Глава третья
Агнес огляделась, не слышит ли кто и зашептала солдату в ухо:
— Блудная она, всем улыбается, всем отвечает. Нет, на простых и не смотрит, возницы да приказчики ей говорили, так она кривилась, а всем кто в добром платье улыбается. С одним таким и вовсе встала и говорила с ним посреди улицы. Тот в добром платье был и при оружии, и цепь у него была. С ним встала и говорила. Меня гнала, что б я не слыхала о чем. Но я слыхала. Уговаривалась она с ним нынче ночью свидеться. Тот видно богатый, портки у него так широки, что в них и двое влезут. И на лентах снизу подвязаны, и чулки у него, белые аж глаз ломит. И цепь серебра толстого. Сказал, что ночью, после захода придет. А сейчас она велела воду к нам в покои подать. Волосы моет, и бесится, что рубахи свежей, нету.
— А оружие у него какое? — спросил солдат. — Как у меня?
— Какое там, короткое с локоть, а ручка в серебре, а у вас-то в золоте. Вам-то он не чета.
— Стар, молод?
— Молод, вам то в сыны будет.
— Не спи, как она, куда пойдет, за мной приходи.
— Так и сделаю.
Агнес поела и ушла в покои. Солдат даже усмехнулся про себя: «Бойкая шалава эта Брунхильда, хорошо, что взял с собой Агнес, она за ней присмотрит. В первый же день себе нашла забаву. Ну а я гляну, что за господин, этот в широких портках да при оружии».
Вскоре пришел Сыч. Жадно ел, рассказывал:
— Места в городе есть, да только, таких, что б все наши лошади вместились, да двор под телеги был, не так уж и есть. Нашел один такой дом, просят два талера, да двадцать крейцеров за месяц. Думаю, поторгуемся — уступят, на двух сойдемся. Но деньгу просят вперед.
— Очень дорого, — мрачно сказал Волков.
— Так-то — да, но всяк меньше чем тут.
Тут спорить было бессмысленно. Нужно было быстрее отсюда уезжать.
— Ты спать, пока не ложись, сегодня хахаль к Брунхильде придет.
Сыч сразу переменился в лице, от легкой беспечности и следа не осталось:
— Убивать будем? — спросил он, перестав жевать.
— Ополоумел что ли? — солдат глянул на него. — За что ты собираешься его убивать. За то, что баба ему приглянулась? Так она многим нравится, ты всех резать будешь?
— Так она ваша баба, — сказал Сыч, — или нет?
— Моя. Наверное, — отвечал Волков, как то неуверенно, — но мне не нужно что бы ты всех убивал, кто к ней приходить будет.
— Ничего я не понимаю, ваша она или не ваша, — мрачно говорил Сыч.
— Тебе и понимать не нужно, сказал тебе не ложиться спать вот и не ложись, — раздраженно сказал солдат.
— Так не лягу, — обещал Фриц Ламме по кличке Сыч.
Солдат видел, что он явно не доволен. Насупился. Но ничего больше говорить ему не стал.
Они вскоре поднялись к себе в покои, монах и Еган уже были там, валялись на тюфяках, но ни кто не спал, монах читал вслух книгу, Еган слушал. Солдат не раздеваясь, завалился на кровать. Перина тут была хуже, чем у барона Рютте.
Но долго сравнивать перины ему не пришлось, вскоре в дверь поскреблись. То была Агнес:
— Нарядилась вся, пошла. Свистел он, — сообщила она шепотом.
— Ну и мы пойдем, — сказал солдат, — монах ты тут останься с Агнес.
Он, Еган и Сыч, спустились вниз, в трактир. Там было уже немноголюдно, и за одним из столов сидели они: Брунхильда — хороша, как никогда, и юноша лет семнадцати из богатой, по его виду, семьи. Перед ними стояли высокие бокалы из стекла с вином.
