Их было много, прямо перед собой, на противоположной стороне стока с водой Таланов увидел не меньше десятка, и еще примерно столько же, а то и больше, угадывалось дальше, в глубине тоннеля.

Светляки ламп разгорались медленно, рывками, только поэтому стрельба не началась сразу же. В первое мгновение противники просто не заметили друг друга в пляске теней, разгоняемых усиливающимся светом, затем еще столько же потратили, пытаясь разобраться, кто же перед ними, друг или враг. И две группы вооруженных людей застыли друг против друга в томительном и страшном молчании, прерываемом лишь неумолчным шумом водного потока.

Виктор уже видел Врагов, но первый раз они оказались настолько близко. Все они были в невиданных им ранее хламидах грязно-серого цвета с черными разводами, вероятно, для маскировки в городе. Все в тех же колоколообразных шлемах, вооруженные уже хорошо знакомыми укороченными автоматическими винтовками с магазинами-«рожками».

В неверном пляшущем свете все враги казались на одно лицо – бледные пятна между воротом и козырьком шлема. Словно это были и не люди, а однотипные искусственные солдаты из далекого космоса.

Секунды бежали сплошной чередой, одна за другой, а две группы застыли друг против друга, пальцы на спусковых крючках, глаза ловят малейшее подозрительное движение.

Таланову вспомнилось, что во время очередного африканского конфликта разведгруппы империи и англичан регулярно уходили за зыбкую и условную линию противостояния. Случалось, разведчики сталкивались лицом к лицу. Как правило, в таких случаях обходились без пальбы, профессионалы ценили выполнение задания выше мимолетного успеха в бесполезной перестрелке.

У капитана мелькнула надежда, что, быть может, удастся разойтись и в этот раз? Мелькнула и пропала.

Это был не тот противник, с которым можно было разойтись миром.

В другой ситуации капитан помолился бы, но не было времени. Ближайший противник стоял так близко, что Виктор видел его глаза и неожиданно сузившиеся зрачки. Так бывает перед тем, как человек решается на какое-то серьезное действие.

Странно, но в эти мгновения Виктор не думал о смерти, он думал лишь о том, что сейчас пришло время узнать, насколько хорошей оказалась подготовка гвардейцев. Именно в этот миг, когда каждый будет действовать без команды, за себя.

Словно незримая нить протянулась между офицером и ближайшим злодеем, капитан физически чувствовал, как тот напряг мышцы указательного пальца, как начал свое короткое движение спусковой крючок вражеской винтовки.

Виктор выстрелил первым, от пояса, целясь под край шлема, и резким движением рванул вверх рычаг переключателя, который так и не выпустил. Лампы погасли мгновенно, словно удар незримого меча проложил границу меж светом и тьмой. Туннель взорвался криками, сухо захлопали выстрелы.

«Косильщик» страшно рокотал, шум выстрелов, многократно отраженный от стен тоннеля, тяжкими молотами долбил по ушам, разрывая барабанные перепонки. Огненный цветок дульного пламени пульсировал, как адский факел, и ярко-алая нить трассеров, подобно гиперболоиду астронома Толстого, металась по тоннелю, убивая и калеча каждого, кто оказывался на ее гибельном пути.

– Назад! – кричал Таланов. – Назад!

Враги могли быть подлыми, жестоким, какими угодно, но трусов среди них не водилось, и они в очередной раз доказали это. Сразу несколько стволов ударили в ответ, оппонируя пулемету. С ревом разъяренного медведя, выкрикивая бессвязные проклятия, Хоменко не снимал палец со спуска, высаживая весь короб в одной, кажущейся нескончаемо длинной очереди, нащупывая вспышки вражеских выстрелов, вычеркивая их одну за другой.

Затем даже сквозь адский шум Виктор услышал короткую серию хлопков, словно кто-то простучал молоточком по чему-то мягкому, и рык ефрейтора-пулеметчика захлебнулся в булькающем хрипе.

– За ворот! – крикнул один из десантников, и его поняли. Коротко прошуршало что-то тяжелое, что волокли по полу, пулемет напоследок выпустил еще одну короткую очередь, очень низко, словно стрелявший лежал. Капитан вслепую нырнул за угол, на доли секунды и считаные сантиметры разминувшись с собственной смертью – вражеские пули ударили в стену сразу за ним, осыпая Виктора мелкой известковой крошкой.

Они успели втащить раненого пулеметчика, так и не выпустившего свой смертоносный механизм, и закрыть люк прямо перед носом у противника. Теперь на той стороне стучало и гремело, но штурвал был только с внутренней стороны, и добротный металл двери не поддавался.

– К фершалу! – выкрикнул кто-то. – Я покажу!

Хоменко поволокли вверх по лестнице. Таланов без сил прислонился к стене. Он вдруг почувствовал, насколько сильно устал.

– Ствол спрячь, грохнешь кого-нибудь по ошибке, – посоветовал подошедший Терентьев. В пиджаке, обсыпанном пылью, с черными разводами на лице он казался похожим на клоуна сбежавшего из какого-то безумного цирка. На очень собранного и целеустремленного клоуна. – Хода нет?

Таланов убрал пистолет в кобуру.

– Нет, они уже там.

– Тогда пошли думать, как дальше жить, – вздохнул Терентьев.

В этой жизни причудливо мешается светлое и темное, доброе и злое, везение и черная неудача. То, что им довелось попасть в медицинское учреждение, было несомненной удачей. В медицинском крыле Рюгена не было недостатка в разнообразном лекарском инвентаре, Поволоцкий нашел даже полевой автоклав-дистиллятор образца 1922 года – пузатую конструкцию на наивных гнутых ножках с узором, медными кранами и готическими цифрами на шкалах приборов. Ценнейшую на поле боя вещь, лучше которой не придумали за все последующие годы, несмотря на все достижения медицины. Старичок не требовал электричества, а потреблять мог дрова, керосин, бензин и спирт – то есть был чуть ли не единственным устройством в больнице, которое могло работать полностью.

И операционная, заточенная под офтальмологию и нейрохирургию, но все же настоящая операционная.

Однако раненый пулеметчик был плох, очень плох. Батальонный медик уже оценил гнусность вражеских малокалиберных пуль, которые действовали, как свинцовые кругляши времен Бонапарта Второго. Хоменко получил не меньше трех, причем в живот. Лежащий перед Поволоцким человек уже почти купил билет на тот свет.

– Сначала моем руки в этом тазике, – быстрой скороговоркой проговаривал хирург по давней, еще институтских времен привычке. Ему помогала невысокая полная женщина, то ли монахиня, то ли просто медсестра. Они не понимали друг друга, но толстушка хорошо разбиралась в медицине, и слова им были не нужны. – Потом надеваем перчатки, перчатки опять в тазик. Наш главный враг невидим, так что бьем химией по площади. Руки держим перед собой – вот так. Если руки коснулось что-то нестерильное или просто не смотрели на руку – в тазик. Инструменты… готовы инструменты. Нож, пинцеты, пеаны, пила… Корнцанг, где корнцанг? Вот он. Хорошо…

Врачи и военные суеверны. Те, кто постоянно имеют дело со смертью, хорошо знают, что человеческая жизнь порой повисает на очень странном и причудливом переплетении нитей судьбы. Поволоцкий воспринимал себя как воина, причем свою работу ставил выше любой другой армейской специальности. Обычные солдаты, офицеры, генералы, моряки, подводники, все они принимали вызов пусть сильных, пусть опытных, но все же людей. А он сражался с самой Смертью. И в этой битве принимали участие не только металл инструментов, врачебные зелья и опыт десятилетий военно-полевой медицины, но и нечто большее. То, что нельзя измерить или взвесить.

Медик развел руки в перчатках в стороны, закрыл глаза, сосредотачиваясь. И начал виртуозно, яростно, со знанием дела и неподдельной энергией материться, с тем мастерством, что приходит лишь с солидным теоретическим багажом и многолетней практикой.

– …и в основателя флота российского, светлейшего Владимира Петровича Первого мать! – закончил он. – Хрен тебе на рыло, этого не отдам. Начали.

Теперь их было трое. Взводные командиры крепили оборону на местах, а Терентьев, Басалаев и Таланов сидели вокруг сымпровизированного из ящиков стола над нарисованной от руки схемой приюта и картой города.

– Ваши на помощь не придут? – осведомился Таланов, немного прикручивая фитиль керосинки.

– Придут, но сильно после, – сумрачно ответил майор. – Слишком долгий обмен данными. Зависит от того, сколько мы продержимся здесь. Чтобы сведения прошли в столицу, в Канцелярию, обернулись, получили оформление, вернулись обратно… Затем согласовать с местными армейскими. При нынешнем бардаке, даже с автографом лично Константина, дня три – самое меньшее.

– Три дня… – протянул в глубокой задумчивости капитан.

Уйти под землей не получилось. Более того, долбежка с противоположной стороны не прекращалась, и дело шло к тому, что придется организовать небольшой взрыв, перекрывая ход, пока враги не подорвали дверь. Толстый немец оказался взрывником на пенсии и божился, что сделает все экономно и артистично, нужна только взрывчатка. Пройти по земле тоже было невозможно, по улице Герцхеймера все чаше проскакивали на большой скорости небольшие моторизованные группы противника. Канонада разгоралась довольно далеко на юге и западе. Батальонная рация была не слишком мощной, но, судя по тому, что удавалось выловить в открытом эфире, линия фронта сместилась быстро и резко, стремительным рывком по основным проспектам противник отхватил больше половины городской территории и теперь стремился развить успех.

– Три дня, – повторил Таланов. Он очень устал, мысли снова разбегались, как зайцы, требовалось отлавливать их по одной, думая каждую в отдельности, в порядке очереди.

– Диспозиция вот какая, – заговорил Терентьев. – С двух сторон у нас каменная глухая стена, это хорошо, потому что там плотная застройка и близко подходят дома.

– Чего хорошего? – не понял контрразведчик.

– Противнику легко подобраться вплотную, – терпеливо пояснил Иван. – Если бы там были окна и какие-нибудь ворота, было бы совсем плохо. А так только узкие оконца под самой крышей. В самый раз, чтобы следить и не рисковать.

– Пошлют подрывную команду, – предположил капитан.

– Так следить надо, – ответил Терентьев. – Как раз оконца пригодятся, благо в них снаружи не пролезть. Получается, что остекление и вообще все открытое у нас выходит на Герца и на площадь. То есть… – Он умолк, яростно потер покрасневший нос.

– То есть на открытое пространство, которое простреливать легче, – закончил за него Виктор, дождавшись, когда писатель наконец-то оглушительно чихнет.

– Ага, – сказал Терентьев, все еще протирая слезящиеся глаза. – И обычной артиллерией нас не взять, постройка капитальная. Второй и третий этажи послабее, но будем надеяться, что серьезные осадные машины им нужны в другом месте. Людей, я так понял, мало, но все-таки можно попробовать соорудить оборону. – Терентьев склонился над картой, указывая пальцем. – Миномет сюда, здесь маленький атриум. Один станковый сюда, здесь был рентгенкабинет, но он выгорел, когда нас пытались поджечь «молотовым», это еще на прошлой неделе было. Снять, если можно, пулемет с броневика и поставить сюда, на угол… Жаль, песка неоткуда взять, так в мешки бы засыпали и еще заложили окна, хотя бы по первому этажу… Но что-нибудь придумаем. И надо помародерствовать.

