Оксфордский Магдален-колледж был основан в 1458 году Уильямом Уэйнфлитом (ок. 1398–1486), епископом Винчестера и лордом-канцлером Англии. Будучи главой богатого диоцеза и не имея близких родственников, Уэйнфлит сделал колледж своим личным проектом. Двадцать лет он осыпал колледж богатствами и строил ему новые корпуса. Когда в 1480 году Уэйфлит составлял первое уложение, колледж располагал достаточными средствами, чтобы содержать сорок членов, тридцать ученых и церковный хор. Среди оксфордских и кембриджских колледжей немногие могли равняться с ним благосостоянием. И во времена Льюиса Магдален-колледж все еще считался — наряду с колледжем Сент-Джонс — богатейшим в Оксфорде.

Официально Льюис был посвящен в члены Магдален-колледжа на торжественной церемонии в августе 1925 года. По древней традиции на церемонию собрались все члены университета. Льюису велели опуститься на колени перед президентом и стоять, пока читалась длинная латинская формула посвящения. Затем президент поднял Льюиса на ноги и произнес: «Желаю радости». Благолепие обряда было несколько нарушено неуклюжестью Льюиса, который наступил на подол собственной мантии. К счастью, он быстро оправился от такой катастрофы и пошел в обход комнаты, чтобы каждый из присутствующих мог лично пожелать ему «радости», пусть Льюис и мечтал втайне оказаться где-нибудь подальше от всего этого. Читатель, возможно, задумается над этими повторами слова «радость», которое так много значило для Льюиса.

К работе Льюис приступил 1 октября. Проведя две с лишним недели в Белфасте с отцом, он вернулся в Оксфорд и переехал в отведенные ему комнаты в Новом корпусе Магдален-колледжа (1733) — это роскошное палладианское здание XVIII века первоначально задумывалось как северная сторона очередного квадратного двора, но в итоге осталось стоять в великолепном одиночестве. Льюис получил номер 3 на лестнице III, помещение, состоявшее из спальни и двух гостиных. Большая гостиная выходила окнами на север, на рощу Магдалины, где паслись олени, также принадлежавшие колледжу. Спальня и меньшая гостиная смотрели на юг, перед Льюисом открывался чудесный вид на лужайку перед главными зданиями колледжа и на знаменитую башню. Не будет преувеличением сказать, что Льюису достался один из самых красивых видов в Оксфорде.

Дух Магдален-колледжа в ту пору определял сэр Герберт Уоррен, которого члены колледжа ласково именовали «Самбо». Он сделался президентом колледжа в возрасте 32 лет, в 1885 году, и продержался до 1928 года. За 43 года правления он сформировал колледж в соответствии со своими вкусами. Одной из самых поразительных черт насаждаемой Уорреном университетской культуры было «почти избыточное товарищество и совместное проживание». Членам колледжа настоятельно рекомендовалось обедать и ужинать вместе. Проживавшие в колледже холостяки, вроде Льюиса, должны были также и завтракать вместе. Льюис сделался частью общины ученых мужей.

В то время как некоторые колледжи разрешали членам обедать или ужинать приватно у себя, Уоррен требовал, чтобы все сходились за трапезой, видя в этом способ укрепить корпоративный дух и подчеркнуть социальную иерархию. К общему ужину члены колледжа выходили из главной гостиной в зал в мантиях, следуя друг за другом по старшинству. Также по старшинству распределялись они и за главным столом, где не приветствовалось фамильярное обращение по имени. Члены колледжа должны были обращаться друг к другу по фамилии или же по должности: «мистер вице-президент», «тьютор по физике» и т. д.

В ту пору колесики сложного социального и интеллектуального механизма Оксфордского университета обильно смачивались алкоголем. Магдален-колледж был, пожалуй, одним из самых пьющих в Оксфорде, в особенности склонны к излишествам были постоянно проживавшие здесь холостяки. В 1924 и 1925 годах колледжу удалось выплатить накопившийся долг, продав 24 тысячи бутылок портвейна на общую сумму 4000 фунтов. Когда члены колледжа бились об заклад, сумма выигрыша определялась не в наличных, а в ящиках кларета или портвейна. Дворецкого при главной гостиной как-то раз заметили в 11 часов утра — он нес через двор колледжа серебряный поднос с бренди и сигарами. На вопрос, куда он направляется, дворецкий ответствовал, что несет завтрак одному из господ. Льюис держал у себя в комнатах бочку пива и угощал коллег и студентов, но в целом избегал злоупотребления спиртным, какое случалось с ним в довоенные годы.

