– Холодно, – сказал Крамневский, запахивая бушлат.

Тихий океан всячески старался убедить, что его название – большая ошибка человечества. Штормило, солнце скрылось за низкой пеленой туч. Ветер гнал их косматые туши вскачь, как табун призрачных серых коней, окутанных туманными попонами. Высокие волны бросались на сине-черные борта «Бурлака», яростно терзая металл обшивки, жадно выискивая малейшую щель. Не находя, с разочарованным шипением и плеском откатывались назад, чтобы собраться с силами и повторить атаку. И снова, и снова…

Такое оно, море… подумал Крамневский. За миллиард лет до того как первая обезьяна слезла с дерева, океан уже был стар и мудр. Пройдет время, не станет людей, а море наверняка останется, и ветер все так же будет гнать волны вдаль, за горизонт… Что для природы миллион-другой годков?

Илион вновь поежился. Сырость окутала судно-док словно плотное облако, по недоразумению перепутавшее небо с океаном. Ветер срывал с пенных гребней волн пригоршни воды и изо всех сил швырял их как можно выше, стараясь достать до прогулочного мостика. К площадке, огороженной прочными перилами, долетала лишь мелкая водная взвесь, но ее хватало, чтобы пропитать каждую нитку. Словно выражая солидарность коллеге снизу, тучи в поднебесье проливались мелким, противным дождем.

Крамневский замерз, но упрямо оставался на своем месте. Крепко ухватившись за перила покрасневшими ладонями, подставив лицо промозглому ветру и каплям воды. Подводники – совершенно особые люди, только они в полной мере знают, насколько прекрасен океан, особенно в сравнении с теснотой субмарины. Только тот, кто неделями заперт в стальной консервной банке, на глубине сотен метров, может по-настоящему наслаждаться штормом и дождем.

Через несколько дней пятидесятитысячетонный самоходный док минует Огненную Землю и обогнет южноамериканский материк. Далее под прикрытием отдельного соединения американского флота дойдет до мыса Кабу-Бранку, где «Пионер» наконец покинет колыбель «Бурлака» и уже в одиночку, под водой, отправится дальше. На север, к точке с приблизительными координатами шестьдесят градусов северной широты и тридцать градусов западной долготы. Первоначальный план подразумевал проводку дока через Панамский канал, но слишком уж это людное место. Наверняка главный проход между двумя величайшими океанами плотно просматривается английской агентурой. А все, что знают англичане, знают и загадочные «семерки». По уму, «Пионеру» следовало бы отправиться в самостоятельный скрытный путь еще раньше, но иначе не успеть с монтажом главных функциометров радиоразведки.

Крамневский оглянулся, посмотрел на огромное «корыто» дока, где под маскировочным водонепроницаемым навесом покоилась на специальных опорах туша субмарины. Как всегда – окруженная множеством машин, приспособлений и рабочих. Фермы кранов, леса и подъемники опутывали лодку как сеть лилипутов – кашалота. Насколько творения рук человеческих больше и значительнее самих создателей, подумал капитан.

– Холодно, – повторил он, немного подумав, добавил: – И сурово.

Металлические ступени загремели под быстрыми тяжелыми шагами. Шафран вскарабкался на мостик, тяжело дыша и глотая воздух.

– Притомился? – ехидно поинтересовался Крамневский. – Всего-то сотню-другую метров пробежался, а уже пыхтишь как паровоз. Может, пора на покой?

– Сам валяй на берег, – процедил, отдышавшись, механик. – Я тебя еще на пенсион спроважу. Побегай здесь с мое, и все вверх… Короче, там уже ждут.

– Уже? – удивился Крамневский, взглянул на часы. – И верно.

– Застоялся, засмотрелся, – подколол Шафран. – Давай, пошли, народ ждет!

Илион бросил прощальный взгляд на беснующийся океан, на серое небо. Где-то там, высоко, укрывшись в облаках, барражируют патрульные дирижабли. Скорее для проформы, вражеские бомбардировщики не забираются так далеко на юг, но в столь ответственном деле излишних предосторожностей не бывает. Почему-то капитану казалось, что он больше не увидит открытой водной глади. Странное ощущение, ведь он на корабле – до океана рукой подать, а до «расстыковки» и добровольного самозаключения в подлодке еще не один день.

И все же…

Они спускались по трапу, Шафран, как обычно, бурчал и ругался, пеняя планировщикам операций за спешку и аврал. Крамневский не вступал в диспут, понимая, что механик просто спускает пар. Все прекрасно осознавали причину спешки – судя по скудным и обрывочным данным разведки и радиоперехвата, злодеи собирали большой конвой в Северном море, чтобы отправить его обратно, в свой сатанинский мир. Если «Пионер» не успеет к нему, то придется выжидать следующего, который почти наверняка будет гораздо меньшим. А чем меньше кораблей, тем труднее подлодке замаскироваться на их фоне.

Поэтому «Бурлак» вышел на неделю раньше запланированного срока, а темп работ… На самоходном доке пришлось развернуть полноценную реабилитационную клинику для работавших на износ рабочих и конструкторов. Испытания одних систем шли параллельно с доводкой других, и чем дальше, тем тяжелее становилось на душе у капитана подлодки. Понадобится чудо, чтобы аппарат, не прошедший даже нормальных ходовых испытаний, выполнил столь тяжелую и опасную миссию. Иногда Илиону было стыдно перед самоотверженными строителями «Пионера», надрывавшимися на немыслимо тяжелой и напряженной работе. Понятно, что время экипажа еще не пришло, а когда придет – работа и быт подводников ужаснут любого. Но все равно тяжело жить в относительной праздности, когда другие изматывают себя ради общей цели.

Закрывая за собой внешнюю дверь, Крамневский вновь вспомнил яростные споры, что кипели вокруг выбора субмарины. Можно было использовать испытанную, надежную «невидимку» с анаэробным двигателем Стирлинга, но предельный срок в двадцать пять суток непрерывного нахождения под водой все-таки показался недостаточным. Никто не мог сказать, что ждет лазутчика «на той стороне», поэтому приходилось рассчитывать на полную автономность и работу исключительно на глубине, под термоклином – границей соприкосновения слоев воды разной температуры, которая искажает акустические волны, исходящие от гидролокатора, и соответственно затрудняет обнаружение субмарины.

А действующие атомные подводные лодки были немногочисленны и слишком шумны. Выбор новейшего «Пионера» не являлся избранием лучшего из имеющегося – альтернативы ему просто не было. Но, как положено по канонам психологии, отринутые возможности сразу стали казаться гораздо выгоднее.

Может быть, стоило рискнуть и использовать «невидимку», держась подальше от судоходных районов и всплывая с большой осторожностью?

Может быть, стоило понадеяться на слабое развитие противолодочной обороны «семерок» и отправить разведчиков на шумной, но более надежной атомной лодке из действующих?

Сомнения, сомнения…

Крамневский не жаловался на скудное воображение или солдафонский склад ума, но изначально решил не забивать себе голову еще и такими заморочками. В поход отправится «Пионер», сшитый буквально на живую нитку, ненадежный, со всеми недостатками, которые уже имеются и которые еще только предстоит обнаружить по ходу эксплуатации. А забота капитана – провести лодку и экипаж через все превратности пути.

Стоило закрыть дверь и повернуть штурвал, как жара накрыла его плотным пологом. Строго говоря, было не так уж жарко, но после промозглого холода шторма, из-за вымокшего насквозь бушлата, Крамневский почувствовал себя так, словно попал в баню. Он торопливо сбросил верхнюю одежду, перекинул через руку и приготовился к значимому событию. По традиции, перед выходом в поход, с новым экипажем, капитану полагалось устроить нечто вроде неформального банкета, скромного, но располагающего к общению. Еще раз всех перезнакомить, вдохновить и просто дать людям немного развеяться. В старые времена капитану полагалось еще и самостоятельно наловить рыбы для угощения в потребном количестве, и некоторые командиры до сих пор придерживались старого устава. Но Илион решил, что не настолько консервативен.

В целом экипаж «Пионера» уже более-менее познакомился друг с другом. Жесточайший отбор по профессиональным качествам, опыту и психологической устойчивости оставил только самых лучших, поэтому подводники или были знакомы лично, или, по крайней мере, слышали друг о друге. Некоторые даже успели поучаствовать в новой войне. Например, старший помощник Сергей Русов и акустик Михаил Светлаков вместе служили на подводном крейсере Второй ударной группы Северного флота, той, которая приняла самый первый удар вражеской армады. Серьезно поврежденная лодка всплыла и сразу попала под атаку английских гиропланов, но крейсер ушел в полосу дождя и спасся, потеряв треть экипажа. А командир группы радиоразведки Трубников ранее числился на «Черноморе», который прослушивал английский эфир у самого побережья Британии и тоже с ходу попал в самую гущу событий. Как только стало понятно, что дело нечисто, «Черномор» опустился на грунт и две недели – пока не закончился кислород – отлеживался на глубине, тщательно фиксируя все происходящее.