– Опасно, – вставил Басалаев, с любопытством наблюдая за писателем. В этот момент Терентьев, несмотря на свой сугубо цивильный вид, был похож отнюдь не на работника творческого труда. Скорее на селянина, который долгие годы прожил в городе, но сохранил память тела о тяжести плуга, глубине вспашки и прочих премудростях. И теперь, вернувшись домой, с каждым шагом возвращался в привычное состояние.

Здесь, при мятущемся свете керосинки, среди голых стен, на фоне крепнущей далекой перестрелки, Терентьев был словно на своем месте. Так, будто все минувшие годы были лишь затянувшимся отпуском.

Заметил это и Таланов. Майор перехватил тяжелый, очень внимательный взгляд, брошенный капитаном исподлобья на «писателя». Но десантник промолчал.

– Вода – в первую очередь, – продолжал Терентьев. – Теперь у нас есть раненые, и еще прибавятся по-любому. Медицине сколько ни принеси – все мало, зальет в автоклав и скажет: «Еще!» Пошарить по округе, может быть, не все разграбили, нужны водка и коньяк, никакой сладкой водички – антисептик. Тряпок, а то у нас осталось мало, на разный перевязочный материал и прочую корпию. И обязательно вытащить все, что можно, с тех жмуров, что положили на Герца. Странно, что свои их пока не вытащили и бросили, но нам же лучше. Главное – противогазы, я видел у них.

– Чего «газы»? – не понял Басалаев.

– Э-э-э… – замялся Терентьев, подбирая слово. – Антигазовые маски.

– Думаешь, травить будут? – спросил Таланов.

– Маски у них есть, значит, есть и то, от чего их применяют. Боевая химия – оружие так себе, но нам сейчас много и не надо. Жмуров обобрать и все-все маски тщательно прибрать. И еще вашего врачевателя спросить, он должен знать, как разные эрзац-маски сделать из подручного материала.

– Вода, крепкий алкоголь, перевязочные, все, что можно снять с трупов, – подытожил Таланов.

И про себя подумал:

«Когда же закончится эта безумная ночь?..»

Близился рассвет.

Поволоцкий продолжал ругаться, на этот раз по сугубо практическому поводу. Раненый пулеметчик балансировал на грани жизни и смерти, зато за эту грань шагнул другой десантник, неожиданно и трагично. Царапнуло осколком еще при самом первом артналете в схватке за мост, быстро замотал обрывком бинта и забыл за всевозможной суетой. Благо было чем заняться, а рана беспокоила не больше рядовой ссадины. Двое суток, и забывший про «ссадину» солдат свалился со стремительным сепсисом, и уже никакая медицина не могла его спасти.

Поход за припасами прошел более-менее благополучно. Выяснилось, почему вражеские трупы остались не прибраны – грузовик, так удачно разбитый минометчиками, был английским, с английскими же пехотинцами. Скорее всего, «семерочный» командир не счел нужным терять темп продвижения ради чужих ему бойцов. У осажденного гарнизона прибавилось несколько «энфилдов», немного взрывчатки в желто-зеленых брикетах и разной мелочи. Самым ценным приобретением Терентьев считал антигазовые маски. Пять из них были целы, еще три можно было починить. Как и надеялся писатель, Поволоцкий обещал соорудить эрзац-заменители из хирургических очков, проволоки, маски Эсмарха, бинтов и флакона с хлоркой, но только после того, как разберется с умирающим септическим. Гвардейцы собрали своих покойников, вскрыли бронеавтомобиль, мертвой глыбой металла замерший у входа. Экипаж был мертв. С машины сняли пулемет и все ценное, слили бензин.

Тела положили в дальний угол подвала, наспех оборудованный под морг.

Таланов немного посидел с беднягой, подхватившим сепсис, пока хирург готовил все необходимое для ампутации, на которую, впрочем, не надеялся – слишком далеко зашло заражение. Множество мелких гнойничков рассыпались по телу несчастного, частил пульс, его попеременно бросало то в жар, то в глубокий озноб. Офицер держал бедолагу за руку, еще недавно сильную, теперь же безвольно повисшую, слушал затрудненное сипящее дыхание, а в голове у него билось: «И еще минус один».

Их было двести пятьдесят. Теперь осталось двадцать три…

И в третий раз они сидели вокруг все тех же ящиков, еще более уставшие. Таланов рассказал, что удалось добыть в обшаривании округи. Басалаев рассказал, что Цахес, как и обещал, ювелирно обвалил свод тупичка в подвале, завалив проход и люк. Терентьев отчитался о моральном состоянии гарнизона. В стихийно сложившемся триумвирате обязанности распределились естественным путем. Таланов решал практические военные вопросы, Басалаев вел учет припасов, насколько это не мешало следить за Терентьевым. Писатель отвечал, как он выразился, за «политическую работу и поддержание боевого духа», регулярно подкидывая ценные практические советы по организации обороны. Все прежние обитатели Рюгена собрались в центральном подвале, а с разных концов приюта доносился приглушенный шум – грохот разбиваемой мебели, шорох перетаскиваемых тяжестей, стук металла. Маленький гарнизон готовился к обороне. Французский проводник Ян Ален ушел в ночь на разведку, надеясь найти какой-нибудь окольный путь, и исчез без следа, как в воду канул.

– Хотя бы человек пятьдесят… – почти пожаловался капитан, даже его выдержка дала трещину. – Сколько мы продержимся? – неожиданно спросил он у Терентьева.

Прежде чем ответить, Иван посмотрел на часы, странные, прямоугольные, на потертом кожаном ремешке. Его совершенно не смутило, что офицер обращается с этим вопросом к нему, человеку вроде бы штатскому.

– Шесть утра… – промолвил он в задумчивости. – Скоро и узнаем… – Он ненадолго задумался, тихонько выстукивая пальцами какой-то марш в такт размышлениям. – Пока на нас просто положили, общему движению мы не мешаем, от нас вреда никакого. Но… Это ненадолго. Как учит военная теория, при ограниченных силах штурм лучше блокирования – быстрее и требует меньше военной силы. А против правильно организованного штурма… мы не выстоим. Батальон хорошо обученной пехоты, немного бронетехники или тяжелой артиллерии. И все.

– Я попытался связаться со своими и Шварцманом, но безуспешно, – дополнил Басалаев. – Похоже, «семерки» смогут таки взять Барнум с лету… Если даже мое сообщение дойдет по назначению быстро, вряд ли они пробьются.

– Итого, уходить нам некуда, штурм не отобьем, помощь не придет. Ничего не забыл? – осведомился Таланов.

– Вроде ничего, – в тон ему отозвался контрразведчик. – Значит, придется ждать чуда. Эх, надо было все-таки пробовать уйти сразу…

– В таком раздрае… – не согласился Терентьев. – Никак нельзя. Здесь слишком четкая и геометрическая планировка застройки, куда ни сверни, все равно будешь на виду. Это от отдельных отрядов можно было укрыться, а сейчас через нас прошел общий вал наступления. Так что теперь лучше ждать чуда.

– Что ж, и чудеса случаются, будем надеяться, что нас все-таки кто-то спасет, – согласился капитан. – И давайте-ка поговорим о чуде.

Виктор отодвинулся на своем ящике подальше от стола, вынимая из кобуры пистолет.

– Я намерен получить объяснения, – сообщил он Терентьеву, взводя курок. – Кто ты?

Басалаев подобрался, шевельнул правой, подбираясь пальцами к своему оружию.

– Стрелять будешь? – спросил он.

– Не в тебя, – «успокоил» его Виктор. – В него. – Ствол пистолета устремился точно в живот Терентьеву, но тот вообще никак на это не отреагировал.

– А зачем? – продолжил майор.

– И не пытайся, – предупредил его военный. – Я успею раньше. А зачем… Мы пошли в город, чтобы найти и вытащить этого… ученого, который что-то там знает. Я потерял людей, хороших людей, многих из них я знал давно. Скорее всего, мы не переживем этого дня. А если и переживем, то не очень надолго. Я хочу знать, что все это значит и ради чего мы готовы умереть. Вот ты, майор, мне и расскажешь, а то я просто застрелю его, и все твое задание пойдет коту под хвост.

– Трибунал, – напомнил Басалаев.

– Да. – Таланов хотел саркастически усмехнуться, но утомленные мышцы лица сложились в злобную гримасу. Офицер сделал жест свободной рукой, словно обхватывая все окружающее, но взгляд его и пистолет не дрогнули ни на миллиметр. – Трибунал – это то, что меня сейчас испугает.

– Скажи ему, – неожиданно произнес Терентьев. – Он действительно должен и может знать, ради чего рисковал…

И в этот момент Басалаев не выдержал. Даже его выдержка и воля дали сбой, пусть ненадолго. Обхватив голову руками, он раскачивался, как китайский болванчик, что-то глухо рыча себе под нос. Таланов на всякий случай отодвинулся еще дальше, направив пистолет между двумя «собеседниками».

Наконец Басалаев, красный как рак, выпрямился.

– Ну почему такая вот непруха? – горестно вопросил он в пространство. – Этот мир погубят идеалисты… Мерзкие, отвратительные идеалисты, которые поступают не так, как правильно, а самым глупым образом. Все через задницу, наперекосяк и правой пяткой через левое плечо… И лишь потому, что один глупый пришелец решил спасать не мир, а каких-то убогих детей…

– Я жду, – напомнил Таланов.

– Сделаем так… – Басалаев явно колебался. – Да… Сделаем так. Если переживем этот день, если мне не удастся связаться с кем-нибудь, кто нас выручит, я расскажу тебе, что произошло. Но не раньше.

Виктор со скорбным видом качнул пистолетом, как бы напоминая о его наличии.

– Да не будешь ты стрелять, – с бесконечной усталостью произнес Борис Басалаев. – Он тебе нужен, и любопытство тебя гложет. Да и не такой ты, чтобы просто взять и убить человека ни за что. Вот сектантов-садистов гранатой рвануть – это да. Я расскажу тебе, но только если нас никто не выручит.

Теперь задумался Таланов.

– Слово офицера? – спросил он наконец.

– Слово офицера, – эхом повторил контрразведчик.

Виктор тяжело вздохнул. Еще пару мгновений помедлил и спрятал пистолет. Поднялся с ящика с видимым усилием, словно его не держали ноги.

– Пойду, проверю дозоры, – сказал он уже у двери. – Здесь есть какие-нибудь амфетамины или еще что-то?

– Надо спросить у отца Сильвестра, – ответил Терентьев. – Местный аптекарь сбежал, но священник должен знать. Я вниз, почитаю детям сказку, и надо кое-что обсудить с Губертом.

– Славно, хоть под пулю не полезешь, – одобрил Басалаев. – Я к Поволоцкому, надо собрать все, что ему пригодится.

Француз вернулся уже к рассвету, насквозь мокрый и с ножевой раной. Оправдывая легенды о чертах национального характера, он начал было многословно и пылко расписывать свои приключения, но, всмотревшись в небритые, осунувшиеся лица десантников, сник и очень коротко рассказал, что рюгенцы поступили правильно, не став прорываться обратно. Барнумбург кишел отдельными группами и целыми отрядами противника, и «семерок», и англичан. Линия противостояния пролегла по проспекту Айзенштайна, и, насколько мог судить Ян Ален, никому не удалось пересечь ее, спасаясь от нашествия. Француза подлечили и отправили отдыхать.