Требования президента Уоррена определили еженедельное расписание Льюиса. К январю 1927 года оно установилось окончательно. Между семестрами он жил в Хиллсборо и приезжал на автобусе в колледж, где проводил рабочие часы и там же обедал. Во время семестра он ночевал в колледже и приезжал на автобусе к «семье» после обеда, если во второй половине дня не имел преподавательских или административных дел. Вечером он возвращался в колледж на ужин.

Жалование члена-преподавателя составляло 500 фунтов в год. Вполне щедрая сумма, максимум того, что получали члены колледжа: если бы Льюис занял вакансию по конкурсу, то получал бы вдвое меньше. Однако вскоре выяснилось, что жизнь в колледже обходится намного дороже, чем Льюис рассчитывал. Во-первых, в его комнатах отсутствовала мебель и ковры. Льюис обнаружил там всего два элемента обстановки: умывальник в спальне и линолеум в меньшей гостиной. В итоге ему пришлось потратить 90 фунтов — существенная сумма по тем временам — на покупку ковров, столов, стульев, кровати, штор, ящика для угля и кочерги. Большой и непредвиденный расход, пусть Льюис и экономил на чем только мог, приобретая подержанные вещи.

Затем регулярно поступали требования от казначея колледжа оплатить «Battels» — так в Оксфорде именовали суммы на общественные расходы, включая еду и питье. Своему дневнику Льюис поверяет, что миссис Мур была не очень-то довольна, когда обнаружилось, что его заработок будет существенно меньше того, на который он рассчитывал. После не слишком приятного разговора с Джеймсом Томпсоном, казначеем колледжа, Льюис выяснил, что все эти вычеты оставляют ему примерно 360 фунтов в год, и это не учитывая подоходного налога.

Льюис бросил вести дневник после длинной записи 5 сентября 1925 года и не возвращался к нему до 27 апреля 1926 года. Понять причины нетрудно: Льюис осваивался в новой жизни, знакомился с новыми коллегами и институциями, чьи принципы необходимо было понять. Он готовился к лекциям и индивидуальным занятиям. Тьюторство по философии казалось ему простым и неинтересным. Гарри Уэлдон, который вел курс философии в Магдален-колледже, передавал Льюису наименее способных и любознательных студентов, оставляя лучших себе. Но главной нагрузкой Льюиса были лекции и семинары по английской литературе, а также он обучал методам разбора текстов студентов, готовившихся к научной деятельности. Студентов, выбравших курс английской литературы как основной предмет и потому нуждавшихся в тьюторе, в ту пору в Магдален-колледже было немного, однако от Льюиса требовали подготовить новый курс лекций по английской литературе для студентов разных колледжей, что ему показалось делом довольно трудным.

Льюис занимался с младшекурсниками Магдален-колледжа (а по договоренности и других колледжей). Этот метод преподавания, характерный для обоих «пра-университетов» Англии, то есть Оксфорда и Кембриджа, заключался в том, что студент один на один читал наставнику свое эссе, а затем они вместе его разбирали. Льюис быстро приобрел репутацию жесткого и требовательного тьютора, правда, со временем он смягчился. Золотым веком Льюиса в Оксфорде обычно считаются тридцатые годы: к тому времени он усовершенствовался и как лектор, и как тьютор.

Но первые годы преподавания полны жалоб на лень и недостаточную глубину мысли студентов, среди которых был и Джон Бетджемен (1906–1984). Многие молодые люди, по-видимому, считали Оксфорд продолжением бездельных и беспорядочных школьных дней — да еще и выпивки вволю. Не случайно Вудхауз (1881–1975) поместил своего очень симпатичного (но столь же ленивого и туповатого) Берти Вустера (его перу принадлежала статья «Что носят хорошо одетые джентльмены» в «Будуаре леди») именно в Магдален-колледж в годы, предшествовавшие появлению там Льюиса.

