23
Все действительно находятся в этом мире

В то лето мне было тринадцать, сестре – десять. Мы вдвоем ездили в Яманаси навестить дядюшку по материнской линии, который работал в НИИ при тамошнем университете. То было наше первое путешествие без взрослых. Состояние у сестры тогда было сравнительно неплохим, и родители разрешили нам поехать одним.

Дядя был молод и холост (холост он и до сих пор). Если не ошибаюсь, тогда едва разменял четвертый десяток. Занимался (и продолжает по сей день) генетическими исследованиями, был молчалив, себе на уме, но в целом – человек открытый и бесхитростный. Заядлый библиофил, он обладал энциклопедическими знаниями, любил гулять в горах и потому нашел себе должность в университете Яманаси. Нам с сестрой он очень нравился.

С рюкзаками за плечами мы с сестрой сели в скорый поезд до Мацумото и вышли на станции Кофу. Там нас встретил дядя – его, дылду, мы сразу заприметили в вокзальной толчее. Вместе с приятелем дядя снимал домик в городе Кофу, но его сосед тогда как раз уехал за границу, и нам поэтому досталась отдельная комната. Прожили мы в том доме неделю и почти каждый день ходили с дядей в горы. Он рассказывал нам о цветах и насекомых. Памятное то было лето, что и говорить.

Однажды мы ушли дальше обычного и побывали в ветреннице на горе Фудзи – в одной из многочисленных пещер приличного размера вокруг этого вулкана. Там дядя рассказал нам, как она образовалась. Пещеры возникают в базальтовых породах, и внутри них почти не бывает эха. Летом там сохраняется прохлада, поэтому в древности люди хранили в таких местах вырезанный за зиму лед. В зависимости от размера отверстия пещеры эти назывались по-разному: фуукэцу, если человек в него проходил, и кадзаана, если нет. А оба слова были разными прочтениями одних и тех же иероглифов, обозначающих «ветер» и «дыра». В общем, наш дядя, кажется, знал все на свете.

Вход в пещеру был платным, и дядя не пошел с нами, сославшись на то, что уже не раз там бывал, да и потолки внутри пещеры такие низкие, что с его ростом ему нужно сильно сгибаться, отчего у него болела спина. Он нас заверил, что ничего опасного там нет, и мы можем спокойно пойти вдвоем, а он пока у входа почитает книгу. Нам выдали по фонарику и заставили надеть желтые каски. На сводах пещеры были установлены лампы, но светили они слабо. Чем дальше в глубь пещеры, тем ниже становились своды. Нежелание дяди лезть сюда было вполне объяснимым.

Мы с сестрой, светя фонариками под ноги, продвигались вглубь. В летнюю жару нам в пещере показалось зябко. Еще бы – при тридцати двух градусах снаружи внутри не доходило и до десяти. По совету дяди мы надели толстые ветровки, которые прихватили из дома. Сестра крепко держала меня за руку. Не знаю, искала она у меня поддержки или же наоборот, собиралась поддержать меня – а может, просто боялась потеряться. Так что все то время, что мы провели в пещере, ее маленькая теплая рука была в моей. Кроме нас, в пещере оказалось лишь еще двое экскурсантов – супружеская пара средних лет, но они быстро вышли, и мы вдвоем остались одни.

Сестру мою звали Комити, домашние ее называли попросту Коми, друзья – Митти, Миттян. Но я не знал никого, кто бы употреблял ее полное имя. Она была невысокой стройной девочкой с аккуратно и коротко подстриженными черными волосами. Глаза у нее были большие и черные, а лицо – изящное, поэтому она походила на маленькую фею. В тот день на ней была белая майка, голубые джинсы и розовые тенниски.

Мы углубились в пещеру, и тут сестра чуть отошла от размеченного маршрута и обнаружила маленький боковой ход. Отверстие в тени было почти незаметным. Сестру привлекла эта дыра в стене, и она сказала мне:

– Смотри, совсем как кроличья нора Алисы.

Она обожала «Алису в Стране чудес» Льюиса Кэрролла, и я даже не помню, сколько раз перечитывал по ее просьбе эту книжку. Не меньше ста. Разумеется, сестра с младых ногтей умела читать сама, но все равно очень любила, когда я читал ей вслух. Саму историю она, должно быть, знала наизусть, но каждый раз слушала меня с большим интересом. Особенно ей нравилась глава про кадриль с омарами. Я и теперь помню те страницы наизусть.

– Кролика там нет, – сказал я.

– Но я все равно загляну.

– Только осторожнее!

