Переход от пятигорской осени к московской зиме оказался довольно неприятным. После перемены климатического пояса у Поволоцкого заболела голова и ощутимо запрыгало давление. Добавились и бытовые неурядицы – автопоезд, экраноплан, снова автопоезд от аэропорта и, наконец, метробус. В его удобном вагоне-прицепе, после глотка настоянного на травах коньяка, медик даже задремал, ему снился все тот же госпиталь, только молодой хирург, по-плотницки поплевав на руки, тянулся что-то делать в ране голыми нестерильными руками, объясняя, что все великие хирурги так делают, когда никто не смотрит. Неожиданно Зимников без церемоний ткнул его под ребро, Поволоцкий встрепенулся и спросонья чуть было не ответил хорошей затрещиной. Майор ухмыльнулся и махнул своим пиратским крюком, дескать, на выход.

Метробус звонко просигналил и двинулся дальше, хирург проводил взглядом вереницу вагончиков, пока алые габаритные огни не скрылись за дальним поворотом. Подсвеченная скрытыми лампами стеклянная призма остановки была почти пуста, лишь пара припозднившихся пассажиров ожидала свой рейс.

– Глянь на карту, – предложил Зимников. – Мне как-то не хватается.

Поволоцкий развернул небольшой лист с нарисованными от руки стрелочками, в очередной раз понадеявшись, что по телефону все понял правильно. Судя по схеме им следовало пройти примерно километр по жилой застройке.

– Вон туда, – указал он. – Пешком или поймаем что-нибудь? – уточнил для порядка, впрочем, не сомневаясь в ответе.

Зимников буркнул что-то про ленивых докторишек и бодро потрусил в указанном направлении, на ходу приподнимая крюками воротник пальто – было зябко и ветрено.

– Догоняй, – проворчал он через плечо.

Первые три месяца войны в крупных городах соблюдали светомаскировку, но после того, как заработала новая система дальнего оповещения, постоянное затемнение отменили. Теперь свет отключали при обнаружении вражеских бомбардировщиков, но на Москву налетов не случалось с сентября – враги прекратили террор населения, полностью сосредоточившись на промышленных центрах и транспортных узлах. А в декабре свернули и их. Вечер был достаточно поздний, но многие окна светились уютным домашним светом. Редкие прохожие вежливо приподнимали шляпы, хирург отвечал тем же, майор ограничивался кивком, засовывая руки поглубже в карманы, показывать лишний раз увечье он не хотел.

– Барнумбург… – пробормотал себе под нос Зимников, когда они проходили мимо детской площадки, занесенной снегом. Небольшая статуя веселого гномика хитро щурилась из-под белой снежной шапки, далеко выставив красный нос.

– В ад и обратно, – в тон ему отозвался Поволоцкий.

Этот короткий диалог ничего не сказал бы стороннему наблюдателю, но стал вполне исчерпывающим и осмысленным для обоих собеседников. Вольный город Барнумбург, самый ухоженный и зеленый город Западной Европы. Его больше нет, стерт с лица после двух жестоких сражений, в одном из которых приняли участие батальон Зимникова и хирург Поволоцкий. Барнумбург тоже был красив и уютен…

«И лишь волки выли на развалинах», – вспомнились медику строки из учебника истории, а может быть литературы. Волки не волки, а если верить глухим слухам, в Барнуме действительно не осталось никого, кроме безумцев и сектантов – «семерки» кропотливо «зачистили» опору плутократии и сборище нечистых расовых типов.

Где-то вдали заквакал клаксон паромобиля, и Поволоцкий вздрогнул – отразившись между стенами домов, звук принял замогильное звучание, словно голодный призрак провыл в бессильной злобе к живым. На секунду все вокруг показалось нереальным, словно хитро наведенный морок закрыл людям глаза. Казалось, моргни – и сквозь завесу фата-морганы проступит жуткая реальность – обугленные деревья, развалины домов с пустыми глазницами выбитых окон, серый от копоти и пепла снег. Хирург поежился и прибавил шаг, отгоняя непрошеные видения.

– Пришли вроде, – сказал Зимников, задрав голову и всматриваясь в высокое здание. – Хороший домик, старая постройка, из кирпича. Дорого, зато на века.

– Да, пришли, – отозвался Поволоцкий, стягивая перчатки.

– Ну что же, господа, думаю, представляться нам не надо, все так или иначе друг друга знают, – произнес профессор Черновский.

Зимников стоял молча, можно было сказать, что он нервно потирал руки, но поскольку кисти у майора отсутствовали, то металл скреб по металлу с тихим и противным скрипом.

– Значит, вот ты какой… – тихо проговорил Петр Захарович, вглядываясь в лицо Терентьева с болезненным любопытством. – Значит, это ты их всех убил…

Иван промолчал, лишь судорожная гримаса на мгновение скользнула по его лицу – словно туманный силуэт в глубине моря.

Он хотел было что-то сказать, но не стал, лишь склонил голову.

– Это ты… – повторил Зимников надтреснутым голосом. – Мы прошли по всей Африке, Азии и Индии, пережили мост у Саарлуи… А тех, кто остался, ты погубил у Рюгена… Не сам, конечно, но остались они там из-за тебя.

– Можно сказать, что так, – глухо произнес Терентьев. – Я не просил вытаскивать меня. И у меня были причины остаться.

– Да, больная совесть… Таланов рассказал мне. Но это все равно из-за тебя, хотел ты или нет.

Терентьев выпрямился и развел руки в молчаливом жесте, словно к чему-то приглашая. Мгновение Зимников думал, а затем резким точным жестом ударил Ивана в солнечное сплетение сгибом крюка. Попаданец с сиплым хрипом согнулся, жадно хватая воздух открытым ртом, Поволоцкий быстро шагнул к нему и поддержал, не давая упасть навзничь. Майор прислонился к стене, перед глазами роились черные мухи боли – удар отдался в изувеченную руку.

– Надеюсь, ты того стоил, – через силу проговорил Зимников.

– Все, хватит! – неожиданно резко и громко рявкнул щуплый Черновский. – Не для драки собрались!

Терентьев с трудом распрямился, опираясь на плечо медика.

– Закрыли вопрос? – хрипло спросил он у Зимникова.

– Д-да, – с видимым усилием вымолвил тот, все еще опасаясь отлипнуть от надежной стены.

– Тогда прошу в дом, нечего в прихожей объясняться, – предложил Иван, все еще шумно дыша, взъерошенный как воробей – удар у аэродесантника был поставлен на славу. – Польты на вешалку и здесь разуваются.

Квартира у Терентьева была уютная, с одной большой залой и небольшими комнатками, окружающими ее. Чистая и ухоженная, понимающий человек с первого взгляда определял, что это не холостяцкая берлога. Присутствие женщины и ее заботливых рук читалось во всем – в симпатичной стеклянной зверушке на книжной полке, в вязаных салфетках, заботливо положенных на спинки кресел и даже в сервизе с цветочками, укрытом за стеклом большого буфета.

– Жена? – лаконично спросил Зимников.

– Да, – так же кратко ответил Иван. – Она будет не скоро.

– Ясно…

Сдвинули кресла. Разместились по сторонам темно-коричневого, почти черного от времени стола – хозяева квартиры определенно предпочитали старые, солидные предметы обстановки. Терентьев и Черновский – ожидавшие, Поволоцкий и Зимников – новоприбывшие. Молчание затягивалось, понемногу становясь тягостным, никто не спешил начинать первым.

– Ладно, к делу, – решился наконец Черновский. – Позвольте полюбопытствовать, господа военные, как добрались?

– С разрешения медикусов, – исчерпывающе пояснил Зимников. – Те отпустили на пару дней.

– Тогда не будем тратить время, – решительно сказал профессор. – Вы хотели встретиться с тем, кто может выслушать и, быть может, помочь. Приложили немало усилий, подняли старые связи. Мы здесь и слушаем. Говорите.

– Бумаги… – начал было Поволоцкий, но Зимников жестом остановил его.

