4
Когда-то сэр Гавейн был еще и героем, воплощавшим силы солнца, и его сила имела удивительное свойство прибывать или убывать в зависимости от восхода или захода светила. Даже в таком позднем тексте, как версия Мэлори, мы читаем56: «Но у сэра Гавейна с того момента, как минует девять утра, силы прибывали и прибывали, а в полдень увеличивались троекратно… А после полудня и к вечеру силы постепенно покидали сэра Гавейна и потом убывали настолько, что он уже не мог далее терпеть…» И снова в том же тексте мы читаем: «И тогда обрел сэр Гавейн такую мощь и благодать, что даровал ему святой человек, что каждый день в году, от рассвета до полудня, сила его возрастала троекратно, и посему одерживал сэр Гавейн великие победы. И ради него король Артур издал ордонанс о том, что все бои и разрешение всех споров начинаться должны от рассвета до полудня; и так решено было ради сэра Гавейна, чтобы сэр Гавейн сильнее в битве был и чтобы мощь его три часа длилась… А после полудня не было уже у сэра Гавейна никакой другой силы, кроме своей собственной»57.
Мисс Вестон увлеченно доказывала связь сэра Гавейна с божественной силой солнца58 и после перечисления всех своих аргументов пришла к следующему выводу: «Думаю, мы будем правы, утверждая, что сэр Гавейн в расцвете сил обладал чертами солнечного героя, а конь и меч его были волшебными; мы также не ошибемся, если признаем, вслед за авторами старинных романов, что мечом этим был Экскалибур»59.
Итак, и меч, и копье из легенды могли быть оружием бога плодородия.
Гавейн в сказании о Мериадоке тесно связан с Рыцарем Двух Мечей. Избавив его мать от врагов, осаждавших ее замок, Гавейн выполняет не совсем свою миссию, а Рыцарь Двух Мечей, исцеляя Главного охотника от его болезни, выполняет задачу, которая обычно приписывается Гавейну. Более того, Рыцарь Двух Мечей начал свой путь в качестве оруженосца сэра Гавейна.
Мне кажется очевидным, что у Балина, Мериадока и Гавейна есть общий прототип. Как мы уже убедились, в легендах сохраняются параллели между следующими образами: Балин – Гавейн, Балин – Мериадок. И ассоциация Гавейна с Мериадоком тоже явственно прослеживается. Таким образом, эти разрозненные части романа оказываются друг с другом «в близком родстве».
Главный охотник пострадал от удара мечом, и его мучения будут длиться до тех пор, пока более юный рыцарь, пытаясь найти ответ на мучивший его вопрос, не нанесет предсказанный удар тем самым мечом, который нанес эту мучительную рану. Гарлона убили ударом меча, а в замке Грааля, куда прибыл Гавейн, безымянный рыцарь, о котором заботился его царственный брат, ждет возрождения. И здесь, как и в случае с Главным охотником, он должен лежать (в гробу. – Примеч. пер.) до тех пор, пока юный рыцарь, в поисках ответа на интересующий его вопрос, не нанесет предназначенный ему удар мечом – источником мучительной раны. Чтобы сохранить эту поразительную параллель между образами, мы, совершенно определенно, связали образ Гарлона с безымянным рыцарем и с Главным охотником. И точно так же с уверенностью связали Балина с Гавейном и Мериадоком. Более того, мы сумели доказать, что все эти персонажи ассоциируются с плодородием и что меч – это распространенный артефакт, которым вооружены боги плодородия.
Гарлона, невидимого рыцаря, смогли обнаружить лишь благодаря фатальной материализации его разящего копья, а оно непосредственно связано с бурей и грозой. Похоже, остается мало причин сомневаться в точности описания Балина в романе Готье, когда он вооружил его наносящим мучительную рану мечом, который сразил безымянного рыцаря и поверг в запустение королевство Логрес. Есть свидетельства тому, что в нашем сказании о Балине прослеживается тема мучительной раны, а также вполне отчетливые описания удара копьем его брата Пеллеана. Если это так, то приключение Гавейна – это продолжение удара мечом, а приключение Галахада, которое мы изучали, это продолжение удара копьем. Таким образом, в сказании о Балине возникает тесная связь между двумя различными эпизодами, касающимися мучительной раны. Оба вида оружия явно сверхъестественного происхождения, а все персонажи могут быть непосредственно связаны с богами плодородия, которые причудливо и непредсказуемо управляют погодой и сменой времен года. И тогда образ мучительной раны можно с уверенностью интерпретировать как реликт древней европейской мифологии.
5
Стремясь объяснить противоречивые образы копья и меча как оружия, которым была нанесена мучительная рана, я высказал предположение, что: а) роль меча в истории о Балине могла быть просто результатом путаницы и на самом деле в сказании должно было фигурировать копье; б) с самого начала должны были существовать две различные версии истории о мучительной ране: легенда про удар мечом и другая – про удар копьем. Есть доказательства скорее в пользу второго моего предположения; и, вероятно, Балин мог ассоциироваться с обеими версиями легенды о нанесении мучительной раны.
Возможно, выявленные мной похожие элементы историй могли возникнуть скорее в результате внешнего сходства, а не гомологичности этих образов, но явное совпадение многих элементов этих разных сказаний и то постоянство, с которым возникают многие странные ситуации в них, представляется мне весомым доказательством в пользу взаимосвязей, существование которых я предполагал.
Часть III
Когда старого бога сменяет юный бог, на него налагаются все табу и полномочия прежнего бога плодородия. Со временем его начинают покидать силы, как это происходило с предыдущими стареющими богами, и тогда его смерть становится необходимой для поддержания жизни и плодородия. На смену осени и богатой жатве приходит зима – и божество стареет, утрачивая здоровье. И потому возможно, что наш юный герой может со временем стать жертвой мучительной раны, а не будет наносить ее сам.
В этом разделе я рассмотрю три приключения, в которых речь идет о мучительной ране, нанесенной тому, кого мы раньше рассматривали в качестве главного героя. Эти приключения не имеют непосредственного отношения к теме моего исследования, поэтому я не опирался на них как на аргументы. Они просто представляют собой нечто загадочное, чему я еще не нашел объяснения, и могут иметь отношение к теме мучительной раны.
1
Кухулин – знаменитый герой ирландских мифов, прообраз Гавейна, Балина, Персеваля и Галахада60. Он был богом солнца и, «когда преисполнялся воинственного духа, для него уже не имело значения, кто друг, а кто враг»61. Однажды, ему тогда не исполнилось и семи лет от роду, им овладел боевой дух такой силы, что он стал громить все вокруг – и никто не мог с ним справиться. Наконец, была придумана удивительная хитрость, чтобы вернуть его в нормальное состояние. Придворные дамы предстали пред ним обнаженными. Впавший в буйство малыш застеснялся и закрыл глаза. Тогда его быстренько схватили и окунули в три ушата с холодной водой. Он был так разгорячен, что вода в ушате закипела, но боевой дух его покинул62.
Однажды «в облаках над его головой образовались дожди и сполохи яростного огня, так он был преисполнен воинственности в тот момент… От его боевого духа голова его искрилась, как точильный камень оружейника, и искры те летели гуще, мощнее и дальше, чем мачта корабля, а из его затылка вылетала во все четыре стороны темная кровь»63.
Кухулина убил удар его собственного копья: Лигайд метнул его. Потом Лигайд своим мечом обезглавил Кухулина, но даже при смерти этот герой был очень опасен, потому что меч выпал из его правой руки и отрубил Лигайду правую руку.
Это двойное убийство может быть отголоском способа умерщвления богов плодородия с целью завладеть их душой. Данный эпизод может быть прототипом ситуаций, связанных с двумя мучительными ранами, о которых мы рассуждали ранее. Такое предположение объясняет многое относительно того, как юному богу-герою была нанесена мучительная рана.
2
В валлийской легенде «Передур» есть интересный эпизод, в котором сохраняются отголоски того, что когда-то было связано с мучительной раной:
Передур убивает змея, лежавшего под золотым кольцом, и забирает это кольцо себе. В течение долгих лет, тоскуя по своей любимой, он общается с язычниками и теряет силу и славу. Он возвращается ко двору короля Артура, «но никто из придворных не узнал его». «Откуда ты, славный воин?» – вопрошает Кей. И дважды задавал он ему этот вопрос, и трижды, но тот не отвечал. И Кей сразил его ударом копья в пах64.
Во французской легенде «Queste del Saint Graal» («Поиски Святого Грааля») присутствует, на мой взгляд, искаженное изображение этой же ситуации.
«Персеваль видит, как лев борется со змеей, и помогает ему, а лев соглашается за это служить ему… Ночью ему приснилось, что к нему пришли две женщины. Одна – верхом на льве, а другая – на змее; вторая упрекает его за убийство змея. Наутро к нему на корабле приплывает какой-то старик, утешает Персеваля и истолковывает его сон: та дама на льве – это Новый Завет Христа, а та, что на змее, – Ветхий… Тут появляется придворная дама, которая предупреждает, чтобы Персеваль не верил этому старому толкователю сна. Она готовит для него пышный пир… и возбуждает в нем страсть. Он почти поддался ее чарам, но осеняет себя крестным знамением тем крестом, что находится на рукоятке его меча, и эта дама исчезает в языках пламени. Тогда Персеваль из чувства раскаянья пронзает себе бедро этим мечом»65.