Это и в самом деле была очень узкая нора (близкая по дядюшкиной классификации к непролазным кадза-ана), но сестра забралась в нее без особого труда. Тело ее скрылось из виду, снаружи остались только ноги от колен. Я понял, что она светит фонариком дальше внутрь. Затем сестра сдала назад и выбралась наружу.

– Дальше глубоко, – сообщила она. – Ход идет вниз. Вот бы посмотреть, что там дальше.

– Нельзя, это очень опасно, – сказал я.

– Не бойся, я же маленькая и спокойно протиснусь.

Сказав это, она сняла ветровку и осталась в одной майке. Протянула мне куртку вместе с каской и, не дожидаясь моих протестов, держа в руке фонарик, юркнула в нору – и тут же скрылась из виду.

Прошло немало времени, но сестры все не было. Изнутри не доносилось ни единого звука.

– Коми! – крикнул я в нору. – Коми! Ты как там?

Ответа не последовало. Мой голос не отдался эхом и сразу же утонул во мраке. Мне стало тревожно – вдруг она застряла в узком проходе и не может сдвинуться ни вперед, ни назад? Или же в глубине норы у нее случился приступ, и она потеряла сознание? Если так, я даже не смогу ее спасти. Перед глазами у меня то и дело мелькали разные финалы – один несчастливее другого. Чем дальше, тем сильнее меня душил окружающий мрак.

Если сестра сгинет в этой норе и больше не вернется в наш мир, что я скажу родителям? Как буду оправдываться? Или мне стоит позвать на помощь дядю, ждущего у входа? Или не остается ничего другого, как терпеливо дожидаться ее здесь? Я наклонился и заглянул внутрь, однако свет фонаря ничуть не пробил темноты в норе. Она очень узкая, но ее внутренний мрак подавлял.

– Коми, – опять позвал я сестру. А затем еще раз, громче: – Коми! – Но ответа по-прежнему не было. До самого нутра меня пробрал леденящий озноб. Неужто я навек лишился здесь сестры? Неужто ее затянуло в нору Алисы, и она пропала безвозвратно? В мир Черепахи Квази, Чеширского Кота и Червонной Королевы. В то место, где не действует логика действительности. Куда-куда, а вот сюда нам нечего было приходить.

Однако вскоре сестра все-таки вернулась. На сей раз, не пятясь, выползла на четвереньках головой вперед. Сперва показались ее черные волосы, затем руки и плечи. Выползло туловище, а последними из горловины норы вывалились розовые тенниски. Ничего не говоря, сестра встала передо мной, потянулась, выпрямившись во весь рост, медленно, но глубоко вдохнула, а после стряхнула с джинсов налипшую грязь.

Сердце у меня еще не успокоилось. Я вытянул руки и поправил сестре растрепанные волосы. В полумраке пещеры разобрать было непросто, но, похоже, всю свою белую майку она испачкала землей и пылью. Я надел на нее ветровку и отдал желтую каску.

– Подумал, ты уже не вернешься, – сказал я, обнимая ее.

– Испугался?

– Очень.

Сестра еще раз крепко взяла меня за руку, а затем возбужденно сказала:

– Когда я туда протиснулась, там вдруг стало низко. Я пошла вниз – там маленькая камера. Такая круглая, как мяч. И потолок круглый, и стены, и пол. И там очень-очень тихо. Кажется, на всем белом свете такого тихого места больше не найдешь. Словно попал в пропасть на дне глубокого-глубокого моря. Погасишь фонарь – и сразу мрак. Но мне было не страшно и не одиноко. И камера эта – особое место, туда есть вход только мне. Там – комната для меня одной. Никому туда не добраться. Даже тебе.

– Потому что я уже большой.

Сестра кивнула.

– Да. Ты уже слишком большой и в ту пещеру не проберешься. Но лучше всего вот что – там настолько темно, что темнее, чем есть, уже не будет. И темнота до того там густая, что, кажется, выключи фонарик – и можно потрогать ее голыми руками. Если ты там один, возникает такое ощущение, будто тело распадается и улетучивается. Но там темно и потому самому себе не видно. Сидишь и не понимаешь, есть еще у тебя тело или его уже нет. Но даже если тело исчезло, я все еще там. Как у Чеширского Кота: сам он пропал, а улыбка осталась. Разве это не странно? Но пока ты там, странным это совсем не кажется. Я хотела остаться там навсегда, но подумала, что ты станешь волноваться, и вернулась.

– Ладно, пойдем, – сказал я. Сестра была в таком возбуждении, что тараторила без умолку, нужно было ее где-то прервать. – Здесь мне что-то трудно дышать.