– Давай сначала на словах, объясни суть проблемы, – предложил майор.

– Проблема… – Хирург задумался, еще раз кратко оценивая свои соображения, формулируя мысли. Его не торопили, терпеливо ожидая.

– Проблема начинается с того, что на дивизию, то есть на десять тысяч человек, нам нужно по абсолютному минимуму двадцать пять врачей, из них четырнадцать хирургов. Этих специалистов просто нет. Некомплект медиков чудовищный. А те, что есть – хронически не справляются со своей работой. Мы все думали, что умеем лечить раненых, а как оказалось – ни хрена!..

Мерцал неярким синеватым светом пятиламповый светильник под потолком, людские силуэты мутными пятнами отражались в полированной столешнице. Александр говорил неспешно, четко, иногда умолкая, чтобы обдумать следующую фразу, временами возвращаясь и раскрывая иную проблему с новой стороны.

Беда военной медицины Империи, да пожалуй, и всех стран этой вселенной, происходила из долгого мира и относительного достатка. Девятнадцатый век стал эпохой непрерывной, безжалостной схватки, то выпускающей из цепких лап страны и народы, то снова затягивающей обратно. Финальным аккордом битвы, казавшейся бесконечной, стала мировая война 1870-х, подорвавшая могущество Британии, возвысившая Североамериканскую Конфедерацию и Объединенную Германию. Свирепая бойня, поправшая все законы, человеческие и божеские, подвела великие державы к самому краю бездны, показав воочию крах цивилизации и закат культуры. Узрев эту тонкую грань, люди в ужасе отшатнулись, а индустриальная, тотальная война ушла в прошлое, став темой героических эпосов, книг и кинографических картин.

Практическим следствием этого переворота для военной медицины стал длительный застой, медленное развитие под сенью заветов легендарного Пирогова. Какие бы конфликты ни бушевали между большими игроками на мировой шахматной доске, в них никогда не было столько раненых, с которыми не могли бы справиться удобные, тщательно оборудованные операционные, принимающие и своих, и вражеских бойцов.

В итоге в августе уходящего года на тщательно взращенную, утонченную и хрупкую систему элитарной помощи обрушилась всей чудовищной тушей грязная, кровавая, скрежещущая шестеренками мясорубка индустриальной войны, войны беспощадной и тотальной. Немногочисленные профессионалы, которые десятилетиями постигали таинства исцеления раненых, в одночасье оказались приставлены к настоящему конвейеру смерти, беспрерывно забрасывающему их многими тысячами раненых и умирающих. Доведенная до совершенства система девятнадцатого века столкнулась с отлаженной военной машиной середины века двадцатого и сломалась.

Но подлинная трагедия заключалась в том, что мало кто это понял.

– Берем простой пример, – рассказывал хирург. – Так называемый «первичный шов», который накладывается на рану. Раньше – все в порядке, больной под постоянным наблюдением и уверенно идет к выздоровлению. Теперь, при диком завале всего медперсонала, тот же первичный шов без плотного контроля через три дня обычно дает нагноение, в лучшем случае успеваем снять швы, чистим заново. Десять процентов гангрены считаются очень хорошим показателем. Огромное количество инвалидов, негодных к службе, причем необязательно ампутация – кистевые и суставные ограничения подвижности – этого достаточно. В лучшем случае – нестроевая. Результат – страшнее, чем ужасно, чуть ли не каждый второй раненый выходит из госпиталя негодным к службе – это норма мировой войны, которую мы воспроизводим через восемьдесят лет.

Море гнойных ран, восемь из десяти гангренозных в строй уже не возвращаются – ампутации или смерть, а выжившим нужен минимум полугодовой отпуск для восстановления здоровья. Раненых косит «группа четырех», на фронте я увидел то, о чем только читал в старых учебниках – тканерасплавляющую форму гангрены, когда мышца простой марлей стирается до голой кости. Черт подери, главной проблемой всегда было уберечь раненого от сепсиса, а теперь нам хотя бы дотянуть его до прихода злого микроба – это уже удача!

– Пенициллином их? – вдруг спросил Терентьев. – У вас есть антибиотики?

– Антибиотики? Не слышал такого термина. Какая-то разновидность антисептики? – Поволоцкий на мгновение умолк, напряженно вспоминая. – Пенициллин, пенициллин… черт, знакомое же слово… Надо записать, где-то я его слышал.

– Запишем, – сумрачно произнес Черновский. – Давайте дальше.

– Следующая беда, точнее, предшествующая всему – поздний вынос. У нас выбит почти весь санитарный состав – они по привычке открыто вытаскивали раненых из боя. Почти нет транспорта – машины с красным крестом – первоочередная мишень для тварей. Госпитали приходится отодвигать подальше в тыл, и легкораненый добирается до госпиталя восемь-десять часов, а тяжелых приносят порой через сутки после ранения. Учитывая специфику военных ранений – минимум для десяти процентов это уже слишком поздно. А раненные в живот – и вовсе почти все умирают, неоперированные – быстрее, вот и вся разница.

Еще одна беда, с которой раньше просто не сталкивались – поток ожоговых. Огнеметы, зажигательные снаряды и бомбы, их адская химия, которая не столько травит, сколько поджигает. Мы можем помочь на нормальном квалифицированном уровне едва ли двадцати процентам, остальным – только перевязки и помолиться. В ожоговом центре имени Спасокукоцкого носилки даже в коридорах! Исход стандартный – плазмопотеря, сгущение крови, интоксикация, отказ почек – и в могилу.

– Банки крови? – снова спросил Терентьев.

– А что это? – задал встречный вопрос хирург. – Хранилища?

Иван задумался.

– Ну это… где хранят консервированную кровь. – Попаданец внезапно понял, что ничего не знает о военной медицине своего родного мира. Он был тяжело ранен, долго лечился, но чем и как его лечили – совершенно не представляет. – Доноры сдают, ее потом везут на фронт… в бутылках… – Иван вдруг стал ужасно похож на студента, заваливающего экзамен. Он морщил лоб в безуспешных попытках вспомнить детали, раньше общеизвестные и маловажные, а ныне – бесценные.

Теперь задумался Поволоцкий.

– Цитратное консервирование в массовых масштабах… У нас такого нет, – сообщил он. – То есть имеется, но не в таких количествах. В крупных клиниках двухсуточный запас – литров пять. Ведь всегда есть доноры, добровольцы – родственники или за вознаграждение, в достаточном количестве. В смысле, были.

Он закашлялся, прикрывая ладонью пересохший рот. Иван молча сходил на кухню и через минуту вернулся, сжимая в одной руке большой графин с водой, а в другой кружку. Кружка прошла по кругу – все словно только сейчас обратили внимание на жажду, поглощенные устрашающим в своей простоте рассказом.

– Я попробовал подсчитать – сколько нам нужно врачей для системы сбора крови, – говорил дальше хирург. – Сотни тысяч литров крови! Полноценный кровезаменитель создать невозможно, ибо субстанция уникальна! В конце сентября у нас в спокойный день на фронте было три тысячи раненых. Для трех тысяч нужна хотя бы тысяча доноров. В сутки! А сдавать кровь можно не чаще трех раз в год.

– Еще противошоковые растворы у нас были… Сельцовского, и этого… как его… Амбарцумяна… нет… Не помню…

– Противошоковых растворов тоже нет, потому что шок толком не исследован. Его описал Пирогов, но нет понимания массовости и опасности. В тот момент первоочередными были чисто практические повреждения и антисептика, на фоне триумфа техники и медицины факт шока не отследили. А сейчас эта дрянь косит раненых почище гангрены, мы примерно представляем его механику, но не знаем, как с ним толком бороться. У нас только основных теорий шока десятка полтора!

– Я не занимался проблемой специально, Научный Совет более сосредоточен на экономике, – сказал Черновский. – Но в принципе представляю себе размах и масштаб проблемы, пусть и не так детально. Но насколько я знаю, считается, что все эти проблемы преодолимы? Почему вы так бьете тревогу?

