Глава 12. Эстонка из «пряничного домика»
Когда за спиной щёлкнул замок, он подошёл к столу и тяжело опустился на лавку. Барон, задумчиво раскладывающий пасьянс, поднял на него вопросительный взгляд.
— Вы-таки правы, коллега, редкостная мразь, — криво усмехнулся Стас.
— А то я его не знаю, — хмыкнул пахан. — Ну, что, готов насчёт поговорить?
— Как пионер, — и, сообразив, что пионеров в этом мире ещё нет, сразу поправился:
— То есть, в смысле, как скаут.
— Ну, тогда слухай сюда.
План Барона был прост и нахален, как всё гениальное. Надо было отдать должное старому уголовнику — стратегическая составляющая в его прожекте была проработана на порядок глубже, чем в задумках Стаса по предотвращению революции.
— Я, пока ты тут парился, пробил за тебя всё. Вы с главным фараоном затеяли какой-то гешефт с алмазами. Говорят про какие-то новые копи. Так или нет? Только не свисти, сейчас не время.
— Убили главного фараона.
— О, как! — удивился Барон. — Туда ему, суке, и дорога. Сильно жёсткий был, подлюка, братва от него волком выла. Так, а что со стекляшками?
— А я знаю? — пожал плечами опер. — Я же месяц тут сижу, ничего не знаю. Рассказывай дальше. Пока я тут своего интереса не вижу.
— Алёша, ша! — осклабился урка. — Не спеши, как вдова под одеялом, будет тебе белка, будет и свисток. Вы оба такие себе умные, пошли копать алмазы. А вы подумали — куда вы их сбывать будете?
— Куда все прочие сбывают, туда и эти.
— Ага! Ты себе вообразил, что ты умней одесского раввина, только в Одессе-маме за то не в курсе. Туда, где берут один мешок, ты хочешь припереть десять и с какой-то стати полагаешь, что тебе будут рады?
— Да там ещё нет ни хрена, а ты мне уже про десять мешков толкуешь, — с досадой огрызнулся Стас.
— От, ты всегда такой догадливый или только сегодня? Стал бы тебе «Де Бирс» эту подставу мастырить, если бы вы там впустую ковырялись. Я не удивлюсь, если ваши камешки уже на Привозе толкают. Ладно, всё это лирика. Слухай сюда. Если я тебя отсюда вытащу, ты меня в долю возьмёшь?
«Ну, и аппетит у него, — подумал опер. — Ни много, ни мало, сразу в долю».
Видимо, что-то такое отразилось у него на лице, потому что урка дурашливо поднял перед собой ладони, как бы защищаясь.
— Только не надо меня ножиком зарезать!
— Извини, Барон, многовато просишь.
— А я и не прошу, — спокойно сказал тот. — Тебе жить осталось один понедельник, а ты за мошну цепляешься. Лучше быть богатым и здоровым, чем с маслиной в голове картошку снизу охранять. Тебя отсюда живым не выпустят, ты не понял ещё? Как сказал Карл Генрихович Маркс, нет такого преступления, на которое не рискнул бы капитал за триста процентов прибыли. И эти ребята титьки мять не станут. К тому же, я прошу жалких пять процентов. Причём, заметь, я тебе организую такую реализацию, что ты у меня на плече рыдать будешь.
— Не дождёшься, — хмыкнул Стас.
— Ну, не хочешь, не рыдай, — покладисто согласился Барон. — Короче, думай, голова, а то шапку продам.
Опер не опер, если не умеет думать быстро. О какой реализации говорил урка, дураку понятно — чёрный рынок. Но это значит, что они не будут ну, почти не будут зависеть от всех этих чёртовых корпораций. Потому что на данном этапе им важны только средства. Пока все эти пламенные борцы не начали в России кровавую свистопляску.
— Ладно, Барон. Согласен на пять процентов.
— Смотри, Чалдон. Если надумал меня «прокатить», лучше сразу одумайся.
— Не пугай, а то сейчас обделаюсь. Что нужно делать?
— Тебе — ничего, — широко улыбнулся Барон. — Всё уже сделано.
Дни тянулись за днями, однообразные и нудные. Раза два за всё время Барона вызывали на допрос. Последний раз, 2 апреля, он вернулся страшно довольный, видно было, что его прямо-таки распирает. На вопросительный взгляд Стаса урка поманил его за стол. Когда они привычно уселись друг напротив друга, Барон тихо сказал:
— Меня ещё немцы по скачку тягают. Я сейчас им впарил, что тот «почтовик» мы с тобой в двух выставили.