– Ты в норме?

– В норме. Просто хочу поскорее вернуться наружу.

И мы, держась за руки, направились к выходу.

– А ты знаешь? – на ходу сказала мне сестра очень тихо, словно чтобы никто не подслушал, хотя вокруг и так никого не было. – Алиса и вправду существует! Не понарошку, а взаправду. И Мартовский Заяц, и Морж, и Чеширский Кот, и карточная стража – все они есть в нашем мире.

– Вполне возможно, – согласился я.

Наконец мы вынырнули из пещеры в настоящий светлый мир. Небо покрылось тонкими облаками, но солнце, помнится, все равно светило ослепительно. Вокруг повсюду пронзительно стрекотали цикады. Дядя сидел на скамейке недалеко от выхода и увлеченно читал книгу. Заметив нас, он встал и улыбнулся.

А через два года сестра умерла. Ее положили в маленький гроб и сожгли. Мне тогда исполнилось пятнадцать, ей – двенадцать. Пока ее кремировали, я вышел наружу, сел на скамейку во внутреннем дворике крематория и вспоминал наше приключение в пещере. Как тяжко мне было, пока я ждал ее перед тем лазом в пещере, каким насыщенным был мрак, что окутывал меня тогда, как зябко мне было внутри… Как из норы показались сперва черные волосы сестры, а затем постепенно и ее плечи. О всякой всячине думал я, что налипла на ее белую майку.

Тогда мне показалось, что жизнь покинула сестру еще там, в глубине той норы, за два года до того, как врачи подписали свидетельство о ее смерти. Нет, даже не показалось – я был в этом почти уверен. Тогда сестра потерялась для меня безвозвратно и уже покинула этот мир, но я посчитал ее живой, посадил на электричку и увез обратно в Токио. Крепко держа при этом за руку. А потом мы провели еще два года вместе: я – ее брат – и она. Однако в итоге то оказалась лишь отсрочка.

Через два года смерть выползла, вероятно – из той самой норы, – и явилась по ее душу. Словно хозяин, который в назначенный срок приходит забрать одолженную у него вещь.

Как бы то ни было, я – нынешний, тридцатишестилетний я – заново убедился: то, что тихонько поведала мне тогда сестра, оказалось правдой. В этом мире действительно живет Алиса. Как и взаправду бывают Мартовский Заяц, Морж и Чеширский Кот. Ну и, конечно же, Командор.

С прогнозом погоды ошиблись, и до ливня дело не дошло. После пяти зарядил мелкий, почти незаметный дождь, который не унимался до следующего утра. Ровно в шесть по склону бесшумно поднялся черный седан, напомнивший мне катафалк. Хотя, разумеется, то был не катафалк, а лимузин, который отправил за мной Мэнсики. Марка – «ниссан-инфинити». Из нее с зонтиком в руке вышел шофер в черном костюме и фуражке и позвонил в дверь. Стоило мне открыть, как он снял фуражку и уточнил мое имя. Я вышел из дома и двинулся к машине, от зонтика отказался. Дождь не такой уж и проливной, чтобы укрываться от него под зонтиком. Шофер открыл мне заднюю дверцу. Когда я сел, дверца гулко захлопнулась. (У «ягуара» Мэнсики хлопок закрывающейся дверцы звучал несколько иначе.) К ужину я оделся в серый пиджак в елочку, тонкий черный свитер без воротника и темно-серные шерстяные брюки, на ногах – черные замшевые полуботинки. Официальнее во всем гардеробе у меня ничего нет. Что немаловажно – на всем наряде ни единого пятнышка краски.

Машина-то за мной приехала, а вот Командор не появился. Голоса его тоже не было слышно. Проверить, помнит он о приглашении Мэнсики или нет, я не мог, но он наверняка не забыл – ведь он так ждал этого вечера.

Однако беспокоился я напрасно. Вскоре после того, как машина тронулась, я заметил, что он невозмутимо сидит со мною рядом. Как обычно – в белом балахоне без единого пятнышка, словно только что из химчистки, со своим длинным украшенным мечом. Роста и теперь своего обычного – сантиметров шестьдесят. Обитый кожей салон «инфинити» лишь подчеркивал белизну и опрятность его одеяния. Скрестив руки, Командор смотрел прямо перед собой.

– Только ни в коих случаях не заговаривайте с нами, – произнес он таким тоном, будто заколачивал гвозди. – Вам, судари наши, нас видно, а всем остальным – нет. Вы, судари наши, нас слышите, а остальные – нет. Будете обращаться к невидимкам – и вас примут за сумасшедших. Понятно? Если понятно, слегка кивните.