– У меня ситуация уникальная, – печально усмехнулся Поволоцкий. – Я хирург, но нетрудоспособный, то есть я вижу ситуацию как специалист, но не зашиваюсь в госпиталях, могу смотреть со стороны. И наблюдаю я очень скверное.

Поволоцкий склонился вперед, оперся локтями о крышку стола и сложил пальцы в замок, оперевшись на них грудью.

– Я видел дивизию на формировании, в которой было пять врачей – гинеколог, педиатр, два детских ЛОРа и один, прости господи, «медик» из страховой компании – клерк с медицинским дипломом. Он закончил институт, даже неплохо, но потом четыре года занимался сверкой справок с нормами, с какой стороны скальпель берут, помнит плохо. Да если бы они все были хирургами, таких только на батальоны в дивизии нужно девять. Если сейчас распотрошить все медучреждения в стране и всех врачей отправить в армию, их все равно не хватит, а через три года медицины у нас не будет. Если начать усиливать мединституты, то через те же три года будет весомый эффект, но мы до него уже не доживем.

– Булавки… – задумчиво пробормотал Иван.

– Что? – не понял Поволоцкий.

– Булавки, – повторил Терентьев. – Я как-то лет десять назад говорил с одним мужичком, обсуждали, как поднимали в эвакуации промышленность. Каким образом можно наладить производство сложной техники, когда нужных кадров, квалифицированных рабочих нет. Не «мало», а вообще нет. Он мне и привел пример с булавками. Дескать, вот нужны тебе обычные булавки. У буржуинов одну такую в два приема делают два обученных высококвалифицированных работника, а у тебя их нет. Тогда ты дробишь всю процедуру на самые простые действия, каждое из которых может делать любой, независимо от опыта и знаний – согнуть здесь, стукнул молотком там, передал дальше. В итоге одну булавку делают за шесть операций шесть-восемь человек вместо двух, и продукт получается так себе по качеству, но все же – делают! Только надо четко вбить каждому в голову – что нужно делать, и никакой самодеятельности, кроме одобренной начальством рацухи. Но для медицины это, наверное, не годится…

– К сожалению, не годится, такое проходит только для наложения повязок, – подтвердил Поволоцкий. – Надо как-то концептуально решать беду, но я не могу ни к кому достучаться. Проблему отсутствия кадров видят все, но внизу ее считают… – Хирург щелкнул пальцами, подбирая нужное слово. – Локальной в пространстве, а наверху – во времени. Каждый начальник санитарного отдела дивизии уверен, что где-то там, за горизонтом, лежат штабелями запасные хирурги и только по недоразумению к нему не попадают. А в ставке… как я понимаю, они оглушены недостатком врачей везде, судорожно латают дыры, организуют двухнедельные курсы переподготовки, в последний день снимают и отправляют в войска преподавателя… и все им кажется, что еще одно усилие – и все получится… В дополнение ко всему сейчас у нас некая эйфория – противник застопорился, интенсивность боевых действий упала почти до нуля, удалось как-то раскидать первоочередные задачи. Но я не верю, что поганцы самоубились о нашу стальную стену. Они начнут снова, соберутся с силами, и мясорубка закрутится вновь, с тем же результатом. Думал, вы поможете?

– Нет, не поможем, – покрутил головой Черновский. – Точнее, вряд ли поможем… Как раз вчера наш коллега, – он взглянул на Ивана, – попытался поднять в высших сферах сходную проблему. Но не очень успешно. Не думаю, что у вас получится лучше. Эйфория… – Профессор прищелкнул пальцами, словно копируя недавний жест медика. – Очень точное слово. Даже если бы я смог устроить вам встречу с Его Величеством, что вы ему предложите? Рецептов-то у вас нет. Это не булавки делать…

– Булавки… – в сердцах изрек хирург, вставая из-за стола. – Черт бы побрал!..

Он нервно заходил по комнате, с хрустом ломая пальцы, и неожиданно остановился. С полминуты Поволоцкий раскачивался на месте, сложив руки на груди так, словно желая запереть в сердце неожиданные мысли. Его лоб прорезала глубокая вертикальная морщина, а взгляд устремился куда-то в окно, в безлунную ночь. Черновский с любопытством наблюдал за медиком, Иван кривил брови, проводя пальцами по краю стола, по краю стакана, словно стыдясь собственной беспомощности и бессилия. Зимников тихонько постукивал крюками друг о друга, будто отбивая темп.

– Булавки… – прошептал хирург, но теперь в его голосе явственно звучало едва ли не благоговение. – Ну конечно же… Иван, вы великий человек, даже в чем-то гений. Нет, не вы… те, кто так придумал с той… эвакуацией. Дробление операций, строгая функциональность и четкая регламентация. Боже, как это просто!.. И как сложно это будет воплотить…

Он хлопнул в ладоши с такой силой, что хлопок прозвучал как пушечный выстрел, как будто ловя убегающую догадку.

– Вот у нас четыре стола… и четыре бригады хирургов… Раненого нужно раздеть, обмыть, наркотизировать… потом операция… потом наложить повязки, одеть, и в палату… Но ведь можно и по-другому. Одна хирургическая бригада – на три стола. Готовить и перевязывать может и санитар. Наркотизировать… один опытный наркотизатор и четыре обученных фельдшера… да этому, в конце концов, и священника можно обучить… А бригада переходит от стола к столу, занимаясь только своей работой. Раза в полтора производительность поднимется. Трое суток в таком ритме работать можно, а за трое суток такого потока дивизия все равно истощится… Но, черт побери, это еще не система, чего-то не хватает, вот-вот, где-то рядом…

Три человека, сидящих за столом, замерли в гробовой тишине, как будто бешеная работа мысли Поволоцкого уподобилась бабочке, которую можно было спугнуть случайным словом, неосторожным жестом. Они не ведали, что происходит – пока не ведали – но неким шестым чувством, волшебным озарением понимали, что здесь и сейчас, в собрании случайных, в общем-то, людей случилось нечто невероятно важное. Что-то великое и… замечательное.

Монарх может очень многое, почти все, что не запрещено законами физики. Достаточно вызвать секретаря – и любое желание исполнится, от изменения меню обеда до внезапной поездки на край света. Императору не нужно знать, сколько денег у него в бумажнике, не нужно планировать семейный бюджет и складывать копейку к копейке. Его нельзя купить, потому что ни один злодейский наймит не сможет предложить больше, чем уже есть у государя – целая империя со всеми ее богатствами. Одного росчерка пера самодержца достаточно, чтобы решить вопрос войны и мира, привести в движении миллионы людей и миллиарды рублей. Как говорила Ольга Спокойная, достаточно постучать карандашом по столу в Омске, чтобы тревожно завыли сирены в Скапа-Флоу, главной базе британского флота.

Все имеет свою цену, и это отнюдь не красивый оборот, вложенный авторами бульварных книг в уста своих персонажей. Очень многие честолюбцы начинали свой путь наверх в поисках богатства, могущества и мирской славы, но чем выше карабкались, тем тяжелее становилось осознание простой истины – кому многое дано, с того и спросится. Спросится Ответственностью и Долгом. Монарх может все… и почти ничего. Если, конечно, он настоящий правитель, а не временщик.

Константин дочитал последний лист и отложил его в сторону, на вершину увесистой стопки – только первоочередное и сверхважное. Давно, очень давно, еще в детстве, его захватил образ испанского короля Филиппа Второго.

«В марте 1571, например, король получил более 1250 личных петиций, в среднем более 40 в день. В период от августа 1583 года до декабря 1584 – около 16 000 петиций, более 30 в день. Плюс он читал и правил исходящие письма, подписывал каждый приказ. В один день, по словам короля, его чтения и подписи ожидали около 400 бумаг. В 1580-е годы, по словам венецианского посла, Филипп в некоторые дни перерабатывал около 2000 различных бумаг. Периодически он сам ужасался объему работы и писал тому, кто полностью его понимал, личному секретарю: “Передо мной лежат 100 000 бумаг…”».

