Юлия Сиромолот
За пределами полей

– В пути я! Занемог! И все бежит, кружит мой сон! По выжженным полям!!!!

Это точно Сато. Он у нас любитель старинной поэзии. Прекрати орать, ну прекрати же. Но Сато не остановить. А поля вокруг действительно выжженные, и жарко невыносимо, и дышать тяжело.

И еще грохот этот. Мы вообще где? Бух-бух-бух-бух! Бух-бух-бух! И пахнет гарью, дымом, горячим железом. Завод какой-то, что ли?

«Полям! По-лям! По-лям!» – кричит Сато, или это голос его отдается в каком-то гулком помещении.

А сверху, гудя, жужжа и клацая, надвигается что-то, и я слышу, что клацанье и жужжание – это, черт бы его разобрал, «Болеро», я его ненавижу, его адски тяжело делать, какая же это дурь Сато в голову пришла, я знаю, что это про завод, но чтобы прямо на завод нас притащить…

Потому что сверху – это металлургический ковш. Над ним зарево, пар, а я стою и не могу двинуться с места.

Ковш поворачивается, и розовая слепящая пена… прямо ко мне… на меня…

(кричит, просыпается)

– Ты кричишь…

– Кошмар снился…

– Вставай. Пойдем. Лучший способ избавиться от кошмаров – это работать.

А, ну да. Я же на сборах. А этот чувак – это… черт, имени не помню… Эрл? Айк? Короткое имя какое-то, очень смешное – не выговорить, как будто подавился. Кэп. В общем, это кэп, старший. И тут же я начинаю понимать, до чего у меня все болит. Болит левое колено. Ноет стопа, тоже левая – там трещина в плюсне, которая никак не заживает толком. Заживет она при таком режиме, конечно. Справа дает себя знать ахилл. Как я тогда испугался… как…

– Ты что? Ну, пойдем.

С кэпом не спорят. Я сажусь, тру глаза, зеваю и дрожу спросонок. Ночь на дворе… наверное – потому что темно и потому что я же спал… Спал и мне снилось…

Нет. Не хочу.

– Сразу жесткие надевай, – Айк подсовывает ногой мои туфли.

Обуваюсь, встаю, охаю.

– Да ну, ругайся, – говорит Айк. – У нас можно.

Я ругаюсь. Я матерюсь, как сапожник, пока мы пробираемся с ним в потемках – почему тут так темно? Мы вообще куда с ребятами собирались ехать? Сюда, что ли?

– Стой, – говорит Айк. – Тут замок. У тебя должна быть карточка.

Я сую руку в карман куртки. Там нет карточки. Разве что картонка. Квадратная картонка – бирдекель, под пиво. Из «Стоптанного каблука», с двумя танцорами на обороте. Ну да. В «Каблуке» мы все и сидели, потому что новости были хорошие, и мы все туда пошли… Что же за новости? Про эти вот сборы, что ли? Да нет, вроде же про «Непростые танцы» – что нас туда берут, а сборы… Что же мы там пили такое, что у меня в голове такой кавардак? Свет вроде бы разгорается, и я вижу Айков профиль – острый нос, подбородок, красноватый огонек в глазах. У него в кулаке зажигалка. Скорее всего. У людей огонь ведь прямо из пальца не бывает…

– Извини. Хозяйство то еще. Ничего лишнего.

Он берет декель и сует его, словно электронную карточку, куда-то в сплошную темноту. Наверное, в замок. Проводит, как пропуском, и что-то открывается. У меня от холода зуб на зуб не попадает, и как я буду работать сейчас, у меня же мышцы просто каменные.

А из двери и вовсе тянет Арктикой.

Как из холодильника.

– Иди, – говорит Айк. – Ну, чего стоишь столбом?

Я на сцене с шести лет. Я видел всякие. Но такой – ни разу. То есть, собственно, я вообще ничего не вижу. Полы черные. Стены черные. Наверное. Потому что их не видно. Вижу только яркое красное пятно света – луч сверху, но прожектора тоже не видать. Только красное пятно на черном.

Айк выходит откуда-то сбоку – клац-клац-клац, на нем тоже жесткие туфли, и мне кажется, что подковки выбивают мелкие голубые искры, и за ним через черное к красному тянется дорожка – бело-голубая, серебряная.

А у меня ужасно кружится голова. Очень сильно. Никогда больше не буду пить ничего, кроме воды. Я боюсь высоты, а тут почему-то кажется, что под ногами пустота.

– Воды тоже не будешь, – отзывается Айк (я что, вслух думаю???). – Вот народ пошел, ну, мы работаем или нет?

– А… а разминка же? А остальные где?

– Остальные будут. Разминка… ну, вот тебе разминка. Сделаешь так, как я?

И достает откуда-то шарик. Ну, шарик такой, как для пинг-понга. На веревочке. И начинает понемногу раскачивать его. Как маятник.

