Ольга Березина
Бат-айи

Время к полудню, а солнца еще не видно из-за спины Иль-Альвары, высокого острого хребта, широкой дугой обнимающего долину с востока. Хотя Иль-Альвара – это на местном наречии и означает «Спина», и не стоило бы говорить «из-за спины Спины». Но кто тут знает местное наречие и русский одновременно, кто мне может указать на стилистическую ошибку? Никто. Я тут сам себе и лингвист, и корректор. Сижу, завернувшись в ар-эсу – тонкую, но очень теплую шерстяную накидку, которую ссудил мне мой хозяин, высохший как щепка сорокалетний старик Юргиз. А вон и Гуллинка, поднимается от реки с корзиной мокрого белья. Гуллинке чуть больше тридцати, она вторая жена Юргиза, мать его троих живых детей. Старшему, Явиру, восемнадцать. Явир – значит «помощник». Помощник не заводит собственной семьи. Его миссия – помогать. Явир самый высокий в селении, ростом под шесть футов, и смотрится среди местных богатырем. Между Явиром и младшими, и после них, явно не меньше десятка мертворожденных и умерших в разных возрастах детей. Детская смертность тут – ужасающая. Младшие дети Юргиза, погодки Бениш и Дадиш, уже совсем взрослые. Им скоро исполнится четырнадцать. Бениш очень смышленый пацан. За то время, что я торчу здесь, Бениш выучил достаточно английских слов, чтобы поддерживать беседу. «Бениш» на местном наречии означает «разум». Меня удивляет, как точно у местных имена соответствуют их сущности. Дадиш вот, например, ничем не примечателен, всюду тенью ходит за Бенишем, всегда поднимет, что тот уронил или руку подаст на крутом склоне, но ко мне не подходит, присаживается на корточки поодаль и сидит все время, пока мы с Бенишем говорим, смотрит молча. Я и голоса-то его, кажется, не слышал. Имя его, Дадиш, означает просто «брат».

В этом году младшие должны будут жениться, поэтому семейство занято строительством двух новых домов. Явир с отцом носят снизу в висящих на паре жердей плетеных носилках плоские камни, а Бениш с Дадишем еще вчера натаскали корзинами глины и теперь месят ее в специально вырытой яме. Глина смачно чмокает и разлетается из-под босых ног.

Я – сунн, больной. Правая нога у меня упрятана в подобие гипсовой повязки из высохшей смеси толченой жженой кости и какой-то остро-пахнущей жидкости. Сейчас, спустя три недели, повязка совершенно белая и уже почти не пахнет. Я не представляю, как тоб-ибон собирается ее снимать, ведь она прочная как камень. Тоб-ибон значит врач. Я тоже врач, но местные не верят и зовут меня аль-малиж, что переводится ближе к «знахарю» и имеет пренебрежительный оттенок. Ну, конечно, мой диплом и кандидатская степень тут не котируются. Одноногий неуч, годный только на то, чтобы целый день по заданию Гуллинки лущить фасоль и бобы, сидя на низенькой скамеечке у восточной стены дома.

Впрочем, сегодня у меня праздник. Хозяин принес охапку прямых толстых палок и велел мне ошкурить их. По торжественному виду понятно, что я получил заслуженное повышение (по сравнению с бобами), так что я поблагодарил его от всего сердца. Палки лежат рядом с моим импровизированным костылем, холодные и тяжелые, налитые древесным соком. Плотная кора легко поддается широкому лезвию ножа, который вернул мне Юргиз, прозрачная пряная смолка, выступающая на срезах, оставляет на руках липкие пятна. Более легкие палки с серой корой и оранжево-красной древесиной – орех. Более тяжелые, нежно-розовые и шелковистые на срезе, с вишневыми бусинками камеди на коре – мушмаш, местный абрикос. Ошкуренные полешки Юргиз отнесет вниз, к реке, и уложит в выбитую в каменистом дне нишу, придавит плоскими камнями и оставит вымачиваться до зимы. Как только начнутся декабрьские дожди, а река станет мутной и бурной, Юргиз вынет вымоченную древесину и подвесит под навес – сохнуть.

К следующему сентябрю высохшие до звонкости выбеленные солнцем и ветром снаружи полешки можно будет обрабатывать. Юргиз достанет туго завязанные в кожаный лоскут острые узкие ножички и пилки и сядет на мою скамеечку вырезать мизмаар, касаб или саферу – деревянные музыкальные инструменты. Касабы, тоненькие печальные свирели, Юргиз режет по нескольку штук в неделю, на продажу. Целые связки их годами дожидаются оказии в прохладной кладовой его дома. Простенькие саферы – что-то вроде свистулек – режутся из самых концов стволиков и выходят из-под его рук, как пирожки у ловкой хозяйки; они будут раздарены немногочисленной ребятне и пастухам-подросткам. Но главное, ради чего затевается это все, – мизмаар. На мизмаар пойдет далеко не каждый стволик, а нужно, чтобы подобралась пара – ореховый и абрикосовый. Отобранную пару Юргиз будет резать один, в самые тихие и звездные осенние ночи, чтобы ни единый лишний звук не вошел в промытую рекой и ветром девственную древесину; с первыми лучами рассвета завернет в мягкую желтую замшу и уберет на день в потемневший сундук, где сейчас хранятся до поры до времени его узкие острые ножички и пилки. Готовую пару, близняшек, Юргиз понесет в горы и будет обучать их говорить друг с другом. Мальчика, мизмаар-фаатат, розоватую тяжелую абрикосовую флейту, Юргиз спрячет обратно в сундук. Мальчик будет воином, его нужно держать в простоте и строгости. Девочку, мизмаар-саахират, темно-коричневую легкую ореховую – отдаст мне. Я буду носить ее за пазухой, в специальном кармашке, у самого сердца, согревать, напитывать теплом своего тела, кормить своим дыханием до Аль-маат. До настоящей смерти.

Тем временем солнце выпрыгнуло в зенит, и ночная промозглость, наконец, сменяется летним теплом. Гуллинка сходила к источнику и несет воду в старом жестяном ведре. Остановившись рядом со мной, она достает из ниши в стене узкую пиалу, покрытую голубой глазурью в сетке мелких трещин, и, зачерпнув ледяной искрящейся воды, подает мне. В пиале плавает солнце, по краю угадывается искусная роспись. Любой коллекционер отдал бы обе почки за такую пиалу, а у Гуллинки их целая гора. Она могла бы держать черный рынок органов, но ей это без надобности.

– Эдру, сегодня мы будем петь хой-я Дамилу. Байган спрашивает – ты сможешь сам спуститься к нему ближе к вечеру?

Вода пахнет солнцем и камнем.

– Конечно, Гуллинка, я приду, – отвечаю я, передавая пустую пиалу. – Скажи Байгану. Я приду.

Гуллинка, кивнув, уходит в дом.