Я слегка кивнул. В ответ на это Командор тоже слегка кивнул и дальше сидел, скрестив руки и не проронив ни слова.

Стемнело. Вороны давно разлетелись по своим горным спальням. «Инфинити» медленно скатился вниз, проехал по дороге в тесной лощине и начал взбираться по крутому противоположному склону. Расстояние между нашими домами и впрямь было невелико, но дорога сравнительно узкая и к тому же извилистая. По такой водитель крупного седана вряд ли поедет с радостью. Гораздо уместнее на таких дорогах смотрятся военные полноприводные джипы. Однако у шофера на лице не дрогнул ни один мускул – он рулил невозмутимо, и вскоре машина благополучно подъехала к дому Мэнсики.

Особняк окружала высокая белая стена, и со стороны парадного подъезда, как положено, располагались прочные ворота. Большие деревянные створки открывались внутрь и были выкрашены в темно-коричневый цвет, будто ворота средневекового замка из кино Акиры Куросавы. Сюда б еще несколько вонзившихся стрел… Что происходит за воротами, снаружи не разобрать. Сбоку табличка с адресом, но вывески с именем нет. Видимо, она и не нужна – раз человек приходит сюда, намеренно взобравшись на горку, он, должно быть, знает, чей это дом, с самого начала. Ворота и подступы к ним ярко освещались ртутными фонарями. Шофер вышел из машины, нажал на кнопку звонка и коротко переговорил по внутренней связи с привратником. Затем вернулся в машину и стал ждать, когда ему с пульта управления откроют ворота, оборудованные по бокам с обеих сторон подвижными камерами слежения.

Стоило неспешным воротам открыться, как шофер заехал на участок и некоторое время продвигался по извилистой дороге. Она плавно спускалась вниз. Сзади послышалось, как ворота сомкнули створки – так гулко, будто предупреждали: обратно в прежний мир пути нет. По обеим сторонам росли ухоженные сосны. Ветви изящно изогнуты, будто это бонсай, и заботливо обработаны, чтобы деревья не болели. По краям дорогу обрамляла естественная изгородь – кусты азалии, постриженные аккуратными силуэтами. За ними местами виднелись пасхальные розы. Один участок был густо засажен снежной камелией. Поместье – новое, но деревья, казалось, росли здесь давно. Все они подсвечивались садовыми фонарями.

Дорога заканчивалась кругом для разворота машин перед парадным крыльцом. Едва «инфинити» остановился, шофер вышел и открыл мне дверцу. Командор с соседнего места уже исчез. Меня это не удивило и не обеспокоило – у него своя манера поведения.

Задние фонари «инфинити» учтиво и бесшумно удалились в вечерней мгле, и я остался один. Особняк, высившийся прямо передо мной, выглядел компактнее и скромнее, чем я его себе представлял. С другой стороны лощины он казался куда более внушительным и роскошным. Вероятно, впечатление менялось от ракурса, с которого смотришь. Дом выстроили, продуманно используя рельеф участка: ворота – выше по склону, далее от них пологий спуск. Перед парадным входом с обеих сторон друг против друга покоились каменные скульптуры на постаментах, похожие на каменных сторожевых псов, какие обычно охраняют синтоистские святилища. Кто знает, может, Мэнсики раздобыл себе и настоящих кома-ину? Здесь тоже все было засажено азалией. Наверняка в мае все укрывает яркий цветочный ковер.

Стоило мне медленно приблизиться к двери, как ее створки сами распахнулись, и мне навстречу вышел хозяин. В зеленом кардигане, под ним виднелась белая рубашка со стойкой, и в кремовых брюках-чинос. Белейшая пышная шевелюра, как обычно, аккуратно причесана и уложена. Отчего-то мне стало любопытно увидеть Мэнсики в его доме. Ведь до сих пор я видел его лишь как гостя, который навещал меня под рокот мотора своего «ягуара».

Он пригласил меня в дом и затворил массивные двери. Вестибюль был просторным, по форме – почти правильный квадрат с высоким потолком. Там вполне уместился бы корт для сквоша. Карнизные светильники рассеивали мягкий свет. На большом восьмигранном столе с инкрустацией стояла огромная ваза, по-видимому эпохи Мин, наполненная живыми цветами. Я не силен в ботанике, поэтому названий не знаю, но букет состоял из крупных цветов трех разных оттенков. Не исключено, что собрали его специально для сегодняшнего вечера. Я предположил, что суммы, заплаченной флористу за эти цветы, скромному студенту хватило бы на целый месяц питания. По крайней мере, мне в мои студенческие годы – уж точно. Окон в вестибюле не было, только мансардное, под самым потолком. Пол – из тщательно отполированного мрамора.