Установив караулы и назначив для начала получасовые смены, Таланов поднялся в атриум и проверил минометчиков. Зауряд-прапорщик Луконин заверил, что «шайтан-труба» не подведет, только пятнадцать мин – это очень мало. Капитан согласился и пошел проверять пулеметные позиции.

Утро разогнало тучи, и солнце скупо поделилось с миром своим светом, по-осеннему неярким и не греющим. К полудню движение по улице Герцхеймера стало почти упорядоченным, каждые четверть часа несколько крытых грузовиков и бронеавтомобилей проезжало мимо, все так же, не удостаивая приют вниманием. Реже, но тоже достаточно регулярно следовали цистерны топливозаправщиков и прочие интенданты.

Ближе к полудню несколько английских броневиков подъехали и остановились прямо на проезжей части. Британцы, похоже, какие-то артиллеристы. Подобрали покойников, дали несколько неприцельных очередей по фасаду Рюгена, выбивая еще оставшиеся стекла, и поехали дальше. Таланов представлял, как славно можно было бы проредить их, но сдержался.

Судя по звукам и снующим машинам, противник расположился совсем неподалеку, где-то на Гиммельфарба. Англичане даже не особо скрывались, будто чувствовали, что осажденные не ищут приключений. Установилось что-то вроде равновесия – враги не приближались к приюту, рюгенцы не обстреливали их. Минометчики на скорую руку составляли таблицы стрельбы.

Минуту за минутой, час за часом охрипший радист взывал о помощи на указанной Басалаевым частоте, но ответом ему был лишь шелест помех.

Таланов присел на скамеечке в коридоре, чувствуя, что еще немного, и ноги просто переломятся, как спички. Откинул голову назад, чувствуя затылком приятную прохладу камня. Закрыл глаза буквально на минуточку, просто моргнул, чуть дольше обычного подержав веки прикрытыми. Когда он открыл глаза, уже вечерело.

Капитан рвал и метал, грозил карательными ужасами и самосудом, но и сам понимал, что это бессмысленно. Отряд дал своему командиру немного отдохнуть, в сложившихся обстоятельствах это было лишь проявлением уважения, тем более что за время сна ничего не произошло.

Отдых повлиял на Таланова странным образом: голова прояснилась, а вот тело наоборот чувствовало себя еще более разбитым. Виктор доплелся до командного пункта, из последних сил держа марку, осанку и командирский вид.

– Вечер, – напомнил он односложно Басалаеву. Терентьева не было, он с Цахесом минировал подвал.

– Если все пойдет совсем скверно… – говорил Басалаев. – Там отдельная секция со своим спуском, она как бы в стороне от основного комплекса подвальных складов. Все держится на одной колонне. Порешили, что если не удержимся… в общем… Цахес ее заминирует. Достаточно будет подорвать, и… все.

– А ему взрывчатки хватит? – Таланов чувствовал себя настолько измотанным, что даже не указал контрразведчику, что армию здесь олицетворяет он, капитан имперских вооруженных сил, поэтому подобные мероприятия следовало согласовать. Тем более что решение было по-своему разумным.

– Хватит. Извини, мы тут без тебя порешали, – мгновенно сориентировался майор. – Впредь не повторится.

При мысли о том, насколько зыбкими стали теперь такие понятия, как «впредь», Таланов фыркнул.

Ведь враги могли пойти на штурм в любую минуту, а иллюзий относительно перспектив обороны больничного комплекса двумя десятками едва живых бойцов капитан не питал.

– Итак? – выразительно вымолвил Виктор.

Летом 1953 года в Атлантике, к югу от Азорских островов, исчез корабль, старый американский «ныряльщик», отправившийся в свой последний путь к разделочным комплексам Норфолка. Старый корабль под названием «Повелитель Бездны» был настолько ветхим, что погружаться уже не мог чисто технически – полетела вся система балластных цистерн и управления оными.

«Повелитель» затонул в районе Северо-Африканской котловины, между материковым склоном Африки и Северо-Атлантическим подводным хребтом, на глубине, приближающейся к семи тысячам метров. Это было самое глубокое место Атлантического океана, доступное лишь единицам специальных аппаратов особой глубины, несмотря на все развитие индустрии глубоководных работ. Поэтому его исчезновение не привлекло бы особого внимания, оставшись лишь строчкой в прискорбно длинном корабельном мартирологе истории, если бы не рука судьбы. Именно в этом районе Имперский Океанографический Институт испытывал прототип автономной батиплатформы серии «Гвоздь», первого «восьмитысячника». А по соседству, как бы по случайному стечению обстоятельств, курсировал американский «Гломар Эксплорер», сорокатысячный «удильщик», специализирующийся официально на спасательных, а практически на разведывательных мероприятиях. Русские ныряли, американцы следили: вдруг «Гвоздь» не всплывет? А если такое прискорбное событие произойдет, вдруг можно будет что-нибудь вытащить и не возвращать владельцу? Исчезновение «Повелителя» вкупе со странными атмосферными явлениями заинтересовало испытателей, позволив провести незапланированную и совершенно «полевую» операцию.

Обломки подняли с глубины шесть тысяч пятьсот метров, часть – русские подводники, часть – американцы, воспользовавшиеся предлогом, чтобы сблизиться с соперником и получше изучить плод технического гения имперской подводной инженерии.

После этого все упоминания о «Повелителе» исчезли из прессы и специализированных изданий.

Обследование останков злополучного «ныряльщика» показало, что он не просто затонул, а был потоплен. Само по себе это было неприятно и непонятно, поскольку старая развалина представляла интерес исключительно для покупателей лома. Но от результатов дальнейших исследований специалисты по обе стороны Атлантики поневоле поверили в чертовщину.

Во-первых, несколько болванок, собранных батискафами «Гвоздя» на глинистом дне, однозначно представляли собой снаряды автоматических орудий, однако они не подходили ни к одному существующему образцу. В мире вообще не было орудий под калибр тридцать семь миллиметров, даже экспериментальных. Осколки более крупных разрушительных инструментов, предположительно бронебойных бомб, также не имели аналогов.

Во-вторых, несмотря на агрессивную морскую среду, разрушившую большую часть химических следов, удалось установить, что вместо обычных кордитоподобных порохов неизвестные пираты использовали баллистит из нитратов целлюлозы, пластифицированных жидким нитроэфиром. Субстанция теоретически возможная, но никогда никем не производимая.

Расчехлившие было мечи великие державы замерли в нерешительности и недоумении, а тайны тем временем множились. Некая светлая голова в военной разведке конфедератов догадалась соотнести гибель «Повелителя» и сбои в работе гравиметрических станций, возводимых в рамках глобальной межправительственной программы изучения новых методов глубинной навигации.

Некая физическая девиация, атмосферные эффекты, исчезновение корабля, применение оружия, которого не существовало в природе. В России эту загадку разгадывал проект «Исследование» под эгидой имперской контрразведки, в Конфедерации – разведывательное бюро подводного флота.

– Мы отрабатывали две версии – «сумасшедший ученый» и «испытания в поле», – рассказывал Басалаев. – Но все безуспешно… Кто же мог тогда представить…

Да, объединенные усилия двух сильнейших держав мира ни к чему не привели. Следующий сбой в работе гравиметров произошел в конце июня 56-го, несколько месяцев работники бюро и проекта ночевали на рабочих местах, ожидая новых пакостей. Но безуспешно.

Родственные проекты постепенно пробуксовывали и теряли интерес сильных мира сего. Несмотря на всю необычность и загадочность, они не приносили реальных результатов, и трагедия «Повелителя бездны» постепенно забывалась.

До сего момента, когда в августе этого года одновременно со сбоем аппаратуры в Северной Атлантике материализовался чужой флот из сотен кораблей, которых никогда не строили верфи этого мира.

Дальше события развивались очень быстро. В сентябре, пройдя по чертовому кругу бюрократической машины, на прием к Лимасову пробился редактор Марк Амелякин, работавший с издательством Фалькенштейна и звездой фантастики Айвеном Тайрентом. У Амелякина с собой были рукописи новой трилогии и наброски к иллюстрациям, которые писатель всегда одобрял лично. Они лежали у редактора, забытые, пока однажды Марк случайно не увидел в газете фотографию подбитого вражеского броневика с некой эмблемой на башне.

Лимасов долго смотрел на рисунок, сделанный самим Тайрентом, изображавший паукообразный крест из четырех букв «Г». Символ Врагов в виде трех отзеркаленных семерок, соединенных основаниями, он помнил и так.

Первую книгу Тайрент издал в пятьдесят седьмом. Быстрое следствие показало, что до пятьдесят шестого такого человека просто не существовало в природе. Так в цепи событий появилось среднее звено, объединившее их.

1953 год – «Повелитель бездны».

1956 год – из ниоткуда появляется Иван Терентьев, популярный писатель с богатейшей, но извращенной фантазией.

1959 год – война на уничтожение с безумным противником, невероятно похожим на того, что был описан в рукописях новых, пока не опубликованных книг Терентьева.

– Найдите его, – сказал Лимасов. – Делайте что угодно, но найдите.

Впрочем, приказ здесь был излишен, Басалаев уже искал, поставив на уши весь военный и гражданский аппарат Империи. В считаные дни он разыскал Ютту Карлссон, юриста, работавшего на Терентьева непосредственно перед началом Вторжения. Ютта рассказала, что после спасения из разрушенного банка Терентьев осел в приюте имени Рюгена со своим новым товарищем, Губертом Цахесом. Писатель словно сошел с ума, его забота о приюте и его питомцах приобрела черты одержимости. В конце концов он отправил Ютту как можно дальше, в Польское королевство, щедро оплатив безопасный путь, но даже угроза любимой женщине не заставила Ивана покинуть Рюген…

Басалаев немедленно вызвал спецотряд «Исследования» и сам помчался в Барнумбург, чтобы вывезти пришельца в Россию и хоть лаской, хоть таской выбить из него все. Контрразведчик допустил лишь одну ошибку, разрешив отряду перелет на экраноплане. Эта оплошность стоила ему потери бойцов и времени. Майор нашел воинов, но опоздал, цепь ошибок и накладок наслаивалась одна на другую как падающие костяшки домино, чтобы привести всех к мрачному финалу.

Басалаев все же нашел пришельца, живым и здоровым, но им не хватило какого-то часа, чтобы вернуться…

– Если бы мы отдыхали на пару часов меньше. Если бы вышли чуть раньше… – приговаривал Басалаев в плохо сдерживаемом отчаянии, которое наконец прорвалось наружу. – Если бы!..

Таланов сидел, оглушенный свалившимся на него знанием. История, рассказанная Басалаевым, была безумной, нереальной, немыслимой!

Такой же, как безумный, нереальный, немыслимый мир, окружавший их. Мир, в котором по улицам Барнумбурга грохотали гусеницами «Пфадфингеры», один в один схожие с описанными Терентьевым «PzKpfw IV».

– «Попаданец», – прошептал капитан, стараясь уместить в сознании все части головоломки. – Но почему?.. Мир рушится, а он… Почему?!

– Пришелец, «попаданец», один хрен, – безнадежно отозвался Басалаев. – Я не знаю, даже его Ютта не знала, почему он остался. Он ее точно любил, но даже это не помогло.

– Ну… – сказал Таланов, чувствуя, как черная, бешеная ярость растет в душе, заполняя ее без остатка. – Пойдем. Спросим. По-моему, самое время.

