В ушах, наконец, смолк надоевший за дорогу монотонный перестук колёс, лязг буферов и пронзительные свистки кондукторов. Город встретил его надсадным карканьем охрипших ворон, перебранкой грузчиков с дежурным по вокзалу у багажного вагона. В окне привокзального ресторана мелькали мундиры военных, что перед дорогой на фронт коротали там время за приличным обедом.

У выхода с вокзала сидел на снегу безногий, в пьяном кураже растягивавший меха гармошки и горланил во всю глотку нечто разудалое. К нему, насупив брови и придерживая полу шинели, уже грузно поспешал городовой, грозя кулаком. Стас, прихрамывая, шагал через привокзальную площадь. В воздухе кружился редкий снежок, сквозь зябкое, туманное утро фонари светили рассеянным жёлтым светом, придавая всему окружающему какой-то сказочно-нереальный вид.

— Господин офицер, что ж пешком-то? Садись, подвезу!

Пожилой ямщик, что перекусывал в ожидании пассажиров, спешно завернув и сунув под сиденье ломоть хлеба с салом, привстал на козлах, и зазывно махнул рукой, указывая на сиденье. Сизов бросил в пролётку небольшой чемоданчик и уселся.

— Ну, вези, раз подписался. Гагаринская, дом пять, знаешь?

— Особняк Столыпина? Как же не знать? Извольте, полтинник с вас.

— Вези, не обижу.

Дорога была неблизкая. Сидя на мягком сиденье, Стас пригрелся и даже начал подрёмывать. Однако, поворачивая на набережную Фонтанки, их пролётка зацепила колесом другую, едущую навстречу. Под взрывы снарядов он спать давно привык, но под маты двух извозчиков даже подремать было решительно невозможно. Сон как рукой сняло, и в голову, как обычно, полезли мысли.

Он давно уже понял, что повернуть вспять историю такого гиганта, как Россия, не всякому императору под силу. Что уж там говорить о простом смертном! Кое-какие коррективы, конечно, он внёс. Но поправки эти возымели действия не более, чем пуля на несущийся под откос локомотив. Удалось в самом начале войны избавить армию от патронного и снарядного голода, и что? Сплошь и рядом боеприпасы лежали на складе в тылу, а наступления проваливались из-за интендантской сволочи. Однажды на его глазах вскрыли вагон, где вместо снарядов оказались, гробы. Густой мат, казалось, висел тогда в воздухе, как дым. А толку-то что?

Земгор, возглавляемый князем Львовым, боролся с правительством, и в этой возне тысячи солдатских жизней стоили не дороже понюшки табаку. Так удачно начавшаяся военная операция в Восточной Пруссии благодаря доблестным союзникам, чтоб их черти взяли, под Кёнигсбергом захлебнулась. Война наступательная постепенно перешла в позиционную.

Стас и раньше читал, что история обладает большим запасом «упругости», возвращаясь, в итоге, на прежний курс, теперь он в этом убедился воочию. Всё это время он прослужил в первой армии под началом Мельникова. И не счесть, сколько раз опер вспоминал слова Владимира Богомолова о том, что любой столичный «шерлок», оказавшись в военной контрразведке, вздёрнулся бы на первом же суку. Вешаться, конечно, он не собирался, но сколько раз, в бессилии, опускались руки, и не счесть.

Сейчас, по прошествии времени, следовало признать, что всё вернулось на круги своя. И нынешний декабрь 1916 года от того, что был в прошлой истории, почти не отличался. А это автоматически означало, что все последствия Первой Мировой революция, отречение Николая и прочее, состоятся при любой погоде. И что с этим делать, решительно непонятно.

А в Петрограде он оказался, можно сказать, случайно. Неделю назад, перед самым наступлением, его ранило шальной пулей в верхнюю треть бедра. Кость, слава Богу, не задело, о неделю провалялся в лазарете, а потом Мельников отправил его в отпуск.

— Езжай, Станислав, ты, насколько мне известно, с начала войны в отпуске не был. Ранение твоё самый, что ни на есть, благовидный предлог. Пользуйся моей добротой, а то неизвестно, когда ещё случай представится.

Он и не думал упираться, с чего бы? Андрюшке уже исполнилось три года, а он его видел последний раз, когда уезжал на фронт. Да, и с Наташей в разлуке уже чёрт-те сколько. Пролётка свернула на Сергиевскую, затем на Гагаринскую, и остановилась возле трёхэтажного особняка Столыпина. Стас сунул в руку извозчику полтинник и, подхватив чемоданчик, подошёл к дверям. С бьющимся сердцем он нажал кнопку звонка. Во рту сразу пересохло. Дверь открыла горничная Клава, ахнула и попятилась назад, словно увидела привидение.

— Барыня, Станислав Юрьевич вернулся! — пронзительно закричала она.

