Глава 28

Удивительно, думала Берди: во всех школах запах один и тот же. В них пахнет подгнившей банановой кожурой, кожей, мелом, потными носками – и еще чем-то неуловимым. Ей никогда не удавалось определить, чем именно. Может, детьми. Эта школа заметно отличалась от всех, которые она повидала прежде, – но только размерами. А в остальном высокие окна, доска, потрепанные книги в «уголке чтения», плакаты с прописями, детские рисунки и поделки на стенах, мобили из раскрашенных картонок из-под яиц и бумаги, свисающие с потолка, выглядели точно так, как ей запомнилось с детства.

– Инвентаря у нас немного, – объяснил Филипп, кладя свой «дипломат» на стол в одном конце класса. Похоже, этот стол и был его рабочим местом.

– У вас тут компьютер, – заметила Берди, указывая на единственную машину возле «дипломата».

– А, это мой, – смущенно произнес он. – Я привез его из дома, чтобы дети учились пользоваться. Им нужно приобретать навыки компьютерной грамотности, а правительство не спешит предоставить им такую возможность. Да и этот уже едва жив. И нет надежды, что мы хоть что-нибудь получим. Правда, в Ганбаджи есть компьютеры. Так что на следующий год…

– Вам жаль уезжать? – спросила Берди.

Филипп покачал головой.

– Куда же вы теперь?

– Если получится, меня переведут куда-нибудь, но заявление я пока не подавал. И не решил, что стану делать. Не знаю даже, буду ли я и дальше учителем. Наверное, эта работа не для меня. – Он усмехнулся. – Дети как лошади: чувствуют, когда их боятся. Стоит только проявить слабость, и они начинают показывать норов.

– Вы поступили в университет, когда произошло убийство Дафны? И когда закончили учебу, попросили направить вас в эту школу, чтобы быть поближе к матери?

– Да. Но дело не только в этом. Я не считал, что приношу хоть сколько-нибудь значительную жертву. Думал, что здесь будет тихо и спокойно. В самый раз, чтобы сочинять. – Его бледное лицо порозовело. – Я пишу стихи, – пояснил он.

Берди кивнула.

– Но ничего не получилось, – продолжил Филипп. Длинными нервными пальцами он теребил замки на своем «дипломате». – Эта школа… и ферма… они не для меня. Ферма мне никогда не подходила. Я просто забыл об этом. Несколько лет я прожил вдали от нее, приезжал лишь на выходные и праздники. И совсем забыл, что значит жить тут постоянно. Да еще без Дафны…

На его лицо вдруг набежала тень невыразимой грусти.

– Вы находились здесь, когда она умерла? К тому времени вы уже окончили школу?

– Да, я был тут. Ждал, когда начнутся занятия в университете. Но перед смертью Дафны я не виделся с ней несколько дней. Почти целую неделю. Она болела гриппом и лежала в постели. Мама навещала ее каждый день. Иногда дважды в день. Конечно, когда знала, что Тревора точно не будет дома. При нем она туда не заглядывала. Он этого не любил. Пег с почты звонила маме, когда видела, что Тревор отправился в паб. И мама шла за реку, к Дафне. Стоило ему только уйти в паб, и он не появлялся дома несколько часов.

– Неужели Дафна не бывала дома? То есть в доме ваших родителей?

– Нет. Из-за отца. Она отказывалась наотрез.

– Они ведь, кажется, были очень близки, Дафна и ваш отец? Раньше?

Филипп грустно улыбнулся:

– Да. В этом и заключалась драма. Он просто не понимал, зачем ей понадобилось выходить за Тревора Лэма. С ее решением отец так и не смирился. Даже пытался запретить ей. Но это, конечно, было глупо. От запретов Дафна становилась еще решительнее.

– А что думали вы? Насчет Дафны и Тревора?

– Я… – Его губы подрагивали. Филипп уставился на свой блестящий «дипломат». – Я был еще совсем мальчишкой. И в определенном смысле радовался.

Он резко вскинул голову, ожидая реакции Берди, но она смотрела на него спокойно.

– Понимаете, главной проблемой в семье всегда был я, – продолжил Филипп. – Нет, я не проказничал в школе, не хулиганил. Мне просто не хватило бы духу. Я был застенчивым, боялся лошадей, друзей у меня не водилось – по крайней мере, настоящих. Много лет подряд я прудил по ночам в постель. Даже подростком закатывал истерики, когда отец резал курицу или ягненка. Он меня презирал. И до сих пор презирает, наверное. А мама беспокоилась за меня. И волнуется до сих пор. Дафна всегда была совершенством. Идеальной дочерью. Ездила верхом, готовила и шила. Любила животных. Держалась уверенно, была всем довольной и доброй. Хорошо училась в школе. Пользовалась популярностью. Ее любили.