Весьма недвусмысленная аллегория. «Queste» – это более поздняя версия романа, созданная монахом, которого волновали темы искушения и непорочности. Мы более подробно рассмотрим их в части IV. А вот лев и пронзенное бедро – это очень интересно.
Профессор Рис блистательно связал образы золотых колец и романтических львов66. Он указал на то, что золотое кольцо – это солнечный символ, следовательно, оно должно ассоциироваться со светом. Более того, он обнаружил, что в валлийском языке слово Ней означает и «свет», и «лев». А потому он убежден, что лев в валлийском романе может по ошибке символизировать образ кольца. Эта параллель довольно неуловимая, но, возможно, весьма значимая.
Передур – безусловно, валлийский вариант имени Персеваль, а два удара копьем могут соответствовать двум нашим приключениям. В пользу этого говорят эпизоды со спасением льва и кольца от змеи и затем появление придворной дамы. Оба удара копьем были непосредственно связаны с эмоциональными реакциями на появление дамы. В легенде «Передур» это были реакции рыцарские, а в «Queste» — монашеские. Эти эпизоды могут быть отголосками древних легенд, где говорилось о том, как юный бог состарился и как однажды ему нанесли мучительную рану.
Часть IV
Мы изучили происхождение мучительной раны, теперь пришло время обратиться к ее метаморфозам. Я хотел бы привлечь внимание к новым интерпретациям этой темы. Первоначальная серьезная попытка объяснить происходящее в природе и подчинить эти события воле человека, то есть тема мучительной раны, утратила свое научное значение. И тогда с точки зрения христианства она получила новое звучание и стала пропагандировать ту систему ценностей, которая заменила предыдущую.
Верования, отвергнутые рассудком человека, очень часто перемещались в его эмоциональную сферу и, сменив обличье, стали вызывать больше почтения к себе. Связанные с детскими воспоминаниями и тем, что происходило у домашнего очага, они стали объектом поклонения, стали дорогими сердцу традициями, и их изо всех сил оберегали. Потому неудивительно, что образ мучительной раны, каким бы варварским он ни был, дожил до периода расцвета христианства и вписался в систему его ценностей.
И наконец, в силу того, что многие из нас с удовольствием называют современным просвещением, идея мучительной раны трансформировалась из понятия религиозного в художественный образ. Но, как ни печально, при этом он существенно померк. Утратив свое основное значение, он сохранился как фантастическое, невероятное приключение, но поэтов оно не вдохновляло. Мучительная рана утратила свою силу, и дни ее сочтены.
1
До того как Кретьен де Труа, или Готье, или Робер де Борон создали свои романы о Святом Граале, древние теории, которые нас интересовали, были подвергнуты тщательной обработке. Их начали интерпретировать по-новому, чтобы они соответствовали их особой цели. В литературных произведениях, посвященных Граалю, немало подобных примеров, и мы изучим их в связи с образами копья и котла, которые увидел Гавейн, когда у него состоялась неприятная встреча с безымянным трупом.
«Думаете, что сэру Гавейну не было страшно, когда он вот так оказался в одиночестве? Скажу я вам, был он полон сомнений и гнева оттого, что это с ним приключилось. Он смиренно препоручил себя Господу и молился о том, чтобы он хранил его от беды, печали и злых чар, ведь то было в Его власти. И вдруг он увидел копье с белоснежным наконечником, установленное вертикально на постаменте, в богатом серебряном сосуде, а перед ним горели две свечи, озаряя все вокруг. С кончика копья струилась кровь прямо в этот сосуд, капли ее, переливаясь через край серебряной чаши, окрашивали ее в розовый цвет. Но эта чаша не могла быть переполнена, потому что через яркий мундштук, отделанный зелеными изумрудами, кровь попадала в золотой желоб, который стараниями какого-то мастера вел через весь зал, но Гавейн не мог понять, куда именно»67.
Эти копье и сосуд, безусловно, связаны с копьем и котлом Балина и Писира, но это копье кровоточит, так что мы сталкиваемся с серьезной проблемой. Многие исследователи, проводившие ее тщательный анализ, признали, насколько она исключительна; следовательно, копье Грааля оказалось в центре самых ожесточенных споров. Хотя я изначально стремился избегать полемики с другими исследователями, эту дискуссию не могу обойти стороной.
До сих пор мы разделяли мнение профессора Брауна, который считал, что у копья Грааля кельтское происхождение. Когда он подробно обсуждает и копье Писира, то становится трудно поверить, что это сходство случайно. Сходство мучительной раны с ослеплением короля Кормака покажется странным, если не учитывать последствий этой связи образов друг с другом. Более того, Балин и Пеллеан, как я старался продемонстрировать, вероятно, являются богами плодородия. Было бы естественно, если бы они были связаны с оружием-молнией; и Луин Кельчар очень его напоминает.
Однако против этого аргумента свидетельствует то обстоятельство, что в ирландских мифах не было обнаружено никакого кровоточащего копья, поэтому утверждение о кельтских прототипах образа копья Грааля несостоятельно. Противники теории о его кельтском происхождении предлагают в качестве такого прототипа христианский образ копья, которое действительно кровоточит, но никогда не изображается вместе с котлом (а копье Луин Кельчар изображается именно так, как и копье, нанесшее мучительную рану, и видение, открывшееся Гавейну) или в ситуации, напоминающей эпизод с мучительной раной (как Луин Кельчар в двух старинных описаниях)68. Мне это доказательство кажется вполне убедительным.
Хотя нам не требуется высказываться в пользу теории о христианском происхождении образа копья, в противовес теории о его кельтском происхождении мы тем не менее должны признать, что копье, которое макнули в кровь, и копье, из которого она капает сама по себе, – это два принципиально разных образа69. Иногда кровоточащее копье предстает чем-то более значительным, чем просто оружие-молния, и сейчас мы попробуем выяснить, чем бы оно могло быть.
В заключении к «Темайр Брег» Макалистер высказал предположение о том, что «на Крите и в Античной Греции мы видим ярчайшие проявления древней культуры Европы. Возможно, только в Ирландии у нас есть возможность исследовать тот материал, из которого строилась эта цивилизация и с помощью которого можно делать ее интерпретации»70. Макалистер полагает, что Темайр (холм Тары) можно отнести к «ирландскому воплощению европейских культов»71 и что мы можем проследить корни этих европейских культов в некоторых ритуалах элевсинских мистерий72. Он указал на ряд свидетельств того, что у культов Греции и Ирландии, возможно, общие корни73, и убедительно продемонстрировал сходство греческих и ирландских ритуалов74. Наконец, он выявил существование торговых связей между эгейскими культурными центрами и северными племенами75, а это значит, что они участвовали не только в торговле оловом и что у них существовали похожие обычаи.
К числу подобных похожих обычаев в Ирландии и Греции можно отнести магические ритуалы, которые способствовали пробуждению плодородных сил земли и помогали расти злакам. Эти ритуалы в Греции ассоциировались с поклонением таким богам, как Аттис, Дионис, Деметра, Геката и Кибела, и были связаны с фаллической символикой и эротическими образами. Мисс Вестон высказала предположение, что подобные культы могут быть источниками легенды о Граале76. Она заметила, что копье и котел – это «сексуальные символы, которые уходят корнями вглубь незапамятных времен и распространены по всему миру. Копье или клинок воплощают мужское начало, а чаша, ваза – женскую животворную энергию. Когда эти символы находятся вместе… Копье над вазой… их значение выражается в знакомом “жизненном” символизме, и их расположение абсолютно уместно, формирует часть ритуала, воспроизводящего жизненные процессы и акт воспроизводства животворящих сил»77.
Учитывая доказательства того, что копье – это оружие-молния, мне трудно принять доводы мисс Вестон о том, будто романы о Граале восходят к мистическим культам, но я полагаю, что они могли повлиять на их начало и сыграли важную роль в формировании этой легенды. Что касается копья, я считаю, что давным-давно некоторые приверженцы какого-то мистического культа могли использовать образы ирландского сверкающего жезла и котла для отправления своих культов, и, адаптируя их к фаллическому символизму, наделили этот образ теми свойствами, которые в другой ситуации никак не были связаны с образом молнии. Я полагаю, что, прежде чем Готье узнал про котел и копье, эти образы в измененном виде были адаптированы в мистическом культе, символизируя ту самую ситуацию, в которой они фигурировали первоначально, и что когда кровоточащее копье возникает в романах о короле Артуре, оно, возможно обладает двойным символическим смыслом.
Профессор Браун неодобрительно отзывался о гипотезе мисс Вестон, утверждавшей, что копье и котел в легенде о Граале были связаны с ритуалами из кельтского фольклора78. Но тенденция двух авторитетных критиков с энтузиазмом защищать свои открытия не должна привести нас к выводу, что оба они неправы. Я не знаю, какие могут быть возражения против того, что их точки зрения весьма ценны, и что может помешать прийти к заключению, что прежде, чем эта легенда о Граале превратилась в роман, на нее оказали воздействие как минимум два важных фактора. Когда эта история была еще легендой, зародившейся на Британских островах (а именно этот этап ее развития нас особенно интересует), она уходила корнями в такие сказания, как «Ослепление короля Кормака». Однако по мере развития она подвергалась воздействию и цензуре под влиянием мистических культов. Ярким подтверждением ее переработки является образ кровоточащего копья.
