Книга: Мартин Лютер. Человек, который заново открыл Бога и изменил мир
Назад: Отлученный. Aetatis 38
Дальше: Глава одиннадцатая Враг империи
Глава десятая
Рейхстаг в Вормсе
На том стою и не могу иначе. Да поможет мне Бог. Аминь.Мартин Лютер
Если мне покажут, в чем моя ошибка, я первый брошу свои книги в огонь.Мартин Лютер
На рейхстаг в Вормс Лютер отправился 3 апреля, в среду пасхальной недели. Карл отправил ему приказ с имперским герольдом Каспаром Штурмом: теперь этому герольду, вместе со своим слугой, предстояло проехать триста миль во главе процессии, везя с собой охранную грамоту, обеспечивающую Лютеру безопасность. Нашивка на рукаве у герольда – имперский орел – предупреждала всех и каждого, что причинить вред ему или его спутникам – все равно что напасть на самого императора. Понимая важность этой поездки для Лютера, в снаряжении его в дорогу принял участие весь Виттенберг. По распоряжению городского совета и на средства ювелира Христиана Деринга для Лютера изготовили карету. Университет выделил ему двадцать гульденов на дорожные расходы, а герцог Иоганн, брат Фридриха, и друг Лютера Иоганн Ланг добавили к этому свои взносы.
Портрет Лютера в докторской биретте. Лукас Кранах. 1521
Хоть Штаупиц и освободил Лютера от послушания августинскому ордену, Лютер последовал старой августинской традиции путешествовать по двое: спутником его в этой поездке стал некий Иоганн Петценштейнер из Виттенбергского монастыря, ничем более не прославившийся. Впрочем, и без спутника-монаха Лютеру едва ли пришлось бы скучать в одиночестве. В карете с ним ехали его друг Николас фон Амсдорф, а также Петер Швауэ, молодой дворянин из Померании: он слушал выступление Лютера в Лейпциге и был так им очарован, что немедля переехал в Виттенберг и сделался его учеником. По дороге Лютер читал и объяснял своим спутникам книгу Иисуса Навина, а порой развлекал их игрой на лютне.
Везде, где останавливалась процессия, Лютера встречали толпы почитателей. Быть может, до сей поры он не вполне понимал, насколько широко распространились и книги его, и учение; открытие это было и поразительным, и радостным, и в чем-то пугающим. Теперь не приходилось сомневаться: Лютер стал знаменитостью – пусть в эти времена и в этой части света самого такого понятия еще не существовало. Все знали его дело во всех подробностях; все хотели посмотреть на человека, который не побоялся бросить вызов римскому папе, а теперь готов предстать перед самим императором.
Являлся ли когда-нибудь прежде – в Германии или в любой иной стране – народный защитник и заступник, готовый возвысить голос за простых людей перед теми, кто их тиранит и гнетет? В этом смысле Мартин Лютер стал в истории чем-то совершенно новым. Благодаря гравюрам Кранаха, широко разошедшимся по свету, внешность Лютера стала известна всем, кто читал его книги – а кто их не читал? Чьи лица в истории – если не считать лиц царей, королей и императоров на монетах – расходились такими тиражами и становились узнаваемы в каждом доме? Родился народный герой – а с ним, в каком-то смысле, и сам народ. В первый раз на сцену мировой истории вышли народные массы, с монахом из Виттенберга во главе – вышли, чтобы никогда более не прятаться в тени. В этом смысле в Виттенберге тоже родилось будущее.
Для всех этих людей, ждущих, когда Лютер проедет в своей карете через их город, все это казалось какой-то сказкой, а сам он – сказочным героем, рыцарем, бесстрашно борющимся за истину и справедливость. Многие были уверены, что едет он на смерть, – и прямо ему об этом говорили. В городе Наумбурге некий клирик из самых лучших побуждений подарил ему портрет Савонаролы, сожженного на костре в 1498 году почти за то же, что делал сейчас Лютер. Как поступил Лютер с этим благонамеренным, но странным и довольно-таки зловещим подарком – история умалчивает.
То, что Лютер в каком-то смысле стал первой знаменитостью современного мира, прямо связано с огромной распространенностью его публикаций, вместе с портретами Кранаха. За месяц до того Лютер отправил письмо Спалатину, вложив в него, по предложению Кранаха, несколько экземпляров своих книг с автографами. Новые технологии, позволяющие печатать книги в почти неограниченном количестве и снабжать их гравированными иллюстрациями, сделали возможным то, что было невозможно прежде: теперь автор – лицо и живой голос, умеющий говорить с простыми людьми, – мог беспрепятственно выйти в мир и напрямую заговорить с булочниками, мясниками, свечниками, со всеми этими обывателями, не знающими латыни, которых никто до сих пор не приглашал принять участие в обсуждении мира, в котором они живут, и учреждений, определяющих собой их жизнь. Как же льстило им, должно быть, что этот великий ум, этот даровитый и влиятельный человек говорит с ними как с равными – и выступает перед папой и императором в их защиту! Подобного история еще не знала.