Брунхильда, как увидала солдата с его людьми, окаменела лицом, рот разинула, сидела ни жива, ни мертва. Волков, Еган и Сыч встали рядом со столом, за которым они сидели. Юноша, оценив ситуацию, храбро встал, так они постояли чуть-чуть, разглядывали друг друга, Еган с усмешкой, Сыч с откровенной ненавистью, а солдат просто прикидывал, кто этот малец. А юноша храбрился, конечно, но страх до конца скрыть не мог, тем более, что девушка тянула его за рук и шептала:
— Господин, не грубите ему, не думайте даже грубить.
И он не выдержал и срывающимся голосом, чуть не фальцетом крикнул:
— Что вам от нас нужно, добрые господа?
— Да ничего не нужно, нам от тебя, зарежем тебя и всех делов-то, — мрачно сказал Сыч и взялся за рукоять кинжала, что носил на поясе.
— Да за что же? — удивился юноша.
— А что бы женщин наших не касался, отродье чертово, — Сыч был настроен решительно.
Волков жестом велел ему замолчать и спросил и мальчишки:
— Кто таков?
— Удо Бродерханс, я сын выборного корпорала городских пекарей.
— Значит, невелика шишка, — заметил Сыч, — режем ему горло, да в канаву с падалью, тут недалеко есть такая.
— Помолчи, — приказал ему солдат. — А что ты делаешь, Удо Бродерханс, с этой женщиной здесь в столь поздний час?
— Я? — спросил юноша не находя ответа.
— Да ты, — подтвердил Еган, ехидно, — или тут еще кто есть, что с ней винишко распивал, да ляжку ей гладил?
— Я… я… — не находил что сказать юноша.
— Он сказал, что любит меня, — выкрикнула Брунхильда, — не трожьте его он хороший.
— Когда полюбить то успел? — удивился солдат.
— А ну это меняет дело, — продолжал ехидный Еган, — так ты мил человек пришел просить руки, а чего сватов то нет прислал. Недосуг, небось, было. Решил сначала девку то опробовать, а потом уже сватов слать.
— Я… Нет, мне папенька жениться не велит. Я просто поговорить, с госпожой думал. Просто…
— Поговорить, посудник, врет еще, — свирепел Сыч.
— А чего ж ты ночью то пришел разговаривать? — не отставал от него Еган. — Чего дозволения у господина нашего не спросил на разговор? Забыл наверное?
— Поиметь он ее хотел, — продолжал Сыч. — Про любовь ей сказки то в уши лил, а она дура, и растаяла, как масло в жару. Бесплатно хотел девахой полакомится.
— Не твое собачье дело, — вдруг встряла Брунхильда. — Захочу, так бесплатно дам, я вам тут никому не жена.
— Вот и я про то, бесплатно хотел деву поиметь, — резюмировал Сыч. — Резать его надо.
— Почему же бесплатно, — лепетал юноша, косясь на него, — если так — то я готов заплатить.
— Ну, раз так, то все хорошо, — вдруг произнес солдат, — талер с тебя и пользуйся нашей Брунхильдой до утра. Ее покои свободны.
— Талер, — искренне удивился Удо Бродерханс, — да у меня столько и нет.
— Нет? — спросил солдат усмехаясь, и отчего-то радуясь. — А вот цепь у тебя за то есть. Еган, забери-ка у господина его цепь.
Еган бесцеремонно стянул, с головы юноши, берет, бросил его на стол и потом снял с него цепь.
— Цепь шесть талеров стоит, — робко возражал тот.
— Принесешь завтра талер, так верну тебе цепь, — обещал ему солдат, взвешивая цепь в руке. — А пока пей вино, да веди потом нашу Брунхильду в покои ее. А мы тебе завидовать будем.
Юноша и не нашелся, что ответить, а Волков, Сыч и Еган пошли к себе. А Еган говорил поднимаясь следом за солдатом:
— Ох и легко вам даются деньги, господин.
А Сыч был мрачен. Будь его воля, зарезал бы он этого мальца.
— Ну что? — спросила Агнес, когда они вошли в покои. — Прогнали похабника?
— Тут спать будешь, — отвечал ей солдат.
— Тут? — Девочка смотрела на него удивленно.
— Тут.
— Я с этими на полу спать не буду, — Агнес поджала губы.