Спустившись на три пролета по широкой лестнице, мы оказалось в гостиной. Размером пусть и не с футбольное поле, но не меньше теннисного корта. Юго-восточная стена вся была из тонированного стекла, за ним – просторная терраса. Уже стемнело, и потому непонятно, видно отсюда море или нет. Пожалуй, видно. Напротив нее – стена с открытым камином. Еще не похолодало, и камин не зажигали, хотя сбоку были аккуратно сложены дрова, чтобы можно было зажечь, когда угодно. Кто их там уложил, не знаю, но очень изящно – можно сказать, художественно. На каминной полке в ряд размещалось несколько статуэток мейсенского фарфора.

Пол в гостиной тоже был мраморный, но его покрывало множество гармонировавших друг с другом ковров, все – сплошь антикварные персидские. Судя по тонким узорам и расцветкам, они больше походили на произведения искусства, чем на предметы повседневного быта. Я старался даже ступать по ним осторожно. На нескольких низких столиках стояли вазы, все – с живыми цветами. Все эти вазы мне тоже казались ценным антиквариатом. Здесь явно царствовал хороший вкус – ну и все было очень дорого. «Остается надеяться, что не тряхнет сильным землетрясением», – мелькнуло у меня в голове.

Потолки были высокие, освещение приглушенное – блики света на стенах, несколько торшеров и настольных ламп для чтения, больше ничего. В глубине комнате чернел боками рояль. Я впервые видел, чтобы концертный рояль «Стейнвей» не выглядел в комнате массивным. На рояле рядом с метрономом лежало несколько партитур. Мэнсики играет сам или временами приглашает на ужин Маурицио Поллини?

Но если брать в целом, гостиная выглядела сдержанно аскетичной, и я облегченно выдохнул. Здесь не было ничего чрезмерного, но при этом комната не выглядела пустой. Удивительно уютная, несмотря на свои размеры, и здесь ощущалось некое тепло. На стенах скромно висело с полдюжины небольших элегантных картин, среди которых, как мне показалось, был подлинник Леже, но я мог и заблуждаться.

Мэнсики усадил меня на просторный диван из коричневой кожи, сам же сел на одно из двух кресел того же гарнитура напротив. Диван был очень удобный – не жесткий, но и не слишком мягкий. Сделан так, чтобы естественно принять опускающееся на него тело, каким бы то ни было. Однако если подумать (или об этом не стоит даже думать), с какой стати Мэнсики поставил бы в своей гостиной неудобный диван?

Едва мы уселись, из ниоткуда возникла фигура человека, как будто он только этого и ждал. Очень симпатичный молодой человек, невысокий, стройный, и двигался он изящно. Он был весь смугл, а блестящие волосы собраны в конский хвост. Такому самое место где-нибудь на морском побережье, в шортах сёрфера и в обнимку с доской, но сегодня он надел белоснежную сорочку и повязал галстук-бабочку. Он приятно улыбнулся нам.

– Коктейль не желаете? – спросил он у меня.

– Заказывайте, что угодно, не стесняйтесь, – добавил Мэнсики.

– «Балалайка», – сказал я, поразмыслив несколько секунд. Совсем не значит, что мне нравится этот коктейль. Просто захотелось проверить, действительно ли бармен может сделать все что угодно.

– Мне тоже, – добавил Мэнсики.

Молодой человек бесшумно удалился все с той же улыбкой на лице.

Я бросил взгляд на диван сбоку от себя – Командора там не было. Но он непременно где-то в доме. Во всяком случае, сюда он приехал, сидя рядом со мной.

– Вы что-то… – начал было Мэнсики, будто следил за моим взглядом.

– Нет-нет, ничего, – поспешно ответил я. – У вас такой роскошный дом. Я просто озирался.

– Вам не показалось, что он несколько чересчур роскошный? – спросил Мэнсики и улыбнулся.

– Нет, он куда скромнее, чем я предполагал, – признался я. – Честно говоря, издалека он выглядит более шикарным, прямо как фешенебельный пассажирский лайнер. А внутри, как это ни удивительно, ощущаешь некоторую безмятежность, и впечатление совершенно меняется.

На это Мэнсики кивнул.