Дамиль умер три недели назад, но так говорить неправильно. Надо бы сказать «Байган убил Дамиля три недели назад», но и это неправильно. Местные говорят – ит-каахль. Освобождение. Дамиль досрочно освободился три недели назад, ха-ха. На церемонии освобождении Дамиля я всадил в Байгана вот этот вот широкий нож, который был тогда совсем не тупым, а мне сломали ногу. Мне кажется, это был Явир. Кто бы еще мог швырнуть меня так? Я пролетел тогда метров десять, и потом, под собственные вопли и искры из глаз, ломая кости и оставляя на кустах клочья одежды и кожи, проехался на заднице по каменистому склону до самой реки, откуда тащил меня уже точно Явир – тащил до самого дома тоб-ибона, то есть врача, который наложил мне на ногу вонючий костяной гипс. Туда же кое-как приковылял и Байган, зажимая рукой живот, но тоб-ибон кинул ему какую-то ветошь и продолжил неторопливо обмазывать мне ногу. Я еще тогда удивился – мало того, что Явир не утопил и не придушил меня, так еще и врачебной помощи в первую очередь удостоилась моя нога, а не истекающий кровью Байган, который все-таки местный и все-таки вождь. Но тогда разум мой витал далеко от тела, и я мог сколько угодно удивляться, однако ни спросить ничего, ни пошевелиться не мог. Да и толку-то было спрашивать? Местные худо-бедно понимали десяток-другой английских слов – и уж точно не на тему очередности оказания медицинской помощи, а их речь для меня тогда сливались в сплошное щебетание. Из понятных мне языков разговаривал на английском только Байган, да еще старый Динай знал какие-то слова. Динай, надо сказать, бегло говорил по-немецки, но немецкого-то как раз я практически не знал. Единственный переводчик наш, все тот же Дамиль, был как раз мертв, да и в последнее время толку с него в качестве переводчика не было никакого, потому что он валялся то ли в лихорадке, то ли – что более вероятно – в жуткой ломке и разговаривал на разных языках все больше с собственными глюками.

То, что Дамиль – наркоман, я заподозрил еще в Джаламабаде, но это было настолько нехарактерно для местных, что тогда я отогнал от себя эти подозрения. К тому же я так хотел добраться до этих шара-ашкуров, что совсем потерял осторожность.

Я был координатором местного отделения глобального международного проекта «Генография», в рамках которого по всему миру работали экспедиции по сбору генетического материала коренных групп народов, чтобы в итоге составить генетический портрет человечества и прояснить историю его формирования. Такие вот обособленные носители нехарактерных признаков, как шара-ашкуры, или странноглазые, описанные еще в заметках ранних путешественников-исследователей Памира, были очень важны для нашего проекта. Я неоднократно слышал то там, то тут упоминания о народе странноглазых, но никто не знал точно, где их искать. Каждый рассказчик убеждал, что про них точно-точно знает его хороший знакомый, брат, сват или кум, который как раз только что уехал, заболел или умер. Я уже решил было считать подобные байки очередным местным мифом, но тут появился Дамиль.

Дамиля я хорошо знал с самых первых своих экспедиций. Он был из местных, но долго жил за границей, где получил образование, помимо английского, знал множество местных наречий и диалектов и неизменно помогал нам в общении с населением. Официально он числился экспедиционным водителем, но неофициально был нашим вечным проводником, помощником и ангелом-хранителем. Прежде спокойный и рассудительный, теперь же Дамиль сильно изменился. Он заметно похудел и осунулся, так что я не сразу его узнал. После какого-то неприятного скандала, который произошел до моего теперешнего приезда и о котором особо не распространялись, он уже не работал с нами. Иногда он появлялся, – таясь, под вечер, – а потом громко ругался с местными, однажды даже подрался с кем-то и при встрече закрывал рукой разбитый рот. Однажды вечером он перепугал меня до смерти, материализовавшись из глубокой тени между крыльцом и стеной.

– Эдру, Эдру, я знаю, ты можешь достать вертолет, у тебя есть, я знаю, а у меня тоже кое-что есть, что тебе надо, но мне нужен вертолет, давай-давай полетим, я точно-точно знаю! – захлебываясь, затараторил он. Он был весь какой-то всклокоченный, его глаза бегали туда-сюда, блестя белками в свете фонаря. Он пытался взять меня за руку, но я вывернулся, и он поймал меня за рукав. – Пойдем, пойде-о-о-м!

– Да куда пойдем-то, Дамиль? Ночь кругом, куда ты собрался-то?

– Нет-нет, я никуда, никуда не собрался, я тебе вот кое-что покажу. Давай-давай, пусти меня к свету.

Я открыл дверь домика и щелкнул выключателем. Мы вошли. Дамиль выдрал из-за пазухи пачку квадратных полароидных снимков, едва не рассыпав их по полу, и передал мне.

Узкая долина горной реки, уходящие вверх склоны, прилепившиеся к ним, вписанные в ландшафт низкие домишки из саманных кирпичей и известняка, с квадратными дымовыми отверстиями в плоских крышах, белая пена овец в темно-зеленых складках западин – обычные местные виды. Но на следующей фотографии была девочка лет семи, крупным планом. Округлое, совершенно средне-русское, чуть загорелое веснушчатое лицо, вздернутый носик, пухлые улыбающиеся губы, светлые, выгоревшие на солнце нечесаные волосы – и пронзительно-синие глаза с огненно-рыжей каемкой по внешнему краю радужки. Шара-ашкур. Шара – лед. Ашкур – пламя. Вот та же девчонка в полный рост. На ней длинная темно-вишневая, расшитая типичным для шара-ашкуров белым угловатым орнаментом рубашка, широкие длинные штаны, на ногах грязные, когда-то желтые вьетнамки. На следующей фотографии совершенно другой типаж. Поясной портрет девочки-подростка, узкое вытянутое лицо с белой-белой, будто фарфоровой, кожей, темные прямые, заплетенные в сложную косу и перехваченные широкой голубой лентой волосы, узкий прямой нос, маленький ротик – и те же характерные ярко-синие глаза с огненным ободком. Дальше – группка детей лет от трех до десяти, все светловолосые и синеглазые, подробностей не разглядеть. На последнем снимке сморщенный высохший старик стоит, опираясь на кривой посох, из-под нависающих век, как из прорезей уродливой маски, смотрят ярко-синие с золотом молодые глаза. Я перевернул снимок и прочел на обороте надпись простым карандашом – «Бат-айи». Тут же стоял штамп MSF – красно-белый стилизованный человечек.