Смерть матери в 1908 году оказалась для Льюиса переломным моментом в жизни. Он обожал мать, якорь и прочное основание своего детства. Как мы видели, отца он в итоге стал презирать и обманывать. 26 июля 1929 года врачей обеспокоил рентгеновский снимок Альберта Льюиса, и пациент занес в свою записную книжку: «Результаты довольно тревожные». В начале сентября 1929 года Альберт Льюис лег в белфастскую больницу на улице Аппер Кресент, дом 7. Диагностическая операция обнаружила опухоль, однако, по мнению врачей, рак не достиг еще такой стадии, чтобы внушать серьезные опасения.

Льюис приехал в Белфаст к отцу 11 августа. Ему там показалось скучно и муторно. Близкому другу, Оуэну Барфилду, он с пугающей откровенностью признавался в дурных чувствах по отношению к отцу: «Я присутствую у одра почти безболезненного недуга человека, к которому не питаю любви и в чьем обществе уже много лет ощущаю лишь неудобство и никакого удовольствия». Но хотя он и не питал привязанности к отцу, смотреть, как ухудшается его состояние, было невыносимо. Каково же, спрашивал он себя, было бы присутствовать у смертного ложа того, кого по-настоящему любишь?

Льюис счел состояние отца достаточно стабильным, чтобы сам он мог 21 сентября вернуться в Оксфорд. Он не испытывал желания оставаться с отцом и смысла в этом вроде бы тоже не было. В Оксфорде ждала работа, подготовка к новому учебному году. Это вполне понятное решение оказалось ошибочным. Два дня спустя Альберт Льюис потерял сознание и вскоре скончался от кровоизлияния в мозг; вероятно, причиной были осложнения после операции, а не сама болезнь. Льюис, получив известие, что отцу стало хуже, поспешил обратно из Оксфорда в Белфаст, но не поспел вовремя. Альберт Льюис умер в среду 25 сентября 1929 года, один в больнице, оба его сына отсутствовали.

Две главные городские газеты — The Belfast Telegraph и Belfast Newsletter — опубликовали длинные некрологи, восхваляя выдающуюся профессиональную репутацию усопшего и его глубокую любовь к литературе. Нетрудно понять, почему у смертного одра Альберта Льюиса не оказалось Уорни: он служил в полку, расквартированном далеко от Белфаста, в Шанхае, и никак не мог так быстро вернуться с Востока домой.

Что касается младшего сына, одни считали, что, хотя его отношения с отцом и были отчужденными, сыновий долг он исполнил, другие же полагали, что этот сын подвел почтенного солиситора, увенчав прискорбное решение покинуть Ирландию еще и отсутствием в последние дни, когда отец умирал.

Шесть долгих лет Альберт Льюис содержал младшего сына в университете, и кое-кто из белфастцев поговаривал, что отец заслуживал лучшей награды от сына за такую заботу. Каноник Джон Барри (1915–2006), бывший викарий церкви Св. Марка в Данделе, где 27 сентября 1929 года проходила заупокойная служба, припоминает, как в определенных кругах Белфаста в следующие годы «пробегал холодок» при упоминании имени К. С. Льюиса — очевидно, ему еще долго не прощали такой небрежности по отношению к отцу. У белфастцев хорошая память.

Несомненно, Льюис до конца собственной жизни мучился и болью, и виной, думая о смерти отца. Множество строк в его письмах свидетельствуют об этом, особенно трагический зачин одного письма в марте 1954 года: «Я отвратительно обращался с отцом и во всю свою жизнь не знаю греха, равного этому». Одни биографы соглашаются с такой самокритикой, другие считают ее преувеличенной.

Весь этот эпизод нужно соотнести с социальной ситуацией того времени в Белфасте, особенно с тревогами местных жителей за сыновей, которые покинули родителей, чтобы искать счастья в Англии. Но ведь английское образование не было добровольным выбором Льюиса, это решение принял за него отец и так заложил основание дальнейшей карьеры младшего сына в Оксфорде. Сочувственное чтение корреспонденции Льюиса за те годы подтвердит, что чувство долга всегда брало в нем верх над недостатком любви. Летом 1929 года он провел с отцом долгие полтора месяца вдали от «семьи», лишив себя возможности подготовиться к новому учебному году в Оксфорде. Ему необходимо было вернуться в университет, и у него были основания верить, что отец уже вне опасности. Как только Льюис узнал, что отцу стало хуже, он тут же примчался снова в Ирландию.