Больше всего Крамневского удивила новая встреча с Егором Радюкиным. Оказалось, что у работы вице-председателя Научного Совета существовала и теневая сторона. Помимо общеизвестных исследований в области транспорта и рыболовства, доктор наук занимался еще и военной метаэкономикой, будучи лучшим специалистом страны в этой области. Сначала судьба свела Илиона и Радюкина в гибнущем «Экстазе», теперь доктор готовился сопровождать экспедицию в качестве научного консультанта. Воистину, никакая фантазия не сравнится с кульбитами, которые способна выкинуть реальная жизнь…

Крамневский уже провел серию тренировок на полноразмерном макете и оценил первоначальную сработанность команды как приемлемую. Для начала. И тем не менее еще одна большая встреча совсем не помешала бы. До кают-компании следовало добираться минуты три-четыре, минуя несколько уровней, дважды спустившись и один раз поднявшись по узким трапам.

– Не люблю я эти ходилки, – признался вдруг Шафран на последней лестнице, поджав ноги и съезжая по перилам «по-моряцки» – на ладонях, как на салазках. – В самый первый раз как спускался, еще в навигацкой школе, меж прутьев пальцами попал, чуть без руки не остался. Сколько лет прошло, а каждый раз опасаюсь.

– Бывает, – отозвался Крамневский. – Я вот видел, как один гражданин себе палец обручальным кольцом почти оторвал. Зацепился за люк.

– Не, цацки – это не для нас, – подхватил бородатый механик. – Ну все. Теперь пора и сжевать чего-нито. Проголодался я…

Илион незаметно улыбнулся. Пожилой механик и оператор был очень опытным подводником, умудренным богатейшим опытом. Шафрану не раз доводилось принимать суровые решения и совершать жесткие, порой жестокие поступки, но десятилетия опасной работы никак не сказались на жизнерадостном характере носителя «ярлыка на великое погружение». Добрый, непосредственный, очень ответственный, жизнерадостный, иногда чересчур категоричный и немного наивный – Аркадий Шафран нравился всем.

Почти наверняка тайный рейд «Пионера» станет для механика последним походом в океан, подумал Илион. Если они вернутся, Шафран уйдет сам, не позволит себе подвести доверие Императора, не станет играть с Глубиной в орлянку, надеясь на крепкое здоровье. И это грустно… Покинет профессию последний представитель славной плеяды подводников-водолазов, из тех, кого почтительно прозвали «морестроителями». И вместе с ним закончится целая эпоха, время, когда человек был лучше, надежнее, крепче своей несовершенной техники.

Команде следовало почтительно встречать капитана, но на сей раз освященный многими годами ритуал сломался. Едва шагнув через высокий комингс, Илион и Аркадий поняли, что случилось нечто экстраординарное. Все присутствовавшие столпились в дальнем углу кают-компании, где на специальных кронштейнах висел большой новостник. Если бы не тихий рокот корабельных машин – неизменный спутник любого действующего судна – можно было бы сказать, что в широком светлом зале стояла гробовая тишина. Только громко похрипывал динамик ящика с экраном. Илион кашлянул, привлекая к себе внимание, внутренний голос шепнул ему, что это не тот момент, когда нужно жестко командовать и требовать соблюдения устава. Лица обернувшихся все, как один, выражали угрюмое ожидание, только Мэттю Вейнер, представитель ВМФ Конфедерации для связи с американским прикрытием, был бледен, как смерть.

– В чем дело? – негромко спросил Илион.

– Мы здесь, пока вас не было, включили, попросили американца настроить «Хроники»… – виновато сказал один из двигателистов. – И вот… Сначала было оповещение, а сейчас покажут снова, сначала.

Что такое «Хроники», Илион знал, «Хроники Эшелона» выходили в Конфедерации еженедельно и были достаточно популярны на флоте Империи. Отчасти из-за военно-инженерной направленности, но главным образом потому, что передачу вели две очень симпатичные девушки. Но при чем здесь пропаганда союзника, капитан не понял.

– И что? – достаточно резко спросил он.

– Беда, Илья Александрович, беда, – негромко откликнулся Радюкин. – Не наша, но все равно – большая беда. Сейчас будет повторение, ретрансляция из Буэнос-Айреса. Смотрите…

Очередной выпуск «Хроник» стал десятым по счету, в честь мини-юбилея ему уделили в полтора раза больше эфирного времени. Еще больше картинок и роликов, больше гостей, красок и событий.

После короткого ролика заставки с непременным «Buy war bonds! If we build `em we will win!» камера показала уже привычный и знакомый миллионам зрителей интерьер студии. Ведущая, очаровательная блондинка Джоанна, затеяла беседу с первым гостем – моложавым и в высшей степени мужественным генералом ВВС. Генерал стильно дымил сигарой с крошечной золоченой фигурой дирижабля на коричневом боку, сообщив между делом, как приятно после длительного патрулирования закурить «Aviator’s special». Собственно, беседа более походила на флирт, удерживаясь на грани допустимых приличий. Впрочем, за это (в числе прочих достоинств) ее и ценили зрители. В то же время на специальном экране за спинами беседующей пары сменялись слайды, показывающие некие детали и отдельные агрегаты. Эта сложная механика символизировала успехи американских конструкторов в победе над тайной реактивной тяги.

Приковав внимание аудитории к экранам, авторы «Хроник» перешли к более серьезным вещам. После короткого упоминания событий европейского фронта («без перемен») к блондинке и генералу присоединилась вторая ведущая – брюнетка Памела с авангардно короткой стрижкой, открывающей даже уши. Вдвоем девушки зачитали сводку последних деяний «Эшелона». Последнее нападение бомбардировщиков противника отбито успешно, сбито четыре вражеских самолета.

– Таким образом, – прокомментировал генерал. – Боевой счет наших славных парней из «Эшелона» доведен до пятидесяти трех вражеских машин. Хорошее число, уже больше, чем звезд на красно-синем флаге.

Ведущие дружно хихикнули и продолжили – в ответном налете на конвой пришельцев утоплено два транспорта и уничтожено шесть английских дирижаблей.

(На этом месте Терентьев, смотревший передачу в снежной Москве, рассмеялся в голос, хлопнул себя по колену и произнес непонятные Ютте слова: «Правильно, чего их жалеть, супостатов, пиши больше! Молодцы, почти как Информбюро».)

– К сожалению, мы понесли серьезную потерю, пятую с начала действия оборонительной системы «Эшелон», – скорбно зачитывала Джоанна. – Был сбит термоплан «Мейкон», из шестнадцати человек экипажа спасены пятеро, обнаружены тела еще троих. Один из спасенных в тяжелом состоянии, в госпитале, жизни остальных вне опасности. Разумеется, все выжившие и семьи погибших получат специальную страховку. Командир экипажа представлен к государственной награде посмертно…

Внезапно блондинка замолчала, ее личико некрасиво скривилось, девушка напряженно всматривалась куда-то за камеру, видимо на информационное табло. Брюнетка сориентировалась быстрее.

– Извините, в Нью-Йорке объявлена воздушная тревога, уровень желтый. Пожалуйста, проверьте ваши антигазовые маски, – чуть дрожащим голосом проговорила она.

Генерал аккуратно отложил сигару и начал неожиданно четко, предельно конкретно указывать – что и как следует делать. Приготовить самое необходимое – маски, документы, воду. Предупредить соседей. Быть готовыми проследовать к ближайшему убежищу, ориентируясь по указателям. Достав откуда-то из-за спины антигазовую сумку, он еще раз показал, как правильно обращаться с маской. Девушки сидели, хлопая длинными ресницами, потерянные и растерявшиеся.

– Вне всякого сомнения, эта тревога учебная, – с доброжелательной, чуть натянутой улыбкой произнес военный, стягивая резиновое рыло. – Не следует опасаться того, что враги смогут прорваться сквозь нашу оборону. В любом случае… пожалуйста, дайте схему «Эшелона» на экран… спасибо, «желтая» тревога означает, что один или два настырных вражеских пилота прошли первый рубеж. Очень скоро они столкнутся с второй линией и повернут назад, а наши ребята получат шанс дать им пинка. Кроме того, все важнейшие объекты на побережье прикрываются стационарной противовоздушной обороной.

Еще несколько минут генерал рассказывал про надежную систему обнаружения и перехвата, потом Памела попросила проверить, хорошо ли пригнана ее антигазовая маска.

Камера ушла чуть в сторону; нельзя было исключить того, что там, за кадром, вполне могла произойти некая фривольность. Впрочем, что-нибудь подобное случалось в каждой передаче. Справедливости ради следовало отметить, что американцы умели становиться на грань приличий, но не переступать оную.

