городов, и отбирали детишек, будто щенков.

Мама не знала, что я увязалась за ней. Маме нужен был сильный, здоровый мальчишка постарше, чтобы помогать ей с тяжелой работой на ферме, с которой она не справлялась без папы. А я хотела младшую сестренку. И когда мама отправилась на станцию, я спряталась на заднем сиденье и поехала с ней, чтобы самой выбрать себе сестру. (Тогда я не знала, что мама беременна Бизи.)

Но нашим желаниям не суждено было сбыться. Мы приехали слишком поздно, и на перроне остался всего один мальчик, которого никто не взял. Мальчик вполне подходящего возраста для маминых нужд, но худенький, бледный и хрупкий, почти прозрачный. Один, без пальто, он стоял на снегу и трясся от холода. Мама хотела отдать ему свое пальто, но он сказал: «Нет, спасибо». Мол, ему вовсе не холодно. Он пытался казаться сильным и независимым, но не особенно убедительно. Мама смотрела на него с жалостью и состраданием. Я уже поняла, к чему все идет.

– Нет, – прошептала я. – Я его не хочу. Не надо, мама. Пожалуйста. Он нам не нужен.

Но мама его пожалела, как жалела птичек, придушенных кошками, как жалела того слабенького новорожденного теленка, которого вернула к жизни, сделав искусственное дыхание.

– Что ж, – сказала она, пристально глядя на мальчика. – Ты пойдешь с нами.

Первое, что я сказала ему, когда мы уселись в машину:

– Мы хотели девочку.

Он виновато потупился, съежившись на заднем сиденье. Наверное, тогда я в него и влюбилась. И люблю до сих пор.

Теперь Эллис любит Ханаан, может быть, даже сильнее, чем мама. Он говорит, что тот день, когда он сошел с поезда в нашем городе, был самым счастливым днем в его жизни.

У меня есть только минутка, чтобы все записать. Я спросила у мамы про ту открытку.

Это было вчера, после обеда. Мы с мамой крепили на окна чистые простыни (за четыре дня бурь прежние пропылились насквозь). С мамой лучше всего разговаривать, когда ее руки заняты работой. Тогда из нее можно хоть что-то вытянуть.

– Мама, – спросила я. – Кто такая Ленор?

Она замерла на секунду, опершись на подоконник.

– Моя давняя подруга, – сказала она и добавила, помолчав: – Она умерла.

Как будто это все объясняло.

– Близкая подруга? – спросила я.

Мама обернулась ко мне.

– Нет, не очень близкая. Мы дружили, когда я жила в Англии. Когда мы были совсем детьми. А потом наши пути разошлись.

– Ясно.

Она мягко сжала мое плечо и вернулась к работе. Так она выражает нам с Бизи свою любовь: сжать плечо, приобнять на ходу. Мама не любит говорить о своих чувствах вслух.

Собственно, вот и все. Когда мы закончили крепить простыни к рамам, мама сразу ушла к себе в комнату. Как я уже говорила, разговаривать с мамой – все равно что беседовать с каменным изваянием. По крайней мере, она не спросила, откуда я вообще знаю имя Ленор.

Но вчера ночью, когда я спустилась в кухню попить молока, в кладовке что-то шуршало. Сперва я решила, что это мышь, но потом различила приглушенные всхлипы. Стены у нас в доме тонкие, и мама закрылась в кладовке внизу, чтобы не разбудить нас с Бизи своим плачем.

Опять поднялся ветер. Я уже начинаю тихо ненавидеть шум ветра.

Сижу на камне у пруда, который теперь превратился в грязевую яму. Надо идти убираться в курятнике, но я тяну время. Солнце жарит вовсю, легкий ветерок не приносит прохлады. В дальнем конце двора вертится мельница, но ее колесо не вспенивает воду: просто скрипит, месит грязь. Но даже сейчас здесь красиво. Кажется, если как следует приглядеться, можно заглянуть за край земли.

Я читала «Джейн Эйр», но книжка закончилась слишком быстро. Изнывая от скуки, я решила прочесть все книги из маминой библиотеки, но при таких темпах мне их не хватит и на полгода. Купить новые книги мне не на что, и придется сидеть и разглядывать стены.

Шкипер с Галапагосой грызутся, как пожилая семейная пара. Мы больше не выпускаем Шкипера со двора, потому что на прошлой неделе Блинкера, пса Чилтонов, унесла буря. От скуки Шкипер пытается пасти Галапагосу. Прямо сейчас она смотрит на него если не с отвращением, то с презрением уж точно. Галапагосу никто не заставит делать то, что ей не по душе.

Теперь, когда я нашла ту открытку, я по-другому взглянула на Галапагосу. Мама поселила ее на лучшей стороне пруда и соорудила ей несколько деревянных навесов, чтобы защитить от солнца. И хотя нам приходится экономить на всем – у нас осталось всего три курицы и одна тощая корова, – мама старается, чтобы черепаха ни в чем не знала нужды. Она каждый день носит ей свежую воду: чтобы Галапагоса пила и охлаждала лапы. Мама делится с ней помидорами из нашего скудного урожая, ежевикой, которую ей удается найти или купить, и чахлым салатом-латуком, что худо-бедно растет в огороде.

– Она еще подросток, – говорит мама. – Ей надо хорошо питаться.

И Галапагоса ведет себя как королева. По утрам она любит греться на солнышке, а ближе к полудню прячется в тень и наблюдает, как мы работаем, и тянет шею, как будто смотрит захватывающий спектакль.

Но я начала эту запись вовсе не из-за Галапагосы, а из-за того, что сказала миссис Чилтон, когда заходила к нам утром. Она стояла у нас в кухне и держала двух своих младших детей, чтобы они не приближались к Бизи, старательно и напоказ кашлявшей на свою куклу. Чтобы никому даже в голову не пришло с ней играть. (Бизи кашляет уже несколько месяцев и нередко использует этот кашель для своих не всегда добрых целей.)

Воздух в кухне чуть ли не искрился от накопленного электричества, как это часто бывает перед пыльной бурей. Перемещаясь по тесной кухоньке, мы старались не прикасаться друг к другу, чтобы и вправду не высечь искру. (Известны случаи, когда во время особенно сильных бурь от статики в воздухе заводились машины.) Впрочем, у миссис Чилтон семеро детей, и волосы у нее постоянно выглядят так, словно ее тряхануло током. Она однажды сказала маме: «Кэти с виду невзрачная, зато работящая». Но я на нее не в обиде. Когда человек так устает, он уже мало что соображает.

– Дэвид хочет податься на запад, – небрежно проговорила она, отпив чай. Как будто это был какой-то пустяк, едва ли стоивший упоминания. – Говорит, что он больше не выдержит в этом отравленном воздухе. Он беспокоится за малышку Лиззи.

– Какой еще запад? – спросила мама скучающим голосом, словно не знала, что такое запад и, собственно, не стремилась узнать. Она так яростно месила тесто, будто мстила ему за какую-то смертельную обиду. День начался весело. С утра пораньше Бизи оборвала простыни, которые мы вчера весь день крепили на окна, и свалила все на Шкипера. Когда мы спросили, откуда тогда взялись на простынях отпечатки ее грязных рук, она бухнулась на пол рядом со Шкипером, подняла его переднюю лапу и принялась убеждать нас, что подушечки собачьих лап совершенно не отличались от человеческих ладоней. Шкипер – ее лучший друг, но она постоянно сваливает на него вину за свои многочисленные проказы.

– Так я ему и сказала. Ехать на запад – все равно что бросаться в черную дыру. На что мы будем там жить? И люди на западе нас ненавидят.

И это правда. Они называют нас «оки» независимо от того, из какого мы штата на самом деле. Они принимают специальные законы, чтобы не пускать нас к себе.

Мама откинула волосы со вспотевшего лба.

– Погода скоро изменится.

– Так я ему и сказала, Бет, – кивнула миссис Чилтон. – Помяни мое слово, пока я жива, мы никуда не уедем из нашего дома. Я лучше умру, чем уеду. Здесь наш дом.

Мама продолжала молча месить тесто. Говорит она мало, все больше слушает, и поэтому люди считают, что она с ними согласна – или не согласна, в зависимости от их собственного настроения. Но я знаю, что мама никогда не покинет Ханаан. Каждый раз, когда я завожу разговор, что нам надо скорее отсюда уехать (пока мы тут не утонули в пыли), она находит тысячи причин, по которым это никак невозможно: у нас нет денег, нет почти ничего, что можно продать, и в больших городах жизнь нисколько не лучше – работы нет, люди торгуют на улицах, чтобы хоть как-то выжить, повсюду свирепствует инфлюэнца, и мы никого там не знаем. Все так, я не спорю. Но я все равно с ней не согласна.