«Дафну любили все».

– Когда она объявила, что хочет выйти замуж за Тревора Лэма, это было как если бы она впервые в жизни посадила кляксу в тетради. В кои-то веки все забеспокоились о ней, а не обо мне. Мама была вне себя. Отец… подходящего слова не подберу. Оба часами убеждали и уговаривали ее. Но Дафна не сдавалась: твердила, что они не понимают Тревора. Они предубеждены против него только потому, что он носит фамилию Лэм. Объясняла, что они с Тревором накопят денег и купят ферму. У них уже все продумано. Родители объясняли ей, что ничего из этого не получится: Тревор на это не способен, – но Дафна отказывалась слушать, считая, что она одна знает, какой он на самом деле. Она вышла за него замуж. И я вдруг стал считаться в семье хорошим ребенком. Мама начала общаться со мной. По-настоящему. Разговаривать, как раньше с Дафной, пока она еще жила дома. Это мне нравилось. Тревора Лэма я ненавидел. Старался держаться от него подальше. Но в каком-то смысле сложившееся положение меня устраивало. Жалкое зрелище, правда? – Его лицо исказила гримаса отвращения к себе. – Поэтому я и не ходил к ней, пока она болела.

Наверняка эти мысли постоянно крутятся у него в голове, отметила Берди. Всплывают на поверхность сами или же Филипп непроизвольно вызывает их в памяти и мучается.

– Маме я объяснял: не хочу рисковать, чтобы случайно не нарваться на Тревора, – но вместе с тем был оскорблен, потому что мама опять носилась с Дафной, а не со мной. Готовила для нее еду, пока отец не видел. Беспокоилась за нее. Твердила, что для гриппа она слишком плохо себя чувствует и постоянно молчит. Ей казалось, будто Дафну что-то гложет. Может, Тревор снова ударил ее. Или у него нелады с полицией. Или еще что-нибудь. Мне предстояло буквально через пару недель уехать из дому. Я считал, что заслуживаю гораздо больше внимания. Представляете?

Дверь распахнулась, и на пороге возник тощий парень в шортах и футболке, свисающей до колен.

– Можно мне ключи от туалета, сэр? – спросил он, с любопытством уставившись на Берди.

– Да, Джонатан. В следующий раз не забудь постучаться, хорошо?.

Парень дернул головой, схватил протянутые ключи, что-то промычал и исчез так же быстро, как и появился, оставив дверь приоткрытой.

– Говоришь им, говоришь, а они как будто не слышат, – нервно пробормотал Филипп Хьюит и, закрыв дверь, продолжил: – Поэтому Дафну я не навещал. Целую неделю. В последний день мама особенно настойчиво просила меня сходить с ней. Тем днем Тревор уехал в Сассафрас. Собирался забрать машину и заодно получить пособие. Мама знала, что домой он вернется после закрытия паба, и считала, что нам ничто не угрожает. Ей хотелось, чтобы я повидался с Дафной, – может, при мне сестра наконец объяснит, что случилось. Но я не хотел идти. И сказал, что меня тошнит, потому что отец привел в сарай ягненка и собирается зарезать его. Я заперся у себя в комнате. Пару раз мама стучалась ко мне, но я не открывал. И даже не отвечал ей. Вскоре она сдалась.

Филипп покачал головой.

– Так я и остался у себя, сидел и обижался. Всем назло лег спать голодным. Детская выходка. Хотел, чтобы мама забеспокоилась. Обо мне, а не о Дафне. А на следующее утро… – Его нижняя губа задрожала. – Утром приехала полиция и сообщила нам, что Дафна мертва. А я с ней так и не повидался.

Его большие глаза наполнились слезами, и он яростно вытер их пальцами, длинные густые ресницы слиплись.

– Мне часто кажется, – тихо промолвил Филипп, – если бы я тогда пошел с мамой, если бы не был таким капризным и эгоистичным, возможно, Дафна осталась бы жива. А вдруг нам удалось бы убедить ее вернуться вместе с нами домой? И навсегда бросить его… Тревора. Тогда все сложилось бы совсем иначе. Меня не покидает чувство, что все случившееся – моя вина. Мама предчувствовала беду. И если бы я послушался ее…

Берди отвернулась, давая ему шанс собраться с силами.