— Ты что, с дуба рухнул?!
Первым побуждением Стаса было дать сокамернику в морду. Своих проблем ему мало, чтобы ещё на ограбление почтовой кареты подписываться! Увидев перед собой лютые глаза, Барон инстинктивно подался назад.
— Эй! Ты чего, с башкой не дружишь? Думай, на кого рыпаешься!
— Я пока ещё не рыпаюсь, — спокойно сказал Стас.
Ему стало неудобно за свою вспышку. Совсем нервы ни к чёрту стали. Ясно же, что, если старый уголовник с таким победным видом сообщает о том, что «пристегнул» его к чужому делу, значит, затеял какую-то комбинацию. Ещё через секунду до него дошло — какую именно.
— Добиваешься, чтобы нас вместе на этап дёрнули?
— Соображаешь, — осклабился Барон, и с оттенком восхищения добавил: — А ты, оказывается, чумовой! Я уж, грешным делом, за свой штакетник шуганулся. С тебя бы, конечно, как с понимающего, спросили, но фиксы-то жалко. Мне их большой мастер на Варшавской киче лепил.
— Очумеешь тут, — проворчал опер. — У меня и без твоих замуток излом да выступ.
— Ладно, не бзди, Чалдон, всё образуется, — к уркагану вернулась прежняя самоуверенность, он смотрел на сокамерника, скаля свои драгоценные фиксы.
— Тем и живу, — хмыкнул Стас.
Барон рассчитал всё точно. Буквально через день его вызвали на этап. Собирая свой «сидор», он подмигнул Стасу:
— Будь здоров, Чалдон, не кисни. И на этом свете, даст Бог, свидимся.
А ещё через три дня, в начале Пасхальной недели, пришли за ним.
Православная Пасха, которая была накануне, 7-го числа, прошла серо и буднично, потому что, какой это праздник в камере? Правда, четверым русским, в том числе и Стасу, на обед принесли по куску застывшей сладкой каши. Как выяснилось, это был праздничный пудинг.
«Если эта мутотень для европейцев — праздничное блюдо, видать, ничего слаще морковки не видели», — ехидно подумал он, орудуя ложкой.
Тем не менее, праздничный обед был уничтожен без остатка, ибо организм настойчиво требовал калорий. Наутро, он только успел собрать ложкой невкусную кашу, как щёлкнул ключ в замке, и брякнул отодвигаемый засов.
— Херр Демидофф, приготовьтесь к этапированию. Время на сборы — семь минут.
Голому одеться — только подпоясаться. Ему, попавшему сюда, можно сказать, с улицы, собирать было нечего. Снова переходы по длинным коридорам, лязганье запираемых и отпираемых решёток. Перед самой последней дверью полицейский унтер, принимающий его, заставил его ещё раз раздеться. Он лично осмотрел каждый предмет одежды, даже кальсоны заставил приспустить, извращенец. Потом на Стаса надели кандалы и он вышел в сумрачный тюремный дворик, где его ждал «чёрный ворон» — тюремная карета с зарешёченными окнами.
— Вперёд! — лающим голосом отдал команду унтер.
Перед тем, как запустить его внутрь, он поставил опера лицом к борту кареты.
— Сидеть смирно! Не разговаривать! — на ломаном русском «объяснил» он правила перевозки. — Порядок понятно?
— Понятно, — хмуро отозвался Стас.
Все заняли свои места и карета, качнувшись, тронулась в путь. Лязгнули одни ворота, вторые, и карета, судя по звукам, выехала на мощёную улицу. Унтер с ещё одним полицаем с надменными мордами сидели у двери.
«Прямо, воплощённый немецкий полицай», — с неприязнью глядя на унтера, подумал он.
В это время в зарешёченном окошечке возникло лицо кучера.
— Клим, настоящие фараоны хляют! — на чисто русском языке громко прошептал он.
— Ну, и чего зенки вытаращил? — отозвался «унтер» на языке родных осин. — Гони! Шугной, быстро браслетки с него сними!
Второй «полицай», достав из кармана какой-то крючок, поковырялся в замке и кандалы, посопротивлявшись для вида, расстегнулись. Карета, подпрыгивая, неслась по брусчатке. Стаса мотало из стороны в сторону, и точно так же скакали его мысли. Ни малейших угрызений совести он не испытывал. С чего бы, спрашивается?