Заметив штамп, Далиль сказал:

– Ты же знаешь, я с «Врачами без границ» раньше летал – два срока я с ними вертолетчиком отлетал, а потом уже, когда у них авиацию позакрывали, на машину пересел. Вертушкой мы мигом туда, там и сесть хорошо можно, я знаю где, потом через перевальчик – вот они, эти твои синеглазки. А на машине там беда – угробиться проще! Мы тогда чуть не угробились с Фаридом – это фельдшер один, Фарид, мы с ним с гуманитарной помощью ездили по горным кишлакам. И вот заезжаем мы в одно место – вроде и недалеко от Джаламабада, километров восемьдесят по прямой – но ты же знаешь, какой там рельеф? По Иль-Альваре траверсом, пока там с двух пятьсот в долину свалишься, все двести намотаешь. В общем, петляли-петляли мы по серпантину, и допетлялись, сука, захрустело так нехорошо по ходовке и колесо в клин, хорошо хоть на длинном пологом повороте и – еле-еле приткнулись на уловителе. Кругом горы, солнце палит – и спутник не ловит. Короче, взяли мы из машины что было ценного и полезли вверх по склону, думаем, может сигнал поймаем. И точно, смотрю, одна палочка появилась. Я выше полез, а Фарид остался. Поймал я нормальный сигнал, соединяюсь со своими. А там, между камней, вроде тропка козлячья сверху еле видная, а внизу все заметнее становится, змейкой спускается, петляет – то за останец завернет, то вывернется. Дозвонился до базы, да оказалось, что наши все на выездах и ждать помощи нам тут не меньше двух суток, а скорее всего, что и больше. Но хотя бы сообщили, и то хлеб. Я уже обратно пошел – и тут выезжает с этой тропиночки на дорогу дедок на ослике, прямо как в сказке. Я, понятно, поздоровался, а он начинает меня расспрашивать – кто да что. В общем, слово за слово – пригласил он нас к себе, пока наши не приедут. Кишлак-то его этот, его Бат-айи называют, – Дамиль шлепнул ладонью по снимкам, – километрах в пяти внизу оказался. Там я, видать, и подхватил, эти свою болячку. Потому что эти твои синеглазые ангелы насквозь гнилые, у каждого то ли туберкулез, то ли сифилис, то ли еще что, ну и мрут они, как мухи. Фарид всю аптеку там оставил, все остатки гуманитарной помощи, обещал врачей прислать – да вскоре заваруха началась, не до туберкулезных сифилитиков стало. А снимки-то вот, наделал он тогда, Фарид-то, а я про них и забыл. Недавно искал документы, пенсию по профзаболеванию выхлопотать хочу. Вот и нашел, и про тебя сразу вспомнил.

Я прикинул в уме. Если полароид прекратил выпуск расходников году так в 2008-м, то этим снимкам минимум лет девять-десять; ну пусть еще пару лет эти картриджи где-то на складах MSF валялись – тогда, может, лет пять-семь. Дамиль заболел в 2012-м, он нам все уши прожужжал. Значит, вроде бы все сходилось.

Фотографии, конечно, наделали шума, однако же вертолет я выбивал почти две недели – все полеты были расписаны, бюджет, как всегда, трещал по швам. Начпотех только сочувственно разводил руками. Дамиль бегал вокруг меня кругами и заводился все больше. Наконец удалось втиснуться в планы, и в субботу около полудня мы с Дамилем высадились на широкой ровной площадке в пологой части самой середины восточного макросклона хребта Иль-Альвара. Наши обещали забрать нас на обратной дороге, сообщив предварительно о своем возвращении. Дамиль договорился о связи, и вертолет с группой полетел дальше на юго-восток. Нам же предстояло восхождение на перевал с разницей высот около 500 метров и потом долгий пологий спуск на запад, в долину, где, по словам Дамиля, находилось селение шара-ашкуров. Дамиль отыскал тропу, и мы выдвинулись.

Тропа петляла среди голых нагретых солнцем останцов, склон становился все круче. Дамиль шел впереди, я отставал метров на сто, чтобы скатившиеся от его движения камни успевали остановиться до того, как я подойду. Я постоянно видел перед собой маячившую спину моего проводника и особо не беспокоился, целиком поглощенный восхождением. Мы шли около двух часов, пару раз остановившись для небольшого отдыха. Перевалив наконец седловину, Дамиль буквально свалился у подножья острого изъеденного ветром и обросшего разноцветными пятнами лишайников камня. Я поднялся ближе и сел рядом. На Дамиля страшно было смотреть. Его возбуждение достигло апокалиптического уровня, он тяжело и часто дышал, по лицу стекали крупные капли пота, сумасшедшие глаза бегали. это было слегка похоже на высотную болезнь, хотя на двух с половиной тысячах, да еще у вполне адаптированного к высоте Дамиля ее не могло быть. Однако Дамиль явно был не в себе, он что-то невнятно лепетал – я узнал только повторяющееся «эс-раа», – так наш первый проводник Юсуф погонял старого выцветшего мула – «Эс-рааа! Эс-рааа!».

Пока я костерил себя на все лады и судорожно прикидывал, что делать в такой идиотской ситуации, застряв на перевале с невменяемым проводником, из-за останца возник невысокий сморщенный старик. Вот его нет, и солнце очерчивает ноздреватую поверхность камня, а вот он уже стоит, сложив руки на вытертом до блеска корявом посохе и смотрит внутрь меня из-под низко опущенных век пронзительными глазами. Я вскочил на ноги.

Дамиль забился, захрипел, словно в эпилептическом припадке. Я кинулся было к нему, но старик придержал меня за плечи.

– Ч-ш-ш-ш! – интернациональным жестом приложив палец к губам, прошипел старик. – Дамил окей.

Я удивился, что старик знает его имя, но все-таки рассказ Дамиля вроде бы только что получил подтверждение. Меж тем ему явно становилось лучше – он успокоился и теперь лежал, ровно и глубоко дыша, и землистая бледность понемногу уходила с его лица. Старик присел рядом с ним на корточки и положил узловатую ладонь на его глаза.

– Дамил? – негромко позвал старик и добавил пару слов на журчащем наречии. Дамиль улыбнулся и взялся обеими руками за стариковскую ладонь. Старик тихо засмеялся.

– С тобой все окей? – по-английски спросил старик.

– Да, сейчас все нормально. Видимо, я устал, – ответил Дамиль. В нем теперь не было ни капли прежнего безумия. Он сел, обхватив колени и качая головой.

– Я чуть не пропал, Динай, чуть не пропал, – раскачиваясь, говорил Дамиль. – Чуть не пропал…

Между этими двумя явно было больше, чем вынужденное гостеприимство странного племени, которое обернулось тяжелой болезнью и инвалидностью для Дамиля. Почему-то мне пришло в голову, что это встреча даже не старых друзей, а, скорее, коллег. Старик меж тем протянул мне руку.

– Эдру? – вопросительно произнес он.

– Да, – ответил я, даже как-то не удивившись, что он знает мое имя – вернее, местный его вариант.

– Меня зовут Динай, – тщательно артикулируя, представился он.

– Окей, Динай, – повторил я, пожимая сухую шершавую ладонь.