Первой остановкой на пути маленького каравана стал Эрфурт: город, где Лютер учился, где ушел в монастырь и откуда переехал в Виттенберг, провожаемый не самыми добрыми чувствами собратий-монахов. Но теперь все изменилось. Едва карета Лютера приблизилась к городу, навстречу ему выехал эскорт из шестидесяти всадников: конные горожане, под предводительством эрфуртского гуманиста Крота Рубиана, когда-то соученика Лютера, а теперь ректора местного университета, торжественно сопроводили его карету от городских ворот до центральной площади. Въехав в город, Лютер был глубоко тронут тем, что увидел. Улицы Эрфурта переполнились его почитателями. Иные даже залезли на стены и на крыши, чтобы хоть одним глазком взглянуть на великого человека, в одно время с которым им выпало жить. Поэт Эобан Гесс прочел Лютеру хвалебную оду, сравнивая его труды в Церкви с пятым подвигом Геракла – расчисткой Авгиевых конюшен.
В воскресенье Лютер произнес проповедь в местной церкви – и церковь была так набита народом, что в какой-то миг галерея, на которой столпилось невиданное множество людей, затрещала, словно готовая обрушиться. Люди бросились кто куда, кто-то побежал к окнам и начал высаживать рамы, чтобы прыгать вниз. Но Лютер, убежденный, что все это проделки сатаны, желающего помешать его проповеди, успокоил людей: приказал стоять спокойно, уверил, что галерея не обрушится, – и так оно и вышло. Здесь же, в Эрфурте, к процессии присоединился еще один человек – Юстус Йонас, теперь преподававший на здешнем богословском факультете.
Приехав в Готу, Лютер и там произнес проповедь. Однако в то самое время, как он проповедовал с кафедры, с церковной колокольни вдруг сорвались несколько камней и с шумом рухнули наземь. И снова Лютер не усомнился в том, что это проделки дьявола. Двести лет колокольня стояла спокойно, ничего с нее не падало – с какой же стати начала она рушиться именно теперь, когда Лютер проповедовал слово Божье? Лютер знал, что его путешествие имеет важное духовное значение и очень тревожит сатану. Но что дьявол может с ним поделать? Лишь бессильно бесноваться на берегах, между которыми с ревом мчится вперед мощный поток Святого Духа.
Дальше дорога привела их в Тюрингию, в любимый Лютером Айзенах. Однако вечером в Айзенахе Лютер серьезно заболел: у него началась лихорадка, и друзья даже опасались за его жизнь. Пришел врач – и сделал то, что обычно делали в те времена доктора, когда не понимали, что за болезнь перед ними и как ее лечить: пустил Лютеру кровь и прописал хорошую дозу шнапса. Как ни странно, такое лекарство сработало: скоро Лютер оправился, по крайней мере настолько, что мог ехать дальше. Он был убежден, что и эта внезапная болезнь – дело рук врага рода человеческого и истины, готового на все, чтобы помешать Божьим замыслам; и все эти препятствия лишь убедили его в необходимости во что бы то ни стало добраться до Вормса. Миконий, написавший в 1541 году хронику путешествия Лютера, передавал такие его слова: даже если, мол, на пути его встанет огонь до небес – и тогда он выполнит приказ императора, явится в Вормс и не убоится «пнуть Бегемота прямо в его великанские зубы». Все трудности, что встречал Лютер на пути, лишь укрепляли в нем сознание величия и важности его задачи.
Во Франкфурте Лютер чувствовал себя гораздо лучше и снова играл своим спутникам на лютне. Спалатин в это время уже приехал в Вормс – и то, что он там встретил, наполнило его тревогой за Лютера. Он отправил своему другу письмо с просьбой не приезжать: нет никаких сомнений, писал он, что здесь того ждет осуждение и казнь. Но Лютер оставался непреклонен. Вот что писал он Спалатину из Франкфурта:
Я еду, мой Спалатин, хоть сатана и делает все возможное, пытаясь задержать меня болезнями и иными способами. Болею всю дорогу от Эйзенаха – и, признаюсь, так худо мне никогда еще не было. Разумеется, я понимаю, что указ Карла был выпущен с целью меня запугать. Однако жив Христос – и мы войдем в Вормс, хотя бы сами врата ада и все силы мира сего встали у нас на пути. Прилагаю к этому письму копии писем императора. Продолжать переписку не вижу нужды: скоро уже мы встретимся лицом к лицу и я своими глазами увижу то, что мне предстоит, – а до тех пор не стоит поддаваться уловкам сатаны, которого я презираю и на него плюю. Итак, готовь для меня квартиру. Прощай.