За несколько дней в Белфасте до и после похорон Льюис принял несколько важных решений. Хотя по завещанию душеприказчиками и наследниками были назначены оба сына, вынужденное пребывание Уорни в Китае означало, что Льюису придется действовать за двоих и совершать значимые юридические шаги. Самое главное — предстояло продать «Маленький Ли», хотя Льюис с этим и медлил. Он уволил садовника и служанку, но оставил вплоть до продажи дома на посту экономки Мэри Каллен, которую с нежностью именовал «Эндорской волшебницей». Откладывать продажу было экономически невыгодно, в том числе и потому, что зимняя погода плохо сказывалась на состоянии дома, снижая его рыночную цену. И все же Льюис считал необходимым дождаться возвращения брата, чтобы вместе разобрать вещи и распорядиться ими.

Уорни, получив, наконец, отпуск, вернулся из Шанхая 16 апреля 1930 года и остановился в Оксфорде у брата и миссис Мур. Покупатель на «Маленький Ли» пока не отыскался. Льюис и Уорни съездили в Белфаст на могилу отца и нанесли последний визит в дом, полный детских воспоминаний. Для обоих братьев посещение их былого дома оказалось печальным опытом, отчасти потому, что дом разваливался, отчасти же из-за витавшего в нем невозвратного прошлого. Удрученные «глубокой тишиной» и «полной безжизненностью» внутренних помещений, братья торжественно похоронили в огороде свои игрушки. Так горестно они простились со своим детством, с воображаемыми мирами, которые некогда создавали и населяли. В итоге «Маленький Ли» удалось в январе 1931 года продать за 2300 фунтов, намного дешевле, чем ожидалось. Конец эпохи.

В юридическом и финансовом смысле Льюис обрел независимость от отца, но есть основания думать, что в более поздние годы он осудил свое отношение к нему и искал эмоционального освобождения от этой тяготы типичным для себя способом — то есть написав книгу. Хотя «Настигнут радостью» можно читать как духовную автобиографию Льюиса, насыщенную воспоминаниями о собственном прошлом и формировании своего внутреннего мира, эта книга явно призвана играть и другую роль: помочь Льюису примириться со своими былыми поступками.

В письме отцу Беде Гриффитсу в 1956 году, вскоре после публикации «Настигнут радостью», Льюис рассуждает о том, как важно различать в личной жизни повторяющиеся схемы. «Постепенное чтение собственной жизни, когда мы видим, как проступает схема — для нашего возраста очень поучительно». Трудно читать автобиографические рассуждения Льюиса, не держа в уме эту его мысль. Для него рассказывать свою историю значило искать такие паттерны смысла. Это позволяло ему разглядеть «общую картину» и выявить «большую историю» всего, так что сюжеты и картины собственной жизни обретали более глубокий смысл.

Но следующая фраза из письма Гриффитсу обнаруживает более глубокую потребность, которой Льюис явно придавал особое значение: «Освободиться от прошлого как от прошлого, осознав его структуру». Внимательный читатель «Настигнут радостью», несомненно, заметит отсутствие или вытеснение трех серьезных проблем, которые не могли не причинять Льюису эмоционального дискомфорта на протяжении значительной части его жизни.

Во-первых — это, вероятно, сразу бросается в глаза, — он дает понять, что честью обязан не упоминать миссис Мур, несмотря на огромную роль, которую она сыграла в его жизни. «Даже если бы я был вправе поведать все подробности, сомневаюсь, чтобы они имели отношение к теме этой книги», — пишет он.

Во-вторых, в книге сравнительно мало упоминаний о страданиях и разрушениях, причиненных Великой войной, о том интеллектуальном хаосе, который поглотил столь многие умы и души. Мы уже обращали выше внимание на эту особенность и считаем ее важной для понимания развития Льюиса и как ученого, и как апологета христианства. Хотя некоторые исследователи и утверждают, что возрождение религиозной веры Льюиса следовало бы поместить в широкий психоаналитический контекст, который-де придал бы единство истории развития нашего героя, но фактов в доказательство такого вывода маловато. Реальная проблема заключается в разрушении надежных представлений, ценностей и надежд поколения мучительными воспоминаниями об ужасах массовой бойни современной войны — эта тема пронизывает английскую литературу 1920-х годов.