– Этот город когда-то был раем, – говорила она много раз, – и он опять будет раем, только нужно чуть-чуть потерпеть. – Она встряхивала головой, словно пытаясь сбросить уныние. – Мы пережили плохие годы. Скоро наступят хорошие. Бог в своей доброте не допустит, чтобы люди страдали без меры. Вечно тебе не сидится на месте, – добавила она.

Миновало четыре года с тех пор, как все началось и прекратились дожди. Небеса пересохли не сразу. Сначала – лишь две-три недели сухой погоды. Легкие облачка пыли. Кажется, еще вчера на полях колосилась пшеница – до самого горизонта.

Я помню то время, когда мне представлялось, будто мы – самые счастливые люди на свете. Все было понятно и просто, и казалось, так будет всегда. Мы встречали других людей – они приходили в наш город в поисках работы, но не получали ее по причине сомнительной биографии, или из-за предрассудков по поводу их цвета кожи, или просто из-за неопрятного вида, – и мы с ними были словно из разных пород людей. Везучие и невезучие. Люди, которые от рождения были счастливы и процветали, и которые нет. Так нам казалось. По глупости.

Было время, когда мама мне говорила, что мечтает вернуться в Англию, снова увидеть места, где прошло ее детство. И я ей верила. Но теперь у меня есть подозрение – даже если не принимать во внимание пугающую неизвестность за пределами Ханаана, – что мама больше не верит, что может быть счастлива. Для нее счастье – это воспоминание, а не то, к чему надо стремиться.

Будь я одна, я бы уехала не задумываясь. Надо быть полной дурой, чтобы остаться здесь ради Эллиса, который когда-нибудь женится на Лайле и станет жить своей семьей.

Но мы втроем – одно целое: я, мама и Бизи. Я – голова и прилежные руки, Бизи – горячее сердце, и мама – душа, без которой нет нас. Возможно, когда-нибудь мы умрем прямо здесь, подметая гостиную, все вместе. Мы превратимся в скелеты с метлами в руках. Мы…

Пишу, лежа в постели. Сейчас я готова отдать полжизни за кусочек льда, чтобы охладить лицо. Шкипер дрожит, беспокоится и пытается выгнать меня из комнаты. Наверное, опять будет буря. Когда я прилегла, нога в чулке чиркнула по покрывалу и высекла искру.

Мне пришлось бросить писать, потому что пришел Эллис и сказал, что поможет мне чистить курятник.

– Мне даже нравится там убираться, – сказал он. – У меня своя методика.

– У тебя раздуваются ноздри, когда ты врешь.

Я схватила лопату и принялась сгребать с пола куриный помет.

Сказать по правде, я ужасно справляюсь с любой работой, требующей терпения – я нетерпелива душой и телом. Я вечно ударяюсь локтями об углы, потому что мне жаль тратить секунды, чтобы притормаживать на поворотах.

– А ты, что ли, за мной наблюдаешь, малявка, и изучаешь мои привычки? – ухмыльнулся он. – С чего бы вдруг? У тебя есть намерения на мой счет? Надеюсь, они благородные?

– Не дури, – сказала я и налегла на лопату.

Мы долго работали молча, выгребали вонючие старые опилки, сыпали на пол свежие. А потом Эллис сказал совершенно некстати, словно в продолжение разговора, хотя никаких разговоров мы не начинали:

– Наверное, она где-то прячет и другие письма, если та девушка так много значила для нее. Она что-то скрывает.

Я рассказала ему об открытке, которую нашла в мамином комоде, и о том, как потом мама плакала в кладовке. Я говорю с ним почти обо всем, и еще не было случая, чтобы Эллис не попытался помочь мне с моими проблемами.

– Может быть.

Занятая другими делами, я почти и не думала о той открытке после нашего с ним разговора. Я разогнулась, опершись на лопату, чтобы секунду передохнуть, и вытерла лоб рукой.

– Тебе идет, – поддел меня Эллис, показав пальцем, что я случайно испачкала лоб куриным пометом. Он провел линию у моего лба, чуть не коснувшись кожи.

Я поморщилась и отвернулась, смутившись.

Он посмотрел на меня и нахмурился.

– Извини, – сказал он. – Я не заразный, честное слово.

Он улыбнулся, словно дразнясь, и я, сама того не желая, улыбнулась в ответ. Это же Эллис. Он умеет воздействовать на людей.

Недавно он собрал на лугу перекати-поле, засолил и заставил нас это съесть. Сказал, нам нужны минеральные вещества. Если кто-то способен заставить тебя съесть засоленное перекати-поле, он заставит тебя сделать все что угодно.

Мы закончили чистить курятник, и я обернулась к нему, больше не в силах молчать:

– Меня не волнуют какие-то старые письма. Мне нужно как-то достать десять долларов.

Он озадаченно посмотрел на меня.

– Зачем тебе десять долларов?

– Надо.

– Это очень большие деньги, Кэти. Для нас вообще запредельные.

– Я знаю…

Он сунул руки в карманы и сказал:

– Я подумаю, что можно сделать.

Вот так вот просто.

Мне многое не нравится в Эллисе, многое просто бесит. Мне не нравится, как он облизывает губы, когда на чем-то сосредоточен. Не нравится, что он не мечтает вместе со мной, как мы станем миллионерами или уедем из Ханаана. («Лучшего места не сыскать во всем мире», – говорит он.) Каждый, кто станет сравнивать нас двоих, скажет, что Эллис сильнее. Но это не так. Вот что я повторяю себе вновь и вновь, когда мне отчаянно хочется, чтобы он был со мной, когда он особенно нежен, приветлив и неотразим.

Но все бесполезно. Я всегда знаю, где Эллис, даже если смотрю совершенно в другую сторону. Он притягивает мой взгляд, даже когда я сама этого не хочу. Я часто мечтаю, как мы с ним встречаемся – совершенно случайно – у коровьего пруда или на лугу в самом дальнем конце участка, и он смотрит на меня так, словно больше всего на свете ему хочется меня обнять. И мы с ним целуемся. И не только целуемся. Если бы был такой бог, которому не все равно, что происходит в людских сердцах, он бы вызвал нам дождь и заставил бы Эллиса Пэрриша в меня влюбиться.

Мне слышно, как Бизи кашляет во сне. Наверное, буря прошла стороной, потому что Шкипер уже не дрожит, а радостно гоняется за мухой. В лунном свете над умирающим деревом за окном как будто сияет серебряный нимб.

Сегодня все небо закрыли тучи саранчи. Я наблюдаю за ними в окно, и мне страшно. Но я хочу все записать, пока оно свежо в памяти.

Прошлой ночью я ходила в «Электрику».

Вчера на утренней воскресной службе мы не досчитались сразу трех семейств. Ни для кого не секрет, что они не вернутся. Не попрощавшись с соседями: то ли им было стыдно, то ли горестно и тоскливо, то ли попросту не терпелось скорее пуститься в путь, – они просто исчезли, бросив дома и хозяйства. И так происходит все чаще и чаще.

Я легла спать пораньше, но никак не могла заснуть. В голову лезли тревожные мысли об этих людях, и сердце сжималось то ли от страха за них, то ли от зависти. Я все думала: «А вдруг у них ничего не получится на новом месте? А вдруг получится?»

Измученная духотой и бессонницей, я встала с постели и принялась одеваться.

Было почти одиннадцать вечера. Поначалу я не собиралась идти в этот парк развлечений, «Шурум-бурум». Выйдя из дома, я направилась к Эллису.

Я прошла через двор и встала перед дверью в амбар, сама поражаясь собственной смелости. Сердце бешено билось в груди, кровь стучала в висках от одной только мысли, что он так близко. Я стояла, переминаясь с ноги на ногу. Я думала так: если Эллис услышит и выйдет ко мне, я сделаю что-нибудь дерзкое. Совершенно немыслимое.

Прошло, наверное, пять минут. Моя решимость иссякла, волнение улеглось. Я уже поняла: он не выйдет. Мой взгляд упал на дорогу, ведущую в город. Луна светила так ярко, выбеливая дорогу, что та казалась полоской песчаного пляжа.