– Пойдем… Спросим… – Майор был сам на себя не похож, как будто из него вынули стальной стержень, на котором он до сих пор держался. Понимание, что он все-таки не успел, четкое осознание проигранной ставки сделало то, чего не достигли годы опасной работы и хитроумные козни врагов. Борис был разбит и потерян.

Они спускались по темной лестнице. Рюген был погружен во тьму, лишь с улицы изредка прорывался луч света от проезжавшей в отдалении машины. Дозоры бдили.

– Что это? – Таланов занес ногу над очередной ступенькой, да так и застыл, настороженно прислушиваясь. Навострил уши и Басалаев.

– Пение? – потрясенно спросил майор.

И это действительно было пение, католическое песнопение на несколько голосов, но без сопровождения.

Несколько тонких детских голосков сплелись воедино, возносясь сквозь толщу камня и тьму ночи к небу, словно чистый родник пробивал себе путь сквозь ил и глину. Майор и капитан не знали языка, на котором пел невидимый хор, но, наверное, это было к лучшему.

– Ангелы… – прошептал Басалаев, человек, который не выносил детей. – Голос ангелов.

Жернова времени мелют неспешно, зачастую весьма причудливо. И не дано было знать двум офицерам, которые, забыв обо всем, слушали ангельское пение, что одному из них суждено прожить еще долгие годы, часы же другого сочтены…

«Вспомним, что есть так называемый принцип „свободной торговли“. Проведя дистилляцию сущности, выделив квинтэссенцию ее содержания, мы придем к простому выводу – это есть система, в которой отсутствуют сколь-нибудь значимые ограничения на импорт товаров и услуг.

И сейчас, когда дискуссия о жизнеспособности и пользе этого принципа обрела невиданный доселе размах, заняв лучшие умы экономической науки, я считаю необходимым вспомнить о том краеугольном камне, который был заложен господином Марксом в фундамент современной экономической науки.

Маркс, как мы знаем, принял человеческий труд как единственную производящую силу, способную генерировать благосостояние страны. Эту силу доктор с присущим ему остроумием назвал „das Kapital“. Этот термин был образован от латинского слова „capitalis“ (основной) и ныне не нуждается в переводе. Корень зла и ошибочного понимания «свободной торговли» кроется в том, что многие современные экономисты ошибочно подменяют эту силу ее денежным эквивалентом и, соответственно, приходят к заключению о возможности обмена труда на его номинальную стоимость. Из чего следует вывод о безболезненности неконтролируемого, фактически бесконечного роста чистого импорта в балансе внешней торговли страны.

Рост производительности труда эти неискушенные умы подменяют ростом его стоимости в денежном выражении, утверждая, что таким образом увеличится и капитализация экономики. Грубейшая ошибка, могущая привести к непредсказуемым последствиям, как для отдельных стран, так и для мировой экономики в целом!

Рост стоимости труда в мировых державах, принявших такую модель развития, наряду с отказом от принципа равновесного баланса во внешней торговле, неизбежно приведет к перемещению производственных мощностей в страны с дешевым трудовым ресурсом, что в свою очередь породит значительный перекос в распределении долговой нагрузки в сторону этих новых производственных центров. Они фактически станут держателями долговых обязательств всего остального мира, возможен даже чистый экспорт денежной массы стран-потребителей в страны-производители. Последствия такого торгового дисбаланса трудно себе представить, но всем им в долгосрочной перспективе вполне подойдет определение „катастрофичный“. Экономика – точная математическая наука, не прощающая спекуляций и надувательства.

Мы ни в коем случае не должны нивелировать значение труда для национальных экономик. Только с ростом производительности труда растет капитализация, этот принцип, выведенный доктором Марксом много лет назад, остается незыблемым и теперь. А это означает, что для роста благосостояния страны необходимо увеличивать рождаемость ее населения, поднимать уровень его образованности, лечить людей, улучшать условия, в которых они живут, создавать благоприятную среду для высококвалифицированного, интеллектуального труда. Только так прирастает капитал, только так можно добиться настоящего процветания.

Посему, безусловно, надлежит предать анафеме псевдонаучные манипуляции, основанные на игре числами и бухгалтерских махинациях. Рост реальной производительности труда и применение равновесного баланса к внешнеторговым операциям – вот путь в будущее для любой современной экономики.

Вступительная речь Зеуса де Рейтера на открытии XIV Экономического Конгресса. Оренбург, 1929 год».

Иван закрыл книгу и отложил ее в сторону. Сборник с материалами конгресса он нашел в библиотеке Рюгена. Небольшой серый томик невесть как затесался среди медицинских справочников и религиозной литературы. В редкие минуты бездеятельности Терентьев листал ее в поисках отдыха для утомленного ума. Как ни странно, пробираясь сквозь строки сухих, бесстрастных докладов и тезисов, он лучше всего отвлекался от забот и тревог насущных дней.

За минувшие годы Иван не раз задавался вопросом – почему? Почему этот мир так непохож на его, Ивана, родину? Может быть, он был не первым пришельцем, и его предшественники в какой-то момент перевели стрелки, отправив состав прогресса и истории по иному, лучшему пути? И где та самая точка перелома, после которой разошлись эти пути?

Но чем дальше он углублялся в изучение местной истории, тем больше понимал, что здесь не было чьей-то осознанной воли, как не было и пункта расхождения.

Открытие Америки почти на сто лет позже, полстолетия испанских войн в семнадцатом веке, мирный реформатор Бонапарт Первый и кровопролитные предприятия его наследника, ставшие предвестниками Мировой войны 1870-х годов… Индустриальная революция в середине девятнадцатого века, легендарный переход через Тихий океан «Пионера», первого «ныряльщика», построенного на верфях Владивостока по проекту конструкторского бюро Гогенцоллернов и Наточеева. Жесткий дирижабль братьев Райт, «гелиевая революция»… Паромобили и автопоезда…

И, конечно же, марксизм, совершенно иной, причудливо изменившийся, но, несомненно, знакомый. Здесь бородатый классик закончил свою жизнь доктором экономических наук, окруженный почетом и признанием научной общественности. Российский император и президент Конфедерации считали за честь лично пригласить корифея читать лекции в крупнейших экономических университетах своих стран. Маркс давно умер, но новая экономическая доктрина изменила будущее без революций и прочих страшных катаклизмов.

Это был иной мир, который словно шел параллельным путем, то отдаляясь, то мистическим и причудливым образом переплетаясь с тем, что приходился Ивану родным.

Вообще встречать персонажей из «прежней» истории было очень интересно. Революционеры становились видными государственными деятелями, американский президент был известен как философ мировой величины. Фашистский людоед и палач в этой жизни честно работал юристом, а некий безумный диктатор был кумиром богемы Объединенной Германии, создателем изобразительного стиля «неоготического реализма». Его мрачные и величественные пейзажи стоили немалых денег и выставлялись в крупнейших музеях мира.

Из-за двери донесся шум шагов. Двое, мужчины, идут быстро и решительно. Что ж, с самого первого дня он был готов к тому, что однажды к нему придут. Хотя, конечно, не думал, что это произойдет в такой обстановке. Терентьев рассчитывал на следователей, кабинеты дознавателей, серьезные опросники и беседы со специалистами в разных отраслях человеческого знания.

Но никак не на малую полуподвальную комнатку с заложенным кирпичами оконцем. Старый стол с единственной свечой, сгоревшей уже на три четверти. Стулья под стать столу – солидные, прочные на вид, но шаткие и валкие в действительности. А вместо следователей – два уставших человека, которые пришли, чтобы узнать правду.

– Я ждал вас раньше, – сказал он вместо приветствия.

– Было чем заняться, – угрюмо ответил Таланов. – Разговор есть.

– Присаживайтесь, – предложил Терентьев.

– Ну что же, – произнес Басалаев, когда все разместились за столом, образовав нечто вроде равностороннего треугольника. – То, что ты пришелец из другого мира, уже понятно.

– Опережая естественный вопрос, – светским тоном промолвил Терентьев. – Не из того, откуда пришла фашистская сволочь.

– «Попаданцы» множатся как кролики, – заметил Басалаев.

Таланов промолчал, стараясь осмыслить услышанное. Он уже миновал тот рубеж, до которого рассудок еще сопротивляется видимому абсурду и фантастике. Действительно, если существуют два мира, почему бы не быть третьему?

– И как?.. – Майор не договорил, но «попаданец» понял.

– Не знаю, – честно ответил он. – Двадцать восьмого июня пятьдесят шестого я был на даче, хотел починить калитку. Потом вдруг увидел сиреневую вспышку и провалился в какой-то черный колодец. Там было… неуютно. Не знаю, сколько времени я летел и летел ли вообще. В конце концов сверзился с метровой высоты прямо в воду. До сих пор не представляю, что произошло и какая сила меня перекинула. Вот и все, собственно.

– Двадцать восьмого… – повторил Басалаев, словно самому себе. – Да, все сходится… В воду? – уточнил контрразведчик. – Снова вода.

– Да, в реку, – подтвердил Иван. – Приток Рейна, но тогда я этого, конечно, не знал. Вылез и пошел искать людей. Дальше все достаточно скучно. Понял, что дело нечисто, выдал себя за жертву аварии, потерявшую память, понемногу легализовался. В Европе хорошая полиция, но все-таки нравы у вас совершенно травоядные. Придумал себе биографию, подогнал под нее документы. Часть сделал по запросам, бюрократическая машина творит чудеса, надо только знать, куда нажать. Часть просто купил, но это уже потом, с первого гонорара. Дальше вы знаете.

– А почему писатель? Ты же боевик и контрразведчик, да еще с таким опытом. Положим, в государевы люди соваться не стоит, с поддельной-то биографией, но контор, где нужны такие специалисты, хватает.

– Я думал об этом. Соваться в чужую организацию, не зная ни уклада, ни традиций… Слишком опасно. Нужно было найти какое-то безопасное занятие, которое не привлекало бы ко мне лишнего внимания полиции и прочих госорганов. Там, у себя, я в последние годы увлекся историей двадцатых-тридцатых, а войну… нашу войну знал не по книгам. Мне не понадобилось ничего выдумывать, просто описывал, что было. Беда любого фантаста – очень трудно выйти за рамки опыта и догм, чтобы создать иной, непротиворечивый и по-своему логичный мир. Я от нее был избавлен. Забавно… Для вас дикостью были две мировые войны, революция и самолеты. Мой первый редактор даже попытался потихоньку предложить мне полечиться у психиатра, дескать, здоровый ум такого не придумает. А у меня дома обалдели бы от подводных городов, дирижаблей на тысячу тонн, подлодок ныряющих на километры… Петроград назван не в честь императора, а по имени апостола. У вас даже столица в другом городе, а династия Рюриковичей – просто невероятно…

– «Есть многое на свете, друг Горацио, чего не знают даже мудрецы…» – процитировал майор. – Значит, загадки множатся… мы надеялись, что различия в технике и другая символика – это творческие выверты.

– Нет, я все описывал в точности. Это определенно родственники тех, наших фашистов, во многом просто близнецы, но все-таки другие, – сказал Иван. – Сам не пойму, кто это и откуда…

– Профессор Черновский из Научного Совета предполагал, что для перехода между мирами применяется некий процесс, используется что-то стихийное, возможно, машинное, – сказал Басалаев. – Он набросал примерную теорию «веерной» реальности и множественности одного мира, многократно отражающего сам себя. Черновский предположил, что возмущения, связавшие два из них, вполне могли затронуть и «соседние», если так можно сказать, потому что они параллельны не в физическом смысле… Ну, есть много зеркал, отражающих друг друга, если в одном сделать дырку, она отразится и в других.