Позднее Спалатин писал: «Он готов ехать в Вормс, даже если здесь его встретит столько же бесов, сколько черепиц на крыше!»
Наконец процессия достигла Оппенхайма и берегов Рейна. Здесь паром перевез карету и лошадей на другой берег – и 16 апреля, около 10 утра, процессия наконец въехала в Вормс, скорее всего, через Майнцские ворота. Все, кто об этом писали, отмечают, что зрелище было примечательное. О прибытии Лютера возвестили звуки рогов, и двухтысячная толпа высыпала на улицу приветствовать его. (Всего население города составляло семь тысяч человек, но во время рейхстага оно удвоилось.) К имперскому герольду теперь присоединился шут в дурацком колпаке, распевавший песенку:
[Наконец приехал тот, кого мы так долго ждали!На твой приезд мы надеялись даже в самые мрачные дни!]
Швауэ писал, что все это напоминало вход Иисуса в Иерусалим в Вербное воскресенье. От этого захватывало дух. Разумеется, Лютер не мог не спрашивать себя, не последует ли и для него за Вербным воскресеньем – Страстная пятница; однако мысленно повторял: «Да будет воля Твоя», – и предоставлял решение Богу.
Радостный прием, оказанный Лютеру в Вормсе, страшно разозлил папского нунция Алеандра; он винил императора за то, что тот все это позволил. По убеждению Алеандра, цацкаться с наглым монахом, которого он называл «саксонским драконом», было совершенно недопустимо. К тому же приезд в Вормс самого Алеандра, разумеется, ни в малой мере не напоминал торжественный въезд Лютера. Никто не приветствовал его у ворот; для жилья ему отвели лишь одну комнату, тесную и холодную; а когда он выходил на улицу, жители Вормса перешептывались и грозили кулаками ему вслед.
Слишком хорошо Алеандр понимал, что Лютер сделался в Германии народным героем. Он писал в Рим: «Вся Германия нынче восстала: девять десятых готовы идти в бой с криком “Лютер!”, а у той одной десятой, что к Лютеру равнодушна, боевой клич – “Смерть римской курии!”». Этого монаха, продолжал Алеандр, необходимо уничтожить, а поднятую им революцию безжалостно подавить, и чем скорее, тем лучше. Особенно поражало Алеандра, что весь народ не только на стороне Лютера, но и во всех подробностях знаком с его делом. «На знаменах у них у всех, – писал он, – даже у тех, кто симпатизирует нам (или, скорее, себе самим) – требование собрать собор и провести его в Германии». Особенно раздражали его резные гравюры, изображающие Лютера с голубем, – красноречивый ответ на вопрос, вдохновляет ли его Святой Дух, или с нимбом, как будто в святости Лютера не оставалось уже никаких сомнений.
Позднее Алеандр так описывал приезд Лютера:
Как из различных сообщений, так и по виду толпы и бегущих людей на улице мне стало известно, что этот глава еретиков въезжает в город. Я отправил туда одного из своих людей, и он рассказал мне, что около сотни вооруженных верховых… сопроводили его до городских ворот; сидя в карете с тремя своими товарищами, въехал он в город [около десяти утра], окруженный восемью всадниками, и направился на свою квартиру, отведенную ему поблизости от князя Саксонского. Когда он вышел из кареты, некий священник обнял его, трижды коснулся его одеяния и закричал громким голосом, с великой радостью, словно ему выпала честь коснуться реликвии величайшего святого. Должно быть, скоро заговорят о том, что этот Лютер творит чудеса. Выйдя из кареты, Лютер окинул людей вокруг своим бесовским взглядом и проговорил: «Да пребудет со мной Бог». Затем пошел в гостиницу, где у него отбоя не было от посетителей: десять или двенадцать человек обедали с ним вместе, а после обеда весь город сбежался, чтобы на него посмотреть.
После приезда Лютер отобедал с прибывшей на рейхстаг венгерской делегацией; при этом двери гостиницы пришлось запереть и выставить возле них стражу – туда рвалась толпа, чтобы увидеть великого человека вблизи. После обеда, поскольку в одном доме с Фридрихом места для Лютера не оказалось, он остановился в другом месте, тоже не лишенном своих достоинств. Это был странноприимный дом рыцарей-иоаннитов. Лютеру пришлось разделить покои с Гансом Шоттом и Бернхардом фон Хиршфельдом, саксонскими чиновниками. Здесь Лютер принимал одного важного гостя за другим. Непрерывной чередой шли к нему важные господа – рыцари, бароны, графы, даже несколько князей. Все, кто был сейчас в городе, жаждали увидеть знаменитого монаха, приехавшего, чтобы бросить вызов императору и папе.