Конечно, он не ангел, но с ним утворили, вообще, полный беспредел. Троцкого он, безусловно, решил убить. И пошёл на это вполне осознанно. Но не успел. Глотая, со стволом у виска, водку прямо из горлышка, Лев Давидович вдруг поперхнулся и, побледнев до синевы, стал валиться набок. Ему уже не было дела ни до водки, ни до пистолета. Храпя, как загнанная лошадь, он царапал скрюченными пальцами грудь, словно хотел выскрести засевшую там боль. И вдруг голова его бессильно упала на грудь, а взгляд стал стеклянным. Приложив пальцы к сонной артерии, Стас качнул головой.
— Что? Умер?! — с таким отчаяньем спросил Володя, словно он спасать его ехал, а не наоборот.
Как бы то ни было, сугубо с позиций закона их покушение недоказуемо, а смерть наступила от инфаркта. И на основании чего, его, спрашивается, столько времени держали в камере. Даже не допросили ни разу, что уж говорить про обвинение! Вот, пусть и не обижаются, если с ними сыграли по тем же правилам. Единственное, что его немного смущало, так это то, что задерживать, если что, его будут совершенно посторонние полицейские, которые ко всем этим делам — никаким боком.
«Бог не фраер, хорошего человека мне под пулю не подведёт», — подумал он и успокоился окончательно.
— А фраерок-то духовитый, — указав на него, засмеялся Клим. — В штаны не делает, в жилетку не плачется.
— Так, он же Чалдон, — пожал плечами тот. — Сибиряки, они все заводные. Одно слово, каторжанский край.
Резко повернув, карета остановилась.
— Шугной, доведёшь его до Инки-эстонки, а сам на хазу, — скомандовал Клим.
— Ага, — кивнул тот и, открыв дверцу, повернулся к Стасу: — Пошли!
Они быстро миновали несколько кварталов, время от времени переходя на соседние улицы, обошли скверик с фонтаном, затем свернули в какой-то тупичок, и остановились перед двухэтажным домиком, который так и тянуло назвать «пряничным». Такие обычно в детских книжках рисуют — под черепичной крышей, с высокой трубой, и по стенам вьётся плющ. Белоснежные занавески, цветочные горшки на подоконниках, крошечный садик с кустами ухоженных роз — идиллия.
Вымощенная кирпичом дорожка привела их к невысокому крылечку, и Шугной вежливо стукнул дверным молотком. Через несколько секунд, словно их уже ждали (а, может, и ждали), внутри послышались лёгкие шаги, звякнул засов, и дверь слегка приоткрылась.
— Входи быстро, — произнёс из полутёмной прихожей низкий женский голос с заметным прибалтийским акцентом.
«Ну, да, эстонка же», — вспомнил Стас, проскальзывая в щель.
Дверь за ним захлопнулась, едва не стукнув по спине.
— Проходи.
Миновав прихожую, он вошёл в небольшой зал, с любопытством оглядывая «пряничный домик» изнутри. Вокруг стерильная чистота, кружевные салфеточки и непременные статуэтки пастушек с трубочистами на комоде, диван украшают вышитые подушки. На каминной полке начищенные до блеска подсвечники и часы, а с гобелена на стене, обнимая полнотелую даму, подмигивает бравый гусар. Женщина вошла следом.
Только тут он смог хорошенько её рассмотреть. На него смотрела среднего роста блондинка с приятным, немного скуластым лицом.
— Я Инга, — она не отводила светло-голубых глаз с жёстким прищуром, словно через прицел. — Как тебя прикажешь называть?
— Станислав.
— Это слишком длинно, — поморщилась она. — Можно как-нибудь покороче?
— Можно — Стас.
— Стас? Это нормально, это подойдёт, — она кивнула, по-прежнему глядя в глаза. — Значит, так, Стас, пару дней поживёшь здесь, пока тебе сделают документы. В Россию тебя повезу я. Предупреждаю сразу — спать со мной не надо, я не люблю мужчин. Это понятно?
— Понятно. За что ж ты их так? — не удержался он от подковырки.
— Есть за что, — отрезала она. — Если ты будешь хорошо себя вести, мы не поссоримся. Тогда я не буду стрелять тебе в коленную чашечку.