Тогда это казалось маленькому Косте обычным литературным преувеличением, гиперболой, подчеркивающей работоспособность и ответственность великого короля. Теперь, много лет спустя, эти воспоминания вызывали только горькую усмешку – несколько сотен неотложных дел стали ежедневной каторгой, настолько привычной, что и каторгой-то уже не назовешь.

Константин бегло просмотрел очередной отчет, на этот раз от петроградских двигателистов. Реактивная тяга упорно не давалась имперским конструкторам, впрочем, американским тоже. В отличие от ракет, реактивный двигатель строился вокруг турбины, бешено вращающейся в потоке пламени. Жаропрочные и жаростойкие сплавы, способные выдержать такие температуры, Империя производила в ничтожных количествах, для штучных образцов. И даже сделав все потребные детали, собрать их в единый рабочий механизм – не получалось. Самый многообещающий прототип проработал целых 25 секунд и эффектно вспыхнул после выгорания одной из лопаток турбины. Керамика была устойчивее, но ее применение требовало полностью переработать схему агрегата.

В итоге смелые планы сделать свой реактивный самолет отодвигались в весьма нескорое будущее. Хорошо хоть с созданием винтовой авиации дела обстояли лучше. Первые образцы тяжелого бомбардировщика, буквально «перепиленного» из экраноплана типа «летающее крыло», завершались с многообещающим результатом. План создания специального бомбардировочного дивизиона для атаки коммуникаций противника понемногу обретал реальность. Если сохранить прежний темп, к концу мая удастся собрать примерно пятнадцать машин и в решающий момент преподнести неприятный сюрприз конвоям «семерок».

Пятнадцать бомбардировщиков-ракетоносцев, которые собираются вручную и стоят дороже собственного веса в золоте.

Механорганизатор на углу стола негромко звякнул и с тихим щелчком перекинул очередную карточку. Константин скользнул по ней взглядом, вспоминая – что идет следующим номером в списке дел. Да, важная встреча, пусть и неформальная. В таких «посиделках» зачастую принимаются куда более значимые решения, нежели на помпезных и насквозь официальных мероприятиях. Собственно, серьезные вопросы главным образом так и решаются – тихо, без лишней помпезности и ненужных свидетелей.

В дверь постучали и, выждав мгновение, открыли. Незаметный человек в незаметном костюме вкатил столик на колесиках, похожий на сервировочный. Несколько неуловимых движений, и у окна кабинета возник крошечный оазис восточной культуры – низкий стол, букет хризантем, простой фарфоровый чайник на электрическом подогревателе, стилизованном под бамбуковую циновку. И две крошечные чашки в бело-красной цветовой гамме. Произведя все необходимые манипуляции, незаметный человек легким поклоном обозначил конец действа и испарился, подобно струйке пара из чайного носика – по крайней мере, такое создавалось впечатление от его ухода.

Прибыл гость.

Господин Ду Вэймин, председатель «Трехстороннего экономического объединения», был очень похож на игрушку-болванчика – низенький, шарообразный, кивающий через слово и с вечной улыбкой на лице. Учитывая, что одевался он по моде минувшего века – темные тона, белая сорочка с высоким стоячим воротником и узкий галстук, охватывающий шею подобно удавке, общее впечатление получалось почти карикатурным. Словно китаец-слуга, сошедший со страниц приключенческого романа рубежа веков. Образ был столь отточен, столь закончен, что регулярно вводил в заблуждение даже сильных мира сего, хорошо осведомленных о долгом пути, который проделал сирота из трущоб Нанкина, поднявшийся до лидера экономического союза Китая, Японии и Австралии. Тот факт, что даже закоренелые шовинисты японцы приняли главенство китайца, о многом говорил понимающему человеку.

– Приветствую вас, мой друг, – радушно произнес император, поднимаясь навстречу Ду Вэймину. – Приятно наконец-то увидеть вас воочию, после пяти лет весьма приятственной и полезной переписки.

– Господина Импелатола! Пливетствую! – сердечно ответил низенький китаец, сгибаясь в поклоне.

Константин слегка скривился, специфический юмор председателя «Объединения» иногда оказывался чересчур… специфичным.

– Господин Ду, оставим эти шутки, – предложил он. – Прошу вас, – широким гостеприимным движением государь указал на столик с чаем.

– Прошу прощения, я не мог не попробовать, – еще шире улыбнулся китаец, немедленно перейдя на очень хороший русский. – С радостью приму ваше приглашение.

Первую чашку они выпили в молчании, делая вид, что целиком поглощены напитком. Константина, любившего крепкий чай с медом и молоком, терпкая зеленоватая гадость не впечатлила, зато Вэймин причмокивал и блаженно щурился. Слава богу, сосуды были маленькими и много времени процедура не заняла. Император собственноручно налил по второй чашке, и деловой разговор начался.

– И помогает? – осведомился Константин. Он специально не уточнил, о чем идет речь, проверяя прозорливость собеседника.

– Вы бы удивились, узнав, как часто. – Китаец все понял правильно. – Это присуще большинству белых – если воспроизвести некие знаковые признаки, они видят перед собой глупую желтолицую обезьяну, которую легко обмануть. Впрочем, справедливости ради, ваши соотечественники почти не подвержены влиянию этого трюка.

Константин важно кивнул, обдумывая, что на самом деле хотел сказать собеседник. Скорее всего, Ду Вэймин завуалированно подчеркнул, что разговор пойдет прямой и достаточно жесткий, намекнул, что дипломатическим уловкам не поддастся, и слегка подсластил общий посыл национальным комплиментом.

Эти азиаты с их тройным-пятерным толкованием каждой фразы…

– Мы получили предоставленные вами нецензурированные материалы, описывающие методы ведения войны ваших противников и их политику на оккупированных территориях. – Китаец все же решил проявить инициативу. – Всем сердцем сочувствуем испытаниям, которые выпали на вашу долю. Признаться, я был шокирован, когда понял, что имперской пропаганде приходится не столько разжигать ненависть к агрессору, сколько уберегать граждан от морального шока. От лица моих коллег и от собственного сердца выражаю глубочайшее соболезнование и пожелание скорейшей победы.

Вэймин поклонился.

– От лица моих подданных и как гражданин России, с благодарностью принимаю ваши пожелания. – Константин склонился в ответ настолько, чтобы угол наклона остался несколько меньшим, чем у китайца, но в пределах разумного уважения.

– Итак, у нас возникли определенные трения относительно закупки продовольствия, – нейтрально начал он, предоставляя собеседнику возможность отразить свое отношение к проблеме.

– Увы, это омрачает отношения между великой державой и нашим скромным объединением бедных негоциантов-рыболовов, – немедленно отозвался китаец, показывая в улыбке мелкие белые зубы. Все из керамики, собственных Ду Вэймин лишился тридцать лет назад, в очередном раунде борьбы за власть.

– Давайте развеем сумрак, – предложил Константин.

– Мы всегда готовы к полезному и прибыльному сотрудничеству, – вымолвил председатель, едва заметно выделив слово «прибыльному».

Значит, дело в цене, и первым поднимать проблему узкоглазый делец не собирался.

– Вы подняли цену на все морепродукты вдвое, – прямо сказал император. – Учитывая, что это согласованное действие всего Объединения, здесь не может быть речи о недоразумении. При некотором усилии такой акт можно воспринять как стремление нажиться на проблемах ближнего соседа.

Вэймин некоторое время сидел молча, слегка раскачиваясь вперед-назад, будто желая загипнотизировать оппонента. На его широком лице не отражалось ни тени эмоций, кроме дежурной улыбки.