Третье умалчивание затрагивает как раз смерть Альберта Льюиса в 1929 году. Как утверждает Льюис, «к истории, которую я рассказываю, не имеет отношения смерть моего отца». Возможно, он и правда считал, что эта история не входит в центральный сюжет. Возможно также, что это был бы слишком болезненный для него разговор. Вправе ли мы «вчитывать» дополнительные смыслы в тот раздел позднего эссе Льюиса «О прощении» (1941), где он подчеркивает необходимость принять, что мы прощены, даже если нам кажется, что прощения быть не может? Приглашая читателей поразмыслить над необходимостью признавать человеческую слабость и провалы, Льюис приводит некоторые примеры дурных привычек, повторяющихся поступков, которые нуждаются в постоянном прощении. И один из примеров бросается в глаза каждому, кто знает личную историю Льюиса: «лицемерный сын». «Быть христианином — значит прощать непростительное, потому что Бог простил непростительное в тебе».

Одна из главных тем романа «Пока мы лиц не обрели» (1956) — есть основания считать этот роман самым глубоким из художественных произведений Льюиса — как трудно познать себя, увидеть себя такими, каковы мы на самом деле, и какую боль причиняет это открытие. Возможно, следует помнить эту тему и читая «Настигнут радостью». Вытеснение некоторых тем в рассказе Льюиса о собственном пути — симптом не лицемерия, но той боли, что причиняли воспоминания.

Один момент в особенности озадачивает при чтении переписки Льюиса за период, близкий к смерти его отца. В «Настигнут радостью» Льюис сообщает, что активно поверил в Бога в некий момент в «Троицын триместр 1929 года», то есть по меньшей мере за три, а то и за пять месяцев до смерти отца. Однако нигде в переписке в пору смерти отца — и еще шесть месяцев после того — Льюис не упоминает о своей вере и не черпает в ней ни малейшего утешения.

Пусть он относился к отцу без особой любви и вроде бы даже воспринимал эту утрату как облегчение, а не травму — полное отсутствие упоминаний о Боге в такое время бросается в глаза и вызывает вопросы. Оно противоречит той хронологии собственного обращения, которую выстраивает Льюис. Возможно, как раз смерть отца побудила Льюиса задаться более глубокими — и остававшимися пока без ответа — вопросами о сути жизни, искать более удовлетворительных смыслов? Мы вернемся к этой теме в следующей главе и попытаемся выявить некоторые проблемы в традиционном представлении о пути Льюиса от атеизма к христианству.

В 1930 году личная жизнь Льюиса претерпела существенные изменения. Как мы видели, после смерти отца (в сентябре 1929 года) братья остались единственными наследниками «Маленького Ли». В январе 1930 года Льюис и служивший в Шанхае Уорни в переписке обсуждали непростой, болезненный вопрос: необходимость выставить на продажу дом, где прошло их детство. Уорни хотел в последний раз наведаться в родной дом прежде, чем тот будет продан, Льюис же хотел продать его поскорее, хотя и понимал, что поспешная продажа лишит брата возможности сделать желанный сентиментальный визит.

Очевидно, что в эту же пору у Льюиса появилась новая идея: возродить общее с братом детство, «Литтл-Энд» «Маленького Ли» — в Оксфорде. Уорни мог бы после отставки осесть в Оксфорде, например, занять одну из принадлежавших Льюису комнат в колледже. Или же он мог бы тоже поселиться у миссис Мур — тогда они бы подыскали новый дом, побольше, чем Хиллборо. Миссис Мур, надо сказать, активно высказывалась в пользу второго, более амбициозного проекта — естественное проявление присущего ей инстинкта гостеприимства. Уорни должен был сделаться не постояльцем, но неотъемлемым элементом их общей жизни — их семьи.

Обсуждая с братом этот вариант, Льюис не забывал подчеркивать вероятные проблемы. Устроит ли Уорни их не слишком интересная «кухня»? Не будут утомлять часто случающиеся «настроения» Морин? И «склонность Минто к иллюзиям»? При этом Льюис не скрывал, как рад был бы включить в свою семейную жизнь Уорни. «Я точно решил и не сожалею о моем решении. И я надеюсь — очень сильно надеюсь — на то, что и ты, все обдумав, сделаешь такой же выбор и никогда об этом не пожалеешь».