2
Перейдя от романов о Гавейне к тем, где главным героем выступает Персеваль, мы обнаружим, что обе наши версии мучительной раны продолжают играть важную роль. Но очевидно, что их первоначальное значение было утрачено и они приобрели черты мистических культов и христианского символизма.
Кретьен де Труа в своем варианте рассказа о первом визите Персеваля в замок Короля-Рыбака, в эпизоде с шествием Грааля, убедительно доказывает, что древний мифологический символизм копья был размыт под влиянием нового, менее наивного взгляда на этот образ. Профессор Натт приводит следующее описание этого эпизода79.
Персеваль «приближается к реке, по которой плывет лодка, а в ней сидят два рыбака. Один из них, отвечая на его вопрос, отправляет его на ночлег в собственный замок, который находится неподалеку. Персеваль отправляется туда… внезапно он оказывается прямо перед этим замком, входит туда, у него забирают оружие, облачают в алую мантию и провожают в просторный зал. Там стоит ложе, а на нем – старик; возле него горит огонь в очаге, и рядом сидят четыреста человек. Персеваль сообщает хозяину, что он пришел из обители Блау. Входит оруженосец, вносит меч, на нем выгравирована надпись, что сломать его можно лишь при одном обстоятельстве, о котором знает лишь тот оружейник, что выковал его. “Подарок сей от племянницы хозяина, дарован там он, где служить он будет”. Хозяин вручает этот меч Персевалю, “по руке которого он был подогнан и кому он предназначен”. И в этот миг входит другой оруженосец и вносит копье, с наконечника которого капает кровь и течет по его руке. Персевалю хотелось спросить, что это за чудное копье, но он промолчал, помня о совете Гонемана не задавать слишком много вопросов и не проявлять навязчивого любопытства. Входят еще два оруженосца, каждый вносит по подсвечнику с десятью свечами, а с ними придворная дама, в руках у нее Грааль, который сияет так, что затмевает свет от этих свечей, как солнце затмевает свет от звезд. За ними следует придворная дама с (серебряным) подносом в руках. Вся эта процессия проходит мимо очага и ложа, но Персеваль не осмеливается спросить, что это за Грааль и зачем он. Затем наступает время ужина, и снова вносят Грааль, а Персеваль, не зная, для чего он нужен, чуть не спросил об этом, но снова сдержался… и решил отложить все свои вопросы до завтрашнего дня. После ужина Грааль вносят в его комнату, а наутро, проснувшись, Персеваль обнаружил, что замок опустел. Никто не откликается на его зов. Он идет по замку и видит, что его конь оседлан, а разводной мост опущен. Надеясь найти жителей замка в лесу неподалеку, он едет дальше, но тут разводной мост так внезапно поднимается, что замешкайся он хотя бы на минуту, то погиб бы вместе со своим конем. Напрасно зовет он – никто не откликается.
Он едет дальше – и вот перед ним дуб, под которым сидит девушка, а у нее на коленях лежит мертвый рыцарь, которого она горько оплакивает. Она спрашивает у Персеваля, где он ночевал, а услышав его ответ, сообщает, что тот Король-Рыбак, который указал ему ночлег, и хозяин замка – один и тот же человек; он был тяжко ранен в оба бедра, и единственное его утешение – это рыбалка, потому его и прозвали Королем-Рыбаком. Она спрашивает, видел ли Персеваль кровоточащее копье, Грааль и серебряное блюдо? Спросил ли о том, что все это значит? “Нет, не спросил”. Тогда как его имя? Он этого не знает, но она это имя называет: Персеваль де Галлейс, но теперь его будут звать Персеваль Кайтифф, потому что если бы он отважился поинтересоваться о значении всего, что видел, старый король поправился бы и снова настала бы от этого весна… Она рассказывает ему про меч, про то, как тот меч рассыплется на кусочки, если не хранить его должным образом, и как он снова может стать целым, если макнуть его в озеро, у которого живет тот оружейник, что выковал его, по имени кузнец Требусе».
Утверждая, что мечи Грааля связаны с плодородием, мы придаем особое значение тому факту, что они часто ассоциируются с водной стихией. И меч Балина, и меч Артура тесно связаны с Дамой Озера, куда после смерти Артура вернулся и его меч Экскалибур. Возможно, сломанный меч Персеваля, когда его окунули в озеро, символически изображал возвращение этого меча в родную стихию.
Процессия Грааля, которую видел Персеваль, могла воспроизводить мистические культовые церемонии. Здесь кровоточащее копье предстает в явно искаженном образе. Но хотя оно изображается в соответствии с ритуалом религиозной процессии, это копье сохраняет символизм, связанный с животворными силами.
Король-Рыбак, «которого ранили в оба бедра копьем», без сомнения, напоминает Пеллеана. Персеваль должен был задать вопрос об увиденном, чтобы «старый король поправился и снова настала бы весна». Здесь явно прослеживается древний смысл, связанный с образом этого короля, и цель странствий предстает совершенно определенно.
Манессье, один из последователей Кретьена, описывает мучительную рану как собирательный образ того, о чем рассказывали Готье и Кретьен:
«В Квинквагранте жил Гун Дезерт – отшельник, брат Короля-Рыбака. Когда Эспиногр осадил его замок, то король совершил дерзкую вылазку и убил врага. Его племянник поклялся отомстить; в доспехах рыцаря Гуна Дезерта он убил его, но оружие сломалось, когда был нанесен предательский удар. Тело Гуна Дезерта принесли в замок его брата, и пришла его дочь со сломанным мечом, предрекая, что явится некий рыцарь, воссоединит эти обломки и отомстит за предательский удар. Король-Рыбак, пытаясь собрать эти обломки, нечаянно поранил ими оба свои бедра, и рана его никак не заживала, потому что смерть его брата не была отомщена. Имя убийцы было Партинаус, Повелитель Красной Башни. И Персеваль дает клятву отомстить…»
«Персеваль едет в замок Партиналя, где растет высокая ель, а на ели той висит щит. Персеваль сбрасывает его наземь, тут появляется сам Партиналь – и начинается жаркий бой, в котором Партиналь был повержен и помилован не будет ни при каких обстоятельствах; Персеваль отрубает ему голову и едет в замок Грааля в конце лета, в свете мерцающих огней».
«Он подъезжает к замку, и стражники подходят к королю с вестью о том, что какой-то рыцарь везет отрубленную голову, притороченную к седлу; и тут король вскакивает на ноги и исцеляется. Голову Партиналя насадили на пику на самой высокой башне замка. После ужина… когда… происходит волшебное шествие… король узнает имя Персеваля, и тут выясняется, что он – сын его сестры. Он хотел короновать Персеваля, но тот поклялся не надевать этой короны, доколе его дядя жив…»80
Убийство Гуна Дезерта, брата Короля-Рыбака, напоминает убийство Гарлона, брата Пеллеана. Обе жертвы были убиты теми, кто сломал свои мечи при нанесении разящего удара. Примечательно, что Партинаус отдал доспехи рыцаря Гуна Дезерта, а Гавейн тоже отдал доспехи странствующему рыцарю, который отправил его в замок Грааля. Также любопытно, что Партинаусу был брошен вызов точно так же, как и Грифлету, который бросил вызов Пеллинору.
Король-Рыбак, как и Пеллеан, получил сквозное ранение в бедро, но мечом, а не копьем. Это первый пример с мечом, который я сумел обнаружить, когда король был искалечен и получил ранение в бедро.
Можно заметить, как своеобразно меняется мотив мести, когда, лишь одолев убийцу Гуна Дезерта, Короля-Рыбака сразу же избавили от мучений. Но следы древнего верования сохраняются в обещании Персеваля не надевать короны, пока жив его дядя-король. Молодой человек не может стать божеством, пока жив прежний бог.
В германской версии «Парцифаля», которую создал Вольфрам фон Эшенбах, звучит новый мотив. Там король получил рану в наказание за то, что предался беззаконной любви.
Итак, Анфортас был влюблен
И столь любовью ослеплен,
Что позабыл о святом Граале.
Иные страсти в нем взыграли,
И словно боевой пароль
«Амур!» – произносил король…
Он славно бился, смело дрался,
В любую битву так и рвался,
Что – прямо вынужден сказать —
Нельзя со святостью связать…
О, злые рыцарские игры!..
И вот язычник родом с Тигра
Отравленным пронзил копьем
Того, кто братом, королем
И сверстником мне доводился…
Пред камнем на колени павши,
Могу сказать, дыша едва,
Пытались вникнуть мы в слова,
Что друг за другом проступали
На избавительном Граале…
Вот смысл примерный этих слов:
Он будет лишь тогда здоров,
Когда вопрос, исполнясь ласки,
Задаст приезжий без подсказки
И чьих-то просьб, а целиком
Лишь состраданием влеком!..
Тогда с одра Анфортас встанет…
И… королем быть перестанет.
Грядут иные времена!
Так возвещали письмена…81
В отличие от мисс Вестон, которая скромно умалчивала о том, что за рана была нанесена королю, Вольфрам прямым текстом говорит о том, что король был оскоплен нанесенным ему ударом. Мы обсуждали это в наших аргументах в части I. Именно этот важный факт указывает на древние мифологические корни образа мучительной раны.