— Ложись со мной, — сказал солдат, — кровать широкая.
Агнес согласилась без слов, стала снимать платье. Осталась в рубахе полезла к солдату в кровать, долго мостилась.
— Ишь, — бубнил Еган, укладываясь между монахом и Сычом, — что не баба — то благородная. На полу не лягут, все в кровать к господину норовят.
Вскоре все уже спали, дорога выматывает, не спал только Сыч, ворочался да вздыхал. Мечтал зарезать Удо Бродерханса.
Луна уже плыла по небу, когда неприметный человек вошел о дворец Его Высокопреосвященства. Человека стража даже не остановила, просто провожала взглядом, когда он проходил мимо.
Он бывал тут не раз, знал куда идти. Когда он добрался туда, куда нужно он остановился и низко кланялся.
— Ну, что так долго, — недовольно произнес канцлер Его Высокопреосвященства, — мне уже должно быть на докладе. Жду тебя.
— Не мог уйти, хотел доглядеть, чем дело кончится, — сказал пришедший.
— Не тяни.
— Наш головорез, бабу свою продавал.
— Вот как? — приор Брат Родерик заинтересовался. — Продал?
— Продал за талер. Какому-то сопляку из местных пекарей. Видно у героя денег нет, хотя до того платил за стол не скупился. Его холоп по дворам ходил, искал жилье подешевле, в трактире, мол, дорого.
— А стол был богат? Сам ел, или холопов своих хорошим столом баловал.
— Не беден, стол был, сыр, окорок, колбасы. Пиво. Сам ел немного, сначала бродяг кормил из пришлых коих в городе последнее время много, потом и холопам своим дал есть.
— Что за бродяги?
— Не могу знать, двоих видел впервой, одного бородатого видал раньше, из ратных людей он. Сейчас ищет чем поживится, в солдаты не идет, ноги у него нет.
— О чем говорили, не знаешь.
— Не знаю, монсеньор, говорили тихо, хотя почти до драки доходило. Кулаки совали под нос друг другу. Наш герой на расправу скор, и не труслив, людишки его побаиваются. Думаю, что умен, смотрит на человека с прищуром, слушает его внимательно, думает что то. Но умен не шибко, вспыльчив больно. Волю рукам дает.
— Еще есть что?
— Нет, монсеньор, завтра еще погляжу за ним.
— Выясни кто другие бродяги, с которыми он пил. Ступай. Стой.
— Да, монсеньор.
— А что ж за баба там такая, что за нее талер отдали. Неужто, так хороша?
— Зуба у нее нет.
— Все что ты разглядел?
— Нет, молода, свежа. Волосы белые с рыжиной. Высока. Не худа, не жирна. Грудь не мала, не велика. Зад от пола высок, нога длинная. На лицо пригожа. Хочет выглядеть как благородная. Хотя по говору из мужичья, не из босяков, ну может из мельников, из черного люда точно. Но зуба верхнего нет. То и портит ее.
— А головорез, значит, продал ее.
— Как лошадь в наем сдал, сам спать пошел, а мальчишка из пекарей ее в покои повел.
— Ступай.
Человек поклонился и вышел, а приор тоже в зале не остался. Поторопился по бесконечным коридорам и лестницам туда, куда ни кто из посторонних попасть был не должен. В личные покои Августа Вильгельма герцога фон Вуперталя, графа Филенбурга, курфюрста и архиепископа славного города Ланна.
В покоях архиепископа приор оказался не один, тут уже был его лекарь, незаметный монах, из самых близких, и пожилая монахиня.
Сам он сидел в кресле с высокой жесткой спинкой, а монахиня мазала ему красные шишки на ногах коричневой мазью с едким запахом. Последние десять лет архиепископ страдал подагрой. А лекарь не мог найти нужного лекарства. Что только не пробовал, и кому только не писал. Все впустую. Но архиепископ его не гнал, то, что болезнь не усугублялась, он и тому был рад. Он знал, что некоторые другие нобили страдали куда тяжелее от этого недуга.
