Книга: Язык милосердия. Воспоминания медсестры
Назад: 12 «Есть две смерти…»[31]
Дальше: Слова благодарности

13
«…и согрелось тело ребенка»

Никогда не стоит недооценивать возможности человека, который настроен решительно.
Эдна Адан Исмаил
Сегодня мой последний день работы медсестрой, и я иду по мосту, возвращаясь в больницу и наблюдая, как вода меняет цвет от зеленого к голубому, а затем к серому. Я запоминаю эти цвета. Мне сорок лет, и я уже не та худощавая девочка, которая прикладывала к уху морскую раковину. Но сестринское дело научило меня прислушиваться, и я наконец умею одновременно слышать все и ничего. У моей тени зазубренные края, но все же она танцует.
Я хочу растянуть время, просмаковать каждую секунду своей последней смены. Но как только я добираюсь до работы, так сразу же срабатывает сигнал экстренного вызова. Я бегу на помощь и обнаруживаю, что в зоне транспортировки пациентов у мужчины произошла внезапная остановка сердца. Верхом на его большом теле сидит сестра, которую я не узнаю́, – она давит на его грудную клетку так сильно, как только может, у него вот-вот сломаются ребра. Униформа у нее на груди насквозь пропиталась потом, а под мышками выступили два мокрых полумесяца. Моя коллега, Сюань, встает на колени рядом с пациентом, забрасывает за спину свой висящий на шее пропуск и открывает портативный дефибриллятор – красный электрошокер начинает трещать, как только она приподнимает крышку.
– Приложить электроды к груди пациента.
– Подключить электроды к разъемам рядом с мигающей кнопкой.
– Идет анализ.
– Разряд!
– Отойти!
Сюань говорит громко, перекрикивая шум аппаратуры. Она знает, что сотрудники игнорируют гудение оборудования. «Убрать руки от груди, идет анализ. Так, не прикасаться. Разряд. Уберите кислород. Всем отойти». Произнося все это, Сюань смотрит на пациента и машет рукой, используя не только голос, но и язык тела, чтобы обезопасить коллег от случайного электрического разряда. Недавно в одной из лондонских учебных больниц медсестра случайно ударила током свою напарницу. Теоретически, если кто-то дотронется до пациента или даже до пакета с жидкостью, к которому тот подсоединен, есть риск получить удар током, в результате чего может произойти остановка сердца.
В любой экстренной ситуации очень важно, чтобы и пациенты, и медработники могли довериться незнакомым людям. История английского слова trust, которое означает «доверие», имеет много общего с базовыми принципами сестринского дела. В современный язык оно пришло из среднеанглийского, в котором было слово truste со значением «защита», в свою очередь, восходящее к древнескандинавскому traust – «помощь»; родственным ему также считается голландское слово troost, означающее «комфорт, успокоение, утешение». Пациенты должны доверять медсестрам, а медсестры – врачам и друг другу. Но помимо этого медсестры должны доверять себе, отдавать себе отчет в том, на что они способны, а на что – нет. Медсестра обязана себя знать.
Теперь, имея многолетний опыт, я больше всего доверяю своим суждениям. Я верю, что уже видела происходящее (что бы ни происходило) раньше, и успела поразмыслить над тем, какой смысл оно несет. Я способна игнорировать своды правил (по словам Беннер, опытная медсестра, «сопоставляя ситуации и определяя порядок действий, более не полагается на принципы, правила или установки») и могу в первую очередь доверять собственной интуиции. Я доверяю себе – своему внутреннему голосу. Но моя работа требует большего. Мне приходится столь же всецело полагаться на абсолютных незнакомцев.
Часто случается, что члены бригады оказания экстренной помощи при остановке сердца прежде ни разу не видели друг друга и встречаются впервые для оказания помощи пациенту. Совет по реанимации рекомендует членам бригад экстренной помощи собираться перед началом смены, чтобы обсудить, кто какую роль будет выполнять, уточнить имеющийся у каждого сотрудника опыт и соответствующим образом распределить обязанности. Есть определенный набор задач, каждая из которых во время остановки сердца поручается отдельному медработнику: главные члены бригады должны стоять в ногах пациента и наблюдать за работой подчиненных, которые осуществляют наружный массаж сердца, дефибрилляцию, лекарственную терапию, делают записи. Но в большой больнице, где постоянно что-то меняется, где люди работают на полной ставке и вдобавок к этому обязаны отзываться на сигналы экстренного вызова, познакомиться заранее невозможно. Все сводится к доверию, но интуиция и опыт позволяют быстро сделать вывод об опытности коллег. Молодой врач, который держит руки в карманах, вовсе не высокомерен – ему страшно. Консультанту, которая хватает пациента за запястье, вместо того чтобы прощупывать центральный пульс через крупную артерию, и громко выкрикивает указания, доверять не стоит вовсе – такие врачи, как правило, очень быстро осознают, что им здесь не место, и удаляются. Анестезиолог, хоть он и возится у изголовья с воздуховодом, заслуживает доверия и почти всегда великолепно справляется с поставленной задачей. А вот врачу (иногда на его месте оказывается медсестра), который ведет себя спокойно, не кричит и стоит в ногах у пациента, со стороны наблюдая за происходящим, – тому человеку, который, несмотря на экстренность ситуации, представился, поздоровался и спросил, как всех зовут, доверять стоит прежде всего. Самые замечательные и опытные врачи, с которыми мне доводилось работать, определенно ведут себя наиболее спокойно, а ситуации, когда речь идет о жизни и смерти, словно придают им еще больше спокойствия.