Теперь перейдем от ранних версий мучительной раны к более поздним романам в прозе. Особое внимание уделим романам «Queste del Saint Graal» («Поиски Святого Грааля») и «Grand Saint Graal» («Великий Святой Грааль»). Это апогей религиозной мысли, и яркий пример того, как радикально были преобразованы древние языческие мифы, о которых мы только что рассуждали.
Начнем с пролога.
3
«В юлианском календаре 25 декабря совпадало с зимним солнцестоянием и потому рассматривалось как Рождение солнца, так как с этого поворотного момента день начинал прибывать, а сила солнца возрастала. В Сирии и Египте существовали интереснейшие ритуалы, связанные с празднованием Рождества. Люди удалялись во внутренние храмы, а в полночь выходили оттуда с громким криком: “Дева родила! Свет прибывает!” Египтяне даже изображали новорожденное солнце в виде младенца, которого в день его рождения, в день зимнего солнцестояния, выносили и показывали толпе верующих… А бога Митру его почитатели постоянно отождествляли с Солнцем… и потому его рождение тоже приходилось на 25 декабря. В евангелиях ничего не говорится о дате рождения Христа, и потому в ранней христианской церкви этот праздник не отмечался. Но со временем египетские христиане стали считать 6 января Рождеством, и обычай празднования рождения Спасителя в этот день постепенно стал распространенным на Востоке к IV веку. Но к концу III или к началу IV века западная церковь, которая никогда не признавала 6 января датой Рождества, стала считать именно 25 декабря истинной его датой, и со временем это решение было признано и восточной церковью. В Антиохии это изменение произошло лишь к 375 году».
«Итак, создается впечатление, что Христианская Церковь предпочитает отмечать рождество своего основателя 25 декабря, чтобы Солнечная Благодать перешла на Того, чье имя было Солнце Истины. Если это было так, то нет никаких оснований отвергать мысль о том, что тот же самый мотив мог лечь в основу определения даты Пасхи, которая совпадает с днями смерти и возрождения их Господа, потому что и смерть, и возрождение другого бога Азии приходится на то же время года. А Пасху до сих пор отмечают в Греции, на Сицилии и в Южной Италии, соблюдая традиции, которые обладают удивительным сходством с обрядами, посвященными Адонису… вполне вероятно, что Церковь сознательно стала проводить этот праздник так, чтобы Христос получил в наследство души последователей предыдущего языческого культа. Но подобная практика получила распространение в грекоязычном, а не в латиноязычном древнем мире; поскольку распространенный среди античных греков культ Адониса, похоже, не производил никакого впечатления на римлян и представителей Запада… это место в их сознании уже занимали схожие с ним, но гораздо более варварские культы Аттиса и Великой Матери. Итак, смерть Аттиса официально отмечали в Риме 24 декабря, а его воскресение – 25 марта, вторая дата совпадала с днем весеннего равноденствия, а потому этот день в наибольшей степени соответствовал воскресению бога – покровителя растений, которые умирали или погружались в сон во время зимы. Но в соответствии с древней и распространенной повсеместно традицией принято считать, что Страсти Христовы на кресте происходили 25 марта, поэтому некоторые христиане именно в этот день вспоминают о распятии Христа, не учитывая состояния луны в этот день. Подобный обычай, безусловно, соблюдался во Фригии, Каппадокии и Галлии, есть основания предполагать, что также и в Риме. То есть та традиция, которая связала смерть Христа с 25 марта, уходит корнями в глубокую древность. Этот факт кажется еще более примечательным, если учесть, что астрономические данные указывают на то, что эти события могли и не происходить в действительности. Можно прийти к неизбежному выводу о том, что Страсти Христовы весьма условно связывали с этой датой, чтобы она совпала с более древним праздником равноденствия… Вспомним о том, что день Георгия Победоносца в апреле пришел на смену древнему языческому празднику Парилии; что день Иоанна Крестителя в июне пришел на смену языческому водному празднику Купалы, который отмечали в середине лета; что день Вознесения Богородицы в августе сменил праздник в честь Дианы; что День Всех Святых в ноябре отмечают сразу после древнего языческого праздника мертвых; что само Рождество Христа было привязано по дате к зимнему солнцестоянию, которое знаменовало Рождение Солнца. И нас нельзя будет упрекнуть в скоропалительности или недомыслии, если мы заявим, что еще один главный христианский праздник – Пасхальные торжества – тоже мог быть связан с похожим фригийским праздником в честь бога Аттиса в дни весеннего равноденствия»82.
Я убежден, что в евангелиях сохраняются следы влияния распространенных верований в почившего Христа и мертвых богов плодородия, Аттиса и Адониса:
«От шестого же часа тьма была по всей земле до часа девятого; а около девятого часа возопил Иисус громким голосом… Иисус же, опять возопив громким голосом, испустил дух… И вот завеса в храме раздралась надвое, сверху донизу; и земля потряслась; и камни расселись… Сотник же и те, которые с ним стерегли Иисуса, видя землетрясение и все бывшее, устрашились весьма и говорили: воистину Он был Сын Божий. Там были также и смотрели издали многие женщины, которые следовали за Иисусом из Галилеи, служа Ему»83. «Но один из воинов копьем пронзил Ему ребра, и тотчас истекла кровь и вода. И видевший засвидетельствовал, и истинно свидетельство его; он знает, что говорит истину, дабы вы поверили. Ибо сие произошло, да сбудется Писание: кость Его да не сокрушится. И в другом месте Писание говорит: воззрят на Того, Которого пронзили. После сего Иосиф из Аримафеи – ученик Иисуса, но тайный из страха от Иудеев – просил Пилата, чтобы снять тело Иисуса; и Пилат позволил. Он пошел и снял тело Иисуса»84.
Я убежден, что описание этого природного катаклизма в ответ на смерть Иисуса – это явный отголосок яркой картины природной катастрофы и опустошения, которые наступили в результате нанесенной какому-то божеству мучительной раны. Множество рыдающих женщин, и совершенно никому не нужный удар копьем, как мне кажется, только усиливают эффект от сходства этих эпизодов.
Но независимо от происхождения этих событий очевидно, что эти удивительные параллели между распятием и мучительной раной признавались средневековыми церковными схоластами и применялись ими в качестве аллегорий. Обнаружив в романах о Граале пригодный для интерпретации материал, добрые монахи тщательно редактировали эти легенды, сокращали что-то здесь, добавляли что-то там, дополняли текст толкованиями, аллегориями и многое в нем приукрашивали. Копье стало копьем стражника под распятьем. Грааль они связали с чашей Тайной Вечери. Возникла взаимосвязь между Искалеченным Королем и Иосифом Аримафейским, который доставил в его владения святые реликвии Страстей Господних. Юного бога плодородия они переименовали в Галахада; а потом они странным образом обрекли его на обет безбрачия, который был для него совершенно неуместен. Женщины из легенды стали монахинями или искусительницами. Кельтские чудеса превратились в чудеса иудейские. Но все равно древние темы просвечивают через мрачные поздние изменения в тексте. Сутана плохо смотрится на теле древнего языческого бога.
Роман «Queste del Saint Graal» сочинил цистерцианский монах, обладавший удивительной способностью выискивать зло во всем прекрасном и вдохновляться тем, что в наши дни представляется глупым и бессмысленным. Его странным образом занимали мрачные размышления о непорочности, и он мастерски создавал причудливые аллегории. Когда он написал свое произведение, то, похоже, совершенно не осознавал, что легенды, с которыми имел дело, изначально были связаны с культом плодородия. Те образы, которые наводили бы на него ужас, если бы он сумел восстановить их первоначальный смысл, вдохновляли его и вызывали чувство экстаза. Легко находя в этих сказаниях религиозный подтекст, восхищавший его, он никогда не понимал, что они были проникнуты духом, который он считал порочным. Его предшественники восхваляли то, что он приписывал Вельзевулу; но он совершенно извратил это значение и стал с его помощью рассуждать о целомудрии, которое было для него исполнено благости. Таким образом, он мастерски совершил с этой легендой то же, что и его предшественники сделали с Песнью песней царя Соломона.
Роман «GrandSaint Graal» представляет собой нечто вроде продолжения «Queste». В этом произведении предпринимается попытка устранить некоторые несоответствия и собрать воедино то, что кажется нелогичным. Вместе с «Queste» он вносит еще больше путаницы в художественный образ мучительной раны.
В части III этой статьи мы обсуждали один краткий эпизод из «Queste» в связи с валлийской легендой о Передуре. Тогда мы изучали типичные аллегории этого сказания и гонения, которым подвергали беззащитных прекрасных дам. Мы не будем возвращаться к обсуждению этих моментов, а рассмотрим некоторые искажения и повторы в изложении нашей любимой темы.
В «Queste» я обнаружил следующие следы влияния образа мучительной раны.
1. Галахад восстанавливает сломанный меч, который пронзил бедра Иосифа Аримафейского85.
2. У креста, возле маленькой часовни в роще, Ланцелот видит страдания раненого рыцаря, который лежит в гробу на похоронных дрогах, запряженных двумя лошадьми. Отчего он страдает – в легенде не объясняется. После того какой целует Грааль итак избавляется от мучений, этот рыцарь скачет прочь на коне Ланцелота, а наш герой слышит чей-то призрачный голос. Поскольку он ничего не сказал, пока Грааль был видим глазу, Ланцелот стал «тверже, чем камень; крепче, чем дерево; презреннее, чем фиговое дерево, – и он должен уйти прочь, чтобы не осквернять своим присутствием это место, где раньше находился Святой Грааль»86.