Я все еще стою там, где он меня оставил – у двери, что ли? Там нет никакой двери, потому что ее нет. Я стою на пустоте и меня знобит. А там, впереди, невысокий парень в черном раскачивает шарик на веревочке. Сильнее, сильнее. И вдруг слегка отпускает его, и шарик цокает.

И он ударяет носком в пол, которого я не вижу. И переступает с носка на каблук.

Шарик цок.

Каблук, носок.

Цок-цок.

Каблук-носок.

И тут я понимаю, что музыки нет и не будет, а будет вот это. Айк разговаривает сам с собой – сам себе задает ритм этим шариком, и сам же отвечает.

Шарик цокает быстрее, подковки тоже. Та-та-там, та-та-там, та-та-там, там-там. Айк почти не двигается, только шариков теперь два, и они летают еще быстрее – шарики и ноги, шарики и ноги, и я вдруг понимаю, что у Айка два красных, огненных крыла, а он вдруг делает шаг и, не сбавляя ритма, окруженный этими струнами, крыльями, красным светом и огнем – идет прямо на меня.

А я не могу уйти.

Он идет, соблюдая ритм: два шага – пауза (цок-цок-цок-цок) – два шага – пауза… он идет, а из-под ног его тянется серебряный след и не гаснет, и шарик тоже оставляет следы, и весь узор я вижу – он как кружево. И шарики все ближе и ближе, и я уже в их орбите, и меня больше не трясет, и мышцы не тянет, и вокруг меня больше нет пустоты – все заполнено шариками и струнами, жужжанием и щелканьем. Айк встряхивает головой, и капельки пота разлетаются вокруг – там где-то они замерзают, там, снаружи, а здесь это просто жидкий огонь… жидкий. Огонь.

– Ну? – он переводит дыхание. И протягивает мне шарик на веревочке. – Ну? Ты тоже так можешь.

Я знаю, что он прав. Что я могу так. Но только…

– Погоди, Айк. Если я… соглашусь – это что, договор?

Он улыбается. Или скалится – как посмотреть.

– Можно и так сказать.

– Айк, – говорю я, и сам охреневаю от того, что я это в здравом уме и трезвой памяти сейчас скажу, – Айк, ты что же, дьявол?

Он смеется. Он смеется, и сгибается пополам, и выпускает из ладоней шарики – бола, бола, я вспомнил, вот как они называются, и – бац-бац! Шелк-щелк-щелк – опахивается ими, как летучая мышь крыльями.

– Нет, – говорит он. – Не то, чтобы… не в том смысле. Не как там у вас говорят: «часть силы той…» Я сила и есть. И ты тоже будешь силой.

– Силой? Какой еще силой?

– Да той же, какой ты уже есть. Танцующей. Это наше дело, твое дело – видишь – я прошел вот здесь, и тут уже нет пустоты. Видишь след? Ты пройдешь – и за тобой такой потянется.

– Если… если это пустота, то я не буду. Я не смогу. Как можно танцевать на пустоте?

Айк смотрит на меня, как на дурачка.

– В школе-то тебя учили хоть чему-нибудь? Ну? Шарики, веревочки, атомы, молекулы, ну? Весь мир состоит из пустоты. Весь! Так что особого ума не надо. Главное – ритм держать. Ты понял? Ты понял? Все пустота, а чтобы что-то появилось, ее надо сбить. Сбить, уплотнить и держать. Ритмом. Это и будет твоя работа.

И он снова роняет шарик – как точку в разговоре. Точка. Точка.

– Айк, – говорю я, – но это что же – без вариантов?

– Да как сказать, – у него в руке вместо шарика снова оказывается пивная картонка, он подбрасывает и ловит ее, как монету. – Варианты, конечно, есть, но их не так, чтобы много…

На его ладони – на обычной человеческой ладони, с обычной кожей, с линиями (судьбы и жизни, да!) без когтей – декель лежит красным крестом вверх. Щелчок пальцами – и крест теперь черный, но немного другой формы.

– А зато ты сможешь танцевать, – говорит он. – По-настоящему. Как всегда хотел, – и добавляет, ухмыляясь:

– И ноги болеть не будут. Это я тебе обещаю.

Я чувствую, что голова начинает кружиться – вот же говорят, что крыша едет. И точно едет. Я стараюсь справиться с этой разъезжающей меня на части тошнотой, и оглядываюсь – а сзади нет тьмы, а есть только страшный розовый свет, и адская гарь, и жар, и грохот.

Аааааа…ряем.

Иииии…рряд! Рряд! Рряд!

Ооооуууу…ремя…ремя…мерти…

А шарик на веревочке, бола – вот он.

И я его беру.

И делаю шаг: цок. Каблук. Носок.

– Привет, Шедьян, – говорит Айк.

Привет, ветер, – говорит мне огонь.