Вот так и вышло, что я отправилась в город.

Первое, что я увидела, подойдя к парку развлечений: высокие, освещенные электрическим светом часы в окружении палаток, предлагающих самые разные вкусности и забавы: от поросячьих гонок и яблок в карамели до «Сбей жестянки». Играла шарманка, сверкали огни. Я прошла мимо афиши с изображением человека, который целился в небо из пушки. «Наш канонир-заклинатель дождя, – было написано на афише, – ВЫБЬЕТ воду с небес!»

Хотя время близилось к полуночи, в парке было полно народу. Я бродила в толпе, глядя, как люди едят, громко смеются или испытывают удачу на призовых аттракционах. Потом я заметила, что многие направляются в дальнюю часть парка – к потрепанному красному шатру.

Я потихоньку примкнула к большой шумной группе рядом с входом в шатер. Судя по маленькой скромной табличке, это было именно то, ради чего я пришла. «Электрика». Люди в толпе с нетерпением поглядывали на часы в центре парка.

Когда минутная стрелка приблизилась к двенадцати, все разом притихли. А потом – ровно с двенадцатым ударом часов – полог шатра распахнулся. Вышел мужчина: средних лет, благообразной наружности, сразу располагавшей к доверию, – и поднялся на небольшой деревянный помост перед входом. Самый обыкновенный. Некрасивый, неброский. Без шляпы-цилиндра и ослепительной белозубой улыбки. Лысый, в изрядно поношенном костюме, сутулый, с усталым, будто помятым лицом, как у многих мужчин среди зрителей. Он откашлялся, прочищая горло, и обвел взглядом толпу у шатра. Взгляд у него был тяжелым, серьезным, но вполне добродушным.

– Настало время потрясений, время неопределенности, – заговорил он. – Мир меняется на глазах. Почва выбита из-под ног. Смерть поджидает за каждым углом. Страх и отчаяние поселяются в каждом доме. – По толпе пробежал шепот одобрения. Все были согласны со сказанным. Я обняла себя за плечи, чтобы хоть немного согреться. – Но есть реальная возможность этого избежать, – продолжал человек на помосте. Он поднял вверх указательный палец. – Опередить время, обмануть саму смерть.

Он вытащил из-за помоста какой-то круглый предмет, завернутый в бархатное покрывало. Вздохнул, словно вдруг обессилев.

– Я держу в руках вещь, крайне редкую в наши бездушные, рациональные времена. Это волшебная вещь. В ней сочетается лучшее от обоих миров… старого мира и нового. Ее разработали ученые из Нью-Йорка. В ней древние силы Земли соединены с человеческим гением. Давайте посмотрим.

Он развернул покрывало так осторожно, словно боялся обжечься, и явил зрителям стеклянный шар, который пульсировал светом. Толпа тихо ахнула. У меня перехватило дыхание. Казалось, что там, за стеклом, заключена молния. Как будто кто-то ее поймал и запер в круглом аквариуме.

– Электричество. Животворящая субстанция, что лежит в сердце Вселенной. Благодаря электричеству бьются наши сердца. Ибо мы – электрические создания. Любой, даже самый рациональный ученый вам подтвердит. – Он на секунду задумался, облизнул губы. Его плечи сгорбились, словно под тяжестью мира. – Вы спросите, почему я собрал вас в столь поздний час? Почему в полночь? Потому что полночь – непроницаемый миг во времени. Да. – Он кивнул, будто в ответ своим мыслям. – Время имеет значение. Время имеет значение. В природном календаре полночь – вздох между ночью и днем. Лишь в этот час ни лучи солнца, ни притяжение луны не помешают естественному течению электрических токов.

Он обвел взглядом толпу, вытер пот со лба рукавом и поставил светящийся шар на специальную подставку рядом с платформой.

– Прикоснитесь к ней – самой мощной субстанции на Земле, но заключенной в стекло, чтобы она вас не убила – на пять секунд, и она излечит все ваши болезни. Если у вас ноет спина или колено «стреляет» в дождь… вы мгновенно почувствуете облегчение. Если вы прикоснетесь к шару на десять секунд, это омолодит ваш организм. На минуту – и вполне возможно, вы проживете гораздо дольше, чем отпущено человеку. Леди и джентльмены, я уверен, что это устройство способно продлить жизнь настолько, что она будет вечной.

Он сделал паузу и снова обвел взглядом зрителей.

Выглядел он измученным и усталым.

– Такая возможность бывает раз в жизни, и я посвятил свою жизнь тому, чтобы рассказать о ней как можно большему числу людей. Я езжу по миру, чтобы озарить каждый его уголок светом надежды. Сбросить тиранию смерти возможно. Здесь и сейчас я говорю это вам. Мы пробудем здесь еще месяц, и я предлагаю вам шанс на бессмертие. Взамен я прошу небольшое пожертвование: окупить транспортные расходы для меня и моих ассистентов, чтобы мы могли посетить еще больше городов и просветить еще больше людей. Вопрос в том, готовы ли вы заплатить десять долларов за то, что вообще не имеет цены?

Люди уже выстраивались в очередь перед входом в шатер. Мне показалось, профессор собирался продолжить речь, но, взглянув на немалую очередь, оборвал себя на полуслове, спустился с помоста и скрылся в шатре.

По толпе пробежал гул голосов. Те, кто еще не встал в очередь, потихонечку расходились. Кто-то остался просто из любопытства: посмотреть, что будет дальше. Мужчина, стоявший рядом со мной, пробормотал, что это бред, и пошел прочь.

Но мне буквально до дрожи хотелось туда, в шатер.

Допишу позже. К нам кто-то пришел.

Я вышла на улицу, к черепашьему пруду. Бизи тоже пришла: сидит рядом со мной и играет в пыли. Она так жутко кашляет, что мне приходится то и дело откладывать ручку и бить ее по спине, чтобы помочь ей прокашляться. Как же я ненавижу эти сгустки пыли, которые Бизи выкашливает из легких! Я и не знала, что во мне может быть столько ненависти. (Бизи вечно в пыли с головы до ног. Пыль в волосах, на руках и ногах. Эту пыль не сотрешь и не смоешь, от нее никуда не деться, она – повсюду.)

Доктор из Красного Креста говорит: да, это все из-за пыли. И советует плотнее завешивать окна.

К нам заходила Лайла. Вот уж сюрприз так сюрприз.

Раньше она никогда не приходила на ферму.

– Хотела проверить, как у вас дела, – сказала она с улыбкой, когда я вышла встретить ее во дворе. – Убедиться, что у вас все хорошо.

– У нас все хорошо, спасибо.

Мне было приятно, что она за нас переживает, но потом я заметила, что она смотрит не на меня, а куда-то поверх моего плеча. Я все поняла и почувствовала себя дурочкой.

– Хочешь поговорить с Эллисом? – спросила я.

У нее загорелись глаза. Я подумала: «Как у нее получается не потеть на такой-то жаре?»

– Сейчас я его позову.

Да, я видела Лайлу насквозь, и все равно испытывала к ней симпатию. Но когда я обернулась, оказалось, что Эллис уже нас увидел и сам идет к нам, вытряхивая из волос пыль и солому.

Мы стояли втроем и болтали о пустяках и о серьезных вещах, о которых мне страшно писать. Эллис ни разу не посмотрел на меня, хотя я пыталась поймать его взгляд. При первой удобной возможности я оставила их вдвоем, якобы вспомнив, что у меня есть дела.

И вот я сижу у пруда вместе с Галапагосой и Бизи, которая возит по пыли свою единственную куклу, страшненькую и безглазую.

– Лайла пытается его у тебя украсть, – только что выдала мне она.

– Бизи, малышка, он не моя собственность. Нельзя украсть то, что тебе не принадлежит.

Перед тем как продолжить писать, я долго сидела, глядя на высохшие луга, и пыталась себя убедить, что я люблю эту землю сильнее, чем Эллиса.

В любом случае мне было о чем подумать.

Лайла принесла тревожные новости.

Она сказала, что буквально на днях видела, как двое мужчин на улице пожали друг другу руки, и их так сильно ударило статическим электричеством, что практически сбило с ног.

Еще Лайла сказала… Я пишу, и меня пробирает дрожь. Мужчину, который ходил в нашу церковь, два дня назад обнаружили мертвым под толщей пыли. Буря застала его по дороге в Уичито, он бросил машину и попытался спастись, убежать в безопасное место. Его погребло заживо.