— Ты чего орёшь, шальная? Андрюшку разбудишь, — по лестнице, ковыляя, спускалась Наташа. — Кто?!

Оставив чемоданчик в руках горничной, он взлетел по ступенькам и подхватил на руки жену.

— Пусти, сумасшедший! Дикарь! — возмущалась она, крепко обнимая мужа за шею.

— Фу, казармой от тебя несёт! Немедленно в ванную! Клава, ставь самовар.

— Есть! — браво отозвался он, внося Наташу в гостиную. — Как скажете, вашбродь!

Усталое и иззябшее тело нежилось от давно забытого ощущения горячей воды и душистого мыла. Приготовленное расторопной горничной полотенце мягко прильнуло, впитав влагу. Чистое бельё и домашний халат, и что ещё нужно солдату для полного счастья? Однако, после ванны, они, как и следовало ожидать, оказались не в столовой, а в спальне. Немного позже, пресыщённый и опустошённый до донышка, Стас блаженствовал на подушках, уткнувшись носом в волосы жены.

— Всю помял, как вакханку, — шутливо ворчала она, перебирая пальцами по стриженной голове супруга. — Ты пришла из дикого леса, дикая тварь?

— Угу, — расслабленно отозвался он, вдыхая её тёплый запах. — Из самого дикого, какой только есть. И водятся там самые страшные звери — интенданты, военные прокуроры, штабные крысы.

— Фельдшерицы, — елейным голосом коварно вставила Наташа. — Фельдшерицы там тоже водятся, признавайся!

Она острыми ноготками сгребла его за ухо.

— Конечно, водятся. Им там положено быть. Ой! Отдай ухо, менада!

— Ага! Терпи, закалённый в сражениях воин! И сёстры милосердия водятся, небось?

— Водятся, водятся. Только на них охота запрещена. Ай! Отдай ухо, зверюга!

— Ладно, — снисходительно хмыкнула Наташа. — Если запрещена, тогда ладно, живи покамест. Но помни!

— Помню, помню, — проворчал Стас, улыбаясь. — Слушай, я жрать хочу, как серый волк.

— Фи! Что за выражения? Казарма.

— Виноват-с, мадам! — вытянулся Стас. — Одичали в Европах-с.

— Оно и видно, — засмеялась жена. — Пошли, одичавшее создание.

Они уже чинно пили чай, когда со службы приехал Столыпин.

— А, Станислав! Приветствую вас, господин капитан! Рад видеть в здравии. О, Георгия получили? Когда успели? Мы, вроде, месяц назад виделись.

— За Лабиау, неделю назад вручили, — нехотя ответил Стас.

Этот город ему вспоминать не хотелось. Почти час германцы утюжили русские позиции тяжёлой артиллерией, да ещё периодически бомбили с самолётов. И когда немецкие полки пошли в атаку на изрытые русские позиции, навстречу им встали полуоглохшие, чёрные от земли, бойцы 111 — го Донского полка. Им уже было плевать на всё, главное было добраться до горла тех, кто ровным шагом шёл им навстречу. Видимо, Стас поменялся в лице, потому что Наташа испуганно схватила его за руку.

— Что с тобой? Тебе плохо?

— Да что ты? — улыбнулся он, приходя в себя. — Я дома, ты рядом. Мне хорошо.

— Кстати, Всеволод знает, что ты здесь. Он мне, собственно, и сообщил. Обещал вечерком заглянуть, — отхлебнув чаю, сообщил Столыпин.

— Очень хорошо, — кивнул Сизов. — Что здесь творится? Не смела вас ещё волна народного гнева?

— Шутить изволите, господин из грядущего, — хмыкнул Пётр Аркадьевич. — Наташка, ты приструни своего благоверного. А то, он скоро в народовольцы подастся.

— Делать мне больше нечего, — буркнул опер. — Вы меня ещё в декабристы запишите. Слуга покорный.

Отец и дочь переглянулись. Что-то не то со Станиславом, какой-то в нём чувствовался надлом.

— В Думе, чёрт знает что творится, — перевёл разговор на другое Столыпин. — Пуришкевич, он и раньше-то в нормальных не числился, а теперь и вовсе рехнулся. Нацепил недавно красную гвоздику на гульфик в знак того, где он всяких революционеров видел, и так расхаживал, можете представить? А на днях, говорят, бахвалился, что старца поганого к смерти приговорил. И сам, дескать, этот приговор в исполнение приведёт. Совсем уже с рассудком попрощался.

— Распутина убить хочет? — ахнула Наташа.

— Да кого этот болтун может убить, — досадливо поморщился отец. — Пустая бочка громче гремит.

В это время дверь в столовую открылась и Клава внесла сонного Андрюшку. Души не чаявшая в сыне, Наташа с ласковой улыбкой поспешила к нему.

— Пётр Аркадьевич, он не впустую бахвалится, — тихо сказал Стас, пользуясь тем, что за столом нет жены.