Сделать это Лютеру представилась возможность на следующий день. Утром 27 апреля имперский маршал Ульрих фон Паппенгейм сообщил Лютеру, что в четыре часа пополудни тот должен явиться к императору. Чуть позже он появился снова, на этот раз вместе со старым знакомым – Каспаром Штурмом, имперским герольдом, сопровождавшим Лютера из Виттенберга. Теперь маршалу и герольду предстояло проводить Лютера в резиденцию епископа, находившуюся в здании собора. Каким-то образом по городу пролетела весть, что Лютер идет туда, и на Кеммерерштрассе – главной улице, той же, по которой Лютер вчера въехал в город, – собралась огромная толпа. Видя это, маршал и герольд решили провести Лютера кружным путем, по задворкам – через сад иоаннитов, а затем тихими проулками к черному ходу епископской резиденции. Но и этот маршрут был раскрыт, и немало людей провожали их взглядами с крыш, куда залезли, чтобы хоть одним глазком взглянуть на Лютера.
Лютер в своей простой августинской рясе, пройдя мимо испанской стражи императора, вошел в покои, где уже собралось целое созвездие знатных и влиятельных особ. От такого общества могло захватить дух и у куда более искушенного человека! Здесь присутствовали влиятельнейшие люди тогдашнего мира. Семь курфюрстов, бесчисленное множество архиепископов, князей, герцогов и иной знати – все разряженные и приукрашенные, в шляпах с перьями, с золотыми цепями на шеях; и все они с любопытством смотрели на разворачивающийся перед ними спектакль – на дерзкого монаха, в свою очередь глазевшего на них с любопытством, но без малейшей робости.
Лютер, очевидно, не привык к такому обществу. В толпе знати он увидел знакомого – Конрада Пейтингера, аугсбургского дворянина, – бросился к нему и радостно его приветствовал, не понимая, насколько неприлично так себя вести в присутствии императора. Маршал Паппенгейм сурово одернул Лютера и приказал молчать, пока ему не разрешат заговорить. Стоит отметить также, что в этих покоях Лютер впервые лично встретился с Фридрихом. Встретились они и на следующий день – но более никогда не виделись и общались друг с другом только письменно.
Один из присутствовавших делегатов так вспоминал эту сцену: «Объявили о приходе Мартина Лютера, а вслед за этим вошел и он сам – человек лет сорока, быть может, чуть больше или чуть меньше, крепкого телосложения, со здоровым румянцем, с не слишком добрыми глазами и живым лицом, выражение которого постоянно изменялось».
В письме к папскому вице-канцлеру нунций Алеандр особенно отмечал дурные манеры Лютера: «Этот дурень вошел с улыбкой на лице, принялся вертеть головой вправо-влево и кому-то кивать, а императора словно не заметил!»
А ведь посреди этой роскошной залы восседал на возвышении сам юный император. Утонченный внук Фердинанда и Изабеллы Испанских, как мог он найти общий язык с грубым, неотесанным немецким монахом? На портретах Карла в молодости мы видим изнеженного юношу-аристократа, казалось бы, неспособного ни на что, кроме изящных забав. Но в реальности Карл V был совсем иным.
А что чувствовал Лютер, оказавшись в собрании могущественных князей земных? Он улыбался и держался уверенно – это говорит об ощущении равенства с ними, видимо, порожденном глубокой верой.
Наконец Лютер встал на отведенное ему место, перед столом, на котором возвышалась гора его книг, всего около сорока, изданных в Базеле и специально привезенных сюда для разбирательства.
Вопросы Лютеру от имени императора задавал Иоганн фон дер Эккен (не путать с Иоганном Эком, лейпцигским оппонентом Лютера). Этот Иоганн фон дер Эккен был секретарем архиепископа Трирского, одного из семи курфюрстов – и лично надзирал за сожжением книг Лютера в Трире. Поскольку некоторые в зале не владели латынью, а другие знали латынь, но не знали немецкого, допрос производился на двух языках. Стоит заметить, что сам император Карл очень плохо говорил по-немецки, так что каждый вопрос и ответ переводился на латынь в первую очередь для него.