– Ваше Величество, это бизнес, – проговорил он наконец. – Как говорят американцы – «только бизнес и ничего личного». У нас есть товар, у вас есть потребность. На пересечении этих сущностей определяется цена. Сейчас вы воюете, Империя отрезана от североатлантических промыслов. Россия пока не ощущает дефицита продовольствия, но в скором времени вам определенно потребуется гораздо больше пищи. Рост потребности неизменно вызывает изменение цены. Кроме того, мы хотели бы обсудить отмену части протекционистских мер, которые закрывают ваш рынок от наших товаров. Поднебесная держава способна на гораздо большее, чем ей определено сейчас.

Теперь помолчал Константин, размышляя, известно ли Объединению о грядущем призыве. Если известно, тогда понятно, отчего азиатские торговцы так осмелели. С учетом сокращения рабочих рук и дефицита пищевого снабжения, вероятно, в скором времени придется вводить нормирование продуктов и делать дополнительные закупки. Можно попробовать быстро переключиться на американских поставщиков, но они также заломят цены – Конфедерация традиционно ориентировалась на Южную Америку, и крах европейского рынка не очень сильно сказался на их балансе производства и торговли. Кроме того, американское продовольствие – зачастую то же самое Объединение с переклеенными этикетками. Реэкспорт.

– Мне казалось, что давно прошли те времена, когда ваши соотечественники считали Великую войну «гражданской войной европейцев», – пустил пробный шар император. – Новый враг угрожает всем, и каждому следует нести свою долю тягот. Хотя бы в виде отказа от чрезмерной нормы прибыли.

Китаец улыбнулся, вновь открывая зубы, это движение губ на мгновение сделало его похожим на акулу. Хищник, уверенный в своем превосходстве.

– Бизнес, – повторил он. – Увы, бизнесмен не может позволить себе роскошь отвлеченной абстракции. Особенно если бизнесмен выражает волю организованного делового сообщества. Деловые люди смотрят далеко в будущее и должны очень тщательно обдумывать свои действия. Благотворительность хороша только в разумных пределах.

Константин сделал глоток остывшего чая. Странно, но холодный напиток стал как будто даже лучше на вкус. Он не мог отделаться от впечатления, что в словах оппонента скрыто второе дно, Вэймин достаточно четко выделил фразу про сообщество, это можно было истолковать в том числе и как завуалированную просьбу. Предложение использовать такую аргументацию, которую председатель Объединения мог бы применить для убеждения своих коллег.

– У меня есть другое предложение, – сообщил наконец государь.

Вэймин почтительно склонил голову.

– Пятнадцать процентов сверх прежней цены. Половина оплачивается по отгрузке, вторая после победы. Рассматривайте это как беспроцентный отложенный кредит, – с доброжелательной улыбкой предложил монарх.

Председатель медленно, очень медленно отпил из чашки. Осторожно поставил ее на циновку, будто боялся пролить. Пожевал губами, с которых ушла дежурная улыбка.

– Это шутка? – предположил он наконец. – Я готов понять некоторое душевное смятение Вашего Величества и забыть странные слова, что достигли моего слуха…

– Нет, господин Ду, – разъяснил Константин. – Это деловой расчет и предложение смотреть в будущее. В точности согласно вашему пожеланию.

– Поделитесь со мной вашим видением будущего, прошу вас, – без всякого выражения попросил китаец.

– В этой войне не будет мирного соглашения, она закончится полной и безоговорочной победой одной из сторон. Либо мы, либо они. Какое-то время вы сможете пользоваться привилегированным положением нейтрала. Полагаю, что у вас даже есть планы возможной торговли с противником.

На самом дне темных непроницаемых глаз господина Ду мелькнула вспышка. Сверкнула и пропала бесследно, но изощренный взгляд императора не упустил ее. Константин продолжил, словно ничего не случилось.

– Такое положение дел может продлиться весьма долго, но рано или поздно вы останетесь один на один с торжествующим победителем. – Монарх чуть наклонился вперед и очень доверительно произнес: – И я даже затрудняюсь предположить, кто из них будет опаснее. Тот, кто не считает вас людьми в биологическом смысле этого слова, или тот, кто долгое время таил в душе зло и обиду.

Вэймин посмотрел прямо в глаза императору и вновь улыбнулся, но чисто механически, словно вместо лицевых мускулов двигались пружинки.

– Интересный поворот… А если мы договоримся с другой стороной? – почти прошептал он.

– А если после нашего поражения они передумают? – также вкрадчиво ответствовал Константин. – Они не считают ровней себе даже среднестатистического европейца. Полагаете, слово данное вам, будет чего-то стоить?

– Испания, Италия, Бенилюкс, Швеция… Данные им гарантии вполне прочны.

– До тех пор, пока мы сражаемся на континенте, а конфедераты выводят в море стаи своих субмарин. Пока у врагов нет возможности отвлекаться на второстепенные задачи.

Вэймин моргнул, опустил и поднял веки, будто броневые заслонки двинул, и жесткая психологическая дуэль закончилась.

– Мы обдумаем ваши слова, – доброжелательно вымолвил он, мгновенно набросив привычную личину вечно улыбающегося глуповатого азиата в нелепом костюме. – Впрочем, лично мне кажется, что тридцать процентов были бы более уместны.

– Деловым людям свойственно торговаться и думать о будущем, – проводил его Константин.

Император сел в свое любимое деревянное кресло, вытер испарину со лба. День только приблизился к полудню, а он чувствовал себя выжатым, словно китаец выпил из него всю жизненную силу. Хотелось одновременно и броситься в кровать, чтобы проспать не меньше суток, и удариться в загул, чтобы смыть нервное напряжение алкогольным дурманом и бесшабашным весельем.

Мерно тикающий организатор отсчитал очередной час и перелистнул карточки. Через десять минут назначено Илиону Крамневскому. Беседа обещала стать интересной. В принципе можно было обойтись и без знакомства, но, учитывая важность миссии «Пионера», император хотел лично посмотреть на капитана субмарины. И можно надеяться, эта встреча вернет ему хоть каплю бодрости.

Девять минут. Надо успеть сделать что-нибудь еще, не очень важное, не слишком обременительное. Константин взял очередной лист – прошение профессора Черновского о создании небольшого вспомогательного комитета при Научном Совете. Специализация – вопросы мобилизации и логистики… Некоторые фамилии были знакомы и, конечно же, Терентьев. К прошению прилагалась короткая записка Лимасова, в которой начальник Особого Департамента не возражал против перехода подчиненного Терентьева и лаконично выражал надежду на успех нового начинания.

Константин в задумчивости потер подбородок. Черновский просил немногого, кроме того, пусть пришелец лучше занимается расчерчиванием карт, нежели срывается в немотивированное паникерство. Ладно… пусть играют в мобилизацию.

Он написал «одобряю» и поставил размашистую роспись

Тихо задребезжал будильник в наручных часах, вибрация уколола запястье, сигнализируя о том, что уже пять часов вечера. Поволоцкий оторвался от книги и, закрыв глаза, помассировал веки подушечками пальцев. Глаза устали, мозг устал еще больше. Хирург с самого утра безвылазно просидел в библиотеке имени Иоанна Четвертого, Просветителя, перелистывая подшивки журнала «Ланцет» с двадцать девятого по тридцать пятый год. Упоминание Терентьевым «пенициллина» всколыхнуло старые воспоминания – когда-то, еще в студенческие времена, юному Александру попалась на глаза переводная заметка про penicillum notatum, со ссылкой на тот самый «Ланцет». Нынешнее тщательное штудирование в широком читальном зале, под шорох множества страниц, доносившихся с соседних столов, принесло плоды.

Три публикации в двадцать девятом году, ровно десять в тридцатом, две в тридцать первом, затем три года подряд по одной публикации. Многообещающая субстанция, из которой, однако, так и не смогли выделить действующего вещества. Теперь известно, что дистиллировать его все-таки можно, соответственно создание достаточно дешевого, массового и эффективного средства против сепсиса и гангрен – вопрос времени и вложенных средств. И гаузевит рядом с этим – детская игрушка.