Мы стали спускаться. Вскоре внизу показалась долина, которую я видел на снимках, спускавшаяся широкими поросшими кустарником террасами к вьющейся но ее дну речке. На террасах лепились – одной стеной к скале – низкие каменные домики с плоскими крышами. Они настолько сливались с окружающим ландшафтом, что сверху трудно было понять, что видишь перед собою человеческую постройку, если бы не синеватые струйки дыма, сочащиеся из квадратных дымовых отверстий в кровле. На некоторых крышах лежало разложенное для просушки сено, на других стояли или лежали, отдыхая, козы – белые, палевые и пятнистые. Около ближнего домика к раскидистому кусту тутовника был привязан серый лопоухий ослик.

Навстречу нам из домов высыпали люди, как будто готовились к нашей встрече. Такой интерес был хорошим знаком, и я искренне радовался в надежде, что эта моя экспедиция окажется удачной.

Нас поселили в пустующем, только что выстроенном доме. Дамиль объяснил, что он предназначен для молодой пары, которая через месяц должна будет пожениться, но пока еще живет каждый у своих родителей. В доме было еще пусто, однако обустроенные разноуровневые сафы были застелены пестрыми коврами, и с резной перекладины над дверью свисали пучки ароматных трав. Мы довольно удобно расположились и перекусили пищей, которую принесла нам смешливая чумазая девчушка – половиной каравая серого ноздреватого хлеба и небольшим кругом мягкого козьего сыра. Пройденный полный курс профилактических прививок должен был обеспечить нам надежную защиту от анонсированных Дамилем инфекций.

Вскоре я развернул лабораторию для отбора образцов, а Дамиль пошел договариваться с местными. По протоколу, мы должны были объяснить населению цель нашего исследования, суть процедуры отбора анализов и получить от каждого информированное согласие в виде подписи в специальной форме. На деле это было сольное выступление Дамиля, и от того, как он его проведет, зависел успех всей операции. Я передал ему наш стандартный текст, разработанный специально для таких случаев, и он бегло перевел его на местный язык, попросив разъяснить некоторые места. Я в очередной раз поразился его лингвистическому дару.

Дамиль справился блестяще, и вскоре к нам потянулись посетители – чаще целыми семьями. Дамиль рассказывал о процедуре взятия анализа и о сущности наших исследований и просил подписать документы, а я брал мазки со внутренней поверхности щеки, подписывал и упаковывал материал. Меня поразило, что эта процедура, зачастую настораживающая местных, в этом затерянном среди гор кишлаке не встретила вообще никакого протеста. Наоборот, каждый принимал ее с таким благоговением, что мне на ум пришло причастие. После взятия мазка я вручал каждому маленький сувенир – картонный кругляш с логотипом «Генографики», и все, даже маленькие дети, горячо благодарили меня, клали мне на плечо руку и склоняли голову. Может быть, они на самом деле понимали значение нашего проекта? Да мало ли, – подумалось мне, – ведь здесь были люди, говорившие на нескольких языках, включая европейские! Как-то раньше мне в голову не приходило, насколько это невероятно для изолированного горного селения едва ли в сотню человек. Я уже стал жалеть, что не взял вакуумные пробирки для образцов крови. Но все равно, сохранить кровь без электричества почти неделю у нас не было возможности, так что я продолжал работать и тихо радоваться удаче. За три дня мы собрали данные по всем шестидесяти пяти мужчинам и пятидесяти двум женщинам селения. Это был невероятный результат.

А на четвертый день Дамиль пропал. Утром его не было в доме, и на мои попытки узнать о нем все только пожимали плечами. На следующий день, по плану, наша группа должна была возвращаться, и нам с Дамилем надо было быть на месте высадки. Ежедневно в полдень Дамиль поднимался на склон, где связь была лучше, и, возвращаясь, отчитывался. Я поискал спутниковый телефон – он, выключенный для экономии батареи, обычно лежал на верхнем сафе – и не нашел его. Я решил, что Дамиль ушел, чтобы связаться с группой пораньше. Время шло к полудню, а Дамиля все не было. Я решил как следует поискать телефон – вдруг он все-таки ушел не для связи, а я, как дурак, просижу все время зря. В отчаянии я начал шарить по верхним ярусам и зацепил небольшой смятый полиэтиленовый пакет, дважды перевязанный обрывком стропы, внутри которого было что-то вязкое и податливое, как пластилин. Через пленку просвечивала грязно-серая масса, очень похожая на опий-сырец. Какой же я был доверчивый слепой идиот! Я швырнул пакет и в бессильной ярости орал и метался по дому, проклиная и себя, и Дамиля, и всю эту затею.

Прооравшись, я уселся на земляной пол. За работой я не замечал особых перемен в Дамиле, но сейчас припомнил, что к вечеру он становился возбужденным и неловким, начинал зацепляться за опорные столбы нашего дома, все ронять и громко ругаться на своем языке – я списывал это на усталость и в такое время старался не пускать его в лабораторный отсек. Вскоре он ложился на свой саф и быстро затихал. Утром же он просыпался совершенно нормальным, и первая половина дня проходила спокойно.

Дамиля не было весь день. Когда я уже места себе не находил от бешенства, я услышал громкие мужские голоса у дверей. Я выскочил навстречу. Дюжий Явир нес Дамиля, перекинув через плечо. Вначале я подумал, что он мертв, но Явир слишком бережно для мертвого заносил его в дом. Пока мы с Явиром укладывали Дамиля на саф, вошел Динай.

– Эдру, Дамил болен. Он должен сильно лежать и много пить. Не волнуйся.

– Где он был? Где вы его нашли. Где телефон? Завтра нам надо уходить!

Но, как и все хитрые иностранцы, Динай тут же забыл все остальные английские слова и просто повторил, чтобы я не волновался.

Донт ворри, ага. Би хеппи.

Я не знал, что делать. Я решил, что попытаюсь сам выйти к месту высадки, а потом мы что-нибудь придумаем с Дамилем. Да что там, я был готов вообще его бросить! В конце концов, это его народ, вон как с ним носятся тут, пусть сам и разбирается. Едва рассвело, я вышел из дому, однако как ни бродил, так и не смог вспомнить, откуда именно мы пришли. Я пытался восстановить в памяти наш маршрут от того останца, где мы встретились с Динаем, картину селения сверху – и не смог. Тогда я стал разыскивать Диная, но его тоже нигде не было. Куда-то пропал и Явир, вообще не было ни одного знакомого мне человека, на мои вопросы все просто пожимали плечами и смотрели удивленно, как будто бы не они пару дней назад стройными рядами шли ко мне, не они послушно открывали рот для взятия мазка, не они корявыми буквами подписывали бумаги! Пробегав почти весь день, я обреченно вернулся в дом.

В доме воняло. Дамиль лежал в своем логове, разметав одеяла, весь в поту и в блевотине. Очень хотелось ударить его, но вместо этого я намочил тряпицу в оставленном нам жестяном ведре и стал приводить его в порядок. Он не сопротивлялся и почти не реагировал на мои действия.