– Очень приятно слышать от вас такое. Но для этого мне пришлось вложить в дом немало сил. Я же купил его уже готовым, и он тогда был довольно шикарным, можно даже сказать – безвкусным. Построил его владелец некой розничной торговой сети. И этот, так сказать, предел мечтаний нувориша совсем не понравился мне. Поэтому дому устроили полномасштабную реконструкцию после покупки. На это ушло немало времени, усилий и средств.

Мэнсики, словно вспоминая то время, опустил взгляд и глубоко вздохнул. Должно быть, изначально дом совсем не отвечал его вкусам.

– А не дешевле было бы построить дом самому? – поинтересовался я.

Мэнсики рассмеялся, показав белые зубы.

– Вы совершенно правы. Так вышло бы куда разумней. Однако у меня были причины тому, почему мне нужен именно этот дом, и точка.

Я ждал продолжения рассказа, но его не последовало.

– Сегодня Командор разве не с вами? – поинтересовался Мэнсики.

– Думаю, будет позже, – ответил я. – Сюда-то мы приехали вместе, но он куда-то исчез. Вероятно, осматривает ваш дом. Вы не против?

Мэнсики развел руками.

– Нет, конечно. Разумеется, я нисколько не против. Пусть осваивается здесь, как хочет.

Молодой человек принес на серебристом подносе два коктейля. Бокалы – хрустальные, очень тонкой огранки, должно быть, «баккара». Они сверкали в свете торшеров. Рядом на столе возникло блюдо «Old Imari» с орешками кешью и разными сортами сыра, а также набор из льняной салфетки с вензелем и серебряных ножа и вилки. Все очень хорошо продумано.

Мэнсики и я взяли бокалы и чокнулись. Он произнес тост о завершении портрета, я поблагодарил и нежно коснулся губами края бокала. «Балалайку» готовят, смешивая по одной части водки, «куантро» и лимонного сока. Ингредиенты простые, но если коктейль не холодит, как лед на Крайнем Севере, то это совсем не то. В неумелых руках он выходит теплым и водянистым. Однако та «балалайка» была приготовлена с большим знанием дела – кусала губы почти идеально.

– Вкусный коктейль, – восхищенно сказал я.

– Да, парень свое дело знает, – безразлично заметил Мэнсики.

Еще бы, подумал я, с какой стати Мэнсики нанимать плохого бармена? Само собой, у него и «куантро» будет всегда под рукой, и коллекционные бокалы, и антикварные блюда «Old Imari»…

За коктейлем мы толковали о разном, но по большей части – о моих картинах. Он спросил, над чем я сейчас работаю, и я ему рассказал, что рисую портрет незнакомца, с которым когда-то повстречался в далеком городке. Как его зовут и кто он такой, не знаю.

– Портрет? – с явным удивлением спросил Мэнсики.

– Да, но не такой, как на заказ. Если можно так выразиться, это портрет-абстракция, где я стараюсь дать волю своему воображению. Но все равно основным мотивом картины остается портрет, можно даже сказать – ее основанием.

– Так же, как вы рисовали мой?

– Именно. Только теперь это не заказная работа. Его я решил написать сам для себя.

Мэнсики задумался над моими словами, а затем произнес:

– Выходит, работа над моим портретом как-то вдохновила ваше собственное творчество?

– Пожалуй. Правда, пока что я только начинаю загораться.

Мэнсики опять бесшумно отпил из бокала. В глубине его глаз угадывался некий блеск, похожий на удовлетворение.

– Мне очень приятно это слышать, если я и впрямь смог вам чем-то пригодиться. Вы не будете возражать, если я посмотрю на эту вашу новую картину, когда вы ее закончите?

– Если я сам останусь ею доволен – тогда конечно. С удовольствием покажу ее вам.

Я посмотрел на рояль, стоявший в углу гостиной.

– Вы играете? У вас прекрасный инструмент.

Мэнсики едва заметно кивнул.

– Немного. В детстве я брал уроки, когда учился в начальной школе, пять или шесть лет. А потом из-за остальной учебы бросил – конечно, зря, но уроки музыки меня сильно выматывали. Поэтому, хоть пальцы уже и не бегают, как хотелось бы, ноты я читаю вполне сносно. Под настроение порой играю для себя что-нибудь простенькое – но никак не для чужих ушей. Поэтому когда у меня гости, к инструменту я даже не подхожу.

Я позволил себе задать вопрос, который мучил меня давно:

– Мэнсики-сан, а не слишком ли просторно вам одному в таком доме?

