В Магдебурге Лютер провел всего год, а затем отправился за семьдесят пять миль к юго-западу от Мансфельда, в город Айзенах. Здесь ему предстояло провести следующие три или четыре года и пустить корни; впоследствии он с нежностью говорил об «Айзенахе, милом моем городе». Здесь у Лютера было много родственников как с отцовской, так и с материнской стороны. Одна из самых популярных лживых легенд, выросших вокруг Лютера – история о том, как бедный мальчик, оказавшийся в Айзенахе, за много миль от родного дома, совсем один, вынужден был петь на улицах, чтобы заработать себе на хлеб. Одна вдова, – рассказывает дальше легенда, – пожалела бедное дитя и была так очарована его голосом, что пригласила мальчика поселиться у нее. Все здесь неправда, к тому же основанная на ложной предпосылке. В самом деле, во времена детства Лютера существовал обычай молодым людям в определенные праздники ходить от двери к двери, распевая песни и выпрашивая подаяние – однако этот обычай не особенно отличался от американской традиции празднования Хэллоуина или от восточноевропейских колядок. Занимались этим все подростки, а не только бедняки: они именовались Partekenhengst, что означает «собиратель Parteken», то есть кусочков хлеба.

В то время Айзенах мог похвастаться тремя монастырями: доминиканским, картезианским и францисканским. Им соответствовали три прихода: святого Николая, святого Георгия и Девы Марии. Огромная церковь Девы Марии славилась двадцатью алтарями и бесчисленными реликвиями, в том числе обломком кости, будто бы принадлежавшей самой Марии. Паломники, посещавшие это святилище, верили, что взирают на освященную плоть руки, качавшей колыбель младенца Иисуса. Лютер позднее называл этот город населением в четыре тысячи человек «гнездом священников и рынком клириков».

В Айзенахе Лютер посещал приходскую школу при церкви святого Георгия; здесь он сблизился с одним из преподавателей, Вигандом Гюльденапфом, с которым сохранил связь на всю жизнь. Кроме того, здесь у него завязались отношения с двоюродным дедом Конрадом Хуттером, в прошлом попечителем церкви святого Николая.

В эти же годы подросток Лютер через общих друзей свел знакомство с видным местным семейством Шальбе – и несколько лет прожил в этой семье. Как раз в это время, в 1495-м и затем в 1499 году, Генрих Шальбе был в городе бургомистром. И снова мы убеждаемся, что Лютер отнюдь не бедствовал: уже в четырнадцать лет он был отлично устроен, вел жизнь состоятельного юноши с хорошими связями и блестящими перспективами. Семья Шальбе была не только влиятельна и богата, но и глубоко благочестива: Шальбе были основными покровителями местного францисканского монастыря. Именно жена Генриха Шальбе впервые заронила в сознание юного Лютера представление о том, что брак должен быть важным и необыкновенным событием. Порой она приводила на память стихотворную строку, которую Лютер вспоминал и много лет спустя: «Для тех, кому это дано, нет вещи на земле дороже, чем любовь женщины».

В Айзенахе, где провел почти четыре года, Лютер подпал также под влияние отца Иоганна Брауна, в то время приходского священника в церкви Девы Марии. Браун был связан со школой святого Георгия и, по-видимому, нередко принимал школьников у себя дома: по всей видимости, там Лютер с ним и познакомился. Из их позднейшей переписки мы видим, что Браун, человек добрый и благочестивый, оказал на Лютера серьезное духовное влияние, и что он рано распознал в Лютере глубокий ум и чувствительную душу, на которую, несомненно, у Бога имеются какие-то особые планы и задачи, – от Лютера требуется лишь открыться для них.

Семья Шальбе не только научила Лютера тому, что Бог должен находиться в центре нашей жизни – и в гораздо более глубоком смысле, чем мог он усвоить это в Мансфельде, – но и впервые познакомила с мыслью, что у Церкви может быть темная сторона и что земные церковные институты, возможно, не вполне воплощают в себе Церковь, какой задумал ее Бог. Быть может, именно от отца семейства Генриха Шальбе Лютер впервые услышал о престарелом францисканском монахе Иоганне Хильтене, который в эти годы находился в Айзенахском монастыре в заточении за бесстрашную критику Церкви.