Ни в тот день, ни на следующий Дамиль не поправился. Он то лежал без движения, страшно ворочая глазами под закрытыми веками, то порывался вставать, но тут же, обессиленный, падал обратно, то горячо шептал, то злобно выкрикивал чужие непонятные мне слова, то бился в ознобе, то обливался потом – и все это очень сильно напоминало, к сожалению, банальную ломку. Несмотря на всю свою злость на Дамиля, я как мог ухаживал за ним – подносил воду, подавал жестянку, когда его тошнило, укрывал одеялами или, наоборот, обтирал влажной тряпицей, но помочь ему особо не мог. Молчаливая синеглазая женщина в ярко-синих одеждах приносила еду и воду, ловко перестилала постель. Несколько раз заходил Динай, молча смотрел на Дамиля и уходил. Мои вопросы он игнорировал – что-то произносил на своем языке или вообще молчал. Мне так хотелось заорать на него, на Дамиля – и орать, пока не упаду без сил. Я едва сдерживался. Как, как я мог довериться этому сумасшедшему?! Как я так бездумно положился на него – и что мне теперь делать – с целым ящиком образцов, без связи, без языка в этом чужом селении?

Байган появился под вечер следующего дня. Я еще не знал его, я вообще в первый раз его увидел его тогда. Он вошел в сопровождении троих или четверых незнакомых мне мужчин, высокий и широкоплечий, с непокрытой головой, с собранными в высокий пучок волосами – чего я никогда не видел у местных. По поведению сопровождающих сразу стало очевидно его высокое положение. Байган прошел в дом, поприветствовал меня по-английски и представился, протянув руку. Обрадованный его – пусть формальной – вежливостью, я начал было задавать вопросы, но он жестом остановил меня и прошел к Дамилю. Дамиль попытался приподняться, и Байган помог ему, бережно усадив на сафе, затем опустился рядом. Они некоторое время негромко разговаривали – я разобрал только повторяющееся «сии-кха… сии-кха…», а потом Дамиль зарыдал. Байган обнял его, как отец больного ребенка, и утешающее похлопывал по спине. Вскоре Дамиль затих. Байган жестом подозвал меня. Дамиль спал у него на плече, дыша глубоко и спокойно, как когда-то на тропе, успокоенный прикосновением ладони Диная. Мы уложили Дамиля, я поправил одеяла, а когда выпрямился, ни Байгана, ни его сопровождающих уже не было. Я выбежал из дому – никого, только на нижней террасе было заметно какое-то оживление – виднелись желтые огни масляных фонарей и слышались голоса. Я вернулся в дом. Дамиль спал. Я выкрутил фитиль в лампе и решил закончить записи, которые совсем забросил в этой свистопляске. Дневник всегда успокаивал меня. Я занимался этим уже около часа, когда услышал, что Дамиль зовет меня. Я подошел. Дамиль сидел на сафе, поджав ноги, и выглядел почти нормальным, только очень уставшим. Он кивнул головой на саф, и я присел рядом.

– Эдру, – глухо сказал Дамиль, смотря в пол, – ты должен принять это правильно. Доверься им. Я понимаю, что у тебя полно вопросов, но так уж получается, что времени на них совсем нет. Прости, друг, просто доверься им. Они тебе все расскажут, но позже. Пожалуйста. Просто доверься. Сии-кха. Доверься.

– Это наркотики, Дамиль? Ты наркоман?

– Что? – Дамиль удивился. – Нет, что ты, конечно, нет. Наркотики! Если бы все было так просто…

– А что тогда? Ты болен? Что это такое с тобой?

– Эдру. Я все равно сейчас не смогу тебе объяснить. Подожди.

– А кто, кто сможет? Что вообще происходит?

– Байган. Байган тебе скоро все расскажет, я думаю. Да-да, я думаю, будет так.

Дамиль взял меня за руку. Странно, но вся моя злость, все беспокойство и безысходность как будто отодвинулись. Сейчас я воспринимал Дамиля как старшего, плохо знакомого, но родного брата, вернувшегося издалека. От него веяло силой – и одновременно какой-то обреченной покорностью. Меня охватил ужас. Меня уже не пугало, что я остался без переводчика и без проводника в этом чужом селении. Эти мелочи показались мне смешными детскими страхами. Сейчас у меня было отчетливое ощущение, что рядом происходит что-то грандиозное, как будто в темноте за нашими спинами бесшумно ворочался гигантский невидимый механизм, и только редкие пропитанные запахами масла и железа вздохи выдавали это пугающее соседство. Я чувствовал, что опутан по рукам и ногам, вплетен в эту непонятную канву наряду с Дамилем, Динаем и прочими, как будто стал частью узора.

– Будет так… – повторил я.

– Будет так. Висламаа лаха-ан такум кудэхл-ку… – голос Дамиля звучал, как будто из-под воды. Его слова были похожи на песню. – Саф наджата-ми фи Бат-айи…

Из темноты появился Динай. Дамиль отпустил мою руку и легко поднялся ему навстречу. Я начал вставать, но он удержал меня, придавив рукой мое плечо:

– Нет.

Я остался сидеть, провожая взглядом их спины, и сидел так некоторое время, без мыслей и без движения. Пламя в лампе заколыхалось и съежилось. Я поднялся, взял со стола нож с широким лезвием, чтобы подцепить стекло и почистить фитиль. Из распахнутой двери потянуло влажным туманом с запахом тамариска, хвои и легкого древесного дыма. Я оставил лампу и вышел из дому. Небо было высокое и звездное, но луна пряталась за горами, и вокруг было совершенно темно. От дверей мне была видна нижняя терраса с россыпью огоньков. Мимо меня, в темноте, совсем рядом беззвучно прошел кто-то. Я двинулся следом, даже не подумав, что могу переломаться в полной темноте. Тропинка сама ложилась мне под ноги, и я незаметно дошел почти до спин стоящих плотной толпой людей. Как будто почувствовав меня, стоящие расступились. На белом шерстяном одеяле лежал Дамиль. На нем была только длинная белая рубаха, доходившая до колен, перехваченная в нескольких местах широкой лентой, как будто сверток. Такими же лентами были перевязаны его лодыжки и запястья. Было видно, что ленты завязаны свободно, скорее символически, чем с целью ограничивать его движения. В его изголовье, скрестив ноги, сидел Байган, которого я сразу узнал по собранным в высокий пучок волосам; его руки лежали на плечах Дамиля. В это время громадная белая луна вышла, наконец, из-за хребта и все как будто поплыло в ее свете. Было совершено тихо, невозможно тихо для нескольких десятков стоящих вокруг взрослых людей – казалось, что я смотрю на все через толстое стекло, что еще немного – и я уткнусь в него носом. Я даже вытянул вперед руку и с удивлением обнаружил все еще зажатый в ней нож, которым собирался чистить лампу. В это время по толпе прошло едва заметное движение, и я услышал высокий захлебывающийся вопль. Тело Дамиля изогнулось дугой и забилось в конвульсиях. Мне показалось, что Байган душит его, но руки по-прежнему лежали на плечах Дамиля, прижимая его к земле. Не отдавая себе отчета в собственных действиях, я кинулся вперед. Я видел, как тело Дамиля безвольно вытянулось, а на белом одеяле вокруг его головы расплылось пятно, маслянисто-черное в лунном свете. Я видел темные струйки, стекающие с его лица, из глаз, из уголков раскрытого в крике или судорожном вздохе рта. Я видел напряженные пальцы Байгана, вдавливающего безжизненное тело Дамиля в темнеющее от крови одеяло, и услышал, как он выходнул: «ит-каахль» – и толпа единым вздохом подхватила «иииит-кааааахль…». Я видел, как Байган начал медленно вставать и разгибаться во весь свой рост – и в этот момент вся инерция моего движения, все тревога, и страх, и безумие последних дней, все мои несбывшиеся надежды, – вся моя жизнь сосредоточилась на кончике широкого лезвия моего ножа и вместе с ним вошла в левое подвздошье Байгана. Я еще успел увидеть, так сжались в тонкий белый шнур его губы, как полыхнули огнем и льдом распахнутые глаза, а потом почувствовал, что отрываюсь от земли, судорожно взмахнул руками, выпустив свой нож, торчавший в животе Байгана, и полетел вперед и вниз, по каменистому склону к реке, ломая кости и захлебываясь собственным визгом.