Казалось бы, прекрасная находка, достойный повод для радости, но именно ее Александр не чувствовал. Разгоняя кровь по уставшим глазам, поглаживая набрякшие веки, он представлял себе путь нового лекарства, от первых экспериментов до массового применения. И каждый раз фантазия спотыкалась на простом и очевидном для хирурга факте: никакой чудо-эликсир, будь это даже живая вода, способная воскрешать мертвецов, не поможет без действенной системы лечения. Именно системы – комплексной, всеобъемлющей, принимающей и сопровождающей пациента от момента ранения до выхода из госпиталя.

Системы, которую еще только предстоит создать.

Но для этого придется очень, очень тяжело поработать. Многое сделать, со многими встретиться. В первую очередь – с Сергеем Сергеевичем Юдиным, директором института желудочной хирургии.

Путь от библиотеки до института, с портфелем-папкой под мышкой, занял немного больше времени, нежели предполагалось, и пока водитель такси петлял по московским улочкам, Поволоцкий представлял будущий разговор с Юдиным. Получалось не очень хорошо – примерно так же ефрейтор может планировать равную беседу с маршалом. Александр без лишней скромности считал себя хорошим медиком, грамотным профессионалом. Пять лет учебы, Петроградская Военно-медицинская академия имени Пирогова, обширная практика и навыки, оттачиваемые годами в сырых джунглях Индокитая, на прокаленных солнцем пустошах Южной Африки и еще во множестве иных мест. Но Сергей Юдин… Это был не просто блестящий медик, Юдин давно стал столпом врачебной науки и человеком-легендой.

И надо сказать, очень вредной и язвительной легендой.

Расплатившись с таксистом, Поволоцкий ступил на гранитную лестницу, ведущую к окаймленным бронзовыми полосами дверям Института. За спиной присвистнул паровой котел отъезжавшего такси, подтаявший снег превратил широкие темные ступени в мини-каток.

Неизменный вахтер долго проверял документы Поволоцкого, особенно удостоверение Мобилизационного Комитета при Научном Совете. На месте вахтера медик тоже испытывал бы подозрение – название звучало как-то несолидно и даже легкомысленно. Старик в форменной зеленой тужурке с золотыми пуговицами позвонил в Совет, выясняя, не коварный ли вражеский шпиён пытается прокрасться в оплот желудочной хирургии страны? Тщательное следствие не выявило в Поволоцком шпиона, и медик ступил под своды института.

Внутри было сумрачно и пустынно. В медицинских учреждениях старой постройки такое часто бывает – специфическая архитектура и убранство создают атмосферу собора, и люди кажутся незначительными и крохотными на фоне огромных потолков, колонн с широченными основаниями и широченных дубовых лестниц, почти черных от времени. Обычно такие учреждения кипят жизнью даже по ночам, но сейчас длинные коридоры пустовали. В институтской клинике развернули госпиталь, и почти все способные к самым простым медицинским операциям, уходу за ранеными или просто к хозяйственным работам пропадали там. Кроме того, многие из персонала и учеников уже отбыли на фронт. На пути Александру встретились не более десятка человек, в основном замученные студенты, нагруженные разнообразным медицинским скарбом – перевязочными материалами, деталями сложных ортопедических устройств и прочим.

Хотя Поволоцкий никогда здесь не бывал, кабинет Юдина он нашел почти без заминок. Александр рассчитал верно – рабочий график Сергея Сергеевича оказался настолько плотен, что застать его в иной день являлось почти невозможной задачей, но вечер воскресенья был для профессора Юдина временем самообразования и подведения еженедельных итогов. Секретарша директора изучила документы и предписания еще более внимательно, нежели вахтер, и наконец с мученическим видом пропустила имперского служащего к священным дверям.

– Добрый вечер, – сказал Поволоцкий, неуверенно переминаясь на пороге.

– Добрый вечер, – приветствовал его немолодой человек в очках и халате, сидящий за широченным столом прямо напротив двери, спиной к окну. Приветствовал нейтральным тоном, граничащим с безразличием и некоторым раздражением. – Проходите, садитесь и ответствуйте.

Медицинская среда очень специфична, врачи имеют дело с жизнью и смертью в их крайних проявлениях, это воспитывает цинизм и резкую категоричность в суждениях. Поэтому врачи редко стесняются в определениях в адрес друг друга. За глаза Юдина повсеместно звали «Обезьяньим царем» или «Богоравным». Это прозвище намертво пристало к нему после студенческой поэмы, написанной к шестидесятилетию Сергея Сергеевича, в числе прочего произведение включало строки:

Далее царь обезьян отрезал лишнее от кишок, языка, ушей и позвоночника, но прославленный операциями резекции желудка адресат сразу понял, о ком речь. Юдин никогда не лез за словом в карман и немедленно ответил стихотворением, в котором к царю обезьян пришел студент с просьбой помочь в учении, но даже богоравный оказался бессилен в беде с мозгом – нельзя иссечь то, чего не существует в природе.

Юдин был некрасив и отчасти действительно похож на обезьяну – нескладный, сутулый, с сильно скошенным назад лбом, но это первое впечатление немедленно улетучивалось при взгляде на его глаза и руки. Зерцала души великого хирурга светились умом и каким-то потусторонним знанием, спокойной, несуетливой уверенностью. Многие пытались передать это ощущение кистью художника и фотографической пленкой, но магия взора мудреца ускользала от посредников. А руки… Все без исключения живописцы обязательно рисовали руки Юдина – с неестественно длинными, «музыкальными» пальцами, казалось, живущими самостоятельной жизнью. Хирург мог шевелить отдельными фалангами и на ощупь вязал узлы любой сложности. Эти руки и пальцы вытащили с того света тысячи людей, и не было такой медицинской манипуляции, которая оказалась бы им неподвластна. И сейчас тонкий витой шнурок вился в руках Юдина как живой, словно сам собой, увязываясь в хитроумное ажурное сплетение.

Поволоцкий прекрасно понимал, что будет встречен без энтузиазма, и готовился к этому заранее – старый «желудочник» работал, сколько позволяло здоровье и, как говорили медики, «плюс еще полчаса», глупо было бы ожидать искреннего радушия от человека в таком состоянии.

– Меня зовут Александр Поволоцкий, – представился он, присаживаясь на широкий табурет, такой же крепкий, старинный и черный, как почти вся мебель в этом почтенном здании. Портфель он поставил рядом и чуть прижал ногой, чтобы не упал. Как обычно, все приходилось делать под контролем зрения, профессор следил за его движениями, чуть прищурив взгляд.

– Контузия? – неожиданно спросил Юдин, отложив шнурок и глядя исподлобья.

– Да, – в некоторой растерянности ответил Александр.

– Понятно… Продолжайте, пожалуйста.

– Батальонный хирург…

– Вот! – внезапно рявкнул Юдин, прервав его на середине фразы. – Вот, чорт побери! – Он произносил слово «черт» на старинный манер, через «о».

Сергей Сергеевич с невероятной для его возраста легкостью выскочил из-за стола, взметнув полы медицинского халата, в который был одет.

– Чорт побери! – повторил он с прежним жаром. – Вот вы-то мне и нужны, господин батальонный медик!

Судя по всему, Поволоцкий стал своего рода спусковым крючком, который стронул с места давно копившийся состав профессорских мыслей и удивления. Похожий на огромную цаплю, в белом халате, из-под которого проглядывал серый жилет, Юдин вышагивал по кабинету, потрясая сложенными в щепоть пальцами, и вещал:

– Уже не первую неделю мечтаю увидеть хоть кого-нибудь из медицины передового края! Увидеть и полюбопытствовать – что, собственно, у вас там происходит?! – Профессор резко развернулся и склонился к смирно сидящему Поволоцкому, словно намереваясь клюнуть его своим большим носом. – Это немыслимо! Это в полном смысле слова немыслимо! На базе моего института развернут полноценный госпиталь, но что я могу сделать, если ко мне привозят!..

Юдин взмахнул руками, не в силах подобрать соответствующего слова.