3. Персеваль самому себе пронзает бедро87. Эту мучительную рану (если это она и была) мы обсуждали в части III.
4. Ланцелот прибывает в замок, который охраняют львы. «Войдя туда, он попадает в комнату, где стоит Святая Чаша и священник проводит мессу; Ланцелота предупреждают, чтобы он не заходил туда, но он видит, что когда священник проводит обряд подъема тела Господня, то в руках у него оказывается тяжелое человеческое тело, и не может удержаться от того, чтобы не помочь ему, но тут его сбиваете ног яростный вихрь, и он на четырнадцать дней немеет, не может есть и пить. Потом он понимает, что оказался в замке Корбеник, а какая-то придворная дама сообщает ему, что его странствия подошли к концу»88.
5. В монастыре Персеваль видит больного человека, который пришел к мессе. Это Мордрейн, который еще четыреста лет назад так страстно стремился увидеть Святой Грааль, что был ослеплен и утратил силы. Господь смилостивился над ним и сохранил ему жизнь до тех пор, пока не прибудет добрый рыцарь, и тогда силы снова вернутся к нему, и он снова обретет зрение»89.
6. Король Ламбар, отец Искалеченного Короля, был убит королем Урлейном с помощью волшебного меча, который нашли на корабле и который предназначался для Галахада. От удара этим мечом «наступило такое опустошение и разорение в двух его королевствах, что потом стала его земля называться Пустошью». Когда Урлейн вновь взошел на тот корабль, то тут же упал замертво»90.
7. Нассиенс, деверь Мордрейна, приехал на Вращающийся остров, где обнаружил этот же корабль, «а там – ложе и меч, взял он меч тот, но не смог поднять, хотя он восемь дней не ел и не пил, стремясь завладеть им; на девятый день бурей забросило его на другой остров, где на Нассиенса напал великан, и тогда сумел он вынуть из ножен меч, и хотя тот раскололся надвое, что и было предначертано на его гравировке, великана ему удалось одолеть. После того встретился он с Мордрейном и рассказал ему об этих чудесах; тот собрал вместе обломки, и, повинуясь незримому голосу, они покинули корабль, но по пути Нассиенс был ранен в наказание за то, что посмел он вынуть меч, которого не был достоин»91.
8. «Король Пеллес, которого прозвали Искалеченным Королем, однажды пришел к этому кораблю на берегу моря в Ирландии и, взойдя на него, нашел этот меч, вынул его из ножен, но был при этом ранен в бедро копьем. Его потом исцелил Галахад, с приходом которого и закончились чудеса Великобритании»92.
9. У замка Корбеник «четыре придворные дамы внесли на деревянной кровати какого-то человека в короне, который тяжко страдал; он поприветствовал Галахада как своего долгожданного избавителя»93.
С некоторыми вариациями в «Grand Saint Graal» изображаются эпизоды, связанные с нанесением мучительной раны, которым я присвоил в этом перечислении номера 1, 5, 6, 7 и 8. Есть еще шесть, в которых развиваются версии о Ламборе и Нассиенсе и связанных с ними мучительных ранах. Эти описания сохранились в «Grand Saint Graal», но не в эпизоде 1.
10. Мордрейн, которого только что обратили в христианство, сразу же повелел всем жителям своего королевства или принять христианство, или покинуть его земли. «Они выбрали второе решение, и на окраине города их встретил дьявол, который нанес им страшные увечья, а Иосиф (сын Иосифа Аримафейского) поспешил к ним на помощь, но путь ему преградил ангел и пронзил ему бедро копьем… и послышался голос: “После отмщения моего – исцеление мое”, и появился другой ангел, прикоснулся к бедру Иосифа древком того копья, и вышел его наконечник наружу, и капнула с него кровь, а ангел собрал те капли крови в сосуд и кровью из того сосуда врачевал раны Иосифа, и раны те затянулись»94.
11. «Христиане пришли к дому, где горел яркий огонь, а из него слышались жалобы и стоны; это был голос Мойса; Иосиф Аримафейский взмолился о дожде, и тот излился из рая и наполовину загасил эти языки пламени, но тот, кто был в нем, не смог полностью освободиться, пока не пришел добрый рыцарь Галахад»95.
12. «Христиане прибыли в страну Царя Эскоса… Святой Грааль отвергает Ханаана и Шумея, отца Мойса, и в гневе Шумей нападает на Петра и наносит ему рану, а Ханаан убивает его двенадцать братьев. Шумея уносят прочь демоны, а гробница Ханаана взрывается языками пламени, которые не угаснут, пока не приедет Ланцелот»96.
Все это весьма любопытные примеры инверсии темы мучительной раны, которые я сейчас не рассматриваю подробно. Здесь не проливаются живительные воды при появлении бога, вместо этого сначала появляется бог, а лишь потом воды гасят пламя. Это весьма экзотические истории, но тем не менее я включил их в список примеров мучительной раны, потому что из них следует, что когда поиски Грааля будут завершены, это облегчит чьи-то страдания.
13. Король Дальней Земли, спящий в замке, «получает священный сосуд под покрывалом из алой парчи; тут появляется человек в языках пламени и сообщает ему, что ни один смертный не погрузится в сон, пока отдыхает Святой Грааль, и ранит короля в оба бедра, и запрещает всем спать в этом Дворце Чудесных Приключений»97.
14. Ламбор стал хранителем Грааля. Сражаясь со своим врагом по имени Бруийант, он «преследует его до самого морского побережья, и тот находит там корабль Соломона и вступает на него, там находит меч, которым и убивает Ламбора… и тут поднимается такой великий плач, что никто из работников не стал трудиться, не рос хлеб на полях, не плодоносили фруктовые деревья, ни одной рыбы не выловили в водах, и стали пустошью звать эту землю. Но Бруийант сам упал замертво, как только вынул этот меч из ножен»98.
15. Нассиенс заблудился на Вращающемся острове. К этому удивительному месту однажды подплыл корабль, на который Нассиенс хотел было войти, «но прозвучал какой-то голос, который запретил ему сделать это, разве что он уверует в Бога. Но он переступает порог и входит туда». Внутри корабля он находит кровать и меч, точно такие же, о которых рассказывается в «Queste», и эта история полностью совпадаете рассказом о тех событиях. «Нассиенс считает, что здесь замешана магия, и тут корабль разламывается надвое и идет ко дну, чуть не утопив и его… а наутро приходит к нему старик и дает происшедшему аллегорическое толкование».
Тем временем Калидуан плывет на лодке вместе со львом, с королем Лейбелом, бессердечным язычником. «Спустя три дня прибывают они на остров Нассиенса. Они встречаются и отбывают с острова на корабле Соломона и четыре дня спустя прибывают на другой остров, где на Нассиенса напал великан, и тут он выхватывает меч Соломона, но тот распадается надвое в его руке, но другим мечом он сокрушает этого великана. Он печалится о сломанном мече, но Калидуан говорит ему, что меч сломался оттого, что был совершен какой-то грех. Тем временем видят они, как подплывает другой корабль, а в нем – Мордрейн… Нассиенс показывает ему свой сломанный меч, а тот, взяв его в руки, соединяет обломки, и тут чей-то голос повелевает им оставить корабль; Нассиенс не проявил достаточной расторопности, и потому ему наносится рана в плечо огненным мечом в наказание за то, что он посмел обнажить меч Соломона»99.
Приведенный список эпизодов из легенд познакомил нас с удивительными вариациями на интересующую нас тему. Множество персонажей обыгрывают разнообразные детали этих легенд, отчего они становятся еще более выразительными.
Яростный ветер из четвертого эпизода в нашем списке, огненные вихри в эпизодах 11 и 12, человек в языках пламени в эпизоде 13 и огненный меч из отрывка 15 указывают, вероятно, на связь оружия из легенд с солнечным мечом и копьем-молнией. Сломанные мечи, пронзающие бедра героев, опустошенные королевства и страдающие раненые из этих историй выразительно говорят сами за себя.
Корабль Соломона, который фигурирует в эпизодах, связанных с мучительными ранами от ударов меча в отрывках 6, 7, 8, 14 и 15, – это искаженное изображение замка Грааля, где была нанесена рана королю Пеллеану. Это тот корабль, на который Галахад, Персеваль, Боре и сестра Персеваля в конце концов прибывают на волшебной самоходной лодке (о ней мы рассуждали, анализируя историю о детях Турена в части I). В комнате на корабле Соломона «богато убранная постель с короной в изголовье, а в ногах той постели находится меч, который на шесть дюймов выглядывает из ножен, а на конце его – самый разноцветный камень на свете, а рукоять вырезана из костей двух зверей, змея Папагаста и рыбы Ортениауса; меч тот под покрывалом, на котором вышита надпись о том, что только первый человек в роду сможет вынуть этот меч. Ни Персевалю, ни Ворсу это не удается. Когда об этом попросили Галахада, то он видит надпись на этом клинке, которая гласит, что лишь тот сможет вытащить из ножен этот меч, кто нанесет самый лучший удар»100.