Она, наконец, улыбнулась, но взгляд оставались холодным и твёрдым, словно пантера скалила зубы, изображая вежливую улыбку. Сделав приглашающий жест, она привела его в образцово-показательную столовую с буфетом, набитым посудой, круглым столом и венскими стульями.
— Садись сюда, попьём кофе и, как это?… поговорим по душам.
«С тобой, пожалуй, поговоришь», — усмехнулся Стас, разумеется, про себя.
Она поняла, и белые ровные зубы блеснули ещё раз.
— Правильно понимаешь. Руки можно помыть там.
И, повернувшись, ушла на кухню. Через несколько минут она поставила на столик поднос, на котором исходил паром серебряный кофейник. Рядом с ним стояли такие же сахарница и сливочник. На тарелочке лежало два эклера, свежих даже на вид. Рот сам собой наполнила слюна.
— Пирожные будешь есть ты, — она взяла кофейник и, наполнив свою чашечку, с явным удовольствием отпила глоток. — Я не ем сладкого.
— Угу, — буркнул Стас, надкусывая эклер. — Сладкого не ешь, мужчин не любишь. И дышишь, наверное, не как все, а жабрами. А может, ты ненастоящая? Немцы много хитроумных механизмов придумали.
— Если тебе что-то не нравится, ты можешь убираться к чёртовой матери, — она говорила спокойным, ровным голосом. — Как у вас говорят? Вот тебе Бог, а вот тебе порог.
— Угу, — он проглотил остатки эклера. — Это, конечно, довод. Убедила. Остаюсь.
— Нормальный довод, — уверенно сказала Инга. — Вы, уголовники, примитивный народ. Не понимаете слова, зато понимаете, когда тыкаешь стволом в морду.
— Я, вообще-то, не уголовник.
— Если ты сидел в тюрьме, ты — уголовник.
— Логично, — подумав, согласился опер. — Спасибо за кофе и за пирожные.
— На здоровье. Если хочешь, можешь курить. Я тоже курю. Папиросы и пепельница вон там.
На курительном столике стояла роскошная фарфоровая пепельница в виде морской раковины, и лежала коробка «Тройки». Он с удивлением посмотрел на эстонку. Та усмехнулась.
— Нет. Я не курю «Тройку», это для гостей.
— Ясно.
Усевшись в кресло, Стас закурил, с наслаждением глотая дым. Внезапно взгляд его упал на газету «Вечернее время» за 4 апреля, лежащую на столике.
«ВЪ ПОСЛЬДНЮЮ МИНУТУ.
По полученнымъ телеграфнымъ свѣдѣніямъ съ ленскихъ пріисковъ, положеніе дѣлъ сегодня остается въ томъ же видѣ, что и въ предыдущія дни. Много рабочихъ желаютъ приступить къ работамъ, но со стороны мѣстныхъ властей замѣчается полное бездѣйствіе. Исправникъ отказывается привести въ исполненіе приговоръ мѣстныхъ властей о выселеніи изъ казармъ рабочихъ, получившихъ расчетъ. Въ виду отсутствія соотвѣтствующихъ помѣщеній для рабочихъ администрація пріисковъ лишена возможности воспользоваться услугами многихъ рабочихъ, согласныхъ поступить къ работѣ на прежнихъ условіяхъ. Прибываютъ много крестьянъ, преимущественно изъ глодающихъ губерній, съ предложеніемъ своихъ услугъ».
Сердце сжалось — забыл он Столыпина предупредить про эту забастовку, чёрт! Ведь собирался, но вылетело из головы. Немудрено, столько забот сразу свалилось.
— Что ты там увидел? — с любопытством спросила Инга. — У тебя стало такое лицо, словно ты увидел покойника.
«Милая, ты даже не представляешь, насколько ты права», — подумал он, а вслух ответил: — Я не боюсь покойников. Просто соскучился по печатному слову. В камеру, знаешь ли, не приносят свежие газеты.
— Да?
Видно было, что ответ её не удовлетворил, но она больше ничего не спросила, только пристально глядела на него, временами затягиваясь тонкой длинной пахитоской. А Стас вдруг почувствовал такую усталость, словно не спал целый век. В глаза как песка насыпали. Он понимал, что Инга что-то ему говорит, но не мог вникнуть — что именно? Мысли плескались в черепе, словно тяжёлая чёрная ртуть.
— Что ты сказала? — сделав над собой неимоверное усилие, он разодрал слипающиеся веки.
_- Я сказала: снимай ботинки и ложись на диван, я укрою тебя пледом.