Я часто наблюдаю за тем, как консультант позволяет младшему врачу запороть много задач, но не вмешиваюсь, зная, что опыт позволит первому справиться с любыми возникшими проблемами, а второй ничему не научится, если пару раз не оплошает. Я бы доверила этому консультанту собственную жизнь и даже жизни своих детей. Мы, врачи и медсестры, позволяем ситуации стать угрожающе критической, давая младшим сотрудникам возможность потратить слишком много времени на оценку состояния вен или на то, чтобы достаточно плотно закрепить мешок Амбу, пока грудь пациента остается неподвижной, при этом в легкие, а значит, и в мозг пациента не поступает кислород, а мы спокойно направляем руки младшей медсестры или врача у лица пациента. Лишь доверие собственным инстинктам позволяет нам подходить к самому краю обрыва, зная, когда следует вмешаться, чтобы не позволить больному умереть или, по крайней мере, не позволить ему умереть так быстро, как он мог бы.
Зона транспортировки пациентов переполнена, но один из санитаров раздобыл где-то ширму и кое-как огородил ею собравшуюся вокруг пациента бригаду. Из другого отделения вышла медсестра – она вывозит ждущих своей очереди на транспортировку пациентов в инвалидных креслах. «Вам этого видеть не обязательно», – говорит она.
Сюань отсчитывает тридцать нажатий и два вдоха. Она, без сомнения, повторяет про себя имя Леди Гаги, чтобы соблюдать ритм, – так теперь учат. Раньше студентов учили петь песенку о слонихе Нелли, но теперь такой темп считается слишком медленным.
Один из пациентов в приемной снимает происходящее на телефон, другой кричит, что уже сорок минут ждет такси. Похоже, людей совершенно не трогает разворачивающаяся перед ними катастрофа. Это что-то новое, я стала замечать это лишь в последние несколько лет.
В кармане Сюань срабатывает пейджер – это сигнал экстренного вызова, но она продолжает: она взяла на себя наружный массаж сердца и теперь потеет сама. «Разделитесь», – командует она, зная, что причиной вызова может оказаться обморок в отделении флеботомии, сердечный приступ в отделении обширных травм или анафилактический шок – серьезная аллергическая реакция какого-нибудь родственника на арахис. Вызов может поступить для любой из пяти бригад по оказанию помощи при остановке сердца, в которых я числюсь: травмы, неонатальной, акушерской, педиатрической или взрослой. Я достаю свой пейджер и бегу. Оказывается, что один из старших врачей упал в лифте. Рядом достаточно людей, чтобы его состояние смогли стабилизировать и доставить в отделение кардиологии. Гораздо позднее я узнаю, что он выжил, как и мужчина в зоне транспортировки пациентов.
– Ты, похоже, удивлена, – говорит Сюань.
– Я не ставлю под сомнение твои превосходные навыки наружного массажа сердца, просто это неожиданно.
По статистике после остановки сердца в больницах Великобритании выживает менее 20 % пациентов, а в случае постепенного ухудшения состояния и сопутствующих патологий, заболеваний и недугов вероятность выжить (и особенно остаться невредимым), разумеется, чрезвычайно мала. И, несмотря на развитие медицинских технологий и прогресс в обучении врачей, статистика все же не сильно улучшается. Похоже, если время истекло, то оно истекло, и ничем уже не помочь. У детей шансов выжить еще меньше. Если у ребенка наступает асистолия (остановка сердца с исчезновением биоэлектрической активности), и на ЭКГ появляется так называемая «прямая линия» (один из четырех возможных сердечных ритмов, часто возникающий у детей при остановке сердца), его шансы выжить составляют лишь 5 %. И только один из этих пяти процентов не получит неврологического ущерба, то есть не наступят необратимые повреждения мозга.