– На передовой вообще перестали работать с пациентами? Мне привозят раненых, обработанных так, что дворник лучше сделает. Господи, это неописуемо! Они завшивлены, врачи находят время пять раз сменить повязку, но не могут наложить нормальную шину вместо двух хворостин! Они забивают в рану тампоны аршинами, потом принимают флегмону за гангрену и полосуют ногу лампасными разрезами! Перелом головки бедра диагностируют как «острый аппендицит» и с таким диагнозом эвакуируют в тыл! Все батальонные и полковые хирурги дружно разучились работать? Что происходит?

Поволоцкий в некотором замешательстве поскреб бороду пятерней. Он уже привык к тому, что вышестоящие инстанции погребены завалами текущей работы и слабо представляют себе обстановку на фронте. Но то, что даже маститые зубры не понимают общей ситуации, стало для него своего рода откровением.

– Нет, господин профессор. – Александр едва протиснулся со своими словами в бурю, настоящий ураган, поднятый Юдиным. – Все гораздо проще.

Поволоцкий добросовестно пересказал то, о чем уже подробно говорил на квартире Терентьева. К финалу короткой и бесхитростной повести о семидесятипроцентном некомплекте хирургов Юдин хватался за голову, и отнюдь не фигурально.

– Господи, помилуй, – потрясенно пробормотал он. – Я знал, что у нас большие потери в медсоставе, понимал, что развертываются новые соединения, а мобилизационные планы не корректировались с тридцатых годов, но чтобы настолько…

– Я слышал о дивизии, в которой вообще нет хирургов, – добавил Поволоцкий. – Пока нет. Ищут.

– Понимаю, понимаю… – проговорил Юдин, по-прежнему нервно расхаживая по кабинету и сплетая длинные пальцы, как щупальца осьминога. – Что же! – решительно заявил он, остановившись в центре комнаты. – Надо решать этот вопрос. Благодарю, коллега, за то, что взяли на себя труд просветить меня. Я проверю ваши сведения, и когда они подтвердятся – а я полагаю, вы были со мной вполне искренни – придется закрывать мой госпиталь и ехать на фронт. Похоже, сейчас любой мой ассистент справится лучше тех несчастных, которые там работают.

– Сергей Сергеевич, – рассудительно вставил Поволоцкий. – Пожалуйста, не спешите. Это… – Александр на мгновение замялся, подбирая слово. – Не очень мудрое решение.

Юдин всем видом изобразил немой вопрос, чуть ссутулился, скрестив руки на груди и прислонившись бедром к краю стола.

– Во-первых, весь персонал института и клиники исчезнет в общем некомплекте медработников. Канет, как камень в омуте, – развивал мысль батальонный хирург. – Во-вторых, говоря по-простому, меня медицина может позволить себе потерять, а вас – нет. И наконец, мне-то по возрасту осталось лет пять работы в войсковом районе, дальше здоровье не потянет, и это при условии, что контузия пройдет. А вы – тем более, уж извините за прямоту.

– Мальчишка! – воскликнул Юдин, резко выпрямляясь. – Да что вы…

Он осекся на полуслове, замолчал, нервно поглаживая подбородок пальцами правой руки, опертой локтем на левую.

После очень долгой паузы профессор проследовал за стол и сел, хмурясь и шевеля бровями, в эту минуту он действительно очень сильно напоминал Царя обезьян из китайских постановок. Наконец Сергей Сергеевич ткнул пальцем в кнопку невидимого селектора и скомандовал, должно быть, секретарю:

– Валентина, извольте нам чаю, будьте любезны, и побольше.

Юдин поправил очки и уставился на Поволоцкого пронзительным взглядом. А затем произнес вполне покойно и рассудительно:

– Раз вы пришли с такими словами, у вас определенно наличествуют идеи насчет того, что можно сделать. Не сочтите за труд, поделитесь.

– Не сочту, – согласился Поволоцкий, расстегивая портфель, чтобы достать бумаги. – Взгляните, вот то, что мне пришло на ум…

Секретарь Валентина тихо, как большая испуганная мышь, проскользнула в кабинет с огромным чайником, привычно поставила его на свободный угол стола. Юдин, не отрываясь от тщательно вычерченной Александром схемы, махнул рукой.

– Угощайтесь, стакан в шкафу, сахара, извините, не употребляю. Валентина, не смею больше вас задерживать, ступайте домой, дальше мы сами.

Поволоцкий смиренно наблюдал, как профессор вчитывается в предложенную схему.

– Я могу пояснить… – предложил он.

– Не извольте беспокоиться, пока все понятно, – вежливо, но решительно отмахнулся Юдин. – Хммм… Организация хирургического конвейера – четыре бригады на двенадцать столов? Авангардно, но определенно весьма любопытно…

– Санитары готовят раненого, перевязывают его, а хирург только оперирует, не занимаясь вспомогательными работами, – подсказал батальонный медик.

Юдин отложил в сторону лист, снял очки и вновь нахмурился.

– Любопытно, но… – протянул он. – Но одной пулей войну не выигрывают, даже волшебной. Таким манером, как мне видится, можно поднять производительность дивизионных госпиталей. Но это значит, что мне будут присылать в полтора раза больше плохо обработанных раненых. Это хорошо, но это паллиатив, а не решение.

– Совершенно верно! – Теперь уже Поволоцкий вскочил со стула и заходил по кабинету, быстро жестикулируя. – В том-то и дело! А должно быть что-то еще, я чувствую, кажется, нащупываю какие-то контуры, но не могу их увидеть. Надо что-то менять в процессе собственно работы с ранеными…

Зазвонил телефон на профессорском столе, Юдин размашисто хлопнул трубкой, обрывая соединение, затем откинулся на спинку стула, скрестив руки на груди. Судя по гамме эмоций, отражавшихся на лице медика, его мозг заработал с невероятной скоростью.

– Давайте-ка мыслить вместе, – предложил он, роясь в ящике стола. – Где же оно… А, нашел. Вот, письмо от бывшего ученика, сегодня получил. – Сергей Сергеевич продемонстрировал широкий желтый конверт. – Ныне он начальник госпиталя на Северном фронте, в Польше. Пишет мне, как его засасывают административные вопросы. Сколько у нас еще хирургов работают завхозами… Вот это нужно запретить!

Юдин замолчал и снова задвигал пальцами, как паук-прядильщик, словно притягивал за невидимые ниточки умные мысли. Поволоцкий затаил дыхание, понимая, что своей идеей вызвал настоящую лавину, кристаллизацию мыслей гениального профессора медицины.

– Но и это не решение, а полумера… Квинтэссенция проблемы в том, что у нас нет хирургов. – «Царь обезьян» проговаривал соображения вслух. – Обучить не имеем возможности, нет времени. Что же можно сделать… а ведь можно, если рассмотреть проблему дефицита медиков в соотношении с уровнями оказания помощи.

Произнеся это, Юдин усмехнулся.

– Коллега, – сообщил он. – Мы возьмем хирургов из батальонов.

– Батальонов, – автоматически повторил батальонный хирург Поволоцкий, думая, что ослышался.

– И полков, если уж на то пошло, – дополнил профессор. – Ваш… конвейер позволит работать специалистам более интенсивно, при сохранении работоспособности. А ликвидация батальонного и полкового звеньев решит общий дефицит хотя бы частично.

– Я каждый день читаю в «Ведомостях» о героических медработниках, идущих в огонь, выносящих раненых собственными руками. Это, да простится мне крепкое слово, идиотизм, а не героические подвиги. Поле боя хирурга – в палате, над операционным столом, а под вражескими пулями он превращается в санитара с высшим медицинским образованием. Что скажете?..

У Поволоцкого голова шла кругом.

– Есть что-то такое… – признал он наконец. – Что-то в этом роде… На уровне батальона и полка при новой интенсивности боев то длительное бездействие, то жуткий аврал. Для отдельной части, как мой аэробат, это понятно, но…

Александр вновь крепко задумался, Юдин терпеливо ждал.