– Ага, суть ухватил, – понимающе кивнул Иван. – А если очень постараться, то дырка может не только отразиться. Нелюдь сделала что-то такое, чтобы пробить коридор между двумя мирами, и пробой отозвался в третьем, перетащив меня.

– Примерно так. Хотя сейчас никто точно не скажет. – Басалаев нахмурился, его губы сжались в тонкую нить. – А теперь о главном, господин идеалист.

– Не хочу, – без всяких околичностей сказал Иван. – У меня была причина, и этого достаточно.

– Нет, недостаточно, – неожиданно сказал Виктор.

Иван недоуменно приподнял бровь, а капитан тем временем вынул из кармана коричневый прямоугольник, оказавшийся старой дорожной фотографницей. Чуть дрогнувшими пальцами он достал из нее небольшой черно-белый прямоугольник.

– Посмотри, посмотри внимательнее. – С этими словами Виктор протянул фотографию Терентьеву. Тот принял ее, держа на отлете, самыми кончиками пальцев.

– Это моя семья. Мой отец, жена Марина, сын Дима и дочка Маша.

– Хорошая семья, – нейтрально заметил Иван.

– Была, – коротко произнес Виктор. – Теперь они все погибли. Их убила та нелюдь, что сейчас шагает по миру. И еще множество других людей умерло. Ты слышал о химической бомбардировке Москвы в сентябре?

– Неэффективно… – пробормотал «попаданец». – Странно, химия против городов не ахти, гораздо проще их поджигать… Хотя у вас же не готовились к большой войне, и почти нет «бовов», значит, и защиты нет…

Он увидел побелевшее лицо Таланова и осекся.

– Пусть ты и не оттуда, но тебе они все-таки знакомы, – сурово сказал Виктор, положив на стол сжатые кулаки. – Ты мог бы сам прийти и рассказать все. Ты спас бы множество людей. Но ты спрятался здесь.

– Эх, ребята, ребята… – отозвался Терентьев и, странным образом, в устах «попаданца» обращение к людям ненамного младше его прозвучало очень естественно и уместно. «Попаданец» действительно казался похожим на глубокого старика, одевшего чужую личину, которая спрятала морщины, но не скрыла взгляд. Взгляд очень пожилого, очень сильно побитого жизнью человека. – Ну чем я мог бы помочь?

– Чем?! – не выдержал Таланов. – Спрашиваешь «чем»?!

– Не ершись, – терпеливо объяснял Иван, аккуратно откладывая фотокарточку на край стола, ближе к Таланову. – Ну подумай сам. Весь мой опыт, все знания рассчитаны на мой мир. Мой, не ваш. Даже опыт чужой страны трудно перенести, уж поверь мне. А у вас другое все – экономика, политика, история. Военное дело, наконец. Что толку от моего знания организационной структуры воздушной армии, если у вас нет самолетов?

– Зато ты знаешь структуру танковой армии, – холодно прервал его Басалаев. – А она была бы не лишней.

– Она описана в приложении к моим книгам, – парировал попаданец. – Там вообще все, что я помнил. Думал, для атмосферы и антуража… Ну подумай сам, майор, – с огнем в глазах говорил Терентьев. – Какая польза от нашей танковой армии, если у вас и танков-то нет. У вас ВСЕ другое, другая промышленность, другая база. В любом случае вы будете создавать все под себя, по своим возможностям и целям. Это только в смешных книжках герой рассказывает истину, которая всех спасает. Но у меня нет истины, у меня есть знания и опыт, которые были выкованы в одном мире для одной войны, они не годятся для другого. Даже если бы я мог нарисовать танк в подробностях – вы все равно не сделаете его, нет промышленной базы. Вы сделаете то, что сможете, причем не по моим чертежам, а разобрав и скопировав трофейные машины. И, опять же, не скопировав, а как получится на ваших станках и заводах. И объединять их в бригады и армии вы будете не по каким-то рецептам, а как получится по наличию солдат, связи, обученных экипажей и еще массы вещей!

Он умолк, переводя дыхание.

– Все, что я могу вам рассказать, все, что будет действительно полезно, это исчезающе малая часть на фоне того, что вам придется сделать самим.

– И все же, пусть исчезающая, но часть. – Басалаев был терпелив и упорно гнул прежнюю линию. – Ты ненавидишь этот мир? – неожиданно спросил он. – Наш мир? В котором нет привычных тебе вещей и людей? Ненавидишь или тебе просто все равно? Мы так и остались для тебя декорацией? Забавным театром с дирижаблями и травоядными полицейскими? Тебе все равно, пусть убивают, мучают, разрушают? Ради каких-то своих комплексов ты пожертвовал даже любимой женщиной?

Последние слова прозвучали как удар плетью, «попаданец» вздрогнул, с ненавистью глянув на майора, но промолчал.

– Не каких-то… – глухо вымолвил он, наконец. – Хочешь узнать… Хорошо. Узнаешь.

Он достал из-под стола бутылку, стилизованную под старинный глиняный кувшин, и два стакана. Не предлагая никому, налил себе полный стакан и залпом выпил. По комнатушке распространился приятный аромат хорошего вина. Впрочем, Басалаев был уверен, что Терентьев пьет не столько ради того, чтобы оглушить себя алкоголем, сколько оттягивая неприятный момент истины. Майор был доволен – прежняя уверенность и умение играть на чужих комплексах возвращались к нему. Обвинения были несправедливы, уж на кого, а на безразличного и бездейственного Терентьев был никак не похож. Но Басалаеву нужно было знание – почему? И он сумел-таки вызвать «попаданца» на откровенность, выбив из равновесия и спровоцировав на исповедь.

– Это было в сорок первом году, в июле… – рассказывал Иван совершенно ровным, монотонным голосом, словно старинный фонографический аппарат. То ли история была ему давно привычна, то ли наоборот, нарочитая бесстрастность скрывала бешеное кипение эмоций.

– Нас было четверо, обычная «махра». Мы выбирались из окружения, шли по ночам, укрываясь в лесу, днем прятались. И вот так, не заметив сами, вышли из «котла». Немцы еще не выстроили плотного кольца, и мы проскочили сквозь него. Совсем оголодали и решили попробовать поискать еду у местных. Вышли к границе леса, уже на своей территории…

Терентьев помолчал. На его лице по-прежнему не отражались никакие эмоции, голос был все так же ровен и спокоен. Наконец он продолжил:

– Похоже, там разбомбили какой-то состав, а может быть, и нет, мы так и не поняли. Но там были дети, наверное, эвакуированные. Много детей, лет пяти-шести, не старше. Были и младше. И как раз когда мы подошли к опушке, на дороге показались танки… Танки и мотопехота.

Терентьев сделал резкий глубокий глоток, даже не поперхнувшись. Поставил кружку на стол, чуть сильнее, чем следовало бы, зачем-то накрыл ее ладонью.

– Знаете, в чем ведь дело… – проговорил он, глядя куда-то сквозь офицеров пустым немигающим взглядом. – Они не стреляли. Они просто гнались за детьми на танках. Те убегали… Но пятилетний малыш от танка никак не убежит… Никак… – закончил он почти шепотом.

Таланов видел за свою жизнь многое. Он был солдатом, сам убивал и его не раз пытались убить. За последние дни он перенес много тяжелейших испытаний. Капитан думал, что уже нет на свете того, что может его напугать. Но, как видно, ошибался. Виктор сидел на шатком стуле и чувствовал, как леденящий ужас закрадывается в душу.

– А вы? – Басалаев старался сохранить маску суровой сдержанности, но видно было, что простой и страшный рассказ «попаданца» подействовал и на него. Сильно подействовал.

– А что мы… – Терентьев потряс над кружкой пустым кувшином, из которого выкатились лишь несколько капель, сказал что-то похожее на «блят» и отставил бесполезную тару. – У нас была одна винтовка и два пистолета. Не играет против брони, пушек и пулеметов. Никак… Мы не могли ничего сделать… Никого не спасли бы. И не сделали. Я был старшим по званию, какой-никакой, но офицер. Все смотрели на меня. Как я решу. Когда нужно принять серьезное решение, всегда проще, чтобы кто-то решил за тебя… Вот мне и выпало решать за всех.

Иван посмотрел на Басалаева.

– Ты ведь идеалистов не любишь, – с кривой улыбкой отметил он. – Все должно быть правильно и расчетливо. Вот я и решил – расчетливо. Никакого идеализма, все логично. Не нужно лезть на рожон, чтобы погибнуть без пользы.

Иван бесцельно пошарил ладонями по столу, нащупал кувшин, покрутил в руках, словно забыл о том, что пару минут назад сам же отставил его. Он едва не опрокинул свечу, которая тихо потрескивала, время от времени плюясь крошечными искорками.

«Фитиль некачественный», – невпопад подумал Таланов. Ему было откровенно страшно, хотелось встать и уйти, а лучше всего – еще и забыть услышанное. Но болезненный интерес заставлял остаться и узнать мрачную историю «попаданца» до конца.

– Нас было четверо… – повторил Терентьев. – Каждому выпало свое. Двое погибли на войне, один уже после, когда гонял «лесных братьев». Я воевал до сорок второго, потом был тяжело ранен, затем меня перевели в военную контрразведку.

– «Смерш»? – непонятно спросил Басалаев.

– Ну да. – Терентьев искоса взглянул на него. – Прочитал?

– Не все.

– Понятно… В общем, так дальше и пошел по службе. Нам было нечего стыдиться. Вроде бы… мы поступили здраво и разумно. Мы выжили и сделали много, чтобы приблизить победу и спасти других детей. Мы убили много врагов и помогли другим убить еще больше…

Терентьев опустил голову, закрыл глаза ладонью, и впервые его голос сорвался:

– Но я все равно каждую ночь вижу их… – шепотом закончил он. – Каждую ночь…

Басалаев шумно вздохнул, словно на последних словах Ивана задержал дыхание.

– Решил, что если не удалось спасти тех, то ты поможешь хотя бы этим… – вымолвил майор, не то спрашивая, не то отмечая очевидное. – Ты веришь в Бога? – неожиданно спросил он. – Веришь, что на том свете воздастся?

– Борис, – ответил Иван с каким-то непонятным снисхождением. Не высокомерием, а именно снисхождением. – Я прошел войну, которую вы все и представить себе не можете. Пока не можете, ведь для вас все только началось, и ваша война будет долгой, очень долгой… Я видел смерть, кровь и ужасы, какие вам не снились. Я не верю в Бога, который снисходительно смотрит на людоедов, что гоняются на танках за маленькими детьми. А потом с шутками, весело ругаясь, оттирают гусеницы от крови и клочьев одежды. Бога нет. Но я верю в искупление. И в то, что совесть терзает страшнее ожиданий всяких загробных штук. Здесь… здесь мое искупление. Я ждал его почти двадцать лет и все-таки дождался.

– А Ютта? – вновь задал вопрос Басалаев. – Ведь она любит тебя.

– И я ее, – сказал Иван. – Она очень умная, очень хорошая. Она не стала допытывать меня. И не заставила выбирать.

– Ну что же… – в глубокой задумчивости произнес Борис. – Теперь в общем все понятно… Хотя все равно глупо.