Внезапно рассказывавший о нелегкой службе дальнего патруля генерал умолк на полуслове и склонился вперед, внимательно читая новые указания на невидимом информационном табло.

– Внимание! – вдруг произнес он резко и громко. – Общее оповещение! Группа вражеских бомбардировщиков прорывается к побережью. Красная тревога, повторяю, красная тревога! Закройте газовые краны, отключите электроприборы, остановите и заглушите машины. Немедленно проследуйте в убежища! – Голос военного чуть дрогнул. – И ради бога, не забудьте маски для всех членов семьи…

Изображение запрыгало, исказилось, зигзаги помех прошлись по экрану, мешая цвета и силуэты. Минуту ничего не происходило, а затем трансляция продолжилась.

Но это были уже не «Хроники».

На белом фоне, под черной трехлучевой свастикой сидел человек в парадной форме пришельцев. Гладко выбритый блондин лет тридцати, может чуть больше, с волосами, зачесанными назад и вбок. На первый взгляд – вполне обычный, без рогов, огненного взгляда и даже без когтей. Одет в черный мундир, из-под которого выглядывал снежно-белый ворот рубашки, фуражка с высокой тульей была аккуратно поставлена на край стола, кокардой к зрителям. Секунд десять светловолосый просто молчал, всматриваясь в миллионы лиц по ту сторону камеры немигающим взором, словно давая зрителям возможность освоиться с переменой действия. На лице пришельца не отражалось никаких эмоций, так мог бы смотреть хорошо сделанный манекен.

– Господа, – сказал он наконец на хорошем английском, с непривычным гортанным выговором. – В честь десятого выпуска «Хроник Эшелона» мы позволили себе разнообразить ваш эфир. Предлагаем вниманию зрителей увлекательное путешествие в мир современной войны. Начнем с небольшого фильма.

Это был не фильм, а скорее набор быстро сменяющихся под тревожную музыку картинок-комиксов, почти как у самих американцев. Общий стиль значительно отличался от привычного – обилие углов и прямых линий, чрезмерно утрированные образы, но смысл читался легко. Вот уродливые толстяки с крючковатыми носами и длиннющими пальцами, пугая плакатом с черным самолетом, собирают деньги с испуганных обывателей. Большая часть монет отправляется в огромный сундук, спрятанный в глубоком подземелье, на оставшуюся пригоршню мелочи изможденные строители строят несколько неуклюжих дирижаблей. Художник, найденный в сточной канаве, на последнюю монету рисует стремительные летательные аппараты, которую носатые жирдяи показывают восхищенной публике.

– А теперь посмотрим, как выглядит действительность, – предложил диктор в черном.

Следующий ролик оказался очень коротким, всего несколько секунд – какое-то движение на сером фоне, широкий росчерк, вспышка и конец. Сразу по окончании мини-фильм пошел по второму кругу, в замедлении, затем вновь, еще медленнее, и снова, пока наконец не перешел в покадровый просмотр телевизионной записи с ракеты, сбивающей дирижабль.

– Прямое попадание в гондолу, аппарат уничтожен, выживших нет. Так выглядят настоящие боевые действия, – с назидательным сарказмом сообщил блондин.

Следующая серия роликов представляла набор коротких боевых эпизодов, снятых черно-белой камерой, очевидно с какого-то летательного аппарата. Вот объятый пламенем термоплан с эмблемой «Эшелона», крошечные человечки прыгают вниз, пытаясь спастись с помощью индивидуальных спасательных баллонов, но длинные очереди трассеров из-за кадра методично прошивают спасательные шары один за другим. Эсминец, переламываемый пополам одним мощным взрывом. Опять эсминец, на этот раз завалившийся на борт в плотном черном дыму. Ракетная атака дирижабля радиолокации – снаряды, оставляя за собой белесые следы, стремительно впиваются в серебристый борт, вспухая клочьями дымных разрывов. Тот же дирижабль падает в океан, разваливаясь на куски еще в воздухе. Еще один тонущий корабль, на этот раз крейсер. Снова расстреливаемый в упор дирижабль…

Диктор сложил пальцы в блестящих черных перчатках домиком, затем плавным жестом раскрыл ладони по направлению к зрителям, словно протягивая им невидимый дар.

– Прискорбно видеть, как народ Америки блуждает в потемках, ведомый лживыми проводниками, – сдержанно произнес черный диктор. – Скажу искренне, нам жаль смелых американских парней, бессильных против новейшей техники, погибающих за интересы чуждых Конфедерации народцев. Однако таков был их выбор. Если некто соблазняется посулами лживых плутократов, он должен принять все последствия такого решения.

Блондин вздохнул, в его взгляде отразилось нечто, отдаленно схожее с сочувственным пониманием.

– Но до сего момента эти последствия затрагивали лишь тех несчастных, кого плутократия выставила на передний край, вынудив сражаться и гибнуть под нашими победоносными ударами. Пришло время показать всему народу Америки, насколько тяжким может быть бремя противоборства с истинными людьми. Быть может, этот урок покажется кому-то чрезмерно жестоким, но в конечном итоге он направлен во благо. До новых встреч.

Трансляция прервалась, на экране остался лишь черный фон с маленьким логотипом «American News Company» в углу.

Из динамиков донесся женский голос, в котором отчетливо звенели нотки паники:

– По техническим причинам трансляция из Нью-Йорка прервана. Ожидайте экстренного выпуска новостей.

«Реклама» – сообщила надпись на экране. Из освещенного утренним солнцем ангара выкатывалась по широким рельсам причальная мачта-мотриса, за ней тянулся малый дирижабль-разведчик с эмблемой «Эшелона» на борту. «Лучшие воины Конфедерации…» – начал было бодрый голос, потом изображение дернулось, и пошла реклама моторного масла «Шелл».

– Похоже, бодалово докатилось и до американцев, – задумчиво протянул Шафран.

Крамневский ничего не сказал, он быстрым шагом, на грани бега, вышел из кают-компании, отправляясь в радиорубку. Как командир «Пионера» он обладал правом свободного круглосуточного доступа к связи. Понятно, что у конфедератов произошло что-то страшное, но что?..

– Он горит, пылает от края до края. Здесь, на окраине, нет электричества, но при свете этого огня можно свободно читать газету. Дороги забиты, движения почти нет. Попробую раздобыть противохимическую накидку и пробраться в город.

Строгий голос сделал паузу, динамик дорогого радиоприемника донес тихий стеклянный звон – похоже, диктор налил стакан воды. После короткой паузы голос продолжил:

– Наш специальный корреспондент передавал последние новости из пригородов Нью-Йорка через любительскую радиотелеграфную станцию. Оставайтесь с…

Марк Келли, первый помощник президента Конфедерации, щелкнул тумблером, выключая аппарат, звук в динамике умер с тихим шипящим присвистом. Келли остался стоять возле тумбы с приемником, скрестив руки на груди.

– Это катастрофа, – тихо произнес президент Эндрю Амбергер, откидываясь на спинку высокого кресла и прикрывая ладонью глаза. – Это настоящий Армагеддон.

Над Ричмондом и высотами долины Шоко, где располагалась резиденция президента, роились гиропланы. Все патрульные дирижабли поднялись по тревоге, прожекторы, словно длинные световые карандаши, шарили в ночном небе. Сквозь окна президентской резиденции доносились завывания тревожных сирен – красная тревога охватила все восточное побережье.

– Через четверть часа совещание штабного комитета. Я должен олицетворять решимость и готовность, но не представляю, что им сказать. И еще менее представляю, что сказать нации, – честно признался президент. – «Эшелон» сожрал миллионы долларов, но оказался ни к чему не пригоден, кроме набегов на отдельные корабли! Вся хваленая система оповещения оказалась бесполезна, мы получаем сведения по радио и из газет. Выходит, пресса и ANC знают больше генералитета и меня!

Первый помощник молчал. Он хорошо знал, что в такие минуты Амбергеру лучше выговориться, сбросить напряжение в монологе перед единственным человеком, которому президент изредка открывался. Перед кем еще можно показать истинные мысли, как не перед другом детства?..

– Почти полгода трудов… А они прошли всю защиту как нож сквозь масло… – уже тише проговорил Амбергер. – Что же теперь делать?..