Нанесенные эти мечом мучительные раны (эпизоды 6, 7 и 14) напоминают ту, что была нанесена Гарлону. В истории подчеркивается, что земля была опустошена, и упоминается о том, к какой трагедии привел нанесенный королю удар. Еще один меч, о котором говорится в моей версии истории под номером 15, это результат удвоения (образа. – Примеч. пер.).
Что касается вопроса, который мы обсуждали в части II, то примечательно, что у короля Пеллеса – он же Пеллеан – должна сохраниться, даже в более позднем тексте легенды, связь с волшебным мечом и его особенной раной от копья. При этом раны от меча и от копья будут отличаться.
Еще одно короткое приключение из «Queste» завершит этот этап истории.
Однажды Галахад и Персеваль повстречали Ворса, «который за пять лет едва ли спал раза четыре. Они втроем прибывают в замок Корбеник, где их приветствует король Пеллеас и где Элиезер, сын короля Пеллеаса, приносит им сломанный меч, которым пронзили бедра Иосифа. Ворс не сумел сложить меч из этих обломков, а Персевалю удается лишь положить их рядом друг с другом, только Галахаду удалось соединить их, и тогда этот восстановленный меч отдают Ворсу».
«Четыре придворные дамы вносят на деревянной постели человека в короне, который терпит ужасные страдания и приветствует Галахада как своего долгожданного избавителя. Какой-то голос велит удалиться из комнаты всем, кто не принимал участия в этом странствии, и тогда король Пеллес и Элиезер с придворными дамами удаляются…
И тогда появляется процессия Грааля с кровоточащим копьем, таким тяжелым, что оно падает в ларец в руке копьеносца. Перед ними возникает Воскресший Христос, тогда Галахад и его друзья исполняют Таинство. Христос поясняет, что Грааль – это чаша с Тайной Вечери, что Галахад сможет получше рассмотреть ее в городе Саррас, куда она и отправляется, поскольку Британия недостойна этой чаши, и что он может последовать за ней в сопровождении Персеваля и Ворса; но поскольку он не должен покидать этих мест, пока не исцелит Искалеченного Короля, ему нужно взять немного крови с того копья и кровью той смазать королю раны… Галахад… исцеляет Искалеченного Короля, который удаляется в аббатство в сопровождении монахов»101.
Безусловно, эта история представляет собой гремучую смесь язычества и христианства. Если бы только современники этого доброго монаха, который отредактировал старинную легенду, догадались о ее истинном смысле, с которым он связал образ Воскресшего Христа, то вряд ли бы оценили по достоинству его религиозное рвение и отнеслись бы к нему скептически. Но, к счастью для всех участников этой истории, ее фаллическая символика была интерпретирована неверно, и этот роман рассматривался в качестве важнейшего аргумента в пользу целибата.
Однако при тщательном изучении этой компании персонажей – Искалеченного Короля, таинственной процессии и Воскресшего Христа – перед нами открывается интересное зрелище с исторической точки зрения. С Искалеченным Королем произошло то же, что и с его прототипом – королем Пеллеаном. Перед нами бог плодородия, от которого зависит все происходящее в природе, и вот он ранен, и ему необходимо полное омоложение. Галахад, потомок Кухулина, Гавейн и Персеваль – это воплощения помолодевшего бога.
Искалеченного Короля исцелили, в сущности, точно тем же способом, как Главного охотника в легенде о Мериадоке и как Иосифа исцелил ангел (мучительная рана из отрывка 10). В этих случаях пострадавший выздоравливает, потому что к нему прикоснулись чем-то, имеющим отношение к окровавленному оружию, которым он и был искалечен. В легенде о Мериадоке используется именно это оружие; в «Queste» рану залечивает кровь с этого оружия; в романе «GrandSaint Graal» для исцеления берут оружие и кровь с него. Все эти три способа врачевания основаны на том, что Фрезер называет симпатической магией102, и они, безусловно, совершенно варварские.
Значение процессии Грааля с кровоточащим копьем достаточно очевидно. Она символизирует, по моему мнению, один из этапов мистического культа, связанный с мучительной раной, и основана, вероятно, на фаллическом символизме. Образ Воскресшего Христа был привнесен авторами-монахами и совершенно не соответствует этому циклу легенд об искалеченных и обессиленных богах. Трудно понять, какова была цель автора-цистерцианца, который ввел образ Христа, явившегося персонажам этого повествования, чтобы символически выразить идею терпимости. Приукрашенные образы Галахада и его спутников указывают на высокую цель, которую преследовал благочестивый автор пронизанной святостью истории «Queste des Saint Graal».
В каком-то далеком аббатстве, читая молитвы и псалмы, вознося вместе с другими монахами молитвы Господу, который забыл о нем, жил бессмертный и в лучшие свои дни наслаждался жизнью под лучами солнца, видел сполохи молнии, которые мог вызывать одним своим взглядом. Оставим его там, забытого всеми, и перенесем свой взор на две истории, описывающие его злоключения.
4
Теннисон и Суинберн сложили Сказание о Балине в стихах, но цели и впечатление от этих стихов кардинально отличаются друг от друга. Теннисон сделал свое стихотворное сказание нравоучительным, а стихи Суинберна исполнены трагизма. Никто из них до конца не понял истинного значения мучительной раны.
Поэтов заинтересовал драматизм сражения Балина с собственным братом, и, совершенно очевидно, они были под впечатлением от этого сказания, но сам по себе образ мучительной раны их не интересовал. Но меня волнует именно история мучительной раны, поэтому я буду комментировать произведения Теннисона и Суинберна для того, чтобы раскрыть эту важную тему.
Мы установили, что самое главное в кельтской мифологии – это вера в силу магии. Мистические культы, оказавшие влияние на легенды о Граале, просто преувеличивали и представляли в виде системы древние принципы магии. В результате их влияния мучительная рана в полной мере проявила свой подлинный, первоначальный характер, и в этом образе сохранилось многое из его первоначального значения.
С приходом христианства интерес ко всему таинственному вспыхнул с новой силой. Средневековая Церковь опиралась на чудеса, и разжигала интерес людей к ним. А потому та магия, которая жила в легендах о Граале, выглядела достоверно для добрых христиан. Благочестивое желание приписать чудеса святым – именно это и было нужно, и это отвечало духу времени. А потому, при должном воображении, Кухулин снова охладился в ушате с водой, успокоился и стал христианином.
Но с наступлением эпохи Ренессанса в чудеса уже не так верили. И удивительные и чудесные деяния кельтских богов, которые казались слишком странными и нереальными, уже никого не волновали. Раненный копьем бог, чье увечье погружает его страну в запустение, и страдания его народа, от которых спасает волшебный вопрос, или целебная мазь из крови, или «гомеопатический» (то есть исцеляющий) удар копьем или мечом – все это начало казаться выдумкой. Если человечество тебя не понимает, то ты ничего не значишь для него.
Правда, утонченные чудеса по-прежнему будоражат воображение образованного человека. Потому неудивительно, что Теннисона заинтересовала не тема порока и супружеской измены, а образ мучительной раны. В старинных романах сражение Балина с собственным братом – это прямое следствие того зла, которое причинила мучительная рана, но ни имя Балина, ни имя Балана с этой темой здесь не связано. Главный мотив здесь – растущее тайное присутствие греха, совершенного Гвиневерой и Ланцелотом.
Теннисон полностью переработал сказание о Балине. Бедный Пеллеан – его оклеветали. Артуру сообщили, что этот убеленный сединами человек —
Не веруя в Христа, он постоянно
В былые годы конницу свою
Слал против вашей. Но поняв однажды,
Что ваше королевство процветает
Во славу Бога нашего Христа
Король в пылу соперничества стал
Святых даров вседенно причащаться
И с некоторых пор вообразил,
Что происходит родом от святого,
Известного под именем Иосиф
Аримафейский, оттого, кто первым
В Британию, чрез море переплыв,
Принес великую Христову веру.
Поэтому Пеллам стал похваляться,
Что жизнь его почище вашей будет.
Почти не ест он в набожном угаре,
Прервал сношенья с верною женой,
Не допускает в замок никого —
Ни дам, ни дев, дабы не осквернили
Они его. Сей сумрачный король
Нам показал чудесную гробницу
И в ней ковчег с бесценными костями
Великомученика. Рядом были
Венец терновый и куски креста.
Но более всего нас поразил он,
Когда нам показал копье («Его, —
сказал он нам, – привез святой Иосиф
В Британию»), то самое, которым
Пронзил Христово тело римский воин.
Когда же мы потребовали дани,
Пеллам ответил: «В этом мире я
Дела оставил. Гарлон – мой наследник.
Он и заплатит дань вам»103.
Теннисон рационализировал образ Гарлона:
Покинув замок, мы в лесной глуши
На рыцаря убитого наткнулись104.
А Балина и Балана он превратил в двух «незнакомых рыцарей»:
Там, где у леса бьет родник, сидят
Два незнакомых рыцаря. Они
Бросают вызов и разят любого
Из воинов, что едут мимо них.
Теннисон тщательно переработал сюжет этой истории.
Король Артур одолел в бою Балина и Балана, и они следуют за ним ко двору. Потом Балан отправляется на бой, чтобы отомстить за рыцаря, убитого Гарлоном, а Балин остается в Камелоте, чтобы покорно служить Ланцелоту и королеве.
Но как-то раз случилось, что сэр Балин
Уединился поутру в беседке
В тенистом парке, окружавшем замок.