– Не тебе судить меня, – жестко сказал Иван. – Не тебе!

– Ты прав, – неожиданно согласился. Басалаев. – Не мне. Нам, всем нам. – Теперь уже майор смотрел на «попаданца» со снисхождением и печалью, как на непослушное дитя, совершившее большую глупость, но слишком юное, чтобы понять это. – Глупец, неужели ты думал, что главная твоя ценность в том, что ты – кладезь каких-то знаний?

– А что вам еще нужно? – злобно вопросил Иван.

– Эх ты… – печально проговорил Борис. – Ты попал в наш мир, жил среди нас, но своим так и не стал. А может, и не пытался… Поэтому и не понял. Ты был нужен не только и не столько как ходячий справочник. Ты был человеком надежды.

– Чего? – не понял Иван.

– Того! – передразнил его Борис. Он встал, приподнялся на цыпочки, разминая затекшие ноги.

– Обожди, ты что имел в виду? – попытался остановить его Иван.

– Если до сих пор не понял, то и теперь не поймешь, – ответил Басалаев с усталым безразличием. Теперь он знал тайну «попаданца», и картина, представлявшая ранее набор разрозненных элементов, сложилась воедино. Борис знал, что проиграл самое главное и ответственное испытание и единоборство в своей жизни, но сейчас, по крайней мере, понимал – как и почему.

Единоборство подходило к концу, его исход был предрешен, и «попаданец», бывший главной ставкой, стал неинтересен Борису.

Басалаев молча вышел из комнаты, за ним, так же молча, не оборачиваясь, последовал Таланов, на ходу пряча фотографию в кожаный конвертик фотографницы.

Терентьев долго сидел, бездумно глядя перед собой, подперев подбородок ладонью. Шло время, минута за минутой уходили в никуда, складываясь в часы. Погасла свеча, и Иван остался во тьме, один на один с призраками прошлого и тяжелыми думами настоящего.

Уже на исходе ночи он наконец встал и спустился в главный подвал проверить, как дела у Цахеса. Дети и работники приюта спали, бодрствовали лишь отец Сильвестр и Цахес. Священник все так же молился.

Колонна была заминирована по всем правилам саперного искусства, пожилой немец сказал, что все будет «как надо».

– Я всю жизнь мечтал быть архитектором, – поведал он, с грустью глядя на дело рук своих. – Но получилось так, что главным образом разрушал… Ты уверен, что в плен сдаваться бесполезно? – вдруг спросил он.

Иван молча покачал головой.

– Эти от тех ничем не отличаются, – ответил он и только потом сообразил, что Губерт не посвящен. Но подрывник понял.

– Лютые времена. Волчьи времена, – с расстановкой произнес Цахес. – Помнишь тот день, когда мы встретились в первый раз? Вы были красивые, очень красивые… Надеюсь, у твоей женщины все будет хорошо. Так мало времени прошло. А теперь мы готовимся убить детей, и это наше милосердие. Айвен, это конец света? В аду кончилось место, и демоны пошли по земле?..

– Они не демоны, друг мой. – Иван положил руку на плечо Губерта. – Они не люди, но и не демоны.

– Тогда убивайте их, пока сможете, – с ненавистью поговорил немец. – Я знаю, скоро будет штурм, и никто не спасется. Но убейте их как можно больше! А потом я… – Он бросил взгляд на колонну, опутанную проводами и взрывчаткой, аккуратно разделенной на мелкие порции. – Я сделаю то, что должно.

Затем Иван поднялся на второй этаж, чтобы проверить пулеметную точку. Он радовался, что в свое время проштудировал «Особенности тактики уличного боя» Лощагина и Яковлева, это помогло дать несколько разумных советов гвардейцам.

«Обидно, – подумал он, – какое хорошее для защиты здание. Если бы Рюгена оборонял гарнизон хотя бы в сотню человек с достойным оружием… В сороковых приют стал бы неприступной крепостью, даже теперь его было бы очень нелегко взять штурмом».

Так получилось, что к рентгенкабинету, в котором разместили станковый пулемет, он подошел бесшумно, тихо ступая по гладкой трехцветной плитке. Иван хотел проверить, не спит ли расчет.

Они спали. Два десантника прикорнули на брошенных прямо на пол матрацах, во сне их лица казались мирными и безмятежными. У пулемета на небольшом складном стульчике сидел капитан Таланов, проворачивая в пальцах давешнюю фотографницу. Профиль капитана терялся на фоне закопченных стен.

Таланов не замечал Ивана. Он снова достал из конвертика фотографию и долго смотрел на нее, поднеся почти вплотную к глазам. Затем его голова безвольно поникла, руки опустились. Плечи Виктора вздрогнули.

Иван ушел так же тихо, как пришел. Он отступал крошечными перекатывающимися шажками, с носка на пятку, стараясь не смотреть на беззвучно плачущего человека.

Светало. Солнце, словно извиняясь за непогоду последних дней, выглянуло из-за горизонта очень рано (рано, конечно, для осени). Бледно-желтое светило щедро поделилось с миром своим светом, освещая умирающий Барнумбург.

Наступало утро.

Последнее утро приюта Рюгена.

По собственному опыту Терентьев хорошо помнил, что в воюющем городе самой главной ценностью является вода. Обычные мирные люди настолько привыкли к водопроводу и свободному, неограниченному доступу к живительной влаге, что не понимают, насколько уязвима система водоснабжения и как быстро пересыхают краны. Поэтому, как только обозначился грядущий коллапс, по настоянию Ивана в приюте заполнили все емкости. Монахи и врачи посмеивались над мнительным русским, но через несколько дней готовы были на него молиться. Только благодаря Ивану Рюген не испытывал жажды.

Теперь вода заканчивалась, но и экономить ее уже не было смысла.

Иван тщательно взбил пену и легкими движениями кисточки равномерно нанес ее на лицо. К местным пастам-депиляторам он так и не привык.

– На тот свет при полном параде? – мрачно осведомился Таланов, останавливаясь в дверях.

– Ага, – неразборчиво буркнул Иван, выдвинув вперед челюсть, чтобы кожа натянулась и лезвие брило чище.

– Дело есть, – все так же неприветливо продолжил Виктор.

– Сейчас. – Бритва легкими порхающими движениями скользила по щекам, снимая плотные шапки пены.

Когда «попаданец» достал дорогой одеколон, брови Таланова недоуменно поползли вверх.

– Понимаешь, – пояснил Иван, протирая лицо салфеткой. – Я в сорок втором был севернее Ста… Одного города, там много недель шли страшные уличные сражения, а мы тем временем в голой степи ходили в атаки, вытягивая из города вражеские силы. Я там поймал два осколка в грудь, и когда лежал в госпитале, рядом со мной был один раненый оттуда. Я у него как-то спросил, когда они поняли, что победа будет за нами. – Терентьев открыл флакон, приятный запах поплыл по комнатушке, смешиваясь с тенью винного запаха. – Думал, скажет что-то героическое, но он ответил… – Иван закончил утренний туалет и повернулся к Виктору всем корпусом. – Ответил: «Когда немцы перестали бриться». Наши, несмотря ни на что, брились и следили за собой, неопрятных не уважали и избегали. И когда увидели, что среди вражеских покойников все больше щетинистых, то поняли, что враг махнул на себя рукой, значит – сломался. С тех пор бритва всегда со мной.

– Ясно, буду иметь в виду: как «семерки» перестанут бриться, так наша и взяла, – сказал Виктор. – Теперь к делу. У меня мало людей. На тебя рассчитывать?

– Конечно, а как же иначе? – удивился Иван, натягивая свой неизменный пиджак.

– Мы не можем охранять все, поэтому я выделил резерв из семи лучших бойцов. Возьмешь под командование?

– Командовать – нет, не возьму, я для них не пришей звезде рукав. А вот поработать в команде – дело другое.

– Тогда присоединяйся.

– Господин офицер, – отец Сильвестр поймал за рукав Басалаева.

– А? – односложно отозвался Борис, аккуратно, но решительно освобождаясь от хватки сухой старческой руки, похожей на птичью лапу. Ему было решительно не до священника. Утро властно вступило в свои права, изгоняя остатки ночи, и противник определенно зашевелился. Исчезли проезжавшие машины, окружающая территория опустела. Борис не был военным, но не нужно было быть искушенным воином, чтобы понимать, к чему идет дело.

С неожиданной силой священник перехватил руку майора и испытующе заглянул ему прямо в глаза.

– Благословить хотите? – недовольно спросил Борис, нахлобучивая шлем. – Я для вас схизматик, рожден и воспитан в православной вере.

– Я не могу благословить на убийство, это грех, – печально ответил Сильвестр. – Но… Как человек, я буду молиться за ваш успех. За крепость ваших рук и стойкость сердец. In nomine Patris, et Filii, et Spiritus Sancti. Amen.

– А как священник? – заинтересованно спросил Басалаев, подтягивая ремешок.

– Как священник я буду надеяться, что милосердный и любящий Господь простит мне это.

– Спасибо, отче, – серьезно сказал майор, проверяя затвор «То-45». Он привык к более компактному оружию, но и с армейской самозарядной винтовкой чувствовал себя вполне уверенно. – Надеюсь, Он услышит.

«Сегодня нам явно понадобится божественное вмешательство», – закончил он уже про себя.

Резерв принял приход Терентьева без эмоций, как само собой разумеющееся. В приюте не было лишних мужских рук, способных держать оружие, и если командир решил, что странный человек в пиджаке будет к месту именно здесь, так тому и быть. Иван поймал на себе несколько косых взглядов, которые, впрочем, быстро прекратились. Гвардейцы оценили свободную непринужденность его обращения с оружием и передвижение через опасные зоны – пробежкой, пригнув голову, чтобы не засветиться в оконном проеме. А сам Иван отстраненно удивился, как быстро и естественно вернулись старые навыки.

Да, война, как оспа, от нее можно излечиться, но она навсегда остается с человеком.

«Пулеметы готовы, минометчики в атриуме», – подсчитывал в уме Таланов.

Резерв ждет своего часа на втором этаже, получив трофейные маски, у остальных – эрзацы Поволоцкого. Все бесполезные для боя собрались в заминированном подвале, туда же переместили лазарет, в котором остался только Хоменко. Остальные либо умерли, либо встали в строй.

Сделали меньше, чем хотелось бы, намного меньше, но все же больше, чем могло бы быть, подвел он итог, возвращаясь к «засадному полку».

Виктор понимал, что при катастрофической нехватке людей командовать полноценно он не может, просто некем. Единственное значимое решение, которое ему надлежало принять, – ввод в схватку резерва в нужный момент в нужном месте. Таланов долго думал, не сказать ли что-нибудь для вдохновения и поднятия боевого духа, но в конце концов не стал.

– Надо было сказать речь, – тихо, только для него произнес Иван, буквально вторя мыслям капитана.

– А что мне говорить? – так же тихо ответил Виктор. – Что все погибнут из-за того, что… – Он не стал заканчивать мысль. – Все будет или неискренним, или ненужным. Они славные ребята и сами все понимают.

Иван немного помолчал. За углом здания, на улице Герцхеймера отчетливо взревел мотор какой-то тяжелой машины. Послышались лающие голоса, они перекликивались короткими рублеными фразами, наверняка отдавали команды. Из-за расстояния Виктор не мог понять, какой это язык, но в любом случае то был не английский. Капитан крепче сжал шейку приклада, отполированного ладонями до зеркального блеска.