Однако выживаемость при остановке сердца среди посетителей казино в Лас-Вегасе составляет 75 %. По этому поводу есть ряд гипотез: люди здесь в целом здоровы (вы бы, наверное, с этим поспорили, если бы увидели, сколько людей в казино мучаются от болей в груди, но все равно едут в отпуск), охранники обучены делать непрямой массаж сердца и могут потерять работу, если не пройдут регулярную проверку, которая проводится каждые четыре месяца. За посетителями все время наблюдают, на случай если те захотят сжульничать, поэтому, если кому-то из них станет плохо, это сразу же заметят и им будет немедленно оказана помощь – наружный массаж сердца и, при необходимости, дефибрилляция. А если верить тому, что говорят многие из моих коллег, воздух в казино через систему кондиционирования постоянно насыщают кислородом, чтобы людей не клонило в сон.
Большинство специалистов по реанимации согласны, что выживание человека, у которого произошла остановка сердца, в первую очередь зависит от качества наружного массажа сердца. Причина, по которой охранники лас-вегасских казино каждые четыре месяца проходят обучение, заключается в том, что, согласно исследованиям, спустя это время мы теряем приобретенные медицинские навыки. Сотрудники больниц проходят курсы по осуществлению базовых реанимационных мероприятий ежегодно, иногда – раз в два года, а в некоторых учреждениях и раз в три года, несмотря на установки и рекомендации Совета по реанимации. Сэкономить средства также помогает отсутствие обучающих курсов по оказанию помощи при остановке сердца в школах, хотя в Скандинавии они существуют, и выживаемость в случае остановки сердца вне стен больницы там составляет 30 %, в то время как у нас – лишь около 10 %. Возможно, более регулярные обучающие курсы помогли бы улучшить данные статистики. Как и более адекватное государственное финансирование. Такова цена человеческой жизни.
Мужчине из зоны транспортировки пациентов повезло. В конце смены Сюань рассказывает мне детали, переодеваясь за самодельной ширмой в нашем задрипанном кабинете. Я мельком замечаю у нее татуировку, когда она выглядывает из-за загородки. Снова срабатывает сигнал экстренного вызова.
– Я побегу, а ты сдавай дежурство, – говорю я.
Я бегу по соединяющему корпуса коридору, мимо комнаты для скорбящих родственников, несусь вниз по лестнице, перепрыгивая через ступеньку. Я уже успела задохнуться, когда пробегала детскую амбулаторную клинику, где какой-то маленький мальчик в толстых очках прислонился лицом к стеклу. Мимо отделения офтальмологии, где пахнет освежителем воздуха, мимо кардиологической клиники, где вдоль стены в ряд выстроились приборы. Навстречу мне, сгорбившись, проходит мужчина в джинсах и толстом свитере – точь-в-точь мой отец.
Я вижу его повсюду. Долгое время я продолжаю жить на автомате. Я уже в операционных – в пространстве между мирами. Но Глэдис была права: время летит. Дни превращаются в недели, в месяцы и годы, и мы с детьми справляемся, переживаем тот ужасный период. Сестринское дело и мои дети дарят мне столько доброты. Время от времени кровь начинает течь по пуповине в обе стороны. В конце концов, ночь всегда сменяется днем.
Я глубоко дышу, проносясь мимо психиатрических кабинетов и отделения для находящихся на долгосрочном лечении пациентов, которым требуются дыхательные аппараты, мимо вечно расширяющегося крыла для пациентов с частной страховкой и отделения для больных деменцией, отделения для перенесших инсульт и отделения пластической хирургии, мимо ожогового центра, кардиологического центра, отделения интенсивной терапии для нейрохирургических больных и крыла венерологического отделения, мимо клиники для больных раком груди. Я бегу мимо лабораторий, где делают анализы крови, и стоматологических операционных. Подо мной морг, надо мной – родильные палаты. И тут все сливается в одно размытое пятно. Я слышу, как плачет ребенок.
Экстренный вызов приводит меня на парковку у входа в ОНП, где в ряд выстроились кареты скорой помощи, а врачи работают с пациентами, которые получили серьезные травмы или вот-вот умрут – все они находятся в слишком тяжелом состоянии, чтобы можно было отвезти их внутрь.
Вокруг любой больницы есть невидимый периметр, внутри которого работает местная бригада оказания экстренной помощи – если пострадавший находится за периметром, необходимо звонить в скорую. Больничная парковка находится в границах этой территории, хотя пациент, у которого произошла полная остановка сердца в автобусе, находился за ее пределами. Это, однако, не помешало моей коллеге забраться на него верхом и попытаться его реанимировать. «А что мне было делать? Восемь, а то и все двадцать минут ждать скорую, чтобы потом констатировать, что мозг пациента умер?» Врач или медсестра всегда бросятся спасать человека, даже если это террорист.