На этой неделе не проходило и дня, чтобы не было пыльной бури. Вот и сейчас мы сидим в гостиной, надев маски, выданные Красным Крестом, и молимся, чтобы ветер стих. Шкипер не пожелал войти внутрь. Он носится у пруда, пытается загнать Галапагосу в ее маленький домик. Каждый раз мама твердит, что надо забрать черепаху в дом, но Галапагосе с ее толстым панцирем – теперь покрытым плотной коркой пыли – не страшна никакая буря.

Сегодня утром, когда унялся пыльный вихрь, мама послала меня к Чилтонам – справиться, все ли у них хорошо. Местами пыли нанесло по колено, и когда я шла через луг, разделяющий наши участки, у меня было ощущение, будто я бреду по глубокому снегу.

Я сразу поняла: что-то не так. Может быть, из-за странной тишины. Или из-за того, что в такой сумрачный день ни в одном из окон не горел свет. Или, может быть, я почувствовала их отсутствие.

Я поднялась на крыльцо. Каждый мой шаг отдавался жутковатым эхом. Я постучала. Не дождавшись ответа, открыла дверь и позвала хозяев, заглянув в дом. Снова никто не ответил. Я вошла в прихожую. На полу были разбросаны какие-то вещи. Вроде бы ничего не пропало на первый взгляд. Как будто Чилтоны спешно покинули дом, сшибая все на своем пути. Бросили все и без оглядки сбежали отсюда.

Я их знала с рождения. Сколько я себя помню, мы всегда были соседями.

На обратном пути мне прямо под ноги выскочил заяц, и я чуть не вскрикнула от испуга. Мое сердце бешено колотилось. Мне не хотелось идти домой, говорить с мамой, видеть ее печальные глаза, и я свернула к амбару, где жил Эллис.

Погруженная в свои невеселые мысли, я ворвалась к нему без стука. Подняла голову и застыла.

У него была Лайла. Они стояли совсем близко друг к другу, о чем-то шептались и что-то рассматривали на комоде. Они оба резко обернулись ко мне и посмотрели так странно… Словно у них тут какой-то секрет. Словно я им помешала.

– Извините, – пробормотала я, чуть не сгорев от стыда, развернулась и убежала. Всю дорогу до дома я чувствовала на себе взгляд Эллиса.

Мама приняла новость стоически. Она не сказала ни слова.

– Мама, разве ты не беспокоишься о Бизи? – спросила я сдавленным шепотом. Страх встал комом в горле. По спине пробежал холодок. Это запретная тема. Мы с мамой ее не касаемся в разговорах, но слышим отовсюду: детям приходится хуже всего. – Может, нам тоже стоит уехать?

На запад или на восток, на юг или на север – не важно куда. Главное, чтобы отсюда.

Мама сидела, прижав кончики пальцев к губам и рассеянно глядя в окно. Я пыталась поймать ее взгляд, но она на меня не смотрела. Она превратилась в каменное изваяние.

Я смотрела на маму и думала о Чилтонах, которым хватило смелости себя спасти. Что же касается тех, кто остался, я уже не сомневаюсь, что нас всех перетрет в пыль и развеет по ветру, и ничего не останется. Ничего. Сначала не выдержат самые маленькие и слабые, а потом – все остальные.

Я все грешу, и грешу, и никак не могу прекратить.

Каждую ночь – одно и то же.

Я ложусь в постель и честно пытаюсь заснуть, но от жары мне не спится. Иногда мне начинает казаться, что я действительно слышу музыку, гремящую в «Шурум-буруме», и мои ноги сами отбрасывают одеяло и встают на пол, словно я – марионетка, подвешенная на нитях лунного света. Я одеваюсь, выхожу из дома под звездное небо и иду в город с единственной мыслью в голове: мне нужно снова увидеть «Электрику».

Я наблюдаю, как люди заходят в шатер. Люди, которые пользуются возможностью. Люди, у которых есть лишние деньги, или нет лишних, но они слишком беспечны и не умеют беречь те, что есть, или они так отчаялись, что им уже все равно.

Я сама толком не знаю, почему мне так нужно каждую ночь видеть этих людей. Может быть, все дело в том странном чувстве, что каждый день потихонечку отнимает какую-то часть меня. Эти ночные походы в город, когда я знаю, что увижу людей, выходящих из профессорского шатра и говорящих о своем исцелении, рождают во мне ощущение, словно я от чего-то спаслась. Вырвалась из своих собственных тесных рамок.

Я знаю, что никогда не побываю в Англии или в Китае, никогда не получу Эллиса и никогда не стану богатой. Но я хочу подержаться за этот шар с заключенной в нем молнией. Я тоже хочу настоящей жизни, и если нельзя воспользоваться возможностью, то можно хотя бы постоять рядом.

Сегодня утром перед самым рассветом меня разбудил странный стук. Это Эллис кидал камешки мне в окно.

Я открыла окно и спросила:

– Ты чего?

Конечно, у меня мелькнула мысль, что он пришел признаться мне в тайной любви.

Он встал подбоченясь, словно хотел показаться мне во всей красе.

– Я достал деньги, – сказал он будничным тоном, потом развернулся и пошел прочь.

Вчера я – голодная, невыспавшаяся, с ввалившимися глазами – стирала одежду. Мы теперь редко стираем белье, а грязную воду выливаем на грядки. Так вот, пока я стирала, приходил человек и забрал нашу последнюю корову, которая так отощала, что уже не давала молока. Не хочу даже думать о том, что он с ней сделает.

Ближе к вечеру Эллис перехватил меня на крыльце и вручил пачку зеленых банкнот, свеженьких и хрустящих.

Сначала я просто оцепенела, потом спросила:

– Где ты их взял?

– Какая разница?

Я попыталась вернуть ему деньги.

– Если ты их украл, я…

Он покачал головой.

– Я их не украл. Хорошо же ты обо мне думаешь!

Я ждала объяснений. И Эллис знал, что от меня не отделаешься так просто.

– Куда ты бегаешь по ночам? – вдруг спросил он. – Открой мне свой секрет, и я открою тебе свой.

– Какой секрет? Ты о чем?

Я засунула деньги в карман передника и как ни в чем не бывало продолжила подметать.

– Я тебя видел, Кэти. Видел, как ты вернулась почти на рассвете.

Я почувствовала, что краснею, и еще крепче сжала метлу.

– Ты с кем-то встречаешься? У тебя есть парень? – спросил он.

Я пыталась разглядеть у него на лице хоть какие-то признаки ревности, но он просто хмурился. Как мог бы хмуриться старший брат. Собственно, он и есть мой старший брат, разве что не родной.

– Конечно, нет.

Разговор зашел в тупик.

Я знала, что Эллис меня не поймет. Фыркнет и скажет, что я маюсь дурью. Но я знала и то, что он никогда не возьмет деньги назад. Да и что я теряю? Почему меня должно волновать, что обо мне подумает Эллис?

– Если хочешь, пойдем со мной, – сказала я неожиданно для себя. В конце концов, теперь я его должница. – Сегодня. В одиннадцать вечера.

Эллис резко выдохнул сквозь сжатые зубы, заложил руки за голову и улыбнулся. Сейчас я сижу на кровати, смотрю в окно на восходящую луну и жду, когда придет время.

Я могла бы и догадаться. Сегодня ночью, когда я вышла во двор, там стояла такая темень, что я едва не прошла мимо амбара Эллиса… Ночи уже давно не бывают такими темными.

Я была слишком взволнована и почти ничего вокруг не замечала. Я нащупала дверь, на цыпочках проскользнула внутрь и, встав на колени рядом с кроватью Эллиса, потрясла его за плечо, чтобы разбудить.

– Кэти, – прошептал он, открывая глаза.

– Ты идешь или нет? – У меня перехватило дыхание и голос сорвался. Мы с ним одни, он так близко… Я отодвинулась чуть дальше. Меня бросило в жар. Его комната – и весь мир вокруг, – все превратилось в раскаленную духовку.

Он тряхнул головой, прогоняя остатки сна, сел на постели и включил лампу на тумбочке.

– Отвернись, – сказал он, и я отвернулась к стене, пока он одевался.