– Нет, нисколько, – тут же ответил Мэнсики. – Вовсе нет. Мне вообще нравится быть в одиночестве. Например, попробуйте представить себе кору головного мозга. Казалось бы, людям дарован такой искусно созданный природой высокофункциональный орган, кора головного мозга, однако в повседневной жизни мы не используем и десятую его часть. К сожалению, мы до сих пор не нашли возможности пользоваться им в большей полноте. Иными словами, это как иметь огромный дом – и при этом ютиться семьей из четырех человек в одной комнатке на шесть квадратных метров. А все остальные комнаты пустуют. Если думать так, то, что я живу в этом доме один, не так уж и противоестественно.

– Пожалуй, вы правы, – подтвердил я. Занимательное сравнение.

Мэнсики какое-то время поглаживал пальцами орешек, затем произнес:

– Однако не будь у нас этой – пусть на первый взгляд и бесполезной, но при этом высокофункциональной – коры головного мозга, мы б не мыслили абстрактно и не продвинулись бы в сферу метафизики. Даже если кору головного мозга использовать частично, она способна на такое. Вас не увлекает сама мысль о том, на что мы были бы способны, если б использовали в ней и все остальное?

– Однако, чтобы заполучить себе такой эффективный мозг, человечеству пришлось отказаться от самых разных базовых способностей – иными словами, заплатить за этот великолепный особняк. Верно?

– Именно, – подтвердил Мэнсики. – Люди вполне могли выиграть гонку за выживание на Земле уже тем, что, стоя на двух ногах, орудовали дубинкой, даже не умея абстрактно мыслить или создавать метафизические трактаты. Без этих способностей можно спокойно обойтись в повседневной жизни. И в жертву этому сверхкачеству в виде мозга мы вынуждены были принести другие физические возможности. Например, у собаки нюх в несколько тысяч раз тоньше, чем у человека, а слух – в несколько десятков раз острее. Однако мы способны выстраивать сложные гипотезы. Умеем сравнивать космос и микрокосм, оценивать Ван Гога и Моцарта. Можем читать Пруста – конечно, если захотим, – коллекционировать фарфор Имари и персидские ковры. Собаки такого не умеют.

– Свой громадный роман Марсель Пруст написал и без такого острого нюха, как у собак.

Мэнсики рассмеялся.

– Верно. Я просто обобщаю.

– Вопрос, значит, в том, можно ли относиться к идее как к самостоятельной сущности, да?

– Вот именно.

«Вот именно», – прошептал мне на ухо Командор. Однако я вспомнил о его предупреждении и оглядываться не стал.

Затем Мэнсики провел меня в библиотеку. Из гостиной вела еще одна широкая лестница – на жилой нижний этаж. Лестница, казалось, связывала все пространство дома воедино. В коридор, по которому мы шагали, выходило несколько дверей спален (сколько – я не считал, но одна из них, возможно, та «запертая комната Синей Бороды», о которой говорила моя подруга). В конце его располагалась библиотека – не особо просторная, но и, конечно, и не тесная. Все ее устройство позволяло назвать ее «удобным местом». Окно там было всего одно – продолговатый застекленный световой люк под самым потолком. За ним виднелись только ветви сосен да небо между ними: в солнечном свете и виде из окна эта комната особо и не нуждалась. Все пространство свободных от окон стен было застроено книжными стеллажами до самого потолка, а часть полок была отдана под компакт-диски. Книги заполняли все полки плотно, и рядом стояла стремянка, чтобы доставать до самого верха. Все книги – видно было по корешкам – читаные. Кто бы ни зашел в библиотеку, ему сразу становилось понятно, что перед ним – собрание книг преданного библиофила, и полки эти – не просто украшение интерьера.

У одной стены стоял большой рабочий стол, на нем – два компьютера, стационарный и ноутбук. Несколько подставок для карандашей и ручек, аккуратная стопа каких-то документов. Вдоль одной стены выстроилась в ряд красивая и, судя по виду, дорогая аудиоаппаратура. Напротив, прямо перед столом, – пара колонок высотой примерно с меня, а это сто семьдесят три сантиметра; корпус из ценного красного дерева. Примерно в центре комнаты – модерновое кресло, в таком удобно читать книги или слушать музыку, – рядом напольная подставка для книг из нержавеющей стали. Я предположил, что почти весь день Мэнсики проводит здесь один.

Мой портрет висел на стене как раз между двух колонок – ровно посередине, на уровне глаз. Пока без рамы – голый холст, но он до того естественно сочетался с обстановкой, что, казалось, висит здесь уже очень давно. Картина, написанная стремительно, на одном дыхании, – казалось, сама необузданность ее филигранно сдерживается стенами этой библиотеки, а заключенный в ней порыв растворяется в особом воздухе этого места. Из этого изображения проглядывало лицо Мэнсики. Вообще-то мне казалось, будто в холст забрался он сам.