Я пришел в себя, когда местный знахарь вправил мне ногу и обмазывал ее вонючей, застывающей под руками гущей. Я мало что понимал и не мог пошевелиться, что, наверное, было даже к лучшему. Потом меня долго куда-то несли, я снова свалился в липкое забытье и очнулся окончательно уже у Юргиза, в гостевой комнате довольно большого пустого дома на самой верхней террасе. Я почти не чувствовал боли, и, помимо ноги, вроде не ощущал в себе особых повреждений. Я огляделся. Передо мной стоял Байган, рядом возвышался во все свои почти два метра старший сын Юргиза, Явир, – видимо, для страховки. Байган стоял совершенно ровно, хотя под длинной рубахой угадывался результат моего удара – плотная широкая повязка вокруг живота. Однако, он заговорил со мной, как ни в чем не бывало, кивком головы отослав Явира.

– Эдру, я хочу говорить с тобой.

– Что ты сделал с Дамилем?

– Дамил. Он мертв.

– Конечно, сучий ублюдок, он мертв! Ты же его и убил!

– Нет, Эдру. В нем была смерть.

– Смерть? Почему? Потому что он болен? Потому что он сраный торчок? И за это его надо было убить?

– Нет, Эдру. В нем всегда была смерть. Слишком много смерти.

– Ну конечно! «Мы все рождаемся, чтобы умереть»?!

– Нет, Эдру, не все. Но Дамил – это дамил. Он был полон смерти. Он пришел ко мне за помощью и я его отпустил. Его и смерть.

– Отпустил, сукин гуманист?! Ты его убил, а не отпустил!

– Эдру. Мы оба говорим на чужом языке. У нас мало слов для истины.

– Так говори на моем языке! Говори на моем языке и объясняй мне свои чертовы истины!

– Это было бы правильно. Но я не знаю твоего языка.

– Так выучи!

– У меня мало жизни…

– Да разве ты стар?! Тебе и сорока еще нет! Ну, если ты так считаешь, тогда сдохни и родись молодым! Иди, убей себя, как ты убил Дамиля!

– Я не убил Дамила и не могу убить себя. Но сдохни – это я могу. Видимо, так и будет. Спасибо. Мы еще поговорим.

Байган развернулся и пошел к выходу.

– Катись в жопу, ублюдок! – прокричал я ему в спину.

Обо мне заботилась Гуллинка, жена Югриза, и двое его младших детей. Я не мог представить себе, что будет со мною дальше, поэтому просто жил час за часом, ел предложенную мне пищу, пил искристую ледяную воду. Импровизированный гипс на моей ноге был прочнее прочного, и я начал выбираться по гигиеническим надобностям, опираясь на вырезанный Юргизом из какого-то деревца очень удобный посох.

Байган не появлялся несколько дней. Я старался не думать о нем. На третий день, под вечер, он пришел ко мне, присел рядом и заговорил – на чистом русском языке.

– Добрый вечер, Андрей. Вот сейчас я готов рассказать тебе обо всем.

– Андрей?! Готов рассказать?! Ты что, гад, ты все это время комедию ломал?!

– Нет. Я прожил жизнь.

– А до этого ты что делал? В снежки играл?

– Андрей, я прожил жизнь в твоей стране. Я не только выучил язык, я много читал, много учился и даже получил ученую степень, и теперь я могу в понятных тебе словах объяснить все, что тебя интересует. Более того, ты сам можешь поговорить об этом с любым членом племени.

– Я не понимаю вашего щебетания!

– Андрей. Прислушайся к моим словам.

«Эдру. Валаистиме йила-а калами-йен». Это было именно то, что я воспринимал как щебетание! «Андрей. Прислушайся к моим словам». Мне стало душно, уши заложило, как будто я влип в теплую патоку.

– Что ты сделал со мной, мерзкий ублюдок?!

– Успокойся. Это не я. Это ты. Вернее, мы вместе. Ты просто выучил язык. Мы вместе его выучили. Помнишь? Ну-у-у?

Байган присел рядом и пристально смотрел на меня. Я смотрел в его синие с золотом глаза и… вспоминал.

…2009, гуманитаризация образования, обязательный языковой спецкурс… Я выбираю наобум – просто ищу тот, у которого меньше всего часов, и тыкаю пальцем. Оказывается «Обзор племенных наречий памирских народов юго-западной группы». Преподает его для меня и еще одного чудака Сморчок – старый сморщенный профессор с кафедры восточных языков, с дурацким девчачьим пучком седеющих волос на голове. Вскоре этот ненужный спецкурс перерастает в многочасовые беседы в заваленном книгами и рукописями кабинете, через тонкую стенку которого слышны бесконечные репетиции студенческого эстрадного ансамбля; солист – или солистка? – выводит плоским бесполым голосом популярную тогда песенку «В Патайе, мы встретимся в Патайе!»… Я забываю про друзей, про подругу Динку, про остальные занятия и чуть было не вылетаю с четвертого курса, но Сморчок самолично идет в деканат с бутылкой дорогущего коньяка… Я с ужасом жду их решения, сидя на каменном подоконнике в темном холле, а в моей холодной потной ладони телефон надрывается настроенным на звонок Сморчка рингтоном: «В Патайе, мы встретимся в Патайе!»…

Почему я раньше этого не помнил? Этот Сморчок так похож был на Байгана, хотя Байган выглядел помоложе – или это Байган на него похож? Почему я сразу этого не заметил, не сообразил? Почему до сих пор не разбирал его языка, который я так хорошо знал, что даже много лет видел на нем сны? И зачем я вообще на четвертом курсе кинулся учить язык, на котором разговаривает едва ли какая-то сотня людей? Все эти вопросы роились у меня в голове, и я не мог дать на них ответа. Вместо него я снова и снова слышал дурацкую песенку, плоский бесполый голос под бесхитростный электронный аккомпанемент.