А приор стал рядом, как и другие наблюдал за действиями монахини.
— Не молчи, — сказал архиепископ, взглянув на него, — что сегодня случилось?
— Ничего, что достойно вашего внимания… — начал брат Родерик.
— Кроме… — продолжил архиепископ.
— Кроме письма от вашего брата.
— Конечно от епископа Вильбурга. Другие братья меня редко беспокоят.
— От него монсеньор.
— Что желает мой брат?
— Желает, что бы вы даровали рыцарское достоинство одному доброму человеку. И причем без промедлений.
— И что задумал епископ Вильбурга?
— Пытаюсь выяснить.
— Значит, не знаешь.
— Пытаюсь выяснить. Но зная норов нашего добродетельного епископа, боюсь, что деяние это будет не во славу Матери Церкви нашей.
— Да уж не во славу, — согласился его высокопреосвященство. Помолчал и продолжил. — Думаешь, он опять затеял какое то воровство или войну, с каким ни будь соседом.
— Грешен, что так думаю, монсеньор.
— Ну, а человек, о котором просит мой брат, кто он. Знаешь о нем что либо?
— Из добрых людей, аббат Дерингофского монастыря писал о нем, я вам докладывал.
— Не помню.
— Он убил в поединке миньона принца Карла фон Ребенрее. И высек на деревенской площади одного из безбожников Гиршей.
— Ах, это он! Я помню, ты говорил про него. Он тверд в вере?
— Аббат пишет, что тверд и не алчен. И еще он вырезал вурдалака с его выводком и провел в одном баронстве аудит. Я думаю, что наш благочестивый епископ в союзе с таким головорезом натворят таких дел, что у еретиков опять будет повод злословить по поводу святых отцов.
— И что думаешь делать?
— Думаю, что будет благоразумным, не дать свершиться тому, что задумал, наш добродетельный епископ. Чтобы не давать повода врагам нашим для хулы нашей.
— И?..
— Выдворю его из города, или посажу под замок, на пару месяцев. А потом выдворю.
— Угу, — архиепископ задумался, на мгновение, — а на кого же ты собираешься опираться, если будешь сажать в подвал добрых и смелых людей, твердых в вере, что достойны самой большой награды. Неужто на ленных рыцарей? Или на свободных рыцарей? Или на солдат, что алчут только серебряные сольдо? Кто станет опорой твоей в трудный час?
Приор, молчал, он был растерян.
— Итак, что ты намерен предпринять? — продолжал архиепископ.
Монахиня намазала ему ноги и теперь заворачивала их в полотно.
— Ну, если мы дадим им то, о чем просит епископ, мы можем получить очередную неприятность. Может, мы просто откажем этому солдату в чести. И он уедет отсюда, и не будет служить епископу.
— То есть мы откажем епископу, моему брату в его просьбе, и не наградим человека, который этого заслуживает?
— Да, монсеньор, сие будет разумно, до тех пор, пока мы не узнаем планов добродетельного епископа Вильбурга.
Архиепископ поглядел на приора тяжелым взглядом и произнес:
— А напомни ка мне, сын мой, ты ж хорошо помнишь все цифры, когда в последний раз еретики стояли под стенами нашего города, сколько добрых людей прислал нам епископ Вильбурга.
— Кнехтов более тысячи человек, монсеньор.
— С добрым ли оружием были они?
— С добрым оружием, монсеньор. И с хорошим обозом.
— А ленных рыцарей, а других всадников он присылал?
— Присылал, монсеньор, всех рыцарей было двадцать два, все были с ратными людьми и с холопами. И кирасир более шестидесяти. И от личной охраны епископа жандармы были семь копий.
— Личной охраны семь копий значит, были от него, — задумчиво повторил курфюрст Ланна, — это все?
— Еще шестьдесят арбалетчиков были и шесть двадцатифунтовых кулеврин, с огненным запасом. А еще казна была от него. Шесть тысяч золотых дукатов.
— А посильна ли помощь эта была, мог ли дать больше епископ Вильбурга мне?