— Да, бросьте! — энергично отмахнулся Столыпин. — А то я Пуришкевича не знаю! Клоун, врун, позёр, и не более того.

Характеристика, что и говорить, убойная. Всё, что Стас по истории родного государства помнил, со словами тестя не расходилось. В точности по Высоцкому — «врун, болтун и хохотун». И, тем не менее. Когда убили Распутина? Чёрт, он помнил только, что зимой, потому что тело в прорубь спускали. На даты у него память всегда неважная была.

А вот, обстоятельства убийства он помнил прекрасно, потому что препод по уголовному праву по этому случаю их курсу оперативно-тактические игры устроил. Сам полковник был большим любителем истории, в архивах буквально копался, а рассказчиком был, что называется, от Бога. Потому и помнил Сизов все подробности этого запутанного дела. Только, вот, дата из головы вылетела. Если, только, попробовать событийную привязку?

— Вот и папочка наш приехал, — Наташа посадила ещё сонного сына мужу на колени.

Но тот, разлепив глаза, глянул на отца, и вдруг дал такого ревака, что пришлось его долго успокаивать, а потом вместе с Клавой отправить, от греха подальше, в детскую.

— Я точно помню, что старца убили зимой.

Воспользовавшись тем, что жена занималась с сыном, продолжил он разговор.

— Сначала пытались отравить цианистым калием в пирожных, потом из пистолета в него стреляли, а тело скинули в прорубь. А участников было пятеро: Феликс Юсупов, великий князь Дмитрий Павлович, вышеупомянутый Пуришкевич, доктор Лазоверт и какой-то поручик, фамилию запамятовал, вроде, Преображенского полка.

Столыпин откровенно фыркнул.

— Тогда Сухотин, не иначе. Сердечный друг Феликса Юсупова. Только, капитан, не сходятся у вас концы с концами.

— Это почему? — удивился Стас.

— Потому что никаких пирожных, хоть с цианистым калием, хоть без него, Распутин есть не мог, поскольку, он вообще сладкого не ест. Это вся Москва знает. Вот горькое пьёт. Точнее, горькую. И баб тормошит, говорят, за милую душу, пардон за подробность.

Лицо его вдруг стало острым и злым.

— И нет у меня никакого желания эту нечисть спасать, даже и не заикайтесь. Чем скорее от него Россия избавится, тем лучше. Пусть подыхает, чёрт с ним!

— Кто пусть подыхает? — спросила вернувшаяся некстати Наташа. — Вы о ком это? Папа, что с тобой? Вы, что, поругались?

— Да, нет, — нехотя отозвался Сизов. — О старце Григории говорили. Не любит его Пётр Аркадьевич.

— А его, что, убить хотят?

Мужчины в изумлении уставились сначала на неё, потом друг на друга. Чудная вещь женская интуиция, способная по одной услышанной фразе мгновенно уловить саму суть.

— Не знаю, — буркнул отец. — Слабо верится. А по мне, кто его убьёт, большую услугу России окажет.

— Как сказать, — вздохнул Стас.

Он уже понял, что тесть ему не помощник. Про то, что они друг друга терпеть не могли, даже и в учебниках написано было. Дождаться вечером Ильина, и с ним посоветоваться? Всё бы ничего, но было у Гришки предсказание, что, как только его убьют, то и России хана. В прошлой жизни так и вышло. Насчёт предсказаний не было у Стаса твёрдой убеждённости, но, а вдруг? Есть многое на свете, друг Горацио, что и не снилось нашим папараццио.

— А, по-моему, папа, — вдруг твёрдо сказала Наташа. — Прокурор, не имеет права выбирать, какое преступление предотвращать, а какое нет. Потому что, он закону служит, а не наоборот.

Никогда до сей минуты не приходилось оперу видеть Столыпина растерянным, а тут сподобился, надо же! Вот это дочка, вот это врезала папе! И тут Стас полностью осознал то, что услышал.

— Погодите, погодите, как прокурор?

— Макаров спешно подал в отставку, — мрачно сообщил тесть. — Прочили на его место Добровольского, и вдруг высочайшим рескриптом назначают меня. Не жду я ничего доброго от этого назначения.

Стас молча покачал головой. Да, уж, всё чудесатее и чудесатее.

— Генерал-прокурор, значит. Стало быть, и министр юстиции, — задумчиво сказал опер не столько вопросительно, сколько утвердительно.

— Ну, это само собой разумеется, — слегка раздражённо отозвался Столыпин.

— Тогда это в корне меняет дело.

Сизов в задумчивости потёр щёку и поднял на тестя глаза.

— Господин генерал-прокурор, я официально заявляю вам, что вышеупомянутые мной лица, замышляют убийство крестьянина Григория Распутина.

И безмятежно встретил бешенный взор министра юстиции.