Итак, фон дер Эккен обратился к Лютеру – сперва по-немецки, затем по-латыни – с такими словами: император призвал его сюда, чтобы получить ответы всего на два вопроса. Первый: верно ли, что все эти книги, на которых стоит его имя, написаны им самим? Второй: готов ли он отречься от того, что содержится в этих книгах? Это все; больше ничего здесь обсуждаться не будет.
Юридическим советником Лютера в Вормсе стал Иероним Шурфф, профессор юриспруденции из Виттенберга; он находился здесь, вместе с Фридрихом, еще с февраля. Сейчас он шагнул вперед и потребовал огласить названия книг. И фон дер Эккен начал зачитывать собранию длинный список названий.
Само количество книг и их заглавия, должно быть, колоколом прогремели в императорских покоях и поразили умы всех, кто их слышал. Список длился и длился, и не было ему конца. Вот они, писания, вызвавшие революцию, – разлетевшиеся по всему христианскому миру, переведенные на множество языков, писания, которые все вокруг читают и обсуждают. Одно название звучало за другим – и длинный список книг сам по себе стоил целой книги.
Наконец список книг окончился, и Лютер заговорил: сперва по-немецки, затем сам себя переводя на латынь. Один наблюдатель писал: «Говорил он голосом мягким и тихим, словно был потрясен и испуган, и ни в лице его, ни в жестах, ни в манерах не ощущалось спокойствия и почтительности». Кажется, многим слушателям было трудно разобрать, что он говорит. Но сказал он вот что: «Все эти книги мои – и не только эти: я написал больше». Тогда фон дер Эккен задал второй вопрос: готов ли Лютер защищать то, что написал в этих книгах, или хочет от них отречься?
В длинном списке, ближе к концу, содержался и том лекций Лютера по Псалтири. Алеандр заказал его на франкфуртской книжной ярмарке и добавил в список. В этой недавно изданной книге, как и во многих других, не было ни следа тех утверждений, что навлекли на себя папскую буллу.
Фон дер Эккен ясно дал понять, что судьи ждут только ответов «да» или «нет». Они не дадут втянуть себя в спор. Поэтому Лютер ответил: «Это касается Бога и Его слова. Это может повлиять на спасение душ. Об этом Христос сказал: “Кто отречется от Меня перед людьми, от того отрекусь Я перед Отцом Моим”. Опасно сказать об этом слишком много, еще опаснее сказать слишком мало. Молю вас, дайте мне время все обдумать». Он добавил, что хотел бы дать «удовлетворительный» ответ, «не наносящий ущерба Божественному слову и не подвергающий опасности мою душу».
Откровенно говоря, такого ответа никто не ожидал. Лютер играл не по правилам: судьи не знали, что на это ответить. И в самом деле, что это значило? Может, это просто саксонская уловка, ловкий прием, чтобы выиграть время и дать хитрецу Лютеру возможность пустить пыль в глаза собравшемуся здесь цвету европейского рыцарства? Или знак, что Лютер напуган и, словно заяц, за которым гонится свора собак, петляет и заметает следы, не зная, что еще предпринять?
Но на эту загадку, о которой ученые спорят уже пять столетий, есть простой ответ: скорее всего, Лютер ждал, что ему предъявят конкретные еретические утверждения и предложат их защищать или от них отречься. Именно к этому он готовился. Но никак не к тому, что перед ним вывалят гору книг и предложат что-то сказать о них всех разом! Такой подход был ему просто непонятен. Но те, кто думал, что страх перед лютой смертью на костре заставит Лютера сказать: «Да, все они мои, и я отрекаюсь от всего, от чего вы просите отречься», – явно ошибались.
Просьба Лютера дать ему время прозвучала странно и неожиданно, однако требовала ответа; и фон дер Эккен обратился к рейхстагу и императору. Некоторое время они совещались; затем он снова обратился к Лютеру – но прежде, чем огласить решение – «да» или «нет» – несколько минут сурово распекал его за то, что тот, профессор богословия, не может сразу ответить на простой вопрос, ради которого его и вызвали на рейхстаг. Можно ли терпеть такое? Далее он продолжал:
Однако, хотя [ты] и не заслуживаешь дополнительного времени, его императорское величество, по прирожденному милосердию своему, дарует тебе еще один день – с тем, чтобы завтра в этот же час ты готов был отвечать, и с тем условием, чтобы отвечал не на письме, а словом уст своих.