В мае 1930 года Уорни принял два решения. Во-первых, он займется разбором семейного архива, чтобы воздать должное памяти родителей, а во-вторых, он как можно скорее переберется к брату в Хиллсборо. Пока Уорни обдумывал свое решение, наметилась еще одна возможность — приобрести новый, более просторный дом. До того момента Льюис и миссис Мур вскладчину снимали жилье. Но после первых пяти лет колледж продлил контракт с Льюисом, его финансовая ситуация была теперь вполне надежной, он мог рассчитывать на регулярный доход до конца своей трудоспособной жизни. Кое-какой начальный капитал они вместе с Уорни должны были получить от продажи «Маленького Ли». У старшего брата имелись сбережения. А миссис Мур унаследовала трастовый фонд после смерти своего брата, доктора Джона Аскинса. Вскладчину они получали возможность купить дом, где каждому было бы достаточно места.

6 июля 1930 года Льюис, Уорни и «семья» впервые осмотрели Килнс — не слишком впечатляющее приземистое строение в Хидингтон-кварри, близ подножья холма Шотовер, где Льюис любил гулять. Чтобы с удобством расположить четверых человек, к этому дому, разместившемуся на восьми акрах земли, понадобилось бы сделать пристройку. Тем не менее трое партнеров, вкладывавших свои средства в покупку, остались довольны этим вариантом, даже с учетом необходимых работ. Первоначальную цену — 3500 фунтов — удалось снизить до 3300. Уорни внес аванс в триста фунтов и еще пятьсот на выплату ипотеки. Трастовый фонд миссис Мур выдал ей авансом 1500 фунтов, Льюис добавил тысячу. Вскоре пристроили еще две комнаты для Уорни, который вот-вот должен был выйти в отставку.

Дом купили на имя миссис Мур, оба брата получили пожизненное право проживания. Строго говоря, Килнс никогда не был собственностью Льюиса — он жил там, но не владел этим домом. Но ему только это и было нужно — «право пожизненного проживания», обеспечившее ему и Уорни крышу над головой. После смерти миссис Мур в 1951 году право собственности перешло к ее дочери Морин, а братья по-прежнему сохраняли право проживания. (В конце концов Морин получила дом в полную, без обременений, собственность после смерти Уорни в 1973 году.)

Килнс сыграет существенную роль в той окончательной форме, которую приобрела жизнь Льюиса, в том числе и потому, что сделается постоянным домом для его брата. Уорни отплыл из Шанхая 22 октября 1932 года на судне «Автомедон». 15 декабря он прибыл в порт Ливерпуль и отправился дальше на юг, в Оксфорд. «С трудом верится, это слишком прекрасно, — писал ему Льюис. — Едва могу себе представить, как примерно через неделю, если будет на то воля Божья, ты разуешься и скажешь: „Вот я и пришел — навсегда“». 20 декабря Уорни оформил отставку, хотя и оставался в резерве Обновленные отношения с братом, к добру или к худу (чаще к добру) будут играть ключевую роль во всей дальнейшей жизни Льюиса.

Но пора упомянуть другие отношения, сложившиеся примерно в то же время и тоже имевшие огромное значение для Льюиса: укрепившуюся дружбу с Джоном Рональдом Толкином (1892–1973).

В обязанности Льюиса входило не только преподавание в Магдален-колледже. Он состоял членом Оксфордской школы английского языка и литературы и читал общеуниверситетские лекции по некоторым аспектам английской литературы, например, «Некоторые предвестия романтического движения в XVIII веке». Он также посещал собрания школы, где в основном обсуждались педагогические и административные вопросы. Собрания проходили в 16.00 после дневного чая в Мертон-колледже, где обитали в ту пору двое Мертоновских профессоров английского языка. Эти собрания обычно именовались «Английским чаем».