Группировку тяжелых турбовинтовых бомбардировщиков, базирующихся в Исландии, прозвали «сорок девять демонов», потому что изначально их было около пятидесяти. Часть машин выходила из строя по техническим причинам – техника работала на износ. Несколько самолетов аборигенам удалось подбить или серьезно повредить. Но регулярные подкрепления позволили постепенно довести число боеспособных аппаратов до сотни. Теперь с Исландии регулярно совершали вылеты три авиадивизии: две работали против Российской Империи, одна прикрывала конвои, проходящие через портал. Несмотря на техническую и организационную слабость, американцы все больше докучали морским путям новой коалиции. Каждая проводка большого каравана превращалась в полноценное сражение эскорта против многочисленных подводных «стай». Конвойные битвы неизменно выигрывались, но стоило это недешево. Теперь американцы замахнулись на создание комплексной системы, способной как прикрывать континент, так и наносить координированные удары по коммуникациям Британии и «семерок» с моря и воздуха. Это было категорически неприемлемо, и конфедератам решили преподать весомый урок.

Операция разрабатывалась загодя, втайне даже от английских союзников. Поначалу предполагалось, что орудием небесного гнева послужит традиционное вооружение – взрывчатка, напалм, боевая химия. Однако трезвый расчет показал, что материальные разрушения от сотни самолетов в масштабах целой страны окажутся ничтожными. Поэтому в конечном итоге было решено использовать не самые разрушительные, а самые страшные инструменты. Командование группировки послало на родину просьбу предоставить то, что проходило по документации как «пыльца грез» – оружие, пожалуй, даже более устрашающее, чем проходящая последние испытания убербомба. Но в использовании «пыльцы» отказал лично Координатор, ее использование могло навести низшие расы на преждевременные мысли и догадки. Тем не менее просьба не осталась без ответа, и очередной конвой доставил полезный и достойный груз.

Как правило, боевая химия прочно ассоциируется с фосфорорганическими веществами, обладающими запредельной токсичностью. Однако в родном мире «семерок» основные усилия химиков сосредоточились на галогенфторидах, главным образом – трехфтористом хлоре. Это адское вещество не имеет какой-то чрезмерной токсической силы, хотя и превосходит фосген. Его достоинства лежат в иной области. ClF3 обладает зажигательными свойствами и разрушительно действует на самые разнообразные материалы. Он воспламеняет ткань, дерево, бумагу, даже песок, асбест и стекло, энергично реагирует с содержимым коробки противогаза и проникает через защитную одежду. Пожар, вызванный фторидом хлора, очень трудно потушить, потому что при контакте с водой вещество разлагается на плавиковую и соляную кислоты.

У такой эффективной субстанции есть и весомые недостатки – агрессивные компоненты очень сложно хранить и перевозить, создание и эксплуатация соответствующих боеприпасов обходится в разы дороже, чем манипуляции с обычным вооружением. На стадии спада пропускной способности дифазера каждый транспорт был на счету, и заполнять его дорогой экзотикой было бы непозволительной роскошью. Поэтому ClF3 не ввозился и не использовался в «мире воды».

До сего дня.

Перед показательным выступлением вся группировка тяжелых бомбардировщиков на две недели прекратила полеты, проходя полную проверку. Это не только позволило провести тщательное и полное техобслуживание летательных аппаратов, но и усыпило бдительность американцев. В назначенный час, ранним воскресным утром, «Гортены» начали подъем с взлетных полос Хабнарфьордура, Гримсстадира и Каульвафедля. Каждый бомбардировщик, за исключением специальных ракетоносцев, был под завязку загружен бомбами двух видов, с телеуправлением и тепловым самонаведением. Каждый заряд представлял собой цилиндр с множеством кассет, в свою очередь каждая кассета хранила десять никелированных ампул с адской смесью.

Первоочередной целью должны были стать нефтеперерабатывающие заводы. Всего в Конфедерации было около трехсот НПЗ, тридцать пять самых крупных подлежали разрушению. Также в список вошли двенадцать главных химических предприятий и хранилища токсичных химических веществ, необходимых для промышленности – синильной кислоты, хлорциана и других. Но детальный подсчет указал, что имевшихся сил все же недостаточно. Для эффективного выполнения задач в таком масштабе требовались «пыльца грез» или убербомбы, чье время еще не пришло. И планировщики сделали последний шаг, отделявший военную операцию от кровавого спектакля. Все силы были брошены на единственный объект. «Демоны» Исландии прорвали выбранный сегмент «Эшелона», как ураган паутину, и ударили по Нью-Йорку.

Президент Амбергер был несправедлив – оповещение сработало вовремя, но масштаб нападения оказался слишком велик. Американцы привыкли, что война идет где-то далеко, за океаном, их система гражданской обороны не рассчитывалась на единовременную эвакуацию целых городов. Бегущие из Нью-Йорка толпы, объятые паникой, почти мгновенно парализовали весь транспорт, а «Гортены» волна за волной сбрасывали бомбы с фторидом хлора.

К вечеру крупнейший город Конфедерации, сердце восточного побережья, превратился в отравленное и выжженное кладбище.

К исходу первого часа беседы двух великих медиков Поволоцкий почувствовал, что шизофрения бродит где-то поблизости.

Все начиналось прекрасно, даже в какой-то мере пасторально. События могли пойти по любому сценарию, учитывая накал взаимной неприязни, Александр не удивился бы открытой потасовке в кабинете Юдина. Однако после короткого приветствия Юдин и Вишневский сели друг против друга за широким столом и начали вежливую беседу, прихлебывая из высоких стаканов японский чай «комбуча». И нельзя сказать, чтобы разговор не получился. Медики переговаривались вполне мирно, разговор шел почти без пауз, только вот разговаривали корифеи… ни о чем.

Тщательный самоконтроль и опасение спровоцировать скандал сковали языки невидимыми, но прочными цепями, оставив очень узкое поле обсуждения. Дискуссия как таковая умерла, не родившись, мэтры избегали любой скользкой темы, даже намека на разногласия или спорные вопросы. Получилась одна сплошная благодать и обмен вежливыми замечаниями. Диалог распался на две параллельные линии, на замечание одного медика другой вежливо кивал и выдавал свое, никак не связанное с предыдущим. При этом, произнося очередную безукоризненно вежливую реплику, мэтры смотрели не на собеседника, а на большой цветной портрет Пирогова, висящий над столом. Отец военной медицины отвечал им печальным, всепонимающим взором, пряча в седой бороде грустную улыбку. В его времена хирурги не стеснялись в выражениях и во всеуслышание честили конкурирующие школы «обезьянами», «попугаями» и прочими представителями экзотической фауны.

Когда беседа пошла на второй час, разговор свелся к обсуждению чая. В числе прочего Юдин сообщил, что правильнее называть напиток не «чаем», а отваром водорослей «комбу», специальным образом высушенных и обработанных. Вишневский добавил, что оный очень полезен, в том числе благодаря содержанию гулатоминовой кислоты, которая стимулирует работу головного мозга. Хирурги с благостным видом покивали, после чего пришли к соглашению о том, что широкое введение в рацион морепродуктов, идущее последние четверть века, оздоровило нацию. И это, несомненно, хорошо.

Поволоцкий пребывал в состоянии близком к отчаянию. Столько сил затрачено, и все вот-вот пропадет впустую. Следовало как-то подтолкнуть мэтров к более полезному общению, но каким образом? Обдумав под фон продолжавшейся беседы некоторые варианты вмешательства, Александр решил предоставить все естественному ходу событий. Рано или поздно это так или иначе закончится.

Решение оказалось мудрым. После полутора часов ни к чему не обязывающего разговора хирурги перешли к разнообразным переломам бедра, и Юдин, утратив бдительность, отметил, что спинномозговое обезболивание, увы, совершенно неприменимо в войсковом районе, потому что абсолютно противопоказано при шоке.

Само по себе замечание было совершенно нейтрально и бесспорно, но немедленно заинтересовавшийся Вишневский спросил:

– А местное?

На что Юдин ответил автоматически, привычным образом:

– А местное обезболивание я считаю вообще неприменимым при огнестрельных переломах бедра.

«Знахарь» поджал губы и сладким тоном сообщил портрету Пирогова:

– Если врач не способен добиться полного обезболивания по нашему методу, он либо плохо знаком с анатомией, либо невнимателен к пациенту, то есть не соотносит свои действия с состоянием больного.

Пальцы Юдина шевельнулись, как щупальца спрута, будто что-то переламывая сразу в нескольких местах. Глаза Сергея Сергеевича подернулись дымкой, а губы шевельнулись, в готовности к злоехидному ответу, что сейчас рождался в голове «Богоравного». Выпад Вишневского требовал достойного отпора и простое «вы хотите сказать, что я не знаю анатомию?» здесь совершенно не годилось в силу примитивизма.

В наступившей тишине негромкий голос Поволоцкого прозвучал подобно грому.

– Войно-Ясенецкий, помнится, писал, что при местной анестезии ему ни разу не удалось добиться полного обезболивания при работе с нервами бедра. И он всегда дополнял его регионарной анестезией или эфирным оглушением.