По-видимому, рейхстаг опасался, что Лютер – чья волшебная сила убеждения с помощью печатного слова и привела их на этот нелегкий путь – просит время для того, чтобы, вернувшись к себе на квартиру, выпустить еще один зажигательный манифест, который, без сомнения, будет напечатан в десятках печатных мастерских, разойдется по всей Европе и нанесет Святой Церкви еще больший ущерб. Не в этом ли план саксонского лиса? Мало того: с этим манифестом придется спорить. А спор по существу – это именно то, чего император и его почтенные приближенные всеми силами стремились избежать. Если Лютер втянет их в обсуждение очередного обширного труда, выйдет, что собрались они здесь напрасно, и оправдаются опасения Алеандра: рейхстаг станет для Лютера просто еще одной площадкой – и какой удобной площадкой! – для распространения своих зловредных и, увы, трудно опровержимых идей.
С этим его отослали прочь. В своем докладе папе Алеандр, покритиковавший Лютера за веселый вид, с каким он входил в императорские покои, затем саркастически замечал: «Выходил [Лютер] уже совсем не так радостно!»
В тот же вечер немало знатных людей посетили Лютера, чтобы ободрить и призвать не бояться за свою жизнь. Однако Лютер держался спокойно и непоколебимо. Уже поздно вечером он нашел время написать письмо, в котором заявлял: «Однако с Христовой помощью я и за целую вечность не отрекусь ни от единой буквы, мною написанной!» В тот же вечер Лютер встретился со Спалатином, чтобы обсудить, что ему делать завтра. Возможно, в этом совещании участвовали также Амсдорф, Юстус Йонас и Шурфф, Что именно они обсуждали, мы не знаем. Но известно (хотя, быть может, это понятно и без специальных упоминаний), что в положенное для молитвы время Лютер молился с обычным своим жаром.
На следующий день Лютер встретился с Конрадом Пейтингером, которого радостно приветствовал вчера, войдя в императорские покои. Пейтингер был высокопоставленным аугсбургским чиновником и в Вормсе представлял свободные имперские города, одним из которых был Аугсбург. Позднее он рассказывал, что во время этой встречи Лютер был бодр и в хорошем расположении духа.
Собрание рейхстага на следующий день проходило уже более официально: в просторном зале, в присутствии множества делегатов. Чтобы попасть туда до назначенного времени – также в четыре часа дня, – Паппенгейм и Штурм заранее провели Лютера в резиденцию епископа. Однако, поскольку эта вторая беседа с Лютером не была запланирована заранее, ее отнесли на конец заседания – а с утвержденной повесткой дня император и делегаты рейхстага покончили уже после шести. Два часа Лютеру пришлось простоять в толпе. Зал был просторный, однако переполненный: присутствовали не только все делегаты рейхстага, но и множество зрителей, и толкучка была такая, что многие, желавшие войти в зал, не могли туда протиснуться.
К тому времени как Лютер наконец предстал перед императором, уже стемнело. Зал был залит светом светильников; пламя освещало драматическую сцену, которой предстояло стать одним из поворотных моментов мировой истории.
Фон дер Эккен начал с нового обличения: он напомнил, что Лютер не имел никакого права на дополнительное время, поскольку прекрасно знал, зачем его сюда вызвали, а кроме того, поскольку он – богослов и отвечать на вопросы касательно веры входит в его профессиональную компетенцию. Эта саркастическая речь, полная насмешек над Лютером, так понравилась Алеандру, что в своем докладе папе тот рекомендовал фон дер Эккена к повышению по службе. Поставив Лютера на место, фон дер Эккен наконец задал вторично вчерашний второй вопрос: готов ли Лютер защищать все свои книги или же есть в них нечто, от чего он готов отказаться?
На этот раз Лютер был готов отвечать: голос его звучал уже не по-вчерашнему. Говорил он смиренно, с уважением, однако твердо и смело. На этот раз никто не смог бы пожаловаться, что не расслышал его или не понял. «Светлейший император, – так начал Лютер, – сиятельнейшие князья, милостивые государи!» Затем смиренно попросил простить его за неопытность в общении со столь высокими особами: он не знает правильных титулов, которыми следует именовать аристократов, да и манеры его далеки от совершенства. Очевидно, кто-то – возможно, тот же Пейтингер – объяснил ему его вчерашнюю ошибку. «Молю вас, – продолжал Лютер, – простить меня, человека, привычного не ко дворам государей, а к монашеским кельям». Далее последовала речь продолжительностью десять-пятнадцать минут; по свидетельствам всех очевидцев, говорил Лютер спокойно, уверенно и гладко, красноречиво и с внутренней силой, сперва по-немецки, затем по-латыни.