За «английским чаем» 11 мая 1926 года Льюис впервые встретил Толкина — «бледного, прилизанного, разговорчивого человечка», который годом ранее присоединился к кафедре английского языка и литературы в качестве профессора англо-саксонского языка (кафедра Роулисона и Босворта). Почти сразу новые знакомцы вступили в спор о том, как должна выглядеть оксфордская программа по английской литературе. Толкин требовал полной сосредоточенности на древних и средневековых текстах, что предполагало изучение соответственно древнеанглийского и средневекового английского, Льюис же считал, что главным образом следует заниматься английской литературой после Чосера (ок. 1343–1400).

Толкин готов был отстаивать свою точку зрения и не жалел усилий, продвигая изучение забытых языков. В том числе он основал учебную группу под названием Kolbítar, задачей которой было пробуждение интереса к древненорвежскому языку и написанной на этом и близких языках литературе. Льюис вошел в эту группу. Экзотический термин «Колбитар» позаимствовали из исландского, буквально Kolbítar означает «кусающие уголь», это насмешливое прозвище тех северян, кто отказывался участвовать в охотничьих или воинских походах, предпочитая сидеть дома, у надежного тепла своего очага. По свидетельству Льюиса, это слово (он настаивал, что оно произносится «коул-биит-аар») обозначает «старых товарищей, которые так тесно обсели очаг, что кажется, будто они кусают угли». Этот «маленький исландский клуб» послужил мощным стимулом для воображения Льюиса, вернув ему «неистовую мечту о северных небесах и музыке Валькирий».

Дружба с Толкином — одно из важнейших явлений в личной и профессиональной жизни Льюиса. У них было много общего и в сфере литературных интересов, и в недавнем прошлом, в том числе опыт участия в Великой войне. Тем не менее вплоть до 1929 года Толкин редко упоминается в дневнике Льюиса. Затем появляются свидетельства укрепляющейся дружбы. «На той неделе я просидел в понедельник до 2.30, болтая с профессором англо-саксонского Толкином, — писал он Артуру Гривзу, — который проводил меня домой из колледжа, чтобы пообщаться, а в итоге просидел три часа, рассуждая о богах, великанах и Асгарде».

Что-то, сказанное Льюисом в тот вечер, побудило Толкина довериться младшему коллеге. Он попросил Льюиса прочесть длинную эпическую поэму, которую он сочинял с тех пор, как обосновался в Оксфорде, — «Песнь о Лейтиан». Толкин был признанным оксфордским ученым, уже известным филологом, но втайне он питал глубокую страсть к мифологии. Он отдернул завесу и допустил Льюиса в святилище своей внутренней жизни. Для старшего из друзей это был рискованный — и с личной, и с профессиональной точки зрения — поступок.

Льюис мог этого не знать, но дело в том, что к той поре Толкину понадобился «дружественный разум», человек, готовый поощрять его и критиковать, одобрять и требовать исправлений, а главное — добиться, чтобы Толкин завершил этот труд. В прошлом у него были такие «друзья-критики», школьные товарищи — Джеффри Смит (1894–1916) и Кристофер Люк Вайсман (1893–1987). Но Смит вступил в полк Ланкаширских стрелков и умер от ран после битвы на Сомме, а Вайсман отдалился от Толкина после того, как в 1926 году возглавил Квинз-колледж в Тонтоне, на юго-западе Англии. Толкин был зануда-перфекционист и сам о себе это знал. Его поздний рассказ «Лист кисти Ниггля», герой которого, художник, никак не может дорисовать дерево из-за мучительной потребности все время что-то улучшать или добавлять, вполне можно рассматривать как самокритику или самопародию, высмеивающую писательские трудности Толкина. Ему был нужен человек, который помог бы преодолевать этот парализующий перфекционизм. И такого человека Толкин обрел в Льюисе.

Можно себе представить, с каким облечением вздохнул Толкин, когда Льюис с энтузиазмом откликнулся на его поэму. «Могу совершенно искренне сказать, — писал он Толкину, — что давным-давно не проводил вечер в таком блаженстве». Подробный рассказ об этом придется отложить, поскольку сейчас нам нужно заняться другими сюжетами, но не будет преувеличением сказать, что Льюису предстояло сделаться главной повивальной бабкой одного из величайших литературных творений ХХ века — «Властелина колец».

Но и Толкин послужит повивальной бабкой для Льюиса. Можно предположить, что именно Толкин убрал последнее препятствие, отделявшее Льюиса от возвращения к христианской вере — однако этот сложный и важный сюжет требует отдельной главы.