И тут меня осенило – Бат-айи! Бог ты мой, Бат-айи! Вот же старый черт! Бат-айи!

Я улыбнулся и запел:

– В Патайе, мы встретимся в Патайе, и я в тебе растаю, растаю навсегда! – подхватил противным голосом Байган, и мы рассмеялись.

– Почему так, Байган? Почему я не помнил тебя?

– Ты был тайеш ль-аваль мараад. Ты не знал меня, пока не умер. Сейчас ты совсем-совсем новый, Андрей.

Тайеш ль-аваль мараад. Живущий в первый раз.

– Умер? Когда?

– Когда Явир бросил тебя в реку. Но рядом был дамил, и это была правильная смерть. Ты должен был умереть именно так и именно здесь, Андрей. Так уж получилось, что только умерев здесь, мы можем яму фиту шакст ма. «Умереть в кого-то». Мы все уже сотни лет яму фиту шакст ма.

Теперь я легко понимал его. Не только слова были мне знакомыми. Я понимал суть. Но в переводе на русский это звучало странно. «Умереть в кого-то». Действительно, вряд ли Байган мог что-то объяснить мне раньше. Различия в языке, и не только в языке – в образовании, в культуре, в самых базовых понятиях об устройстве мира. Все беды – от непонимания.

– А ты? Как же ты?

– Умер в отца, приехал в Советский союз, завел семью, уехал сюда и умер в себя маленького, вырос, окончил школу, университет, стал преподавателем и встретил тебя. Потом я вернулся. Это были мои последние жизни. Теперь я тайеш аль-акхира мараад. Живущий в последний раз.

– У нас что, как у кошек? Девять жизней?

– Почему девять? Гораздо больше! Но мы вначале умирали бездарно – пока не научились делать это правильно. И сейчас практически невозможно отыскать чистого живущего в первый раз. Тебя, Андрей, мы искали целую вечность.

Я знал это. И это на самом деле была целая вечность.

Еще я много чего знал. Я знал, например, что практически все дети живущих в последний раз рождаются «без души», и умирают, не достигнув совершеннолетия, и только первенец точно имеет душу и может разделить ее с другими детьми, и тогда – возможно – они вырастут и состарятся, если не будут разделяться. Я узнал, что шара-ашкуры живут в этом месте около трех тысяч лет, и за это время они смогли исследовать феномен своих контролируемых умираний, составить закономерности и правила.

– А что с Дамилем?

– Дамил поймал твою смерть. Он поймал много чужих смертей и стал межнун – сумасшедший. Мы помогли ему освободиться от смертей. С ним будет все в порядке.

Мне казалось, что мы просидели несколько лет, но все еще было темно. Как разгоняющийся старый механизм, вновь смазанный, сперва неохотно, со скрипом, а потом все быстрее и быстрее двигались внутри меня разные эпизоды моей жизни, складываясь во все более и более понятный узор. Я вспомнил кое-что из детства – мне было лет шесть. Отец работал в управлении Арзамасской железной дороги. Мы жили в небольшом двухэтажном домишке на улице Линейной, неподалеку от станции Арзамас-1. Мимо нас все время шли составы, мы засыпали и просыпались под бормотание диспетчеров по громкой связи. Это была суббота в самом начале июня, отец спал, мама занималась чем-то по хозяйству. Мы с моим другом, проснувшись пораньше, побежали на рельсы плющить пятаки. Это было строго-настрого запрещено, но разве можно удержать мальчишек от такого классного занятия? Мы поднялись на насыпь, разложили монетки на рельсах и стали ждать поезда. Мой друг, кудрявый синеглазый пацан с редким для тех мест именем Дамиль, вдруг решил пробежаться до Теши – небольшой грязной речушки, протекавшей за линией. Я упирался – ведь скоро должен был пройти поезд, мы уже слышали диспетчеров и видели, как темная змейка вагонов подползает с севера. Но он все канючил:

– Андрейка, давай, ну что тебе, слабо, да? Слабо?

Мне было не слабо, но так хотелось дождаться поезда, собрать вылетевшие из-под колес расплющенные монетки, пахнущие мощью и горячим металлом. Но он все не унимался:

– Андрейке слабо, Андрейка девочка!

– Сам ты как девочка! Дамилька девочка! И зовут тебя Дамиля! Дамиля-Дамиля, девочка Дамиля!

Он бросил в меня горсть камешков и побежал к реке, а я – за ним. Уже у самого обрыва я услышал гудок приближающегося поезда, а потом раздался страшный грохот. Как будто гигантским пинком меня швырнуло на несколько метров вперед, и потом я катился вниз по мягкому глинистому склону на собственной заднице, пока не плюхнулся в мелкую теплую воду, завязнув в податливом иле. Я не понял, что произошло. А в это время товарный поезд, в составе которого было три вагона со взрывчаткой для горных работ, взлетел на воздух, разметав, как спички, железнодорожные пути и две линии окрестных домов, включая и наш. Мои родители остались живы и отделались синяками и ссадинами, но более 50 человек погибли сразу, и почти столько же – впоследствии от ран и ожогов в городских больницах. Вскоре мы уехали из Арзамаса, и я так и не знал, чем там все кончилось. Не зная я, что случилось с тем Дамилем, который буквально спас мне жизнь, уведя из-под надвигающегося взрыва.

Дамиль. Дамил. Теперь я знал, что значит это слово. «Ловушка для смерти». Я вспомнил слова Байгана: «Дамил… Он был полон смерти».

– Байган, – спросил я. – это Дамиль был со мной тогда, в Арзамасе?

– Да, Андрей. Ты очень важен для нас. Мы не могли оставить тебя одного.

– Благодаря ему я остался жив.

– Да, но не это главное. Главное – что в тебе нет чужой смерти.

Я понимал… Во время массовых катастроф выжившие страдают не меньше погибших. Шок смерти разрывает неподготовленные души, и их осколки, как шрапнель, поражают все вокруг. Попавшая в выжившего частичка чужой смерти изменяет всю его жизнь, делает его немного мертвым, немного межнун – сумасшедшим. Хуже того, дети этих пораженных чужой смертью душ также несут в себе этот отпечаток, эту рану, этот отголосок чужой смерти…

– Сам понимаешь, – в продолжение моих мыслей говорил Байган, – в наших краях сотни лет идет война, и не найти уже иль-брик альмар-фати, целой души, которая может вместить мир. К сожалению, Андрей, мы поздно поняли это. Иль-брик альмар-фати – большая редкость в целом мире. Две мировых войны практически не оставили нам шанса…

– А Дамиль? Он остался жив – тогда, в Арзамасе?