Тусклый свет лампы выхватил из темноты очертания мебели и немногочисленные личные вещи Эллиса. Я никогда не захожу в его комнату, но теперь знаю, что лежит у него на комоде. Фотография в рамке: я, Бизи и мама. Книжка, которую я дала ему почитать, но он ее даже не открывал. Браслет, который я сплела ему из соломы давным-давно. Вот что рассматривал Эллис в тот день вместе с Лайлой Перл. Вот на что я смотрела, когда вдруг услышала звук снаружи. Сначала я подумала, что это мама, и мне стало дурно при мысли, что она застанет нас вдвоем. Но звук был слишком быстрым и легким. Такой странный и непривычный, до боли знакомый. Мы с Эллисом растерянно переглянулись.

Я подошла к двери, вгляделась в темноту и не смогла сдержать радостный крик.

Сижу и думаю, как обо всем написать. Слова теснятся в голове, но какие-то бледные, неподходящие. Мыслей так много, а слов не хватает.

В мгновение ока мы оба выскочили из амбара и застыли, подняв руки к небу. Все сразу встало на свои места: слишком темная ночь, отсутствие луны – это тучи закрыли небо. Мы стояли, в изумлении глядя на этот клубящийся сумрак. Будь это не тучи, а сказочные драконы, мы были бы потрясены ничуть не меньше. Широко открыв рты, мы пили льющийся с неба дождь.

Дождь лил все сильнее, и я думала лишь об одном: «Только не прекращайся! Пожалуйста, не прекращайся!» Земля у нас под ногами впитывала воду, как губка.

Электрический треск пробежал вдоль забора. Вдалеке сверкнула молния, прогрохотал гром. Мы с Эллисом нырнули обратно в амбар и встали, привалившись к стене. Он вцепился в мой локоть. Его рука как-то странно дрожала. Я удивилась: с чего бы?

– Не трясись, – сказала я.

Эллис рассмеялся, словно это была самая бредовая просьба на свете. Собственно, так и было.

– Я волнуюсь, – сказал он.

«Это всего лишь гроза, и она далеко», – подумала я. Но потом он взял меня за талию. Из-под его пальцев посыпались искры.

Я попробую записать все подробно и четко. Видит бог, я уже тысячу раз мысленно переживала эти мгновения, чтобы ничего не забыть. Эллис положил руки мне на плечи и развернул лицом к себе. Но даже тогда я подумала, что это какое-то недоразумение и я все неправильно поняла. Все получалось как-то уж слишком глупо. Комната словно уменьшилась в размерах, мне вдруг стало трудно дышать. Я была не уверена до конца, пока его губы не обожгли мою щеку. Сначала щеку – неловко, у самого уха. А потом Эллис поцеловал меня в губы.

– Прости, малявка, – прошептал он, хотя в этом не было никакого смысла, потому что он поцеловал меня снова.

Он чуть отстранился, не сводя с меня глаз. Я смотрела куда угодно, только не на него, но чувствовала на себе его пристальный взгляд. Так мы и стояли, почти вплотную друг к другу, пока снаружи, со стороны дома не донесся звук, похожий то ли на кашель, то ли на судорожный шумный вдох. Эллис вскинул голову, прислушался и прошептал:

– Надо идти.

Он взял меня за руку и вывел под дождь. В доме зажегся свет, и на крыльцо вышли мама и Бизи. Бизи тут же спустилась во двор и принялась бегать кругами и прыгать от радости под тугими струями дождя. Мама подбежала ко мне и обняла за шею. Ее глаза сияли, она вся как будто помолодела – я в жизни не видела маму такой счастливой.

– Дождь! – прошептала она.

Вскоре ливень затих, осталась лишь мелкая морось. Мы подставляли руки под почти невидимые капли, не желая верить, что все закончилось, но дождь и вправду прошел.

И все-таки мы улыбались, хотя меня и трясло после всего, что случилось.

– Видите? – сказала мама. – Надо не терять веру. Все будет хорошо.

Мы подождали еще немного – не пойдет ли дождь снова, – потом нехотя побрели спать. Мы с мамой и Бизи – в дом, Эллис – в амбар. Я не сумела заставить себя оглянуться.

Я только что проснулась. На небе – ни облачка. Вчера, когда я ложилась спать, у меня в голове крутились три мысли, долго не дававшие мне уснуть.

Почему он так сделал?

Не жалеет ли он о сделанном?

Повторится ли это снова?

Утром я спустилась вниз и услышала, как во дворе кто-то кричит. Даже не кричит, а пронзительно воет. Сначала я подумала, что это какой-то зверь.

В замешательстве я выбежала из дома и увидела Бизи. Она в ужасе смотрела себе под ноги, а рядом с ней на коленях стояла мама.

И только потом я увидела Шкипера. Он лежал мертвым в грязи.

Мама делала что-то странное и непонятное. Склонившись над Шкипером, она приставила нож к его груди.

– Мама, не надо! Не надо! – умоляла Бизи, но мама не обращала внимания на ее крики. Меня поразило мамино лицо: суровое и печальное, полное мрачной решимости.

Я подошла к Бизи и закрыла ей глаза ладонями. Потому что я все поняла. Я поняла, почему надо так поступить с нашим любимым Шкипером, как бы это ни было страшно и больно.

Нам надо знать наверняка, от чего он умер.

Но, конечно, мы знали и так. Знали еще до того, как мама вспорола грудь Шкипера, и из разреза потекла не кровь, а какая-то темная жижа.

Его легкие были забиты пылью.

Все это время он медленно задыхался.

Из сарая выбежал Эллис и застыл, словно в трансе. Бизи вырвалась у меня из рук и помчалась к пруду – прямо к Галапагосе, которая наблюдала за нами, вытянув шею. Бизи принялась кидать в нее камни.

– Лучше бы ты умерла! – закричала она. – Ты, а не он!

Галапагоса зашипела и спрятала голову в панцирь. Я подхватила Бизи на руки и унесла в дом. Всю дорогу она брыкалась, кричала и кашляла.

Шкипер умер позавчера. Уже третий день в доме царят печаль и уныние. Бизи почти не выходит из своей комнаты и одевается во все черное. Ее бледное, убитое горем личико прячется под полами маминой черной шляпы, в которой та ходит в церковь. Не то чтобы мы все не скорбим по Шкиперу, просто нам больно смотреть, как по нему скорбит Бизи.

Все эти дни я только и думаю, что о «Шурум-буруме». Пытаюсь смириться с мыслью, пришедшей мне в голову в тот момент, когда я увидела мертвого Шкипера и поняла, что мне теперь надо сделать.

Случай остаться наедине с Эллисом выдался только сегодня утром. Мне хотелось побыть одной, я нашла тихое местечко в сарайчике, чтобы укрыться от всех и спокойно подумать. Но Эллис, наверное, видел, как я туда заходила, и увязался за мной.

Я даже не обернулась, когда он вошел.

Он сел рядом со мной и зажал руки между коленями.

Несмотря на то что между нами произошло, я не испытывала неловкости в его присутствии. Наверное, потому, что Эллис всегда умел слушать мое молчание. С самого детства. Он был единственным человеком в моем окружении, рядом с которым можно просто молчать и не бояться, что это его как-то заденет. Но я все-таки заговорила. Потому что мне нужно было спросить.

– Думаешь, в легких у Бизи такой же ужас?

– Конечно, нет. – Он покачал головой.

Я вгляделась в его лицо. Я знала, что это ложь. И он знал, что я знаю. Он долго молчал, потом посмотрел на меня и быстро отвел взгляд.

– Зря я так сделал. Когда тебя поцеловал, – сказал он. – Наверное, это из-за дождя. Я был сам не свой.

Я кивнула притворно небрежно.

– Я знаю. Я тоже была сама не своя.

– Ты мне как сестра.

– Я знаю. А ты мне как брат, – солгала я.

Мне не хотелось, чтобы он чувствовал себя виноватым. И не хотелось чувствовать себя дурой.

Он пристально смотрел на меня, словно пытался прочесть мои мысли. Потом встал на колени, собираясь подняться и, наверное, уйти. Я отвернулась, чтобы он не увидел мои глаза и не понял, как сильно меня задели его слова.

– Я поклялся себе, что все-таки наберусь смелости и скажу тебе правду.

– Да. – Я кивнула, внутренне сжавшись.

Эллис помедлил, почти поднялся на ноги, но сел на место. А потом он опять сделал странную вещь, которая никак не укладывалась у меня в голове. Он положил руки мне на бедра – как-то совсем не по-братски, – наклонился ко мне, посмотрел неуверенно, но с надеждой, и снова поцеловал прямо в губы. Я замерла, не зная, что делать. А потом он сказал… Даже теперь, когда я вспоминаю об этом, кровь стучит у меня в висках, и сердце колотится как сумасшедшее.