— Помощь удивительна была, для столь небогатого епископства, удивлялись мы все, как благочестивый епископ Вильбурга смог собрать такую рать, и столько денег. Думаю, что он отдал все, что у него было.
— Угу, угу, — архиепископ смотрел на своего канцлера, — значит, ты помнишь про помощь брата моего, и тут же предлагаешь, отказать мне вернейшему из подданных моих, брату моему, да еще предполагаешь мне посадить под замок доброго человека, что славен подвигами своими?
— Я пекусь о добром имени вашем, монсеньор, боюсь, что богобоязненный епископ наш и его добрый человек свершат то, что упреком будет имени вашему и имени Матери Церкви нашей.
Взгляд архиепископа становился все тяжелее, и от того приору становилось горько на душе.
— После индульгенций, нам бояться упреков не нужно, хуже уже ничего не будет, — архиепископ опять помолчал, размышляя и заговорил, — рано я доверил тебе столь ответственный пост, рано. Да больше и некого поставить, обмельчал народец после такой войны. Нет тонких людей. Давно не вижу их.
Брату Родерику были обидны слова курфюрста. Стоял, теребил четки, глаза в пол. Но проглотив обиду, глянул на господина своего и спросил:
— Так как же мне поступить монсеньор?
Курфюрст молчал, он глядел на свои завернутые в полотно ноги. Видимо боль донимала его. Наконец он произнес:
— Головореза моего братца, было бы лучше убить тихо, да что это даст, братец мой неугомонен. Нового найдет, и уже без нашего ведома дело продолжит, сейчас головорезов много вокруг рыщет. За всякую работу берутся, лишь бы платили. А то, что братец воровство затеял, любой скажет, кто его знает. Не может он без воровства и свары. И что имени моему будет укор от дел его, тоже любой скажет, кто его знает. Мы сами деяниями своими даем еретикам палку, которой они и бьют нас. Головорезу достоинство дадим, послезавтра, раз брат просит медлить не будем. В кафедрале, после утренней мессы, пусть будут все мои добрые люди, не мене капитанов, из тех, что сейчас в городе есть… Пусть там будут, комтуры и божие дворяне тоже. Разошли приглашения. Пиши им, что доброму человеку, будет даровано звание кавалера за дела его. Проси быть.
— Неужто он достоин такой чести, что лучшие ваши люди должны быть там? — спросил канцлер удивленно.
Архиепископ посмотрел на него как на неразумное дитя:
— Брат мой, и другие дети мои, должны знать, что любая просьба их будет исполнена мной со всеми подобающими мелочами. А иначе как я буду призывать вассалов — детей моих, под знамена свои коли буду недостойным сеньором.
— Так значит, мы не будем чинить препятствий добродетельному епископу Вильбурга? — спросил приор, опять удивляясь.
— Узнай, что задумал он, и поди прочь, устал я от тебя, — сказал архиепископ.
Приор поклонился так низко, что снова почувствовал едкий запах мази, которой лечили ноги курфюрста. Он вышел из покоев и почти бегом кинулся в свою приемную.
А архиепископ произнес сам себе:
— Молод, глуп, а где взять лучше?
А приор добежал до своей канцелярии, где его ждал монах в тишине и одиночестве. Тот сразу понял, что произошло, что то из ряда вон выходящее, но спросил на всякий случай:
— Монсеньор, ужин давно ждет вас и гостья тоже.
— Гостью гони, не до нее мне сейчас, вино и сыр вели сюда принести. И человеку нашему скажи, что удваиваю плату, пусть от головореза приезжего не отходит, пусть всех своих людей соберет и выяснит, что за дело затеял вильбургский вор — епископ.
— На заре скажу ему.
— Не на заре, сейчас беги к нему. Сейчас. Его высокопреосвященство раздражены, желают знать, что опять задумал братец его. Всегда, всегда, как дело касается его брата… этого его брата, так жди беды. Как только я письмо от него увидал, так понял, что будет наш господин недоволен.
— Иду, монсеньор, — поспешил монах.
— Бери охрану и беги. Пусть все выяснит, иначе пусть не попадается мне на глаза.