Я прибегаю на парковку и вижу там черное такси и стоящего рядом водителя с медно-серым перекошенным лицом: он показывает на открытую дверь автомобиля. Женщина с ногами, опухшими как бревна, выталкивает из себя младенца. Моя коллега, медсестра из ОНП по имени Беата, вытянула вперед руки без перчаток и готовится поймать ребенка, который уже почти выскользнул наружу.
– Скорее, помоги!
– Я не хочу неприятностей, – говорит стоящий за моей спиной водитель такси. Его счетчик продолжает работать. Повсюду кровь и испражнения.
У роженицы закрыты глаза, и она издает знакомые мне нечеловеческие стоны. Стенания. Я слышу лязгающий звук, похожий на тот, что издает машина, переезжающая большую рытвину.
– Как тебя зовут? – спрашиваю я. Но она сейчас где-то далеко. Я поворачиваюсь к Беате.
– Это Присцилла, – отвечает мне она. – Санитары пошли за одеялами, но нам они нужны были еще вчера. – Ее голос дрожит. Она не акушерка. Как и я. Нашего опыта может оказаться недостаточно. Может произойти все, что угодно.
Я оглядываюсь на таксиста:
– Дайте мне ваше пальто.
Он стаскивает с себя пальто, и я подкладываю его под руки своей напарницы, которые уже испачканы самыми разными видами испражнений. Ребенок выходит и не издает ни единого звука. Присцилла кричит. Вокруг собирается толпа. Я на секунду поднимаю глаза. Здесь вся жизнь, на этой самой парковке, в этой больнице. Люди со всех уголков света – слабые, уязвимые и такие человечные. Мы – живая история.
Молодой лысый мужчина подошел вместе со своей капельницей. На нем пижама, а из груди, настолько худой, что его ребра напоминают ксилофон, торчит центральный катетер. Рак.
– Помощь нужна? – спрашивает он.
– Тут роды! – кричит водитель такси. – Роды!
Ребенок тем временем издает прекрасный крик и за какое-то мгновение оживает. Приходят санитары с одеялами. Я проверяю состояние ребенка – цвет кожи, тон голоса, позу, слушаю, как торопливо бьется его сильное сердечко, приложив к его груди маленький конец своего стетоскопа. Идеально быстрый ритм. Бежит навстречу жизни. Я возвращаю девочку матери:
– Поздравляю, у вас дочь.
Она немного привстает на сиденье, с растопыренными ногами, в луже крови, ее и ребенка все еще соединяет пуповина, она вся дрожит. Она смеется и смотрит на малышку, а потом поднимает взгляд на таксиста:
– Господь велик.
Мы находим инвалидное кресло, помогаем Присцилле и ее новорожденной дочке выбраться из такси и сесть в него и накрываем их одеялами. Я еще никогда не видела на лице женщины такой широкой улыбки. Я иду рядом с ними, а Беата везет инвалидное кресло. Девочка смотрит на маму своими большими, как небо, глазами.
Пока мы идем, снова срабатывает сигнал экстренной помощи: «Травма, отделение неотложной помощи».
– Мне надо бежать.
Я улыбаюсь Присцилле, но она слишком занята – любуется своей новорожденной дочкой и не замечает меня. Именно так и должно быть.
Я бегу. И мое сердце тоже ускоряет темп. ОНП пугает. Оно напоминает нам о том, что жизнь – штука хрупкая. Что может быть более пугающим? ОНП учит нас, что мы ничтожны: как бы мы ни пытались, мы не можем предсказать, кто потеряет мужа, у кого случится инфаркт или инсульт, у кого родится ребенок с пороком сердца, чей новорожденный младенец умрет от инфекции, а у кого произойдут преждевременные роды. Мы не знаем, кому из нас суждено всю жизнь бороться с психическим расстройством, а кто покончит жизнь самоубийством. Мы не знаем, кто из нас будет жесток к собственным детям. Мы не можем предсказать, кому из нас понадобится менять постельное белье из-за недержания и кто будет это делать. Мы не знаем, кто заболеет диабетом, астмой, у кого случится заражение крови, а кто обгорит в пожаре. Мы не знаем, кому диагностируют рак, как не знаем, куда подует ветер.
Даже сейчас я испытываю страх, открывая дверь в отделение неотложной помощи. Давайте войдем туда вместе. Я делаю глубокий вдох. Если вы пойдете вместе со мной, вынести можно что угодно. Возьмите меня за руку. Держите крепко. Мы распахнем дверь и посмотрим, что там за ней, и, что бы там ни было, взглянем в лицо ужасам и красоте нашей жизни. Только так можно по-настоящему жить. Вместе наши руки не будут дрожать.
Назад: 12 «Есть две смерти…»[31]
Дальше: Слова благодарности