– Вы по-прежнему считаете, что вашу сестру убил Тревор Лэм? – спросила она, глядя в окно в противоположном конце класса.

– А кто же, если не он? – Голос Филиппа дрогнул. – Его выпустили в связи с отсутствием доказательств. Заявили, будто суд над ним не был объективным. Но это не означает, что он невиновен. Конечно, это Тревор ее убил. Кто же еще?

«Если не Тревор Лэм, тогда…»

Берди провела пальцами по волосам. Внезапно она ощутила усталость. Измученность. Ту самую, о которой говорила Пег Маккан.

– Кто бы это ни был, вам незачем винить себя, Филипп, – сказала она, повернувшись к нему и заставив себя взглянуть в эти полные слез глаза. – Вы же сами понимаете. Ваша мама беспокоилась из-за болезни Дафны. И особенно – из-за беременности. Если Дафну сильно тошнило по утрам, и вдобавок начался грипп…

Филипп покачал головой:

– Мама не знала, что Дафна беременна. Никто из нас не знал. Выяснили позднее. Помню, как странно было это осознавать. Почему-то от этого известия их брак – а он был, в сущности, абсурдом – впервые за все время стал для меня реальностью. Я словно очнулся от сна, услышав об этом. Для меня это означало, что у них все было. Они занимались сексом. Конечно, я понимал, что между ними происходит, но не осознавал это, пока не услышал про ребенка. А потом уже не мог заставить себя забыть. Даже стихи об этом писал. Тревор Лэм и моя сестра вместе в постели. Дафна с большим животом, вынашивающая ребенка Тревора Лэма. А когда он родится, – крошечное существо с глазами Тревора Лэма, с соплями под носом и в отвисшем памперсе, как обычно ходили Грейс и Джейсон, существо, зовущее Энни Лэм бабушкой, грызущее пустые пивные банки… Противно до тошноты.

Филипп посмотрел на Берди – ее лицо подергивалось. Он ждал отвращения и осуждения. Возможно, даже с надеждой.

– Я вас понимаю, – кивнула она, ощущая усталость при виде этого нескончаемого самобичевания. – Вам ведь было всего восемнадцать лет. – Берди взглянула на часы. – Уже четверть десятого. Не буду больше вас задерживать.

Список, наверное, уже на почте, думала она. Не хватало, чтобы кто-нибудь прочитал его. Впрочем, большинство просто не поймут, зачем он нужен.

– Мы начинаем в девять двадцать, – откликнулся Филипп Хьюит. – Точнее, обязаны начинать. Но многие постоянно опаздывают.

– Кстати, от Джейсона Лэма вы сегодня отдохнете, – сообщила Берди. – Он устроил себе выходной. Из-за дяди.

Филипп стал перебирать бумаги на своем столе.

– А разве вы не хотите узнать про вчерашнюю ночь? – спросил он.

В дверь постучали. Девчушка с веснушчатым носом и рыжеватой челкой заглянула в класс.

– Еще пять минут, Люси, – произнес Филипп.

Девчушка кивнула и скрылась за дверью.

– Она одна из лучших, – объяснил он. – Далеко пойдет. Так вы хотите узнать про вчерашнюю ночь или нет?

Почему-то Филиппу не терпелось поговорить о недавних событиях. Берди заподозрила, что ему хочется что-то сообщить ей. Вероятно, что-нибудь унизительное. О чем ей неприятно слушать. Но поддержать и выслушать его необходимо: с Тоби он вряд ли станет откровенничать. С другой стороны, Тоби переменил свое мнение о Хьюитах. Но рано или поздно он доберется и до Филиппа. Не оставит камня на камне.

«Любого можно вывести из себя» – так она сказала Джуду. Кажется, это было давным-давно. А на самом деле только вчера.

– Вы же видели, что случилось в пабе? – спросил Филипп. – Вы находились там.

Берди кивнула, с нетерпением ожидая, когда сможет уйти.

– Я был сильно пьян. За ужином поссорился с отцом. Нет, не из-за Тревора Лэма – из-за ягненка. Того, которого он запер в сарае. Я просил отпустить его. Только одного. Этим вечером. В память о Дафне. – Его губы задергались. – Я повел себя по-дурацки. Как в мелодраме. Глупо было надеяться, что отец поймет. Даже упоминать о Дафне не следовало. Он никогда о ней не говорит. Отец назвал меня слюнявым придурком. Так и сказал. И я ушел. Направился в паб и напился. А потом стал задираться к Тревору Лэму. Ну и потерпел очередное постыдное фиаско. Как во всем, что я делаю. Я вернулся домой. Мама была одна, сидела в гостиной, в темноте. Отец укатил в Ганбаджи. Видимо, к женщине, которая у него там. Разумеется, маме он об этом не говорил. Но она знала. Как представлю, что отец бросил ее одну вчера вечером…

«И ты бросил, выставив себя на посмешище в пабе».