Аллея роз невдалеке виднелась,
К ней от беседки шла аллея лилий.
И увидал сэр Балин – среди роз
Неспешным шагом с ликом, как заря,
Великая ступает королева,
А ей сэр Ланселот идет навстречу…
…
Тут Ланселот взглянул в глаза Гиньевры,
И страсти столько было в этом взгляде,
Что королева краской залилась.
Затем бок о бок двинулись они
Куда-то в отдаленный угол парка,
А Балин удалился из беседки.
…от этих мыслей
Он помрачнел еще сильней. Затем
Схватил со злостью щит свой и копье
И, не спросив на то соизволенья
У короля, помчался, как безумный,
На поиск неизвестных приключений105.
Потом Балин блуждал в непроглядной трущобе, сам выбирая путь, как и Балан. Внезапно он увидел тень от копья, которое пролетело позади него, и упало на землю. Он вздрогнул и заметил, как сверкнули доспехи, пропав в чаще леса. Он кинулся в погоню. Но от ярости он мчал, не разбирая дороги, и потому —
Что был врасплох застигнут,
Задел за ветвь копьем, на землю рухнул,
Вновь на коня вскочил и ехал, ехал,
Пока в глухом бору пред ним не вырос
Старинный замок короля Пеллама,
Чьи низкие, но мощные строенья
Лишайник бородатый покрывал,
А снизу серые стелились травы.
Руины башни мохом поросли,
В плюще тонули зубчатые стены.
Казался этот замок домом сов,
Жилищем призрачным мышей летучих106.
Балин вошел туда. Некоторое время спустя, на празднике в замке, Гарлон спросил:
«Скажите, почему
Ваш символ – королевская корона?»
Ему ответил Балин: «Королева,
Которой поклоняемся мы все:
Я, Ланселот и прочие как самой
Прекрасной, лучшей и святой из женщин,
Носить ее сама мне разрешила».
Сэр Гарлон звук такой издал в ответ,
Шипение такое – ибо в замке
Все ненавидели друзей Артура, —
Какое лебедь издает, когда
Внезапно слышит незнакомый шорох
В тех тростниках, где притаился он.
Затем сэр Гарлон криво улыбнулся:
«Прекраснейшая? Да. Видал. Но лучше…
Святей и лучше всех? Как вы наивны,
Хотя и жили в замке у Артура.
Есть ли глаза у вас? А если есть,
Что ж так они дурны и неспособны
Узреть, что это женопочитанье
Собой позор таимый прикрывает?
Ах, рыцари Артура, вы как дети!»
Балин из учтивости постарался подавить свой гнев, справившись со своими нежными воспоминаниями, пока во дворе замка Гарлон не спросил у него с издевкой: «Что, ты так и ходишь в этой позорной короне?» и тогда —
Он потемнел лицом,
И вены вздулись на его челе,
И закричал он, вырвав меч из ножен:
«Вы прежде тенью были, а теперь
Я превращу вас в духа!» – и ударил
Со всею силой Гарлона по шлему,
И разлетелся меч на шесть кусков,
И от брусчатки звон пошел. А Гарлон
Откинулся назад и рухнул наземь.
Тут поднялись крик и стон, и Балину пришлось укрыться в часовне короля Пеллама.
Он там заметил золотой алтарь,
А перед ним копье такой длины,
Какой дотоле никогда не видел.
Кровь на его конце алела. Балин,
Копьем воспользовавшись как шестом,
Немедля выпрыгнул в окно часовни
И, описав дугу, упал на землю107.
Итак, наша тема раскрыта – и сказать больше нечего. Мучительная рана превратилась в мелодраму с героическими прыжками и драками. Кровоточащее копье – в пестро раскрашенную безделушку. Балин – в скомороха. Теннисон исказил исходное значение источника своего вдохновения и не смог в полной мере проявить свой талант.
Мне очень жаль обессиленного, седобородого короля, который сидит, пригорюнившись, в окружении сов у покрытых плющом полуразрушенных стен своего замка. Я могу понять, отчего он так кричит дрожащим голосом: «Останься, останься с ним! Он сумеет обратить то, что взял в раю, на пользу земным делам».
А вот когда эту историю переложил на стихи Суинберн, он не читал мораль – он лишь стремился выразить красоту этого сказания. Он старался пересказать историю Мэлори, а не придумывать собственную. Он с уважением отнесся к теме своей поэмы и вдохновился ею.
Я не знаю, смог ли Суинберн полностью осознать значение того, о чем создал стихи, но мне кажется, что он об этом догадывался, потому что, например, в поэме он рассказывает о смене времен года. От весны он переходит к лету, а после того, как была нанесена мучительная рана, наступает осень, а за ней – зима.
Поэма Суинберна о Балине, думается мне, не очень известна читателям, потому что в ней идет речь о том, что непонятно современному человеку. В век науки мало кого волнуют боги плодородия и мало кому понятны стоны Пеллеана, обращенные к космосу.
Возможно, это сказание можно было рассказать современному человеку только так, как это сделал Теннисон. Может быть, бедный Пеллеан так и должен выглядеть – как полный идиот. Если это так, то мне очень его жаль, и я надеюсь, что мой король-бог, запертый в келье монастыря, никогда не узнает, что говорят о нем современные люди.
Теннисон показал нам, до какой степени можно опошлить и исказить образ мучительной раны, а Суинберн, в отличие от него, – как можно сохранить ее значение в поэтическом литературном произведении. Пусть его стихи станут эпитафией для этого странствия, тех приключений и превратностей судьбы, которые мы пережили на этом пути.
Вошел он в замок со своим мечом,
Где рыцари сидели за столом.
Учтиво Балин рыцаря спросил,
Того, кто рядом веселился, ел и пил:
«Не здесь ли, мне скажи, пирует он,
Невидимый убийца сэр Гарлон?»
Назвав то имя, взглядом он обвел
Гостей пирующих и в яствах стол.
Подумал он: «Как может злобный тать
Бессовестно при свете пировать,
Ему пристало в мраке дни влачить
Чтоб свой зловещий лик от света скрыть».
Ему сказали: «Едет он на бой,
Весь в амулетах колдовских, такой
Защитой скрытой от других людей.
И многих рыцарей убил злодей,
Сокрывшись в адской тьме,
Где все молчит
И все черно и мерзко, словно стыд».
«Вас понял я! Так вот каков Гарлон?
Ну что ж, от чар своих погибнет он!»
И, на Гарлона устремивши взор,
Подумал Балин: «Коль сражусь я с ним,
То не уйти из замка мне живым,
Друзья его примчат во весь опор.
Но, коль сейчас Гарлон несокрушим,
То где тогда смогу сразиться с ним?
И сколько бед везде он натворит,
Коль мной не будет здесь Гарлон убит!
Не должен страх меня остановить,
О нет, Гарлону подлому не жить!»
Взгляд Балина перехватил Гарлон,
И гневно к рыцарю подходит он,
Как злобный волк, оскалившись, его
Ударил по лицу, взревел: «Ну что,
Ешь мясо, пей вино,
И делай, что хотел,
Ведь рядом с королем за стол ты сел».
А Балин рек: «Ты хорошо сказал:
За чем пришел свершить намерен я».
Вот Балина сверкает острый меч,
Слетела голова Гарлона с плеч!
И громко крикнул тут отважный Балин
Сидевшей за столом прекрасной даме:
«Где древко от поганого копья,
Что вмиг вдовою сделало тебя,
С которым рыскал невидимкой на коне
Злодей Гарлон, тот, что разил во тьме?!»
И отдала она ему копье,
Что безутешной сделало ее,
Хранимое с тех пор, как пал герой,
Сраженный нечестивою рукой.
Теперь ее любимый отомщен
Свершился рок: убит злодей Гарлон.
Низвергнут в ад тот, что разил во тьме
Убийца бездыханный – на земле,
Копьем убийца сам теперь пронзен.
И молвил Балин: «Этим вот копьем,
Лишившим жизни стольких храбрецов,
Тебя пронзаю я, позор тебе, позор!
Не станешь больше рыскать ты во тьме
И больше не поможет мрак тебе».
И обратился Балин к королю:
«Я ради сына твоего молю:
Сражений череду останови,
И вот тебе лекарство на крови.
Ты сына тем лекарством исцели
И в мире, без раздора ты живи».
Но словно вешний ветер поднялся
У рыцарей в отважных их сердцах.
И Балин ждет: что скажет тот в ответ?
Король ему ответил гневно: «Нет!
Лишил ты жизни брата моего,
В могиле станешь спутником его!»
«Да ну? – ответил Балин, – ишь какой!
Ну что ж, смелей, король, сразись со мной!»
И яростно король ему в ответ:
«Соперника тебе здесь в замке нет,
Никто из рыцарей не примет вызов твой,
Но сам король идет на бой с тобой!
Гарлон, мой брат, ты будешь отомщен!
Вот этим острым, яростным мечом!»
И снова жаркий бой… взмах, скрежет, звон,
Гарлона кровью алой окроплен,
Меч Балина высоко занесен,
Удар и треск – увы, расколот он!
И безоружный ринулся он прочь,
Врага надеясь в битве превозмочь,
Где меч ему найти или копье?
«Не кончен бой – оружье где мое?!»
За залом зал, погоня по пятам.