– Я так люблю тебя, Кэти, – прошептал он, и его руки скользнули вверх, сжали мою талию. – Уже очень давно. Вот она, правда.

Сама того не желая, я словно окаменела. Превратилась в статую, как мама. Эллис весь как-то сник, отстранился и с горечью посмотрел на меня.

– Но мои чувства к тебе не взаимны, – тихо проговорил он.

Я медленно положила руки ему на грудь, потом провела ладонями по плечам, стараясь прочувствовать это мгновение, когда то, что было нельзя, вдруг стало можно.

Эллис нервно рассмеялся.

Мы целовались так долго, что у меня заболели губы, и мне хотелось лишь одного: чтобы они разболелись еще сильнее.

Прошел уже час, но я вижу в зеркале, что мои губы до сих пор красные от поцелуев.

Даже буквы в словах, которые я пытаюсь писать, дрожат сладкой дрожью: каждое «о» напоминает мне родинку у него под глазом, каждое «е» – изгиб его несимметричных ключиц (одна была сломана еще до того, как он оказался у нас), каждое «с» – его улыбку в перерывах между поцелуями, улыбку, в которой смешаны радость и горькое, отчаянное желание получить еще больше. Сколько бы мы ни целовались, ему все мало.

В перерывах между поцелуями мы собираем нашу историю воедино.

Он говорит, по мне было никак не заметно, что я питаю к нему что-то большее, чем обычная сестринская симпатия.

– У тебя все написано на лице, – сказал он, положив голову мне на плечо. – Все твои мысли, все твои желания. Я пытался увидеть хоть что-то, но не видел вообще ничего. Я и не знал, Кэти, что ты умеешь хранить секреты.

Меня никогда еще не обвиняли в стоической сдержанности.

– Честное слово, я всегда думал, что ты видишь во мне только брата, – продолжал он.

– Не только брата, – возразила я, целуя его в уголок рта.

После того разговора уже несколько раз и вчера, и сегодня мы с ним как бы случайно встречались на дальнем конце двора, в потайном тенистом уголке, где можно спрятаться от жары и от мамы.

По ночам мама спит в кресле в гостиной. После смерти Шкипера она страдает бессонницей и полночи сидит у окна, глядя в ночь, пока ее не одолевает тревожная дрема. Но когда-нибудь она вернется в свою комнату наверху. И вот тогда я смогу потихоньку выскользнуть из дома и пойти в город с деньгами в кармане. Думаю, ждать осталось недолго.

Вчера, занимаясь делами на ферме, мы старались держаться поближе друг к другу, а когда пришло время обеда и Эллис ушел в свой амбар, я увязалась за ним, грызя ногти. Он ждал меня сразу за дверью.

Он взял влажный платок и стер пыль с моих губ. Зачерпнул вазелина на палец и намазал мне под носом, где кожа высохла и покраснела.

Я сказала ему, что люблю его больше жизни, твердила как заклинание: «Люблю, люблю», – и с каждым разом он обнимал меня все крепче и крепче, и с каждым разом вкус этих слов становился все слаще и слаще.

Я отдала ему свой подарок: круглый белый камушек, который нашла тем же утром. (В Ханаане непросто добыть подарок, если хочешь порадовать человека.) Он запустил руку под кровать, смахнул пыль и поднял две половицы.

– У меня там тайник, – объяснил он.

Он вынул из ямки под полом маленькую деревянную коробку, открыл крышку и положил камушек внутрь. В коробке лежали – я видела – две монетки по двадцать пять центов и сломанные карманные часы, его единственное богатство, с которым он прибыл в Ханаан.

– Я там прячу свои сокровища, – пошутил он. – В том числе и мои грандиозные сбережения. Вернее, то, что от них осталось. А теперь еще и все мои любимые камушки.

– От кого ты их прячешь? – спросила я удивленно.

Эллис сосредоточенно смотрел на коробку.

– Наверное, старая привычка. Из прошлой жизни. Просто мне нравится знать, что они лежат там, где их никто, кроме меня, не найдет. Так мне спокойнее.

Я чувствовала себя виноватой, глядя на почти пустую коробку. Все свои сбережения он отдал мне. Что ему теперь прятать?

Эллис не знает о моих планах. Когда мы вместе, я отдаю ему всю себя, раскрываюсь перед ним почти до конца. Но «Электрику» я держу при себе. Мне страшно представить, как он будет смотреть на меня, если узнает.

Вчера вечером мама ушла спать к себе в комнату. Я смотрела, как она поднимается по лестнице, и мое сердце бешено билось в груди.

Ближе к одиннадцати я на цыпочках прокралась в комнату Бизи, подняла ее с постели, одела и на руках вынесла из дома. К счастью, она была сонной и квелой и не задавала вопросов. Я посадила ее за спину и прокралась мимо амбара Эллиса.

В «Шурум-буруме» было еще больше народу, чем в прошлый раз, если такое вообще возможно. Когда мы вошли, я заметила слева от входа деревянный фургон, которого не было раньше. Надписи на фургоне обещали различные чудеса и диковины: живую русалку, человека-волка и женщину с самыми длинными на свете ногтями. Где-то в глубине парка начинались поросячьи бега: мы слышали, как кричал зазывала. Карусель кружилась, сверкая огнями.

– Зачем мы здесь, Кэти? – прошептала Бизи мне на ухо, обхватив меня за шею двумя руками.

– Мы здесь, потому что так надо, – ответила я.

Настроение толпы у шатра профессора Сперо было совсем не таким, как в ту, первую ночь. Восторженный гул сменился глухой тишиной, в тяжелых взглядах собравшихся сквозила отчаянная решимость. Я взяла Бизи за руку, и мы встали в очередь.

Внутри все оказалось совсем не так, как мне представлялось. Помощник профессора стоял у входа, принимал «пожертвования» посетителей. В центре шатра стоял стол, на столе – электрический шар. Профессор Сперо сидел за столом, второй стул был придвинут с другой стороны. Посетители садились на этот стул, профессор брал их за руки и бережно прижимал ладони к стеклянному шару на то количество времени, за которое они заплатили. Когда подошла наша очередь, я усадила Бизи на стул. Профессор улыбнулся усталой улыбкой. Когда он взял Бизи за руки, меня пробила нервная дрожь.

Я стала молиться, хотя уже давно не молюсь.

Я смотрела, как Бизи отбирает мой шанс жить вечно.

– Как ты себя чувствуешь? Тебе лучше? – спросила я пару минут спустя, когда мы вышли на воздух.

К моему облегчению, Бизи кивнула, вся раскрасневшаяся от волнения (ее щечки уже давно не заливались румянцем, и я приняла это за добрый знак).

– Кажется, да, – проговорила она, затаив дыхание. – Мне уже лучше. Почти совсем хорошо.

Она вдруг замолчала, пристально глядя куда-то в сторону. Проследив за ее взглядом, я увидела Эллиса. Он стоял под большими часами и смотрел прямо на нас.

Разговор состоялся на полпути к дому. До этого Эллис не произнес ни слова, а я была слишком гордой, чтобы спрашивать первой, но в какой-то момент слова вырвались сами:

– Что не так?

Он лишь угрюмо взглянул на меня, всем своим видом давая понять, что ему незачем отвечать, потому что и так все понятно, и еще крепче прижал к бокам ножки Бизи, сидевшей у него за спиной и обнимавшей его за шею.

– Я не умею читать по бровям, – сказала я.

Он остановился, открыл было рот, чтобы что-то сказать, но передумал и зашагал дальше. Однако уже через пару минут все-таки высказал:

– Ты же не думаешь, что я буду рад, что ты потратила мои деньги на такое… такое…

Он посмотрел на меня и тут же отвел взгляд. Как будто каждое слово давалось ему тяжело.

– На такое что?

Он ничего не ответил.

– Я отдам тебе деньги.

Он резко остановился и обернулся ко мне.

– Во-первых, у тебя нет столько денег, и во-вторых, мне не нужны деньги, Кэти. Я бы дал тебе больше, если бы мог. Я бы отдал тебе все свои сбережения. Но ты их выбросила на ветер. Я копил эти деньги больше года! А ты их потратила на какого-то шарлатана. На аттракцион для идиотов.

У меня снова все похолодело внутри. Я себя чувствовала одновременно и правой, и неправой.