Вишневский скрипнул зубами, на мгновение действительно уподобившись свирепому африканскому колдуну. «Знахарь» плевал с высокой колокольни почти на все медицинские авторитеты, но даже он не рискнул бы подвергать сомнению опыт патриарха гнойной хирургии. Приписать Войно-Ясенецкому незнание анатомии или невнимательность к пациенту было бы очевиднейшей нелепостью. Юдин сделал нервическое движение, словно проглатывая уже составленное оскорбление, и тоже промолчал.

– Господа, – продолжил ободренный Поволоцкий. – Как рядовой работник ампутационной пилы я не обязан защищать конкретную школу и могу себе позволить говорить прямо. Вы здесь не ради утешения собственного самолюбия и не для куртуазной салонной беседы. Но за полтора часа дальше любезностей и первого скандала дело не пошло. Мне кажется, вам жизненно необходимо урегулировать претензии друг к другу. Иначе все и дальше будет перекатываться между пустой болтовней и взаимными склоками.

Выговорив все это на одном дыхании, Поволоцкий умолк и даже чуть отодвинулся подальше от стола. Он ожидал всего – вспышки гнева, продолжения спора и даже объединения мэтров против одного назойливого батальонного докторишки, посмевшего вмешаться в стародавнюю вражду. Однако ничего этого не произошло.

Юдин и Вишневский переглянулись с некоторым изумлением во взоре, словно безмолвно вопрошая: неужели младший по возрасту и положению прав и, придя сюда с лучшими соображениями, в итоге они едва не подрались? И Сергей Сергеевич выбрал наилучшее – предпринял обходной маневр для снятия напряженности.

– Коллеги, мне кажется, нам стоит принять немного кофеина per os, – предложил он и скомандовал в селектор: – Валентина, будьте так любезны, организуйте нам кофию quantum satis.

– Сахару не надо, – буркнул Вишневский.

Юдин вопросительно взглянул на Поволоцкого, тот отрицательно качнул головой.

– На троих, двойные порции, все без сахара, – уточнил «Богоравный» и отключил связь.

Александр, который вообще-то имел в виду совершенно иное – он любил сладкие напитки, – счел за лучшее промолчать.

Юдин снова посмотрел на Пирогова, с видимым усилием отвел глаза от седобородого лика и, пожалуй, впервые за весь день посмотрел Вишневскому прямо в лицо. Тот ответил таким же открытым взглядом. Поволоцкому казалось, что сейчас Юдин что-то скажет, но первым заговорил «знахарь».

– Сергей Сергеевич, – медленно, выговаривая едва ли не по буквам, проговорил Вишневский. – Я бы хотел сказать, что… что… – Он замолк почти на минуту, и Поволоцкий уже было решил, что продолжения не последует, но людоедский доктор все же нашел в себе силы закончить: – Я должен… извиниться. Про изменение планов операций я написал тогда со зла.

Теперь помолчал Юдин, а затем, сделав движение пальцами, будто что-то завязывая в узел, быть может, собственную гордыню, – ответил:

– Когда я говорил про африканского знахаря, я был слеп… Ваш батюшка, сколь я понимаю это сейчас, лишь по нелепой случайности не опередил Гаузе на десять лет. По-видимому, ваша… флора была сильнейшим бактериостатиком. Очень досадно.

После этих слов, каждое из которых далось ему как сложнейшая операция, Юдин, поколебавшись еще немного, протянул Вишневскому руку, и узкая длинная ладонь «знаменитого московского хирурга» утонула в широкой длани «африканского знахаря».

Вишневский хлопнул по столу рукой и сурово произнес:

– Нельзя забирать из батальонов хирургов!

Но в его словах уже не было язвительной, нерассуждающей неприязни, закаленной годами фанатичного неприятия, осталось лишь эмоциональное мнение специалиста, которое тот был готов отстаивать и обосновывать.

Юдин сноровисто извлек блокнот и так же энергично припечатал к столу какую-то бумагу.

– В высшей степени спорный тезис! Вы сами подумайте, хирург в батальоне есть санитар с высшим образованием!

– Это еще и резерв старшего врача дивизии!

– Если это резерв, – неожиданно вставил Поволоцкий, – то его место не в дивизии, а в армии. Никто и никогда не держит дивизионный резерв в батальонах.

– А как их перебрасывать из армии в дивизию? На машинах?.. На машинах… На машинах! Армейский резерв, с запасом инструментов и лекарств! – Вишневский, подхватив идею, уже испытывал к ней чуть ли не отцовские чувства. – Да, таким образом в нужный момент силы дивизионного госпиталя можно удвоить, при этом в соединениях, где не так жарко, не будет избытка бездействующего медперсонала!

Вечер промелькнул незаметно, прошла ночь, заполненная жаркими спорами. К утру Юдин снял очки, протер покрасневшие глаза и захлопнул блокнот.

– Не бог весть что, но с этим уже можно выйти на конгресс, – деловито резюмировал Сергей Сергеевич.

– И надо еще поднять вопрос о бактериостатиках, особенно об этом «пенициллине». Насколько я понимаю, новые штаммы «группы четырех» со временем приобретут к нему иммунитет, но первые годы это будет настоящее чудо-лекарство от гангрены, – добавил Вишневский.

– Вне всякого сомнения, – согласился Юдин. Помассировал уставшие от многочасовых заметок кисти и продолжил: – Что же, новый день приближается, а вместе с ним и новые заботы. Спать сегодня уже поздно. Я, с вашего разрешения, разомнусь перед операциями.

Сергей Сергеевич достал из неприметного деревянного футляра скрипку, но сразу играть не стал.

Подумав пару мгновений, он неожиданно предложил:

– Коллеги… Вы не откажете мне в любезности поучаствовать в сегодняшнем обходе? Сегодня попробую собрать очень сложный перелом бедра. Александр Александрович, не будете ли вы столь любезны, чтобы мне поассистировать?

– Почту за честь, – с вежливым достоинством склонил голову Вишневский.

Перехватив непроизвольную горькую усмешку Поволоцкого, Юдин добавил:

– Сейчас я не могу предложить вам того же. Но как только вам позволит здоровье…

Два великих хирурга весьма благожелательно взирали друг на друга, а Поволоцкий думал: «Останусь в живых, на старости лет буду ездить по миру и читать лекции об этом примирении. Ей-богу, озолочусь».

Император встал и прошелся по кабинету, разминая уставшие, затекшие ноги. Пока никто не видит, потянулся, потряс пальцами.

Застоявшаяся кровь бодрее побежала по жилам, отчасти снимая ощущение свинцовой усталости. Спать… Как же хочется спать, подумал Константин. Обычное, человеческое желание отдыха… Но спать нельзя, надо еще раз обдумать сегодняшние события, несмотря на необоримую усталость, которая шепчет в ухо, что можно все поскорее закончить и наконец-то отправиться в постель.

Он походил по кабинету, делая круговые движения руками и иронически думая, насколько в данную минуту не похож на тщательно культивируемый образ мудрого и сдержанного самодержца. Мимоходом прихлопнул ладонью тренькнувший механорганизатор, напоминающий об очередном деле. Думать о насущном решительно не хотелось, рабочие заботы вызывали отвращение буквально на физиологическом уровне.

Мало было предыдущих забот, теперь еще и впечатляющий налет на Нью-Йорк.

Константин покосился на свежую газету, отпечатанную утром по переданным через изограф американским оригиналам. Центральный разворот внеочередного выпуска занимала огромная фотография – посреди развалин бредет цепочка людей, один за другим, положив руки на плечо впередиидущего. У всех бедняг лица замотаны повязками, одежда в темных пятнах, изорванная, с прожженными дырами. Слепцы, жертвы химической атаки. Сдвоенный номер фактически из одних фоторепортажей и состоял: патруль национальной гвардии проезжает утром по пустынной улице Вашингтона, заставленной брошенными ночью, по тревоге, машинами; развернутый в миле от госпиталя импровизированный пункт медицинской помощи для пострадавших детей; тенты, армейские носилки на козлах, дети, забинтованные, как мумии, кажущиеся очень маленькими на этих носилках…

Заокеанские соседи отреагировали достаточно быстро. Развеселая реклама «Эшелона» исчезла из эфира, но за трое суток после удара в ВВС пришло столько же добровольцев, сколько за месяц до того, и для них пришлось установить дополнительные требования по здоровью. Конгресс аврально рассматривал поправки в законодательство, наделяющие представителей военной промышленности правом не отпускать необходимых для оборонных работ специалистов. По инициативе крупнейших деятелей бизнеса среди руководства компаний и банков прокатилась новая инициатива – назначить себе месячное жалованье в один доллар, а освободившиеся средства отправлять в фонд обороны и помощи пострадавшим. Автопромышленник Мартин Вейнер, известный антисемит и русофоб, опрометчиво заметил, что в выступлении «семерок» есть определенные резоны. Через день на заправках массово появились таблички «Автомобили Вейнер не заправляем». В общем, все как в России – взрыв лихорадочной деятельности, где разумные инициативы мешались с паникерством. А зачастую и с откровенной глупостью наподобие шпиономании и бессудных расправ с «вражескими корректировщиками», подававшими сигналы бомбардировщикам с помощью особым образом расположенных флюгеров.