Начал он так: чтобы ответить на вопрос, готов ли он отказаться от чего-либо, содержащегося в этих книгах, прежде всего необходимо указать, что книги эти подразделяются на три категории. Первая – труды, посвященные наставлениям в христианской вере: даже противники его признают, что эти книги хороши и для верующих полезны. Признание это содержится даже в папской булле, во всех прочих отношениях Лютера сурово осуждающей. Весьма умно со стороны Лютера было начать с того, что он – не просто безвестный возмутитель спокойствия, что у него имеются заслуги, которые признают даже его враги. Вторая категория книг, продолжал он, «направлена против того опустошения и погибели, что приносят христианскому миру дурные дела и учения папистов. Кто станет отрицать это, когда жалобы, раздающиеся по всему миру, свидетельствуют о том, что папские законы изнуряют и терзают совесть верующих?»
Здесь Лютера прервал сам император. «Ложь!» – вскричал он.
Но Лютер продолжал. Хорошо сознавая, что обращается к немецким аристократам, большинство из которых горячо соглашались с тем, что Рим «потерял берега» и угнетает их всеми возможными способами, он заговорил так: «Тирания, в которую и поверить невозможно, пожирает собственность и владения людей, особенно нашей сиятельной немецкой нации!» С этим даже его враг герцог Георг не мог не согласиться. Лютер продолжал: «Отрекшись от этих своих слов, я открою двери еще большей тирании и нечестию; и еще худшие последствия ожидают нас, если я сделаю это по настоянию Священной Римской империи!»
Затем Лютер перешел к третьей категории книг. Этот разряд, сказал он,
…содержит споры с различными частными лицами. Сознаюсь, порой я бываю более резок и ядовит, чем позволяет моя профессия; однако судят меня не за мою жизнь, а за учение Христово, – так что и от этих трудов я не могу отречься, не открыв тем самым дорогу тирании и нечестию.
Упоминание тирании появилось здесь не случайно – и пришлось очень кстати, ибо взывало к националистическим чувствам слушателей-немцев. Далее Лютер привел в пример Христа перед Синедрионом:
Христос, стоя перед Анной, сказал: «Призови свидетелей». Если Господь наш, который заблуждаться не может, высказал такое требование – почему же и такой червь, как я, не вправе требовать, чтобы меня обвиняли по свидетельствам пророков и Евангелий? Если мне покажут, в чем моя ошибка, я первый брошу свои книги в огонь.Думаю, из этого очевидно, что я достаточно рассмотрел и взвесил аргументы и опасности ученых диспутов, возбужденных по всему миру моим учением, – в чем меня вчера сурово и жестоко упрекали. В природе моей во всем видеть хорошие стороны – и то, что из ревности к слову Божьему возникают споры, кажется мне благим делом. Ибо таково проявление слова Божьего в мире, и таково его действие. Как говорит Христос: не мир Я пришел принести, но меч, ибо пришел Я восставить сына против отца, и так далее. Нам следует держать в уме, что Бог в советах Своих удивителен и ужасен, – и не пытаться сгладить или замолчать трудные места, ибо этим мы осуждаем слово Божье. А кто осуждает слово Божье, тот открывает дорогу потоку нестерпимого зла.Если Бог наш столь суров, проявим же осмотрительность, дабы не вызвать потока войн и дабы правление сего благородного юноши, Карла, не стало несчастливым. Истории фараона, царя Вавилонского и царей Израилевых да послужат нам примером. Бог посрамляет премудрых. Мой долг – ходить в страхе Господнем. Говорю это не для того, чтобы кого-то упрекнуть, но лишь потому, что не могу избежать долга своего перед немецким народом. Предаю себя Вашему Величеству и молю о том, чтобы нападки врагов моих не вызвали в Вас беспричинного дурного ко мне расположения. Я закончил.
Фон дер Эккен, совершенно не впечатленный этой речью, отвечал резко:
Неверно ты, Мартин, разделил и определил свои труды. Уже ранние были дурны, а поздние – еще хуже. Ты просишь, чтобы тебя судили по Писанию, – но об этом всегда просят еретики. Ничего нового ты не делаешь, лишь возобновляешь заблуждения Уиклифа и Гуса. Как возрадуются евреи, как возрадуются турки, услыхав, что христиане якобы все эти годы неверно понимали христианство! Как можешь утверждать ты, Мартин, что ты единственный способен понять смысл Писания? Неужто ставишь ты свое суждение превыше суждения многих великих мужей и считаешь, что знаешь больше их всех? У тебя нет права подвергать сомнению святейшую и правую веру, установленную самим Христом, совершенным законодателем, проповеданную по всему миру апостолами, запечатанную кровью мучеников, утвержденную на священных соборах, определенную Церковью, к которой принадлежали все отцы наши вплоть до смерти и передали ее нам в наследие – веру, которую и папа, и император ныне запрещают обсуждать, ибо иначе обсуждению не будет конца. Я спрашиваю тебя, Мартин – и отвечай прямо, без уверток: отрекаешься ли ты от своих книг и ошибок, которые в них содержатся, или нет?