– Бизи говорит, что ей лучше, – сказала я. – Теперь она вылечится.

– В жизни не слышал такого бреда.

– Это наука! – Мои щеки горели от унижения.

– Это обман.

– Ты считаешь себя самым умным, Эллис, но ты вообще ничего не знаешь. Ты не прочел до конца ни одной книжки.

Он на секунду приостановился, его лицо посуровело.

– Как бы там ни было, я здравомыслящий человек.

Я не стала ничего говорить. Чем я могла защищаться? У меня не было никаких доводов в пользу того, что «Электрика» – не обман, кроме собственного отчаянного желания, чтобы все было правдой.

– И ты втянула в свои бредни Бизи, – продолжал он. – Вот что самое страшное. Ты дала ей ложную надежду.

– Изначально это было не для нее, – огрызнулась я.

Он задумчиво прикусил нижнюю губу, посмотрел на меня печальными глазами и покачал головой.

Больше мы не сказали друг другу ни слова. Всю дорогу до дома Бизи спала у него на плечах, сладко посапывая. Уже у нас во дворе, перед дверью амбара Эллиса, мы замедлили шаг и замешкались в темноте, глядя друг другу в глаза.

Элли отпустил ножку Бизи и вдруг взял меня за руку, как будто мы делали так сотню раз.

– Кэти… – прошептал он. Но я быстро вырвала руку, потянулась к Бизи у него на спине и взяла ее на руки. Она не проснулась. Ее голова тяжело легла мне на плечо.

– А вдруг ей станет лучше? – сказала я. – Вдруг это окажется правдой? Я должна была попытаться, Эллис. Я не знаю, что еще можно сделать.

Это был мой шаг к примирению. Я не собиралась перед ним извиняться. Эллис больше не злился. Он угрюмо смотрел себе под ноги.

– Теперь ты знаешь мою тайну, – тихо проговорила я. Мне хотелось преодолеть нашу размолвку, стереть злость и обиду, возникшую между нами. – И должен открыть мне свою. Так будет по-честному. Помнишь, мы договаривались?

Эллис покачал головой и невесело рассмеялся, почему-то смутившись.

– Что? – настороженно спросила я, уже не уверенная, что мне хочется это знать.

Он не смотрел на меня, когда заговорил:

– Лайла хотела, чтобы я накопил денег и купил ей кольцо. Вот такие дела.

Меня как будто окатили ушатом холодной воды, внутри все сжалось и заледенело.

– Ну, может быть, она за тебя выйдет и без кольца, – проговорила я тусклым голосом. – Попробуй ей предложить.

Он опять потянулся к моей руке.

– Кэти, ты спятила? Она знает о моих чувствах к тебе. Помнишь, ты к нам вломилась? Вот тогда она и догадалась. С Лайлой все кончено.

Я отодрала щепку от деревянной стены амбара, почти не дыша.

– Но она тебе нравится.

– Она хорошая. Лайла очень хорошая. – Он шумно выдохнул воздух и с досадой тряхнул головой. – Но я люблю тебя, Кэти. В сердце нет места для двоих.

Я боялась взглянуть на него. Столько чувств одновременно всколыхнулось во мне.

– Посмотри на меня, – попросил он.

Я не хотела смотреть на него, но все-таки посмотрела.

Прямо ему в глаза.

– Ты уедешь со мной? – спросила я. – Если ты прав насчет «Электрики»… если Бизи не станет лучше…

Даже зная, как сильно он любит Ханаан – он всегда говорил, что обрел здесь свой дом и для него это лучшее место на свете, – все равно я ждала, что он скажет «да». Я видела, как отчаянно ему хочется прикоснуться ко мне, сократить расстояние между нами, отринуть все, что нас разделяет. Но его нерешительность меня пугала. Он казался встревоженным и смущенным.

– Пыль – это беда, – наконец проговорил он. – Я знаю, но… Кто поручится, что где-то еще будет лучше? Везде свои трудности. Нигде нет работы. Люди нас ненавидят. Потому что мы нищие, потому что для них мы отребье, мы отнимаем их хлеб, соглашаясь работать за сущие гроши. Кроме того, где нам жить? Про свой дом речи нет. Хорошо, если будет хоть крыша над головой. Ни в Нью-Йорке, ни в Сан-Франциско Бизи не будет лучше. Ни капельки. Здесь люди хотя бы поддерживают друг друга. А там нас никто не поддержит. – Я хотела ему возразить, хотела сказать, что мы обязательно что-то придумаем, но он продолжал: – И потом, я думаю о себе тоже. Я не хочу жить среди незнакомых людей. Я уже был бездомным и безымянным, и никому не нужным. Больше как-то не хочется. Мне невыносима сама мысль о том, чтобы покинуть Ханаан. Только здесь я и начал жить по-настоящему. У меня появилась уверенность в завтрашнем дне. Если мне снова придется начинать все сначала, боюсь, я просто не выдержу.

– Ты сейчас говоришь точно как мама.

– Я с ней согласен. – Он надолго задумался, то ли подбирая слова, то ли решая, стоит ли продолжать. – И знаешь, Кэти, при всех твоих разговорах о том, чтобы уехать, на самом деле тебе не хочется никуда уезжать. Ты привязана к этому месту еще крепче, чем я. Здесь твой дом, и, если ты его бросишь, тебе будет больно. Больнее, чем ты думаешь.

Все мои пылкие возражения встали комом в горле.

– Я просто хочу, чтобы Бизи было хорошо, – прошептала я еле слышно.

Я слушала его хриплое, сбивчивое дыхание.

– Я тоже, – сказал он.

Я никак не могу заснуть. Все размышляю о том, что сказал Эллис. Неужели он прав, и я не такая уж храбрая, как мне казалось? Я всегда думала, что, если бы меня ничто не держало, я давно бы уехала посмотреть мир.

Если мне повезет, то волшебная сила «Электрики» вылечит Бизи, и мне не придется делать выбор.

Счастье, беспокойство и страх… Вот чем заполнены дни, и каждый следующий день не отличается от предыдущего. Мне так отчаянно хочется – постоянно, всегда – быть рядом с Эллисом, прикасаться к нему, пусть хоть мимоходом. Вот она, ниточка жизни, что пронизывает это мертвое место. Вчера ночью я долго не могла заснуть. Из-за того, что он был так близко, из-за переживаний за Бизи, из-за жары.

Сегодня мы получили письмо от Чилтонов, когда были в городе. (Успели вернуться до пыльной бури и целый вечер просидели дома.) Чилтоны сейчас в Сан-Франциско, ютятся в палаточном лагере для беженцев.

«В Сан-Франциско, – пишут они, – мы исчезаем».

В письме была страшная новость. Даже через столько недель после отъезда, даже уже надышавшись чистым воздухом, их младшая дочка, Лиззи, умерла от пылевой пневмонии.

Все так странно. Похоже по ощущениям на затишье перед пыльной бурей, что вот-вот разразится. Дом погружен в тишину. Эллис приносит продукты, помогает мне таскать лохани со стиркой до колодца и обратно, мы держимся за руки, и пока это все.

Во вторник у Бизи случился приступ, совершенно кошмарный. Только что все было нормально, и вдруг она в страхе кричит, зовет маму, говорит, что не может дышать. Приходил врач и вновь настоятельно призывал нас подумать об отъезде.

Мама бродит по дому как неприкаянная и подолгу стоит у окна, забросив почти все дела. Да и какие сейчас дела? Урожая нет и не будет, одежда вся истончилась и поизносилась, и теперь ее страшно стирать слишком часто, иначе она расползется в лохмотья. Вся работа по дому сводится к уборке пыли, и пыль есть всегда.

Я ничего не писала уже неделю. Бизи помнит про наш секрет, ходит за мной хвостом и шепчет, широко раскрыв глаза:

– Когда я поправлюсь?

Мама все видит, но думает, что Бизи просто кривляется, как всегда, и привлекает к себе внимание.

С каждым днем ее кашель становится вовсе не лучше, а только хуже. Я уже начинаю склоняться к мысли, что наш с ней секрет – совершенно не тот, о каком думает Бизи. Секрет в том, что я больше не верю, что «Электрика» ей поможет, и даже не знаю, вправду ли я в это верила изначально.

Вчера утром было так хорошо, солнечно и свежо. Как говорится, ничто не предвещало беды. Мы с мамой сидели на улице, наслаждаясь теплым солнышком и прохладным ветерком. Эллис качал воду из колодца, слушая радиотрансляцию бейсбольного матча. Бизи возилась неподалеку, рисуя палочками в пыли.