Но в целом налет на Нью-Йорк оказался весьма успешен для вторженцев. Моральный дух американцев пошатнулся и, наряду с общим патриотическим подъемом, престиж президента и его курса очень сильно упал. Все газеты облетела крылатая фраза лидера оппозиции «У Америки есть люди, деньги, заводы, лаборатории. Нет только понимания, что с этим делать». Масла в огонь подлило и демонстративное заявление о поддержке пришельцев, сделанное двумя небольшими протекторатами в Южной Африке. До сих пор малые игроки, не втянутые непосредственно в противостояние, старались придерживаться нейтралитета. Теперь вполне могла начаться цепная реакция перехода в стан врагов, и это тоже стало последствием демонстративного унижения Америки более сильным противником.

Под градом критики Амбергеру пришлось объяснять, взывать и обещать. А также демонстративно сокращать все «непрофильные расходы», чтобы отныне каждый винтик и радиолампа шли строго на укрепление обороноспособности Конфедерации. Этим утром специально пересекший океан помощник президента Марк Келли вручил императору личное послание президента, в котором тот вежливо извещал коллегу о грядущих изменениях в экономических отношениях держав. В том числе о значительном сокращении поставок стратегических материалов и полном прекращении продаж любого высокотехнологического оружия, а также комплектующих к оному. В безупречно выстроенных, дипломатически выверенных фразах отчетливо читалось прямое и откровенное «Самим не хватает».

«Как все усложняется…» – тоскливо подумал император.

С одной стороны, есть повод для умеренного энтузиазма и даже определенной гордости. Новая противотанковая пушка, испытанная в войсках, показала прекрасные результаты. Пошла в серию модернизированная башня на броневик «Медведь», с той самой пушкой вместо 75-мм «окурка», бронетехника осваивается в войсках. Бомбардировщики из дивизиона «Богатырей» успешно провели условную атаку на цель, хотя снова отказал левый внешний на «Алеше Поповиче», двигатель уже дважды заменяли, а все равно сбоит. Медики на днях собирают конгресс, инициатива самого Юдина, приток добровольцев в армию не иссякает, рост производства снарядов опережает график, на считанные проценты, но опережает…

Однако общая ситуация в стране напоминала корабль, который получил попадание торпеды. Основную пробоину кое-как закрыли пластырем, воду по мере сил откачали, пожары сбили. Перевели дух и пережили первый приступ паники. Казалось бы – самое страшное позади и время готовить ответный удар, но… Внезапно оказывается, что взрыв сотряс всю конструкцию судна, которая начинает не то чтобы разваливаться, но вполне ощутимо трещать. Там новая течь, здесь трещина и пробитый трубопровод. Все время приходится отвлекаться и чинить мелкие поломки, которые множатся с каждым часом.

Противник активизировал агентуру, обозначился рост саботажа и диверсий, которые в масштабах страны уже приносят ощутимый урон. Энергетическая система работает на пределе, а гелий для дирижаблей скоро придется отмерять отдельными баллонами, потому что после разрушительных налетов основные комбинаты работают в треть мощности. При всей кажущейся простоте конструкции танк не получается, заводы и бюро раз за разом выкатывают чудищ – одно страшнее другого. Патриотический подъем сопровождается ростом панических слухов, апокалипсисты начинают представлять весомую проблему для полиции. Странный инфаркт у одного из трех мастеров, обслуживавших станок для нарезки конических орудийных стволов, сорвана программа производства самой перспективной противотанковой платформы.

Система противовоздушной обороны действует, но прогресс незначителен. Воздушный щит в лучшем случае отгоняет «демонов». Формально зенитчики отчитались уже за сорок пять сбитых бомбардировщиков, но достоверно подтверждены лишь семь – за шесть месяцев. Что случится, если вторженцы повторят налет уже на российский город – даже думать страшно. Объединенные подводные силы Конфедерации и Империи раз за разом проигрывают сражения за вражеские конвои, а надводным силам нечего ловить при полном господстве противника в воздухе. И это в преддверии весенне-летнего наступления, которое балансирует на грани осуществимого, но и альтернативы ему не просматривается.

Также никуда не делись, скорее усугубились глобальные экономические проблемы, связанные с обрушением мирового рынка. Европа как импортер и экспортер прекратила существование, северная Атлантика выключена из транспортного оборота. Россия пока еще держится на плаву и даже поддерживает почти довоенный уровень жизни для граждан, но лишь за счет резервов, накопленных за многие годы мира. Проблемы вооруженных сил стояли наиболее остро, но при этом большую часть времени император тратил на чистую экономику – сбои поставок, взаимные претензии товариществ, неплатежи и аритмия финансовой системы. Константин и Генштаб очень сильно рассчитывали на экономический коллапс Британии из-за разорванных экономических связей, это могло бы расколоть вражескую коалицию, но, похоже, англичан серьезно недооценили. Так же как недооценили и способность пришельцев по выжиманию соков и ресурсов из покоренной Западной Европы.

«Ленд-лиз», – мечтательно подумал Константин. Какое хорошее слово… Жаль, что Америка не настолько привязана к Европе, как в мире Терентьева. Так что в ближайшее время придется мириться с очередным сокращением ценного импорта. Нельзя сказать, что это станет погибелью для военной промышленности Империи, но льготные поставки из Конфедерации были очень хорошим подспорьем. Теперь, скорее всего, все-таки придется вводить нормирование продуктов, ограничения на потребление электричества и иные меры, с которыми старались тянуть до последнего. Может быть, даже принудительные государственные займы.

Да, корабль Империи выдержал попадание и держит ход, но его обслуживание требует все больших усилий, которые растут почти экспоненциально. А сколько всего еще случится дальше?.. На ум монарху пришло новое сравнение – огромные весы с чашами под названием «победа» и «поражение». Стоило слегка склонить первую чашу в свою пользу, как противник или просто стечение обстоятельств клали монетку на другую, и все вновь замирало в неустойчивом положении. Весы судьбы, где на одной стороне – судьба России, а быть может и всего мира. А на другой… Действительно, что же на другой?..

«Что им нужно?» – месяц за месяцем спрашивали император Константин и президент Амбергер у своих отнюдь не малочисленных и не слабых спецслужб. Спрашивали, требовали, приказывали, но безрезультатно. Сейчас, в начале марта, мотивы иномировых пришельцев оставались такой же загадкой, как и тогда, в августе минувшего года, когда началось… Недаром, судя по полицейским сводкам, едва ли не четверть общества восприняла бедствие как проявление высших сил, а «семерок» – как дьявольских слуг. Быть может, поход «Пионера» окажется удачным и хотя бы чуть-чуть приоткроет завесу тайны над тем, что происходит в родном мире вторженцев. Хотя, по совести говоря, шансы на успешную вылазку оставались исчезающе малы.

«Как сложно… – вновь подумал Константин. – Господи, дай мне сил тащить эту ношу дальше. Каждый день одни и те же мысли, одни и те же заботы, мечты о сне и отдыхе. Я уже не человек, я машина решений…»

Конгресс открылся как-то очень скромно, можно сказать – незаметно. Не было ни торжественной церемонии, ни специально арендованного зала, что более соответствовало бы встрече лучших медиков страны. В общем, ничего довоенного, кроме запланированного парадного обеда в первый день конгресса и торжественного ужина в последний.

В течение трех-четырех дней в институт желудочной хирургии Юдина съезжались самые разные люди, от убеленных сединами почтенных старцев до молодых ассистентов. Планируемое предприятие вызвало удивление и непонимание – конгресс медиков в разгар войны смотрелся несколько странно, если не сказать неуместно. Но авторитет Юдина обеспечил успех. Все приглашенные, без исключения, прибыли сами или послали представителей.

Участники разместились в близлежащей гостинице, Юдин делал пометки в блокноте, отмечая прибывших, Поволоцкий с некоторой дрожью вспоминал, как в авральном режиме утрясал все организационные вопросы. Он совершенно не подумал о том, что теперь он не только медик, но и государственный чиновник, член специального комитета при Научном совете. Соответственно воспринимается всеми окружающими не столько как хирург на излечении, сколько как «государев человек», который несет личную ответственность за свое предприятие. Юдин не занимался организацией бытовых вопросов конгресса, потому что считал это делом для «Бюро», а Поволоцкий по привычке рядового хирурга ожидал действий от корифея. Буквально накануне приезда первого визитера выяснилось, что гостям негде жить. Институт Юдина был и так переполнен ранеными и персоналом, да и простая вежливость требовала размещения великих врачей на должном уровне. В течение суток батальонный хирург не спал, ел и пил на ходу, но проблему решил.