Еще минута.

И еще.

Голоса стали громче, похоже, кто-то произносил речь, короткую и экспрессивную. Слова, эхом отразившись от зданий, врывались в окна приюта как энергичное «гав-гав-гав!». Капитану вспомнились безумцы-сатанисты, которых отправили к кумиру гранатой. Те надрывались почти так же.

– Ну чисто собака брехает, – заметил кто-то рядом. Среди десантников прокатились сдержанные смешки. Похоже, сравнение пришло на ум всем сразу.

– Пес смердячий, – добавил другой, вызвав уже неприкрытое, искренне веселье. Таланов неожиданно поймал себя на том, что забыл его имя. Он помнил до мельчайших деталей его лицо, биографию, мог перечислить все операции, в которых участвовал уже не молодой солдат. Знал, что тот любит и умеет играть на деревянной дудочке-«козе», что у него дома большая семья и трое детей, что он любит читать и постоянно цитирует какие-то забытые романы.

Но Виктор забыл имя. Совершенно забыл.

И вдруг заговорил Терентьев, негромко, но как-то особенно проникновенно.

– «Железный ветер бил им в лицо, но они продолжали сражаться, и чувство суеверного страха охватило противника: смертны ли те люди, что обороняли крепость?..»

Гавканье закончилось. Команды отданы, пехота занимает позиции для атаки. «Сейчас начнется», – подумал Таланов.

– А продолжение есть? – спросил солдат, чье имя капитан никак не мог вспомнить.

– Есть. – Иван на мгновение заколебался, но все же закончил: – «Да, они были простыми смертными, и мало кто уцелел, но они сделали свое дело. И имена их ужасом отзывались в сердцах врагов даже спустя десятилетия».

Таланов почувствовал дрожь, идущую откуда-то из-под сердца, распространяющуюся по всему телу, словно каждая клеточка тела, каждый нерв мелко-мелко завибрировали. Страх или просто ожидание боя? Уже не было времени разбираться. Ладони вспотели, но гладкое дерево цевья сидело в руках как влитое, словно ободряло – дескать, хозяин, не подведу.

– Хорошо сказано, – одобрил безымянный. – Добротно. Ну что, братья, вселим ужас?

– Однозначно, – откликнулся самый первый, сказавший про брехающую собаку.

И все-таки Виктор решился.

– Друзья мои, – сказал он, понимая, что время истекло, и он успеет сказать лишь несколько слов. – Друзья мои…

В горле застрял холодный ватный ком, душащий слова, на глаза Виктора неожиданно навернулись слезы. Но все же он закончил, сказав совершенно не то, что собирался, дабы ободрить и вдохновить, а то, что шло от самого сердца.

– Спасибо вам.

Чья-то тяжелая ладонь сзади опустилась ему на плечо.

– Все путем, командир. Ты был хорош. Никак не хуже Захарыча.

И началось.

Таланов давно уже не верил в ту войну, что показывают в кинографе. На этой целлулоидной, совсем не страшной и даже красивой войне герои погибают, только сделав все, что в человеческих силах, на исходе боя, увидев, что их дело и их правая сторона одерживают победу. Он слишком хорошо знал, что в жизни все проще и гораздо бессмысленнее.

И все же после того, что им довелось пережить, он в глубине души ожидал чего-то кинографического. Надеялся на долгий жестокий бой, в котором он неизбежно погибнет, но захватит с собой многих и многих.

Первый же снаряд отколол от стены кусок кирпича, прилетевший ему точно в голову. Шлем уберег череп, но сотрясение наложилось на недавнюю контузию и общую усталость. Капитан просто выпал из реальности, воспринимая ее так, словно он смотрел со стороны некий фильм, склеенный из обрывков разных лент.

Миг, и первый этаж словно взорвался звуками бешеной пальбы – знакомые хлопки «токаревок», частые «тах-тах-тах» вражеских «коротышей». Бахнули первые гранаты и, перекрывая все, загрохотали тяжелые пулеметы Рюгена.

Даже облегченный десантный вариант тяжел, как жизнь каторжника. Но в пехотном бою это «машина тысячи смертей». От него не защищает уставной бруствер, он смеется над легкой броней и кирпичной стенкой, мешок с песком защищает от его пули не намного надежнее, чем лист папиросной бумаги. Его попадание остановит даже легкий броневик, не говоря уже о любом автомобиле. Он почти не дает раненых, зато хорошо дружит с патологоанатомом.

Три тяжелых пулемета, два «Дегтярева» и снятый с бронеавтомобиля башенный, подавили первую атаку, но противник почти без паузы поднялся в следующую. Ревущая толпа ринулась к Рюгену с разных сторон, группами не более двух-трех человек, чтобы рассеять огонь обороны. Они не искали укрытий, стараясь как можно скорее пересечь открытое пространство, стреляя на ходу из всего оружия.

Пленку сменили, Таланов совершенно не помнил, как разобрались со второй атакой, но знал, что ее отбили. Наверное, минами, потому что главный батальонный минометчик Луконин вместе с ним бегал по третьему этажу с «глухой» стороны дома и через маленькие слуховые оконца бросал гранаты на головы врагам, которые сменили направление атаки и теперь пытались разобрать стену.

Он опять осознал себя от криков в самое ухо. «Щаз! Щаз!» – кричал ему Гаязов, колотя по груди и пытаясь задушить капитана. Таланов отбивался, решив, что прапорщик сошел с ума, но в следующую секунду он уже смотрел на мир сквозь мутные стекла антигазовой маски. Все кругом тонуло в каком-то странном тумане, не то стекла запотели, не то туман был настоящим. Таланов жадно высасывал горячий зловонный воздух сквозь фильтр маски, куда-то бежал, понимая, что Гаязов кричал не «Щаз!», а «Газ!».

Потом маска исчезла. Виктор стоял на коленях, с пустыми руками, без шлема, голова не просто раскалывалась от боли, она сама была болью. Капитан смутно помнил, что приказывал о чем-то, связанном со штыками и рукопашной, но не помнил, что именно. Он не мог сфокусировать взгляд, все – образы, звуки – доходило до него так, словно капитан смотрел на мир через аквариум, в мутном зеленоватом свете, а в уши забили вату. Все вокруг было белым, как будто засыпанным сахарной пудрой. «Пыль», – подумал Таланов и удивился, откуда здесь белая пыль, ведь Рюген не бетонный, а каменный.

Прямо перед ним выросло чудовище, огромное, страшное. Таланов моргнул, чувствуя, как пыль забилась под веки и больно царапает глаза. Окружающий мир скачком прояснился, словно Виктор был близорук и одел очки. Чудовище оказалось Врагом, из тех, из нелюдей. Враг передернул затвор и жизнерадостно улыбнулся капитану белозубой улыбкой, очень доброй, какой-то светлой. Таланов хотел ответить тем же, но мышцы лица свело в болезненной судороге. Не переставая улыбаться, Враг прицелился ему прямо в лицо, и в этот момент кто-то налетел на него с боку, сбил с ног, выбив оружие. Сцепившиеся противники покатились по засыпанному битым кирпичом и белой пылью полу, осыпая друг друга ударами.

Таланов попытался подняться, чтобы помочь кому-нибудь из них, но никак не мог решить, кому. Да и в любом случае ноги его не слушались.

Снова что-то взорвалось, совсем рядом. Виктор потряс головой, которая уже не болела, она просто стала огромной и совершенно пустой. Каждый звук, пробившийся сквозь заложившую уши вату, долго гулял внутри, отражаясь от внутренних стенок потяжелевшего черепа.

В новом обрывке фильма он все так же стоял на коленях. Давешний враг забился в угол, хотя нет, это был уже кто-то другой, в хорошо знакомом английском мундире, почему-то тропической расцветки. Он свернулся в клубок, закрываясь руками и истошно завывая от ужаса, а солдат, имени которого Виктор так и не вспомнил, полз к врагу, оставляя за собой густой карминовый след, волоча собственные внутренности. Он судорожными рывками подтягивал себя вперед, опираясь на локоть левой руки, отталкиваясь ногами, а в правой сжимал кинжал.

«Демьян. Его звали Демьян», – вспомнил Виктор.

Иван Терентьев шагнул из-за края четко очерченного кадра. Без лишней спешки, но и без промедления он прицелился в англичанина и спустил курок. «Токаревка» щелкнула пустой обоймой. Не смутившись, Иван методично, несколькими расчетливыми точными ударами насмерть забил англичанина прикладом. Затем перевернул затихшего Демьяна лицом вверх, досадливо сморщился при виде остекленевших глаз покойного. Отложил ставшую бесполезной винтовку, не отбросил, а именно аккуратно отложил в сторону, подобрал вражескую, деловито сорвал с трупа в тропической форме сбрую с запасными магазинами.

Как-то резко, без перехода «попаданец» буквально напрыгнул на Виктора, занял все поле зрения, от края до края.

– Пошли, их еще много. – С этими словами Терентьев крепко ухватил капитана за ворот и потянул за собой, с усилием волоча по полу как мешок с картошкой.

Таланов попытался остановить его, сказать, что он может идти сам, но не смог даже поднять руки, распухший язык безвольно забил рот. Тело окончательно отказывалось служить. Последним, кого увидел Виктор, был Поволоцкий. Хирург брел по коридору, не кланяясь пулям, словно для него не существовало этих маленьких смертоносных ос, злобно цвинькающих и глухо стучащих по металлу и дереву, выбивавших фонтанчики крошек и пыли из стен. Он приговаривал «Бинт, надо бинт», очень внимательно всматриваясь себе под ноги.

Последнее, что почувствовал Виктор, был невыносимый стыд, выжигающий сердце и душу, выедающий глаза слезами злобы и запредельного презрения к себе. Его солдаты погибали, а он весь бой бродил и сидел.

И тьма накрыла его.

– Бля, капитан, ты же тощий, как шкидла, откуда вес-то?! – рычал сквозь зубы Иван, волоча за собой безвольное тело, как волжский бурлак.

«Попаданец» привык снисходительно относиться к местному военному люду. Ему, ветерану, были смешны маленькие армии, забавные броневички, гордо именуемые «бронетехникой», артиллерия, в которой семьдесят шесть миллиметров считались более чем приличным калибром. Никак не получалось воспринимать серьезно армии, которые в последний раз сходились в настоящей большой войне семьдесят лет назад, еще в эпоху конной тяги и первых паромобилей. Был в его отношении и некий снобизм – он был как-никак солдатом Красной Армии, лучшей армии мира. Разве могут с ней сравниться игрушечные солдатики империализма, пусть даже империализма с человеческим лицом?

Теперь он изменил свое мнение.

«В этом городе каждый, у кого целы руки и ноги, непрерывно сражается», – вспомнилась строчка из письма какого-то немецкого солдата.

Терентьеву не довелось воевать в Сталинграде, но он был уверен, что там было так же. Слепящая ярость, ненависть к врагу, заставляющие забыть обо всем, срывающие любые тормоза, в том числе и инстинкт самосохранения. Готовность стрелять, ловить и бросать обратно вражеские гранаты, а если будет нужно – и накрыть ее собственным телом. Когда закончатся патроны – драться ножами, арматурой и камнями. Состояние, в котором собственная жизнь не просто теряет цену, но теряет смысл и значение само слово «цена». Только желание убить еще одного врага, а если уже нет сил, если жизнь и силы уходят с последними каплями крови – подняться. Подняться и еще на мгновение вырваться из объятий смерти, хотя бы вцепиться в ногу еще одному врагу, подарив кому-то из своих лишнюю секунду, чтобы убить.