В ответ на это Лютер и произнес свои прославленные слова:
Если ваши светлейшие величества и вы, сиятельные господа, требуете простого ответа – вот вам мой ответ, простой и безыскусный: пока меня не убедят доказательствами от Писаний или от трезвого разума (ибо одному лишь папе или одним лишь соборам я не доверяю, поскольку хорошо известно, что они часто ошибаются и друг другу противоречат) – я связан Писаниями, которые привел, и совесть моя в плену у слова Божьего. Отрекаться я не могу и не стану, ибо неправильно и небезопасно идти против совести. На том стою и не могу иначе. Помоги мне Бог. Аминь.
На самом деле мы не знаем, действительно ли Лютер произнес знаменитые слова: «На том стою и не могу иначе» – хоть и нет причин считать, что он этого не говорил. В протоколе заседания этих слов нет, однако они появляются в первых же печатных изданиях его речи; добавлены ли они самим Лютером или кем-то из печатников, установить невозможно. Во всяком случае, именно это изречение, краткое и жесткое, за прошедшие пять веков стало символом Лютера и прочно ассоциируется с ним. Даже если он этого не говорил, слова эти не случайно появились на его знамени: они точно отражают его позицию.
Все это Лютер произнес по-немецки. Затем, как и ожидалось, его попросили перевести свои слова на латынь. Тут саксонский советник Фридрих фон Тун, один из тех, с кем Лютер делил комнаты в гостинице, воскликнул: «Если вы больше не можете, доктор, довольно!» В зале стояла жара и духота – что и неудивительно при таком количестве публики. Все устали. Сам Лютер, как рассказывают, обливался потом. Однако он настоял на том, чтобы продолжать, и повторил все сказанное еще раз, теперь по-латыни. Сохранились свидетельства, что латинский вариант его речи вызвал у Фридриха Мудрого особенное восхищение.
Место, на котором стоял Лютер, произнося эти слова, теперь превращено в мемориал; на нем установлена мраморная плита. Однако в наше время смотрится она странно и как-то не на месте. Все ее былое окружение исчезло; от роскошного дворца императора Священной Римской империи остались лишь развалины. Однако именно на этом месте пять столетий назад свершилось одно из величайших событий в истории.
Финальные слова Лютера, «На том стою и не могу иначе», в исторической памяти сохранились как кульминация и завершение драматической сцены. На самом деле, разумеется, этим дело не закончилось. Князья, повернувшись друг к другу, начали обсуждать услышанное; несомненно, со всех концов зала слышалось бормотание толпы, шепот и приглушенные восклицания. Затем Лютеру объявили, что все это – не ответ на вопрос. Фон дер Эккен, снова обратившись к нему, призвал забыть о совести – предложение, на наш слух, шокирующее, и именно потому, что мы живем в ином мире, возникшем в результате тогдашней непоколебимости Лютера, в мире, где совесть почитается чем-то священным. Другие в зале начали возражать Лютеру по отдельным пунктам – говорили, например, что соборы никогда ни в чем не ошибались; на это Лютер отвечал, что счастлив будет указать им главу и стих Писания, которым противоречат решения того или иного собора. Наконец, поскольку час был уже поздний и ясно было, что любые дальнейшие споры служат лишь к вящей славе Лютера и дальнейшему вреду для Церкви, заседание было объявлено закрытым.
Лютер вышел из зала в сопровождении двоих из числа императорской стражи. Многие в просторном холле решили, что он под арестом и его ведут в тюрьму; люди заволновались, но стражники уверили их, что Лютер свободен. Однако внизу лестницы поджидала его группа испанцев, приехавших в Вормс вместе с императором. Они проклинали Лютера и кричали, что за такие взгляды его надо отправить на костер. Разумеется, все это Лютер слышал уже много раз. Вернувшись наконец к своим друзьям, он поднял руки, как делали немецкие солдаты, торжествуя победу, и воскликнул с широкой улыбкой: «Я это сделал! Я через все прошел!»
Позже в тот же вечер Фридрих Мудрый в разговоре со Спалатином заметил: «Доктор Мартин чудесно говорил сегодня перед императором, князьями и делегатами от сословий, и по-латыни, и по-немецки…» И, помолчав, добавил: «Но, на мой вкус, слишком уж дерзко». Сам Фридрих не был разочарован смелостью Лютера – однако беспокоился о том, каков будет вердикт императора, и о его дальнейшей судьбе.
Назад: Отлученный. Aetatis 38
Дальше: Глава одиннадцатая Враг империи