Как испытание святого Мартина в Вормсе (Борбетомагусе) в IV столетии выглядит неким странным предвестием событий жизни Лютера тысячу лет спустя – такое же странное пророчество можно усмотреть и в апокалиптических прорицаниях Хильтена. В своих писаниях Хильтен предсказывал, что в 1516 году восстанет вождь, который будет бороться за реформацию Церкви, победит и положит конец вековому владычеству монахов. Нам неизвестно, знал ли Лютер в то время о пророчествах Хильтена – но точно известно, что в последующие годы знал и относил эти пророчества к себе. Несомненно, это должно было поддерживать его в борьбе и укреплять величайшие его орудия – веру и мужество. Пророчествовал Хильтен и о том, что через сто лет христианскими землями овладеют мусульмане; так что в последующие десятилетия Лютер – учитывая точность предсказаний Хильтена относительно него самого – неминуемо должен был верить и этому и ощущать, что мы живем в последние дни, что антихрист уже на пороге и вот-вот в последней попытке победить устроит такой невообразимый хаос, который «даже избранных» введет в заблуждение.

Хильтен умер узником в монастыре в 1500 году, в возрасте семидесяти пяти лет, скорее всего от голода – трудно сказать, заморил ли себя голодом сам или ему в этом «помогли». Однако в его истории мы снова видим: мысль о святом, противостоящем Церкви, не была для того времени совершенно чуждой и невозможной. Не стоит поддаваться упрощенному взгляду на историю, согласно которому до пришествия Мартина Лютера Церковь была монолитна и лишена инакомыслия. То, что у Церкви много недостатков, что немалое число монахов, священников и иных клириков – гнусные алчные ханжи, едва ли могло никому не приходить в голову. Как это ни воспринимай, а миряне видели это своими глазами – и обсуждали, и выражали свои мысли по этому поводу как частным образом, так и публично. Им не хватало лишь «полководца», способного начать с Церковью бой – и победить.

В самом деле, серьезные проблемы Церкви стали притчей во языцех еще за много столетий до Лютера. Ко времени Лютера порча Церкви была широко известна. Не только разговоры о проблемах, но и громкие призывы к реформам слышались то тут, то там еще за века до виттенбергского монаха. Самый ранний пример, драматический и широко известный, относится к XIII веку, когда молодой дворянин по имени Франциск, впоследствии прославленный во святых, услышал глас Божий: «Мой дом лежит в руинах. Восстанови его!». И в период между Франциском и Лютером мы видим в Церкви немало фигур, пытавшихся изменить положение к лучшему – хоть и не всех из них восхваляли, как Франциска, а многих из-за их деятельности объявляли еретиками, отлучали от Церкви и даже сжигали на кострах.

В 1328 году в Англии родился Джон Уиклиф, во многих важных отношениях предшественник Лютера и будущих лютеровых реформ. Уиклиф агитировал за перевод Библии на английский язык, чтобы простые люди могли читать слово Божие, и сам перевел большую часть Нового Завета – хотя, разумеется, не на современный, а на среднеанглийский, язык времен Чосера. Например, Ин. 3:16 в его переводе звучал так: «For God louede so the world, that he ȝaf his oon bigetun sone, that ech man that bileueth in him perische not, but haue euerlastynge lijf».

Вместе с другими трудился Уиклиф и над переводом Ветхого Завета: страстно, как и Лютер, стремился он к тому, чтобы каждый мог читать Благую Весть на своем родном языке. «Христос и апостолы Его, – говорил он, – учили народ на том языке, который их слушатели лучше всего знали. Почему бы не поступать так и сейчас?» Разумеется, печатный станок был изобретен лишь в 1450 году, и первой печатной книгой, вышедшей в 1455 году, – знаменитой Гутенберговой Библией, – стала латинская Вульгата. Несомненно, имевшаяся у Лютера возможность печатать и широко распространять в массах свой немецкий перевод Библии оказала ему огромную услугу в деле Реформации, к которой стремился и Уиклиф.

Как и Лютер в более поздние времена, Уиклиф выступал против монашества, священничества как особой касты и даже против пресуществления Тела и Крови Христовых – в основном по тем же причинам, что и Лютер 150 лет спустя. Высказывался он и против богатства Церкви, и даже – достаточно жестко – против папства. Когда в Англии произошло крестьянское восстание, парламент и английская Церковь обвинили Уиклифа в том, что это его учение воспламенило восставших – так же как впоследствии и Лютера обвиняли в разжигании Крестьянской войны. В 1384 году Уиклиф умер от удара, прямо во время богослужения; однако Констанцский Собор 1415 года посмертно объявил его еретиком, а в 1428 году кости его были извлечены из могилы и сожжены, а пепел развеян над рекой Свифт, протекающей через английскую деревушку Люттеруорт.