Почти мгновенно, словно Берди высказала эту мысль вслух, Филипп повторил ее:

– И я ее бросил, пошел в паб и выставил себя дураком. А отец – чтобы потешиться с какой-то проституткой. И мама сидела в гостиной у застекленной двери совсем одна, в темноте. Только часы тикали. Это было ужасно. – Он вздохнул. – Обычно она там не бывает. Если остается одна, то устраивается в кухне. В гостиную мама ушла потому, что там фотография Дафны и в комнате полно подарков, которые она получала от нее.

«Леда с лебедем. Искаженное ужасом и беспомощностью лицо девушки. Огромные крылья, опрокидывающие ее на землю…»

– Когда я вошел, она просто сидела там. Даже не встала при виде меня. Наверное, поняла, как я пьян, и велела идти в постель. Объяснила, что мне обязательно нужно лечь, потому что отец зарежет ягненка, когда вернется. Я заявил, что не позволю ему. Но мама молча взглянула на меня. Даже она понимала, что у меня не хватит духу.

Я вышел из дому и направился к сараю. Вернее, поплелся, шатаясь. Собаки подняли головы и загавкали. Они заранее были взбудоражены. Как всегда, когда в сарае запирали ягненка. Собаки знали, что это означает. Свежее мясо. Голова, за которую придется драться. Филипп с отвращением скривился, а Берди внутренне поежилась.

– Я вошел в сарай – ягненок находился там, спал. Уже забыл, как испугался, когда его отделили от стада, и успокоился. Как того и хотел отец. Когда режут испуганное животное, мясо становится жестким. Я смотрел на него, собирался отпустить, но, пока стоял там, мне вдруг пришло в голову: если не этот, так другой окажется на том же месте. И какой же смысл? Если отпущу ягненка, вместо него погибнет другой. И в этой смерти тоже буду виноват я. И я вернулся в дом. Приготовил маме чаю. Уложил ее в постель. Затем ушел к себе, лег и заснул. Наверное, от спиртного. Обычно я засыпаю с трудом.

Я проснулся как от резкого толчка. Было почти половина первого. В трубах шумела вода. Я знал, что это означает. Встал и направился в прачечную. Света я не зажигал. Там на полу валялась одежда. Куча одежды. От нее пахло кровью. Я вышел из дому и заглянул в сарай. Там висел освежеванный ягненок, с него капала кровь. А я стоял и смотрел на него. Заставлял себя смотреть. Потом велел себе подойти и дотронуться до него. Он был совсем мягкий. Не как мясо. Как плоть. Человеческая плоть.

Филипп перевел на Берди измученный взгляд.

– Спасать его было бессмысленно, – забормотал он. – Если бы я спас этого, погиб бы другой. И так далее, и так далее, и так далее…

К горлу Берди подкатила тошнота.

В дверь класса яростно забарабанили. Филипп вскинул голову и провел ладонью по лбу.

– Который час? – спросил он.

– Мне пора уходить, – ответила Берди. – Давно пора. Извините, Филипп.

– Не беспокойтесь, – отозвался он и начал трясущимися руками расстегивать свой «дипломат». – Нам полагается начинать в девять двадцать. Но кто-нибудь всегда опаздывает. Так почему не я? Хотя бы один раз. Детям не повредит. Им безразлично. Они просто живут – день за днем. Едят, спят, играют. Словно никакого «завтра» не будет. Как ягнята.

Берди открыла дверь и осторожно пробралась сквозь небольшую теснившуюся у дверей толпу детей, ждущих в коридоре.

«Как ягнята…»

– Пока, мисс, – сказал ей невысокий коренастый мальчишка, самый бойкий из всех.

– Пока, – ответила она и улыбнулась ему в благодарность за его бойкость, независимость, за его счастье и жизнь.

Берди вышла на площадку. Красная дверь закрылась за ней. Она дошла до дороги, а потом, повернувшись спиной к школе, к колоколу, к призракам детей прошлого и шумным детям настоящего, направилась в сторону паба так быстро, как только могла.