Профессор Черновский лишь тяжело вздохнул, подписывая документы на оплату проживания, довольствия и прочего обеспечения – «Бюро» стремительно дорожало. Вот и Терентьев сорвался с места, да не один, а в компании одного из молодых конструкторов. Юноша сопровождал на фронт новую партию броневиков из Харькова и лично участвовал в бою, с целью сбора рекламаций. Обратно он вернулся без волос и бровей, с ожогами четверти поверхности тела и четким пониманием, что бронетехнику надо делать как-то по-другому.

Собрание началось в одной из демонстрационных аудиторий, остальные помещения были заняты под нужды госпиталя. Из полукруглой залы убрали хирургический стол, поставив вместо него кафедру и несколько столов поменьше – для президиума. Вокруг разместились примерно три десятка гостей конгресса, по неписаному, но строгому ранжиру – чем ближе к кафедре, тем больше седины в волосах. Большинство в цивильной одежде, некоторые – в военной форме. Между собой приглашенные общались со сдержанной вежливостью, все они были корифеями и основателями медицинских школ либо полномочно представляли патриархов. В институте собрался цвет российской хирургии.

Оттепель подкралась незаметно и напала внезапно. Еще вчера зима являлась полноправной хозяйкой Москвы, а сегодня в высокие окна светило почти весеннее солнце, сквозь стекла доносился хор множества капель, бодро скачущих с крыш.

Поволоцкий сел в самом дальнем и самом высоком ряду, расположение позволяло осматривать всю диспозицию сверху вниз, не привлекая к себе внимания. Время от времени он все равно ловил на себе вежливо-недоуменные взгляды – мэтры медицины добросовестно и безуспешно пытались вспомнить, кого представляет незнакомый лысый бородач. Впрочем, особого любопытства Александр не вызывал, по умолчанию предполагалось, что если он здесь по приглашению Юдина, то, значит, человек на своем месте.

Куда больше участников интересовал центр аудитории, где за одним столом вполне мирно (!) расположились сам Сергей Сергеевич Юдин и Александр Вишневский. Вот где обреталась настоящая интрига – весь медицинский мир знал, что два заклятых врага уже много лет не встречались лично, обмениваясь едкими выпадами через посредников и печать. Факт мирного соседства сам по себе вызывал жгучее любопытство, а уж анонсированное сотрудничество поднимало интригу на недосягаемую высоту.

Юдин открыл собрание кратким вступительным словом. В пятиминутной речи «Богоравный» описал проблемы, стоящие перед всеми, закончив словами:

– По-видимому, все наши методы оказались полностью несостоятельными.

Собрание всколыхнулось. Кое-кто воспринял в штыки столь откровенное признание, сочтя его почти личным выпадом. Но большинство присутствующих немедленно ударились в бурное обсуждение сказанного. По сути, повторилась та же история, что и при встрече Юдина и Поволоцкого. Каждый из приехавших медиков являлся представителем собственной школы и основополагающей методики лечения, а ситуацию на фронте видел со своей точки обзора, по определению не всеохватной. Поэтому они в той или иной степени поддались общему заблуждению и ожиданию, что технические организационные проблемы будут решены в обозримом будущем наличными средствами. Краткое резюме Юдина в стиле «подмоги нет и не будет» стало почти что шоком.

За неимением молоточка, Сергей Сергеевич постучал карандашом по стакану, призывая коллег к тишине и временному прекращению прений.

– В силу всего сказанного выше я взял на себя смелость собрать всех вас, чтобы заняться решением этих насущных и неотложных проблем, – закончил он.

Процедура избрания председателя конгресса пролетела со скоростью пули. Амбиции амбициями, но каждый из собравшихся понимал, что Юдин если не лучший из собравшегося цвета медицины, то встать с ним вровень могут лишь два-три человека. Объективные заслуги не оставляли иного выбора.

А затем взорвалась бомба.

В одном из ближних рядов поднялся немолодой уже человек со снежно-белыми волосами и рукой на перевязи, на его мундире скромно сверкал эмалью орден Пресвятой Богородицы – высшая награда, которой мог удостоиться врач. Даже со стороны, под большим углом, Поволоцкий узнал Исаака Соломоновича Жорова.

Седой медик вежливо поднял здоровую руку, привлекая к себе внимание, и, дождавшись тишины, осведомился у Вишневского, до этого момента сидевшего с выражением олимпийского спокойствия на лице:

– Александр Александрович, хотелось бы услышать ваше мнение относительно методов обезболивания, допустимых для применения в войсковом районе. Заранее благодарен.

Закончив короткое выступление, Жоров обозначил поклон в сторону Юдина и опустился на место. В аудитории наступила полная тишина. Даже самый молодой и неискушенный медик прекрасно понимал, что безобидный на первый взгляд вопрос являлся открыто брошенной перчаткой и прямой провокацией, призванной проверить дееспособность конгресса. Чем Юдин сумел обеспечить лояльность Вишневского и его участие в собрании – оставалось тайной, но вряд ли даже «Богоравный» мог перековать склочный характер «знахаря».

– По моему мнению, в войсковом районе местное обезболивание является незаменимым, – также вежливо, почти задушевно ответил Вишневский.

Сделав небольшую паузу, он не спеша отпил глоток воды из стакана. Собственно говоря, сенсация уже произошла – «людоедский доктор» назвал свою методику просто «незаменимой» вместо привычного и обязательного «идеальной», это граничило с чудом. Но все ожидали неизбежного продолжения – корриды, ради которой стоило оставить все текущие дела и даже уехать с фронта.

– Однако. – Вишневский аккуратно поставил стакан. – Врач обязан дифференцировать используемый метод обезболивания в зависимости от состояния раненого, собственного опыта и санитарно-тактической обстановки.

Юдин с благожелательной улыбкой кивал, словно соглашаясь с каждым словом. Хотя этот момент был ожидаем и процедура расписана заранее, Поволоцкий вцепился в собственную бороду, затаив дыхание. Казалось, случись здесь и сейчас муха, ее жужжание прогремит в молчащей аудитории подобно трубе Иерихона.

– Вообще же из всех современных методов обезболивания в войсковом районе не найдут себе применения разве что спинномозговое да внутривенное барбитуратное, – закончил мысль Вишневский, безмятежно взирая на Жорова. – Первое противопоказано при шоке, второе слишком сложно в дозировке для раненых.

Автор «Неингаляционных наркозов в хирургии», крупнейший специалист России по барбитурантным наркозам, кивнул, словно засчитывая попадание в фехтовальном поединке, и на секунду задумался. Ответ явно сбил Жорова с толку и немало удивил – либо Вишневского подменили двойником, либо… не подменили. Медик, который выходил из окружения вместе с рядовыми бойцами, думал и принимал решения очень быстро.

– Благодарю за исчерпывающий ответ, – произнес Исаак Соломонович. Немного подумал и решительно сказал: – Значит, будем работать.

Гром аплодисментов вознесся к сводам высокого потолка. Момент был исторический, из тех, о которых вспоминают спустя десятилетия. Поволоцкий откинулся на твердую холодную скамью, украдкой вытирая со лба пот. До последнего момента он был не уверен в успехе затеи, ожидал подвоха, ошибки. Что угодно – мимоходом ущемленное самолюбие, неудачная фраза, даже случайное слово могли превратить съезд медиков в базарную склоку с нулевой пользой. Самый больной вопрос ночной дискуссии – сведение позиции по обезболиванию, во время которого охрипли все трое – стоил затраченного времени. Вишневский не удержался от ответного выпада насчет внутривенного барбитуратного, но он не был бы Вишневским, если бы удержался.

– А теперь я прошу раздать рабочие материалы, – будничным тоном скомандовал Юдин, и несколько доселе незаметных студентов пошли по рядам, раздавая каждому папки с бумагами. – Начнем.

И начали. Шумели, размахивали руками, рисовали на грифельных досках и тут же стирали нарисованное. Пришел повар, позвал всех к столу. Немного погодя позвал еще раз. Произнес что-то вроде «как дети малые», и через полчаса цвет российской хирургии перекусывал горячими бутербродами, не отрываясь от дискуссии.

– Однако, – резюмировал Жоров около десяти вечера. – Я себя почувствовал лет на двадцать моложе. Со студенческих времен так не спорил. А догадался ли кто-нибудь записать все это?..

На следующее утро мэтры собрались, невыспавшиеся, но с пухнувшими от записей блокнотами, и разговор пошел менее шумно и более организованно.

Конгресс заработал.