Еще одним реформатором до Лютера стал богемец Ян Гус, родившийся в 1369 году, богослов из Пражского университета. Гус, испытавший сильное влияние Уиклифа, резко выступал против индульгенций и папства, особенно критикуя папу за использование военной силы – ведь Церковь не должна носить меч. На Констанцском Соборе Гус был осужден как еретик и в 1415 году сожжен на костре. Однако последователи его, так называемые гуситы, продолжали существовать и после его смерти.

И в самом Ватикане многие ясно понимали, насколько испорчена и развращена Церковь и как нуждается она в реформировании. Сразу после смерти Пия II в 1464 году епископ Доменико де Доменичи выступил с резкой критикой папства: миряне, говорил он, называют Церковь «блудницей Вавилонской, матерью всех преступлений и прелюбодеяний земных». Он призывал «восстановить достоинство Церкви, воскресить ее авторитет, исправить нравы, вернуть порядок в папскую курию, защитить справедливость, умножить веру». Более того, христианскому миру угрожали дьявольские турецкие орды – и Доменико, как и многие другие, понимал: если ничего не исправить, скоро весь христианский мир подпадет под иго магометан. Однако эти мрачные пророчества не имели никакого действия – с тем же успехом можно было проповедовать Нерону или Калигуле о вырождении Рима и визиготской угрозе. После избрания папы Сикста IV в 1471 году Рим уже не шел – семимильными шагами бежал к катастрофе. Как и предшественники его, и преемники, в призывах к реформам Сикст IV слышал лишь надоедливую угрозу своей власти – и топтал их своими алыми бархатными туфлями. С теми, кто призывал реформировать Церковь, обходились как с назойливыми мухами: отмахивались или давили.

Нравственно зараженная среда Ватикана времен Медичи, казалось, существовала лишь для того, чтобы давать материал будущим сценаристам телесериалов. Например, флорентийская семья Пацци, испив полную чашу злодеяний Медичи, задумала убить разом и Джулиано, и Лоренцо – во время церковной службы. Решение было чисто практическое: именно в церкви их вернее всего можно было встретить без защиты. Сигналом для вооруженного кинжалом assassino стал колокол, возвещающий самую святую минуту мессы – вознесение Святых Даров. При этом священном сигнале убийца бросился на врагов – и Джулиано немедленно встретился со своим Создателем, а вот Лоренцо выжил и продолжил злодействовать дальше.

В те годы, когда юный Лютер учился в Айзенахе, папой в Риме был Александр VI Борджиа – быть может, самый порочный из всех порочных понтификов на дне той пропасти, в которой покоился институт папства. В то, что он вытворял, порою трудно поверить. Когда умер его предшественник Иннокентий VIII, Александр, метивший на папский престол, отказался от закулисных переговоров с кардиналами – обычной коррупционной практики того времени; вместо этого он попросту устранил соперников, заплатив им всем отступные. Рассказывают, что четыре мощных мула тащили на себе тяжеленные короба, доверху набитые серебром. С этой богатой поклажей отправились они от роскошного дворца Родриго Борджиа ко дворцу его главного соперника Асканио Сфорца – и там оставили свой драгоценный груз. Еще в бытность кардиналом будущий папа времени даром не терял – стал отцом семерых детей, предсказуемо признанных незаконнорожденными. Однако теперь, получив в руки огромную папскую власть, он запросто мог «узаконить» любого, кого считал нужным. Все, что для этого требовалось – поставить подпись на папской булле. Так, одним росчерком священного пера святого Петра, bastardi чудесным образом превратились в добропорядочных граждан – и, более того, вступили в эксклюзивный клуб законных детей римских пап. Перед самым вступлением на папский престол пятидесятидевятилетний Александр завел себе новую любовницу: некую Джулию Фарнезе, сорока тремя годами его моложе, уже в шестнадцать лет прославленную сказочной красотой, особенно каскадом золотых волос, ниспадающих до самого мраморного пола Ватикана. Иные называли ее «папской шлюхой», но люди более остроумные – или осторожные – именовали «невестой Христовой».