Оружья нет! Лишь тьма и пустота!
Но вот пред Балином открылась дверь.
И что за чудо перед ним теперь?
Как сполох молнии в мгновенье ослепил,
И грянул гром – но Балин в замке был!
Что видит он? Что там? Скорей, скорей!
Опасность притаилась у дверей!
Как зверь затравленный,
Наш Балин изнемог,
Но страха нет – он мчится со всех ног…
Он отомстил за доблестных друзей,
Тех, что сразил невидимый злодей.
О, сколько горьких слез по ним пролил,
Тот, что по замку мчится что есть сил,
Стремясь скорей оружие найти,
Себя спасти и честь свою спасти…
Но что за чудо?
Что за дивный зал?
Под скатертью златой там стол сиял,
Стол с ножками стоит из серебра,
И светом неземным озарена,
Опочивальня златом убрана,
Как райский луч, как розовый рассвет,
А на столе – иль грезит он? нет, нет!
Копье сияло светом неземным!
Пускай теперь Пеллам сразится с ним!
И тут ворвался яростный Пеллам,
Сбит Балин с ног, и снова битва там!
Но тем копьем, что Балин увидал,
Сражен Пеллам! И замертво упал…
Упали стены, чей-то слышен стон.
И рухнул замок, под землю ушел.
Как в бездне моря тонут корабли
По воле бури, не видав земли.
И стихло все, три ночи и три дня
Не слышно Балина, не слышно короля…
Лежали рядом, там, где рухнул зал.
Живые, мертвые? – Никто того не знал.
И закатилась той земли звезда…
Господь отправил Мерлина туда,
Который им принес благую весть:
«Восстаньте, мертвые, и не лежите здесь».
Встал Балин, видит – Мерлин перед ним,
Силен наш рыцарь, горд, неустрашим.
Вот Балин к небу обращает взор,
Стремится ввысь и к морю – на простор.
Спросил у Мерлина: «Где милая моя?
Сейчас отправимся в родные мы края!»
Вздыхает Мерлин: «Вон лежит она,
Лишь знает смерть – жива или мертва.
Будь крепок духом, славный Балин мой!
На этом свете не увидимся с тобой».
Сквозь стон и мрак, по пустоши вперед
Поехал Балин,
Ведь день новый ждет…
Скорбит душа, но в сердце страха нет…
Проклятия неслись ему вослед…
Отныне пустошь сотворил он тут,
Свершивши над Гарлоном правый суд…
В той комнате был чудный, дивный храм
И кровь Христа хранилась в чаше там,
Чтоб светом мрак земной преодолеть,
Чтоб райский свет рассеял зло и смерть.
Привез то чудо к нашим берегам
Иосиф Аримафейский по морям.
И хоть делам греховным несть числа,
Чтоб благодать на грешных снизошла.
Давным-давно Иосиф кровь собрал,
Спасителя, что на кресте страдал,
И принял смерть, и вечность грешным дал.
И то копье, что много лет назад
Пронзило сердце самого Христа,
Обрушилось на Пеллама сейчас,
Он пошатнулся, взор его угас.
И Пеллам наземь замертво упал…
Бой кончен, всюду мрак, скорбит земля,
Защиты нет – нет больше короля.
Так ехал Балин… а по сторонам
Поверглись в прах поля и города,
И не стоять им до конца времен,
Хотя на радость град был возведен.
Везде лежали мертвые тела,
И королевство затопила мгла.
И несся отовсюду смертный стон,
И Балин – всеми здесь был проклят он.
Мучительная рана короля —
Вот отчего погибла та земля,
И все в пыли и в прахе там лежат,
О ране страшной жители скорбят…
Копьем волшебным им нанесена
И три страны разрушила она108.
Список литературы
Brown, Arthur С. L. The Bleeding Lance. Publications of the Modern Language Association of America. Vol. 25, 1910.
– “Notes on Celtic Cauldrons of Plenty and the Land-beneath-the-Waves”. Anniversary papers, by colleagues and pupils of G. L. Kittredge, Boston, 1913.
Bruce, James D. The Evolution of Arthurian Romance. Baltimore, 1923.
Fisher, Lizette A. The Mystic Vision in the Grail Legend and in the Divine Comedy. New York, 1917.
Frazer, Sir James G. The Golden Bough. London: 1922. – Опубликовано в двенадцати томах в следующем порядке:
Том 1 & 2: The Magic Art and the Evolution of Kings]
Tom 3: Taboo and the Perils of the Soul]
Tom 4: The Dying God]
Tom 5 & 6: Adonis, Attis and Osiris]
Tom 7 & 8: Spirits of the Com and of the Wild]
Tom 9: The Scapegoat]
Том 10 & 11: Balder the Beautiful]
Том 12: Bibliography and Index.
Goldschmidt, Moritz, editor. Sone von Nausay. Gedruckt fur den Litterarischen Verein in Stuttgart and Tiibingen, 1899.
Guest, Lady Charlotte, translator. The Mabinogion. Everyman edition, London, 1924.
Hartland, E. S. Folklore: What Is It and Whatlsthe Good of It? (#2 ofNutt’s Popular Studies in Mythology Romance and Folklore). London, 1904.
–-. Mythology and Folktales, Their Relations and Interpretations (#7 of Nutt’s
Popular Studies). London, 1900.
Holy Bible. Translated from the Latin Vulgate. New York, 1914.
Hull, Eleanor. The Cuchulian Saga in Irish Literature. London, 1898.
John, Ivor B. The Mabinogion, (#11 of Nutt’s Popular Studies).London, 1901.
Joyce, Patrick W., trans. Old Celtic Romances/ translated from the Gaelic. London, 1894.
Jubainville, Arbois de. The Irish Mythological Cycle and Celtic Mythology/ перевод с французского языка. Best, Dublin, 1903.
Kempe, Dorothy. The Legend of the Holy Grail, Its Sources, Character, and Development. London, 1905.
Lang, Andrew. Alfred Tennyson. New York, 1901.
Lot-Borodine, Myrrha, et Gertrude Schoepperle, avec une introduction par Roger Loomis. Lancelot et Galaad. New York, 1926.
Lowie, Robert H. Primitive Religion. New York, 1924.
Macalister, R. A. S. Temair Breg: A Study of the Remains and Traditions of Tara. Proceedings of the Royal Irish Academy. Vol. 34, 1917–1919.
Malory, Sir Thomas. Le Morte Darthur. Everyman edition, London, 1919.
Martin, Ernst, editor. Wolfram v. Eschenbach, Parzival und Titurel. Halle A. S. verlagder Buchhandlung des Waisenhauses, 1900.
Maynadier, Howard. The Arthur of the English Poets, Cambridge. Mass., 1907.
Newell, W. W. King Arthur and the Table Round. Boston, 1905.
Nutt, Alfred. Celtic and Mediaeval Romance. (#1 of Nutt’s Popular Studies). London, 1904.
–-. Cuchulainn, the Irish Achilles. (#8 of Nutt’s Popular Studies). London, 1900.
–-. Studies on the Legend of the Holy Grail. London, 1888.
Nyrop, Kr. Sone de Nasai etLa Norvege. Romania, 35e Аппйе, Paris, 1906.
O’Curry. The Fate of the Children of Tuireann. in The Atlantis, or Register of Literature and Science of the Catholic University of Ireland, Vol. 4. London, 1863.
Paris, Gaston, et Jakob Ulrich, eds. Merlin, Roman en prose duXIIIe Siecle. Societe des anciens texts fran^ais, Paris, 1886.
Peebles, Rose J. The Legend of Longinus in Ecclesiastical Tradition and in English Literature, audits Connection with the Grail. Baltimore, 1911.
Rhys, J. Studies in the Arthurian Legend. Oxford, 1891.
Scudder, Vida D. Le Morte Darthur of Sir Thomas Malory and Its Sources. New York, 1917.
Sommer, H. Oskar. Le Morte Darthur/by Syr Thomas Malory Faithfully Reprinted from the Original Edition of William Caxton; опубликовано в трех томах, соответственно: Vol. 1: Text; Vol. 2: Introduction; Vol. 3: Studies on the Sources. London, 1890.
Swinburne, Algernon Charles. Collected Poetical Works. William Heinemann, London, 1917.
Tennyson, Alfred, Lord. Idylls of the King. New York, 1926.
Tylor, Edward B. Primitive Culture, Researches into the Development of Mythology. Philosophy, Religion, Language, Art, and Custom, London, 1920.
Waite, Arthur E. The Hidden Church of the Holy Grail, Its Legends and Symbolism Considered in Their Affinity with Certain Mysteries of Initiation and Other Traces of Secret Tradition in Christian Times. London, 1909.
Weston, Jessie L., The Legend of Sir Gawain, London, 1897.
–-. The Legend of Sir Perceval. London, 1909.
–-. Legends of the Wagner Drama. Studies in Mythology and Romance, New
York, 1896.
–-, translator. Sir Gawain at the Grail Castle. London, 1903.
–-. From Ritual to Romance. Cambridge, Eng., 1920.
–-. The Quest of the Holy Grail. London, 1913.
–-. Parzival, A Knightly Epic by Wolfram v. Eschenbach / translated into English,
London, 1894.
–-. King Arthur and His Knights, A Survey of Arthurian Romance. (#4 of Nutt’s
Popular Studies). London, 1899.