– Ну что же, – хрипловато произнес Крамневский. – Вот и пришло время…

Весь экипаж собрался на галерее-переходе, перекинутой поперек док-камеры от борта к борту, почти под самым защитным навесом. Широкий трап, ведущий к рубке, был поднят и закреплен.

– Пришло… – эхом отозвался Шафран.

Минувшим утром «Бурлак» обогнул оконечность южноамериканского материка, а имперское соединение ВМФ передало эскортные обязанности силам Конфедерации, с доком остались только суда обеспечения. Американские корабли и дирижабли ПВО рассредоточились, готовые прикрыть док от любой опасности, неважно, откуда она придет. Конечно, от полноценной воздушной атаки прикрытие защитить не могло, но выловить одинокого рейдера-подводника или отбиться от самолета-охотника в свободном патруле – такая задача была вполне ему по силам. Но, конечно, главной защитой маленького конвоя оставались не пушки, ракеты и глубинные бомбы эскорта, а тайна. Даже американские коллеги не знали об истинной цели «Пионера», они предполагали, что в самоходном доке покоится секретный «пират» для атаки особо важных целей.

– Сейчас начнется, – негромко произнес главный радиоразведчик Трубников, обычно немногословный.

Демонтаж вспомогательных надстроек начался еще три дня назад и закончился сегодня ранним утром. Серая туша субмарины, расчаленная между доковыми башнями, мирно покоилась на тумбах кильблоков, освобожденная от паутины кабелей, лесов, лестниц и крановых опор. «Пионер» приготовился к первой встрече с океаном.

По давней традиции, спускаемое на воду судно должно коснуться воды, будучи полностью свободным от людского присутствия. Морские жители не любят, когда обитатели суши вторгаются в их владения, месть хозяев пучины может оказаться весьма жестокой. Но если на корабле не окажется ни одной живой души, даже крыс, море примет его как обычное дерево и не запомнит чужака. В нынешние времена этот обычай, когда-то повсеместный, почти вышел из употребления, но для такого ответственного дела решили все сделать правильно. Как некогда поступали славные моряки и корабелы царского, а затем и императорского флота, торговавшего и сражавшегося во всех океанах и морях мира.

– Еще пять минут, – сказал Крамневский с суеверным благоговением. – Сначала проверка осадки и баланса.

Радюкин украдкой посмотрел на ближестоящих моряков и увидел на их лицах то же самое выражение – почти религиозная вера пополам с боязливым ожиданием. Это было так ново и необычно, тем более для суровых подводников, склонных верить и надеяться только на себя, что ученого обуял зуд любопытства. Радюкин тихонько подошел, скорее даже подкрался к Шафрану поближе и тихо спросил, почти прошептал на ухо механику:

– Командир суеверен?

Пару мгновений Аркадий недоумевающе смотрел на ученого, а затем также тихонько усмехнулся краешками губ, чтобы не нарушить торжественность момента.

– Вы ведь не спускались на Глубину? – уточнил он. – По-настоящему, в работе?

– Нет, – сообщил Радюкин. – Я хороший специалист, но скорее кабинетный. Мое оружие – справочники, телефон и изограф.

– Понятно, – кивнул Шафран. – Бывает. Моряки все в душе немного суеверны, а мы, с Глубины, в особенности.

– Не верите в технику? – уточнил Егор.

– Техника… – снова усмехнулся Аркадий. – Мы очень верим в технику. Но… Я видел, как человек остался в живых после того, как в одном отсеке с ним взорвался кислородный баллон. Я знал пловца, который нырнул на полсотни саженей без всяких аппаратов и сам вернулся обратно. Говорил с парнями с первого атомохода, у которых потек теплоноситель прямо под полюсом. Мы ушли на подлодке с «Экстаза», откуда уйти было невозможно. Но я видел и как люди гибли целыми командами, там, где ничего плохого случиться просто не могло. Как на «Спруте» или «Купце». Каждый, кто уходит в Море, знает, что его судьба зависит не только от техники и собственных сил… Называйте это случайностями или как угодно, но… да, мы верим в то, что там, – Шафран указал в сторону, за борт, – есть нечто такое, что нельзя потрогать и измерить, но нужно уважать.

– А что за веревочка, которую командир должен повязать на лодку? – снова спросил ученый.

– Это не веревочка, – ухмыльнулся Аркадий. – Это у Илиона счастливая нить. Раньше так дополнительно измеряли глубину погружения и состояние корпуса.

– Да, я читал, – подхватил Радюкин. – Перед погружением натягивали нить между бортами, а затем смотрели, насколько провиснет, по мере того как давление сжимало лодку.

– Именно так, – подтвердил механик. – У нашего командира еще с Морской школы счастливая нить, он ее натягивает на каждом корабле, которым командовал или который испытывал. И все. – Шафран набожно и размашисто перекрестился. – Все пока что вернулись обратно.

Радюкину стоило немало усилий, чтобы сдержать улыбку не столько по поводу сказанного, сколько из-за несоответствия этой философской сентенции простому, даже простецкому виду механика. Но шестым чувством он понял, что сейчас не тот момент, чтобы выражать недоверие или просто смеяться над услышанным. В конце концов, морякам виднее, как и во что верить, лишь бы пошло во благо.

– К слову. – Теперь уже Шафран склонился к уху ученого. – Пока не забыл. Я тут слышал, ученый люд прозвал нашу лодку «Хароном»? Вроде как перевозчик через Стикс на тот свет?

– Да, многие так называют.

– А вы не называйте, – очень серьезно посоветовал механик. – А то можно и в лоб получить. Давеча за это наш акустик Светлаков, даром что интеллигентный человек, одному такому насмешнику из группы функциометров крепко в репу настучал.

Радюкин всем видом изобразил немой вопрос.

– А еще ученый человек с образованием… – горестно качнул головой Аркадий. – Харон ведь никого обратно не возвращал, ни единую живую душу. Нет ничего хуже – уходить в серьезный поход на таком корабле и с таким напутствием.

– Античность никогда не была моим коньком, в университете я изучал у Виппера республиканский и раннеимперский Рим… – начал было оправдываться Радюкин и сообразил, как нелепо это звучит. – Понял, спасибо, – искренне поблагодарил он механика.

– И хорошо. – Шафран одобрительно кивнул, прочесал широкую бороду пятерней и сказал: – Все, теперь молчим.

По невидимому сигналу над «Бурлаком» разнесся протяжный вой сирены, повторился еще дважды. Металлический пол под ногами ощутимо дрогнул. В глубине четвертькилометровой громадины самоходного дока заработали мощные электромоторы, открывающие клапаны. Забортная вода хлынула внутрь, заполняя двадцать гигантских цистерн-танков, расположенных вдоль бортов. Под непрерывный трезвон сигнального ревуна, забирая воду в цистерны, «Бурлак» проседал на расчетные пятнадцать метров, и одновременно, через систему трубопроводов, в доковую камеру бурлящим потоком врывалась морская стихия. Когда док заполнится, субмарина окажется на плаву, и можно будет открыть основные ворота, иначе их выломает давлением воды или не хватит мощности привода для открытия.

Глядя сверху вниз на беснующиеся водовороты и завихрения, на темные, почти черные лапы волн, свирепо колотящие по бортам «Пионера» и внутренним стенкам дока, Радюкин понял благоговение подводников. Годы постройки и месяцы последующей доводки, труд десятков заводов и многих тысяч конструкторов, инженеров, рабочих – все усилия людей и машин в эту секунду оценивала и взвешивала незримая сила океана. И никому не дано было понять и предугадать волю этой силы. Захочет – и судну суждена долгая и славная жизнь, как «Челюскину». Пожелает – и судьба корабля окажется короткой и бесславной, как у «Купца».

Корпус субмарины вздрогнул, в это мгновение «Пионер» походил на пробуждающегося от сна кашалота, который задремал на мелководье и теперь решал, стоит ли уходить дальше, на просторы океана. Вода прибывала, мерный рык потока давил на барабанные перепонки, в воздухе повисла мельчайшая взвесь мириадов брызг, оседая на металле, коже и одежде. Крамневский крепко ухватился за перила обеими руками, его губы беззвучно шевелились, словно вознося молитву. Кто знает, к какому богу обращался подводник-испытатель?..

«Пионер» снова покачнулся, жадные пальцы волн лизали чуть шероховатые бока, готовые поднять и принять лодку. И наконец две тысячи тонн стали и керамики освободили ажурные вогнутые дуги кильблоков от своей тяжести.

– Здравствуй… – тихо сказал Илион, но каждый человек на галерее услышал эти слова. Крамневский достал из кармана бушлата длинный витой шнурок темно-коричневого цвета, сложенный в аккуратный моток. Шнурок был тонкий и даже по беглому взгляду сильно потрепанный. – Здравствуй, «Пионер».