Это, конечно же, моя картина. Но она покинула меня, попала в руки Мэнсики, тот повесил ее на стену своей библиотеки – и она преобразилась, стала для меня недостижимой. Теперь она уже – его картина, никак не моя. Даже если я попробую в ней что-нибудь исправить, она ускользнет от меня, словно гладкая проворная рыба. Совсем как женщина – прежде была моей, а теперь стала чьей-то еще…

– Ну как? И впрямь идеально подходит этой комнате, не находите?

Ясно, что Мэнсики говорил о портрете. Я молча кивнул.

– Я примерял ее на разные стены в разных комнатах. И в итоге понял, что лучше всего повесить ее здесь. Само пространство, освещение, все здесь – именно то, что нужно. Мне больше всего нравится любоваться ею, сидя на этом вот кресле.

– Можно попробовать? – спросил я, показывая на его кресло для чтения.

– Конечно! Садитесь, даже не спрашивайте.

Я сел в кожаное кресло, ощутил спиной плавный изгиб его спинки и положил ноги на подставку. Скрестил на груди руки и принялся неспешно рассматривать портрет. Мэнсики был прав: то был идеальный ракурс. Из кресла – к слову, очень удобного – моя работа, казалось, излучала со стены тихую и спокойную силу убеждения. Портрет казался совсем иным произведением, чем был у меня в мастерской, – выглядел он так, будто, очутившись здесь, обрел новую, настоящую жизнь. И вместе с тем, как мне показалось, картина эта была категорически против того, чтобы я, ее автор, приближался к ней еще хотя бы на шаг.

Мэнсики нажал кнопку на пульте, и тихо заиграла приятная музыка. Струнный квартет Шуберта – я прежде его слышал, сочинение D804. Из динамиков заструился отточенный рафинированный звук. В сравнении с простым и непритязательным звучанием колонок в доме Томохико Амады, он воспринимался как совершенно нездешняя музыка.

И вдруг я заметил, что в комнате объявился Командор. Присев на стремянку, он, скрестив руки, рассматривал мою картину. Стоило мне на него взглянуть, как он еле заметно покачал головой, будто бы делая знак: не смотри на меня. И я опять перевел взгляд на картину.

– Большое спасибо, – поблагодарил я Мэнсики, встав с кресла. – Для нее место что надо.

Мэнсики просиял и покачал головой.

– Нет-нет, что вы? Благодарить должен как раз я. Она нашла здесь себе дом, а оттого нравится мне еще больше. Гляжу на нее – и мне начинает казаться, будто я стою перед особенным зеркалом, в котором отражаюсь. Вот только не я сам, а несколько иной я. Чем дольше смотрю, тем сильнее меня постепенно охватывает странное чувство.

Слушая Шуберта, Мэнсики умолк и просто разглядывал картину. Командор тоже смотрел на нее, прищурившись и не сходя со стремянки, будто подтрунивал над Мэнсики, подражая ему, хотя навряд ли.

Затем Мэнсики перевел взгляд на стенные часы.

– Ну что, перейдем в столовую? К ужину, должно быть, все готово. Хорошо, если Командор уже приехал.

Я глянул на стремянку. Командора на ней уже не было.

– Вероятно, он уже где-то здесь, – сказал я.

– Вот и ладно, – ответил Мэнсики, будто успокоившись. И, нажав на кнопку пульта, прервал музыку. – Разумеется, место для него тоже готово. Хотя все-таки жаль, что он не сможет с нами отужинать.

Мэнсики пояснил, что самый нижний этаж – если считать прихожую за первый, то, получается, второй подземный – используется под кладовые, прачечную и спортзал, где собраны различные тренажеры. Занимаясь в зале, тоже можно слушать музыку. Раз в неделю к Мэнсики приезжает профессиональный тренер и проводит с ним индивидуальное занятие. Там же помещение для горничной с простенькой кухонькой и крохотной ванной, но сейчас там никто не живет. Еще на нижнем этаже раньше был маленький бассейн, но Мэнсики им не пользовался, да и следить за ним хлопотно, поэтому бассейн зарыли и превратили в теплицу. Хотя, по словам Мэнсики, он однажды построит 25-метровый спортивный бассейн на две дорожки и пригласит меня поплавать в нем. Я ответил, что это было бы прекрасно.

Затем мы перешли в столовую.