Мама сказала:

– Сегодня такой замечательный день. Я, пожалуй, пойду прогуляюсь.

Она подошла к Галапагосе, почесала ей шею, потом вышла за калитку и зашагала прочь по дороге. Я с беспокойством смотрела ей вслед. Это было совсем не похоже на маму: так вот взять и уйти, словно ее ничто не заботит.

Я твердила себе: «Надо встать и пойти подметать», – но никак не могла заставить себя подняться. Высоко в небе пролетела стайка дроздов. Странно, подумала я, обычно они не летают стаями. Но тут вдали показалась еще одна стая – густое огромное облако на горизонте. Я в растерянности посмотрела на Эллиса, он посмотрел на меня. Радио вдруг затрещало помехами и умолкло.

У меня внутри все оборвалось.

Птицы заполнили почти полнеба. Они летели в нашу сторону, слегка отклоняясь то влево, то вправо.

Когда я увидела клубы пыли, вставшие на горизонте, я сначала подумала – вопреки всякой логике, – что это горы. Что, может быть, воздух полностью очистился и теперь нам отсюда видна граница Колорадо.

Но горы росли, стремительно приближаясь. Мне стало дурно. На нас надвигалась даже не буря, а стена поднявшейся пыли.

Я увидела маму, всего на миг. Крошечная фигурка среди деревьев. Я крикнула ей, попыталась предупредить, но она меня не слышала. Она стояла спиной к надвигавшейся буре: еще не видела, еще не знала.

Ветер уже трепал мою юбку. Мы с Эллисом сорвались с места одновременно и бросились к Бизи. Я успела чуть раньше, подхватила ее под мышки, и мы все побежали к амбару Эллиса, потому что туда было ближе. Очередной порыв ветра ударил мне в спину, сбил меня с ног. Я подтолкнула Бизи к Эллису. Он схватил ее на бегу и крепко прижал к себе.

Мы ворвались в амбар, и в ту же секунду свет померк. Плотная пелена пыли закрыла солнце, и стало темно. Так темно, что на расстоянии в два шага было уже ничего не видно.

Мы забились в угол, тесно прижавшись друг к другу. Я закрыла рот и нос Бизи подолом юбки и сказала: «Не бойся, все будет хорошо». Эллис обхватил нас обеих двумя руками, словно мог защитить от пропыленного воздуха, обжигавшего горло и разъедавшего глаза.

Крыша над нами дрожала, стены стонали. Я знала, что они могли обвалиться в любую минуту и расплющить нас насмерть, если мы еще раньше не задохнемся от пыли, которую ветер задувал внутрь сквозь щели в стенах.

– Настал конец света! – завизжала Бизи, и это было так больно и страшно.

Так не должно быть, чтобы маленький и беззащитный ребенок переживал столько ужаса. Сквозь мою панику прорвалась ярость, бессильная ярость на бога, допустившего этот кошмар.

С каждой минутой буря лишь нарастала.

А потом снова стало светло, стремительно и внезапно, будто кто-то сорвал покров с солнца. Ветер стих. Мы медленно поднялись на ноги.

Я подошла к двери и осторожно выглянула наружу, чуть-чуть ее приоткрыв. Эллис встал у меня за спиной и прикоснулся к моей руке. Я тихо ахнула.

Мы вышли в какой-то другой, незнакомый мир. Словно ступили на поверхность Луны. Изгородей больше не было, пыль погребла их под собой. Маминого грузовичка больше не было, пыль погребла его под собой. Дом был на месте, но крыльцо скрылось под толщей пыли.

Мы стояли, щурясь на солнце, и ошеломленно смотрели на дорогу.

Одинокая фигурка, в пыли по пояс, брела в нашу сторону.

Мама возвращалась домой.

Опять мне не спится. Воздух пропитан электричеством, трескучие искры пробегают по изгороди за окном. Жутковатые, нездешние, голубоватые вспышки. Земля как будто гудит и дрожит под ногами, еще сильнее, чем во время бури.

Вчера вечером, когда я уже собиралась ложиться спать, ко мне постучалась мама. Она держала в руках небольшой сверток, обернутый тканью. Держала так бережно и осторожно, что сперва я решила, будто она принесла фарфоровую куклу.

Она вошла ко мне в комнату, присела на кровать и сделала знак, чтобы я села рядом. Она долго молчала, мяла сверток в руках и не знала, как начать разговор.

Наконец она сделала глубокий вдох и все-таки заговорила:

– Вчера… я уже было подумала, что не сумею вернуться домой. – Она на пару секунд замолчала и продолжила с заметным усилием: – Впервые мне пришла мысль, что я уже никогда не увижу тебя и Бизи. Я успела о многом подумать и о многом же пожалеть, но больше всего я жалела о том, что ты не увидишь их.

Она развернула сверток и положила его на кровать между нами. Это была пачка писем в истрепанных и помятых конвертах.

– Прочитай их, – сказала мама. – Узнаешь кое-что обо мне. И о себе.

Она сгребла письма и сунула их мне в руки. Я растерялась и даже слегка испугалась, потому что у мамы было такое лицо… Я быстро перебрала конверты. Все письма были написаны одним человеком и отправлены с одного адреса. Ленор Олсток, Форест-Роу, Англия.

Мама тихонько откашлялась, старательно избегая смотреть мне в глаза.

– Потом, если захочешь, мы о них поговорим. Когда все прочтешь. Этот подарок мне надо было сделать давным-давно. – Она прикоснулась к конвертам и тут же отдернула руку. – Но это горький подарок. И мне… – Она шумно втянула воздух сквозь сжатые зубы. – Мне очень жаль, что все так получилось.

Вот я снова пишу, много часов спустя. Я прочла мамин горький подарок.

Едва закончив читать, я вышла во двор и побрела сквозь густые заносы пыли к амбару Эллиса. Потихоньку скользнула к нему под одеяло. Я целовала его, пока он не проснулся. Сонный, он вцепился мне в плечи и попробовал отстраниться, но я была очень настойчива и целовала его, пока он не обмяк и не сдался. Его руки дрожали на моих плечах.

– Кэти. – Он уткнулся носом мне в шею. – Что на тебя нашло?

Мне так хотелось все ему рассказать, но в то же время хотелось сохранить мамин секрет для себя чуть подольше.

– Давай уедем отсюда, – прошептала я, касаясь губами его щеки. – Нам надо уехать.

Он приподнял голову, посмотрел на меня долгим взглядом и, все еще сонный, поцеловал меня в губы.

– Я не выдержу еще одну бурю, – сказала я. – Бизи не выдержит еще одну бурю.

Он смотрел на меня, его глаза поблескивали в темноте. Потом он тяжело сглотнул и хрипло проговорил:

– Я не смогу никуда уехать. Это будет неправильно, Кэти. – Он приподнялся на локте, окончательно проснувшись. Его взгляд стал тревожным, почти испуганным. – Мы отведем Бизи к другому доктору. Мы придумаем, как еще лучше заделывать щели, чтобы пыль не проникала в дом. – Он покачал головой. – Не надо связывать свои надежды с тем, чего нет. С каким-то дурацким светящимся шаром или еще с чем-нибудь в том же роде. Лучше надейся на меня.

Я ничего не сказала, только еще теснее прижалась к нему, положив голову ему на грудь. Я слышала, как колотится его сердце. Мы лежали, обнявшись, в темноте, и мысли неслись у меня в голове бешеным вихрем. «Если я не уеду сейчас, – думала я вновь и вновь, – то не уеду уже никогда».

Я оставалась с Эллисом, пока стук его сердца не сделался тише, пока не выровнялось его сбивчивое дыхание. В конце концов он заснул, но мое сердце все так же бешено колотилось в груди. Я поднялась и тихонько ушла.

И вот теперь я сижу у себя, и меня по-прежнему всю трясет. Если бежать, то сейчас. Я уверена, что смогу. Наверное, смогу… Мне казалось, что, если я все запишу, мне будет легче принять решение, но в голове все равно полный сумбур. До рассвета еще далеко, у нас будет время уйти до того, как мама проснется. Нас никто не остановит.

Я всю жизнь прожила в Ханаане, и даже в самые мрачные дни, даже когда я была категорически не согласна с мамой, я все равно верила каждому ее слову, верила, что она знает, как лучше для нас, и что мы семья, одно целое.

Но это не так.