– Он жив, Андрей. И он всегда будет с тобой рядом.

В вечер хой-я все селение собирается там же, на нижней террасе. Ветер стих, заходящее солнце уютно подсвечивает долину. Мы с Байганом сидим в большом общинном доме. Для хой-я, да и вообще ни для чего, у шара-ашкуров нет никаких особых приготовлений. «За сотни лет мы так устали от ритуалов, поэтому мы просто делаем, что должны», – говорит Байган. Но мне-то как раз нужен ритуал, иначе как мне, чужаку, настроиться на происходящее? Поэтому на мне длинная вишневая рубаха, подарок Гуллинки, расшитая белым шнуром, перехваченная в трех местах широкой лентой. На руке широкий кожаный браслет с тремя бусинами. Верхняя бусина, Сат-айи, стеклянная, голубая, как небо и ледяные вершины гор. Нижняя бусина, Ата-айи, каменная, рыжая, как здешняя пыль, как залитые заходящим солнцем склоны, как согревающий холодной зимой огонь. Средняя бусина, Бат-айи, из странного местного минерала, глубоко-синего с трещинами, будто залитыми темно-янтарной смолой. «Глаза мы тебе не переделаем, должно же в тебе что-то быть от шара-ашкуров», – то ли в шутку, то ли всерьез сказал Байган, вручая мне браслет.

Все собрались, мы ждем только Юргиза – вон он, спускается по тропинке, несет в руках свой сундучок. Мы выходим.

На земле на белом одеяле лежит Дамиль. Тело его обернуто пропитанной густым травяным отваром тканью. Этот темный тягучий отвар я принял когда-то за кровь. Его дыхания не заметно, но я знаю, что он жив. Юргиз проходит к его изголовью, садится, скрестив ноги, открывает сундучок, достает сверток из желтой мягкой замши и осторожно высвобождает флейту. Это мизмаар-фаатат, флейта-воин. Сегодня он впервые видит солнце, и вечерняя заря окрашивает нежно-розовое дерево в густо-красный, почти черный цвет крови.

Я устраиваюсь рядом с Юргизом, по левую руку, Байган – по правую. Где-то за нашими спинами Динай начинает ренн, перый звук хой-я – низкий, на самом пределе слышимого, он как будто рождается внутри земли, передается по костям и резонирует в груди. К голосу Диная присоединяются другие голоса, звук крепнет до почти болезненного – и тогда вступает валь-ания, первая квинта. Она вплетается в ренн, соединяясь и растворяясь в нем, и эти два звука порождают третий, слышимый легким отголоском обертона. Следующие голоса, эш-бахи, голоса-призраки, подхватывают обертон, порождая в ответ все новые обертона, вливаются в них, множатся, – пока из плотного звукового полотна не рождается хой-я – самый высокий, самый чистый, невыносимо прекрасный обертон, рожденный совместно человеческим голосом и законами гармонии. И в ответ хой-я начинает резонировать дерево флейты, мизмаар-фаатат начинает петь. Юргиз подносит вибрирующее тело флейты к губам, согревает своим дыханием и вплетает в аккорд мелодию.

Я чувствую, как у меня за пазухой, у самого сердца, в специальном длинном кармашке просыпается сестренка-близняшка, мизмаар-саахират, вырезанная Юргизом звездной ночью будущего сентября и бесконечную череду следующих лет согреваемая теплом моего тела, вскормленная моим дыханием, каждый раз возвращающая меня сюда, на нижнюю террасу Бат-айи после моей Аль-маат, настоящей смерти. Мелодия отражается во мне, и каждый ее звук, как ключ, открывает мне нового меня – живущего в других временах, в других странах, говорящего на других языках. Я пашу землю, пишу картины, играю на разных музыкальных инструментах; я солдат, ученый, босоногая девчонка, дряхлый старик; я снова и снова рождаюсь, живу, умираю, прорастаю в землю и сквозь землю, разрываю камни, теку, падаю, замерзаю и горю. Байган протягивает мне пиалу с ледяной водой, я выливаю ее в обугленную глотку и снова рождаюсь, убиваю, пою, тяну невод, пикирую в горящем самолете на поезд с пузатыми цистернами, цвету, поедаюсь червями, лечу, выпускаю смертельный яд и миллиарды икринок, взрываюсь – и застываю безжизненной пустотой еще до рождения всего. У меня нет ни глаз, ни ушей, ни тела, нет самого меня – но я слышу голос, говорящий без слов, без звука, без голоса. Информация, воспринимаемая на самом базовом уровне, на уровне атомов и субатомных частиц, бозонов, лептонов и андронов, уходящая дальше, глубже, в область сильных взаимодействий, в область кварков и антикварков. «Ты понимаешь?» – заботливо спрашивает голос без голоса. Я понимаю. Этот язык мне родной. «Это очень хорошо. Теперь дело за малым. Теперь я расскажу тебе этот мир. Я много раз пытался, но они не поняли меня. Они не говорили на моем языке, и ты видишь, что из этого вышло?»

Я открываю дверь и окидываю взглядом просторную комнату. Она напоминает школьную учительскую тюлевыми занавесками, чахлыми ободранными цветками в разномастных горшках и дешевой светлой мебелью. Едва я сую в нее нос, как навстречу выскакивает Дамиль и хватает меня в охапку.

– Эдру! Ну наконец-то! – вопит он, тиская меня, как тряпичную куклу. Я хлопаю его по спине, пытаясь из-за его плеча рассмотреть собравшихся.

Они все здесь. За ближним столом сидит Юргиз. Перед ним на аккуратно расстеленном желтом замшевом лоскуте лежит мизмаар-фаатат. Рядом стоит Гуллинка – с короткой стрижкой, в вытертых на коленях голубых джинсах и футболке с разноцветным принтом, она выглядит моложе своих тридцати. На низеньком диванчике у квадратного столика сидят Бениш и Дадиш. Бениш жует шоколадный кекс, и сахарная пудра сыплется на его брюки. Дадиш переливает колу из жестяной банки в высокий стакан, заполненный кубиками льда. Явир пристроился на подлокотнике дивана рядом с братьями. Динай сидит на низком кресле в углу, уткнувшись в цветной журнал. А прямо напротив двери, подперев подоконник, стоит Байган собственной персоной. В плотных темных брюках, голубую рубашке и жилете домашней вязки в широкую серую полоску он выглядит школьным учителем.

Байган улыбается и идет ко мне навстречу. Я выпутываюсь из объятий Дамиля.

– Привет, – говорит Байган.

Я стою, не понимая, как можно выразить бушующее во мне. Я несу внутри себя целый мир – и мгновение назад получил от него инструкцию.

– Привет, – только и говорю я.