Гвардейцы сражались с фанатичным упорством, и, встретив людей, утративших страх смерти, стоявших насмерть подобно скале, враги растеряли гонор и самоуверенность.

Но все же они были сильны, слишком сильны.

Крошечный гарнизон отбил три атаки, следующие одна за другой. Закончились мины, умолкли раскалившиеся стволы пулеметов, расстрелявших боезапас. Но противник, оставивший перед приютом-крепостью два чадящих броневика и россыпь трупов, сменил тактику. Снайпер убил солдата, контролировавшего подход со «слепой» стороны, и группа подрывников с взрывчаткой и лестницами пробила брешь на уровне второго этажа. Это был рискованный, но грамотный ход, кладка первого уровня не поддалась бы. В считаные минуты штурмовики выстроили из легких ферм конструкцию, схожую с пандусом, и ринулись внутрь, забрасывая гранатами второй этаж.

Отделение Крикунова погибло в полном составе за пару минут, но задержало врага, не дав ему расползтись по зданию. И, поняв, что пришло время, Таланов отдал приказ, который издавна наполнял боевой яростью сердца сильных, и ужасом – сердца слабых: «Примкнуть штыки!»

Он повел в бой «засадный полк».

Капитан сражался в первых рядах, увлекая за собой крошечный отряд, он дрался как безумный, и даже смерть отступала перед ним.

Гвардейцы перебили всех штурмовиков, но после этого их осталось лишь пятеро.

Тишина была оглушительной. Она упала неожиданно, обрушилась, как гранитная плита. Только что барабанные перепонки лопались от выстрелов и разрывов, и почти сразу же все закончилось. Терентьев машинально посмотрел на часы. Два часа непрерывного боя.

– Командир, – когда Таланов потерял сознание, командование естественным образом перешло к Ивану, даже Басалаев признал его верховенство, – что дальше?

Иван посмотрел на Бориса. Майор выглядел ужасно, поперек его лба пролегла рваная рана, наспех и неровно замотанная какой-то тряпицей, кровь продолжала сочиться, смешиваясь с пылью и грязью, покрыв лицо устрашающими тигриными разводами.

– Все, – произнес Иван, и в его словах Борис прочитал приговор. – Все. Пора спускаться.

Подволакивая ногу, к ним подошел Горцишвили, поперек груди на широком ремне у него висел трофейный пулемет.

– Идите, – сказал он. – Идите, я останусь здесь. Они мне за каждую ступеньку заплатят.

– Командир!

Кричали снизу, из подвала.

– Твою же мать, – проскрипел сквозь зубы Терентьев, яростно передергивая затвор. – Недосмотрели!

– Командир! Команди-и-и-р!!!!

Иван и Борис переглянулись.

Не сговариваясь, оба бросились к лестнице. Армен похромал за ними, спустился на несколько ступеней и там остался, поудобнее пристраивая пулемет.

Лестница, площадка. Еще лестница, уже короче, коридор с парой тусклых лампочек под потолком, запитанных от последнего аккумулятора. И наконец подвал.

Шварцман не забыл про Басалаева. Когда «семерки» начали наступление на город, он лично связался с Морисом Туле, французским генералом, коротко обрисовав суть дела. Пробиться в район старого города было уже невозможно, но существовал обходной путь, тот самый, которым не получилось уйти у гвардейцев. Подняв старые архивы, французы нашли старый заброшенный коллектор, берущий начало еще за городской чертой и проходивший рядом с Рюгеном. Беда была в том, что ответвление, ведущее к подвалу приюта, давным-давно заделали, причем на совесть. В течение суток ополченцы вручную разбирали завал, а за тонкой стеной ходили и переговаривались враги…

Первым дрожь стены заметил отец Сильвестр, а Поволоцкий едва не застрелил первого француза. Но путь к спасению был открыт.

– За веревку, все держитесь за веревку! – надрываясь, перекрикивал шум Иван. Сверху бил пулемет Армена, грузин держал лестницу, прикрывая отход. – Беретесь у узла и ни за что не отпускаете!

– Айвен, – Губерт был бледен как смерть, – это гражданские инженеры…

– И что?! – рявкнул Терентьев. – Им воевать не надо, мы уходим!

– Они не заминировали проход, даже не подумали об этом, – сообщил немец, и Иван обмер.

– Быстрее! – донесся до них истошный крик Армена. – Быстрее!!! Идут! Не удержусь!

Краем глаза Иван увидел какой-то летящий предмет, он успел уйти в сторону и чуть развернуться, удар приклада пришелся не в челюсть, а по плечу. Но оскалившийся Басалаев немедленно ударил снова, и сразу же в третий раз. «Попаданец» безвольным мешком осел наземь.

– Берите его, – рявкнул контрразведчик французам, второпях не подумав, что говорит по-русски, но то ли его и так поняли, то ли вид окровавленного майора был настолько страшен, что до смерти напугал ополченцев.

– Идите! – крикнул Басалаев Поволоцкому. – Уходите скорее!

Не обращая больше внимания на медика, он повернулся к Цахесу, и старый подрывник прочитал в глазах офицера немой вопрос.

– Да, – шепнул немец, Басалаев не услышал его, но прочитал ответ по губам. – Да. – С этими словами Губерт неверными пальцами взял адскую машинку, соединенную с брусками взрывчатки сетью проводов.

Борис колебался, но только мгновение. В это мгновение уместилась вся его жизнь, все надежды, страхи и радости, разочарование поражений и триумф побед.

Гуськом, спотыкаясь и сбивая руки, дети проползали в узкий лаз, Поволоцкий тащил безвольного Таланова, больше похожего на труп. Отец Сильвестр и его помощницы тянули замотанного бинтами пулеметчика, того, что был ранен в живот.

Басалаев шагнул к коридору, на ходу перезаряжая пистолет, хлопнул по боку ладонью, проверяя, на месте ли нож.

– Держись! – крикнул он, надеясь, что Армен услышит. – Держись!

Цахес проводил его взглядом и погладил кончиками пальцев взрыватель, свое последнее творение, настоящее произведение искусства. Чтобы с гарантией подорвать колонну, пришлось очень тщательно рассчитать точки приложения сил и разделить взрывчатку на малые части. Но взрывать их надо было синхронно.

Губерт глубоко вдохнул воздух, густой, спертый, насыщенный кислым запахом пороха и гарью пожара, и приготовился к последнему в своей жизни акту разрушения. Он глянул на лаз, прикидывая в уме, далеко ли уползли беглецы, и мысленно пожелал им удачи.

Его пальцы легли на рычаг.

Отчаявшись пробиться через пулеметный огонь Горцишвили, Враги забросали его гранатами и дали залп из каких-то штук, похожих на ракетные ружья. Все пространство вокруг дверного проема, ведущего в подвал, взорвалось дымом, крошевом стен и осколками металла. Но Армен был еще жив. Обливаясь кровью, он поднялся навстречу бегущим нелюдям и дал еще одну очередь от бедра. Бегущий по коридору к лестнице Басалаев услышал яростный лай длинных очередей и понял, что теперь между врагами и беглецами только он.

Была ли это мина, или снаряд, или кто-то взорвал стенобойный заряд, но в углу подвала, там, где было заложенное окошко, полыхнуло. Гул взрыва прокатился по помещению, и, опережая его, между стенами и колоннами заметались жалящие осколки.

Губерт завалился на бок, воздух со всхлипом вырывался из пробитых легких. Коробочка взрывателя выпала из разжавшихся пальцев, упала на пол, подпрыгнула и откатилась в сторону. Тонкие провода легли в пыли, словно мертвые змеи.

Вся жизнь Басалаева была сплошной чередой вызовов, которые он бросал миру и принимал в ответ. Он не мог иначе, только вперед, только побеждая, ежечасно доказывая всему миру, но в первую очередь себе, что он может.

Эпопея с «попаданцем» стала предельным вызовом, величайшим испытанием, ставкой, в котором был не просто ««попаданец»», но целый мир. Басалаев проиграл эту игру, но в решающий миг судьба, словно в испытание, опять дала ему шанс, обнулив ставки и позволив вытащить еще одну, последнюю карту.

Он замедлил шаг, переводя дух: не годилось принимать последний бой со сбитым дыханием. Первый враг вылетел из-за угла, прыгая через ступени.

«Глупо», – подумал Борис, как сказал бы «попаданец», первой в помещение должна войти граната. Он выстрелил в голову, чтобы убить наверняка, точно зная, что будь шлем врага выкован самим сатаной в адском пламени, нет такого металла, что выдержит десятимиллиметровую пулю «Догилева-Маузера», выпущенную в упор. Жертву словно молотом отшвырнуло назад с запрокинутой головой, под ноги его собратьям. В считаные секунды Борис расстрелял всю обойму и ринулся вперед, выхватывая нож.

«Как странно, должно быть больно, но я ничего не чувствую», – подумал Цахес. Он лежал на полу и тихо плакал от бессилия. Тело, верное, послушное тело, столько лет исправно служившее ему, больше не слушалось хозяина. С каждой каплей крови из него уходили силы и жизнь. Детонатор лежал на расстоянии вытянутой руки, но Губерт не мог пошевельнуть даже пальцем.

И, что самое страшное, он слышал из коридора шум схватки, безжалостной рукопашной схватки, в которой один вел безнадежный бой против многих, покупая ценой своей жизни драгоценные секунды для него, Губерта. Секунды, которые не имели цены, потому что за них платили кровью. Мгновения, уходившие одно за другим, которыми он не мог воспользоваться.

«Господи, – взмолился он, – только одно движение, дай мне сил только для одной руки. Возьми все, пошли меня в ад, но только дай мне сил ради этих несчастных детей, ради доброго отца Сильвестра, ради Айвена и рыжеволосой Ютты…»

В коридоре было слишком тесно, а майор сразу пошел в ближний бой, теперь в него боялись стрелять, чтобы не задеть своих. Его кололи штыками и кинжалами, били прикладами, но Басалаев продолжал драться. Кровь хлестала из пробитых жил, не слушались сломанные пальцы, но нечеловеческая воля держала его на ногах, и майор не пускал Врагов.

Им все же удалось его свалить, но он сумел встать, повернулся и насел на того, что успел шагнуть дальше. Озверевшие Враги кололи его штыками в спину, лезвия скрипели на ребрах, но Борис уже не чувствовал боли, он давил, пока у нелюдя не хрустнула шея, а затем поднялся, огромный и страшный, утративший человеческий облик, ослепший от крови, залившей единственный глаз.

Поднялся, утвердив ноги в пол, подобно гранитным столпам, упершись руками в стены, словно скрепляя их плотью, ставшей крепче стали.

– ЦАХЕС!!!!!!!! – проревел он. – ВЗРЫВАЙ!!!

Черный зев тоннеля вздохнул облаком пыли, громоподобный рокот прокатился по всей его длине. Плотная воздушная пробка с силой ударила людей, опрокидывая их на заходившую ходуном землю.

«Успели», – подумал Поволоцкий. Полумертвый капитан был тяжел и, похоже, прибавлял в весе с каждым пройденным метром. Глухо стонал приходящий в себя Терентьев, которого, люто матерясь, волокли двое французов. Плакали на разные голоса дети, поминутно теряющие путеводную нить, но это было уже не важно.

Все-таки успели…