– А ведь и в самом деле, – потрясенно произнес Поволоцкий с видом человека, обретшего сокровенное знание. – Если часть сражается не сама по себе, а в составе соединения, то в батальоне нужен не столько свой медик, сколько хорошо обученный фельдшер, который быстро подготовит раненых – бинты, иммобилизация, горячий чай – и отправит уже в нормальный госпиталь. А в полку – не хирург, а врач-организатор!

– И заметьте, коллега, толковый фельдшер готовится за полгода, – усмехнулся Юдин.

С минуту медики обменивались почти блаженными улыбками, оценивая новую задумку со всех сторон, подсчитывая ее выгоды.

– Чорт! – Юдин с размаху припечатал ладонью какую-то бумагу на столе с такой неожиданной силой, что чайник едва не свалился. Александр вздрогнул от неожиданности.

– И все равно что-то еще осталось за пределами оценки… – Сейчас уже профессор стал как будто зеркальным отражением Поволоцкого. Сергей Сергеевич блуждал во мраке догадок, стараясь «заякорить» смутно забрезжившую мысль.

– Это опять эксплуатация резервов, только с другого бока. Все, что мы обсудили, это экстенсивность, выработка уже имеющихся ресурсов более эффективным способом…

– Не система, – с толикой безнадежности подытожил Александр.

– Да, не система, – эхом откликнулся Юдин. – При указанном вами некомплекте все равно не хватит рук. Все эти меры в комплексе – безусловно, поднимут производительность, но корень зла останется. Ставка штампует бригады и дивизии как монеты, а хирург учится десять лет. И даже если мы обретем мистический способ выучить его за две недели, надо будет учить всех одинаково. Вы никогда не видели, как выглядит раненый, побывавший в руках представителей трех разных школ?

– Нет, – мрачно ответил Поволоцкий. – Это уже следующий уровень, над моим. Но хорошо представляю, каждый начинал с того, что исправлял ошибки предыдущего?

Юдин печально кивнул со словами:

– Да. Один делает первичный шов и мазевую повязку, другой все снимает и повторно обрабатывает рану, затем зашивает другим способом и применяет бактериофаг. Третий делает послабляющие разрезы и начинает готовить антивирус по Безредке, но лаборатория загружена на год вперед, и раненого эвакуируют в тыл как есть. И хуже всего то, что через раз из трех курсов лечения ни один не доведен до конца! Начинают, затем передают дальше, там иная методика, снова перевозка…

– Но тогда все должны лечить одинаково, – отметил Поволоцкий, естественным образом продолжая начатую Юдиным мысль. Отметил и только после этого понял, что на самом деле вырвалось из его уст.

– Единый шаблон военной хирургии… – произнес Сергей Сергеевич таким тоном, словно слова были материальны и повисали в воздухе подобно легчайшим и очень хрупким снежинкам. Помолчал и добавил: – Единая доктрина лечения. Именно она свяжет все воедино, и мы обретем новую законченную систему.

Юдин вновь сел, словно ослабевшие ноги с трудом удерживали его. Теперь речь профессора утратила традиционную витиеватость и построение как на уроках риторики, он говорил короткими чеканными фразами:

– Три кита: интенсивная работа – это раз; полное освобождение хирургов от хозяйственных и административных работ – это два; все сложные медицинские манипуляции должны проводиться на уровне дивизии или отдельной бригады, хирург не работает на поле боя – это три.

Сергей Сергеевич перевел дух, вытер пот с раскрасневшегося лба и закончил:

– А самое главное – общий шаблон лечения, одинаковый на всех этапах, так чтобы раненого можно было свободно эвакуировать, перевозить и передавать от врача к врачу без риска, что его внезапно начнут перелечивать. Вот тогда это заработает. Лучшие хирурги должны написать и научить – не как хочется, а как правильно, а рядовые медики должны делать именно так. Никаких эксклюзивных методик. Но… как этого добиться? Мы же все гордые!

– Приказом Главного военно-медицинского управления, – предположил Поволоцкий.

– Строевые приемы со скальпелем? – ехидно осведомился профессор.

– А почему бы и нет?

– Хм… Быть может, вы и правы, – как бы нехотя, преодолевая внутреннее сопротивление, согласился Юдин. – Тогда нам необходима методичка, которая за две недели сделает из грамотного врача хотя бы посредственного хирурга. Никакого начальствования, никакой административной службы. Для бумажной работы – привлекать служащих страховых компаний, они все равно давно забыли, с какой стороны моют руки перед операцией. Итак, методичка. И конференция специалистов, самых лучших, потому что ошибка в руководстве обернется ответственностью сотен врачей…

«Царь» порылся в столе и достал свой знаменитый блокнот в черной коленкоровой обложке – широкий, немыслимо затрепанный и замусоленный.

– «Строевой устав для хирургов», – бурчал себе под нос Юдин, делая быстрые пометки огрызком карандаша. – Войно-Ясенецкий ослеп, но точно пришлет вместо себя представителя. Джанелидзе на Северном Флоте, ему отправлю депешу. Куприянов на Южном фронте, тоже свяжусь. Вишневский…

Профессор и батальонный медик переглянулись и одновременно скривились, будто откусив по доброму куску лимона.

– Вишневский исплюется, если не привлечь, – морщась, вымолвил Юдин. – А если привлечь, исплюется вдвойне.

– А привлечь придется, – уточнил Александр. – Опыта экстренных операций в импровизированных условиях у него больше, чем у любых пяти врачей его квалификации вместе взятых.

– А кто будет его уговаривать работать, например, со мной?

После долгого молчания Поволоцкий произнес:

– Хотя бы и я. Сделаю первый шаг.

– Ну что же… Бог в помощь, – сказал Юдин, и в его голосе без труда читалось сочувствие.

«Экстаз» умирал медленно. Подводный город не был военным сооружением, его конструкторы не закладывали в свое детище устойчивость к открытому нападению. Но живучестью он превосходил любой надводный корабль. Первые бомбы, взорвавшиеся близ главного комплекса, разрушили центральный пост контроля, и «Экстаз» остался без централизованного управления. Однако, разделенный автоматическими дверями на множество автономных блоков с собственными аккумуляторами, кислородными батареями и запасами сжатого воздуха, город упорно сопротивлялся.

Основное освещение отключалось, плафоны гасли один за другим, сменяясь оранжевым миганием аварийных ламп. Загорелись транспаранты, указывающие места искусственных воздушных карманов на случай разгерметизации, открылись незаметные панели, скрывавшие аварийные скафандры и дыхательные аппараты. Спецперсонал, согласно инструкциям, начал выводить людей из ближайших к аварийным шлюзам секций, пресекая панику по уставу, «вплоть до применения оружия». Аварийные батискафы, загруженные первой партией спасаемых, вышли из шлюзов почти на минуту раньше норматива. По тем же инструкциям персоналу надлежало ждать возвращения батискафов, после чего продолжать вывод пассажиров. Но ни один аппарат не вернулся.

Запаса воздуха и энергии в секциях должно было хватить на двое суток, а герметические переходы и двери были спроектированы с кратным запасом прочности. Но защита от природных катаклизмов и технических неисправностей не в силах спасти от глубинных бомб, десятками сбрасываемых с неизвестных кораблей. Подводный взрыв дает мало осколков – они буквально «вязнут» в жидкой среде, но он обладает куда более мощным инструментом разрушения – гидравлическим ударом. Многократно отраженные ударные волны били по строениям и переходам, словно исполинские кувалды, купола из прочнейшего армостекла рушились один за другим, переходы между блоками ломались, как соломинки. Стены расходились по сварным и клепаным швам, и в каждую пробоину, в самую мельчайшую щель немедленно устремляла свои жадные щупальца вода.

Через полчаса атака прекратилась. Но когда отгремели последние взрывы, вражеские акустики услышали множественный стук – внизу еще кто-то жил.

И бомбардировка возобновилась.

Тоннели «подземного уровня» и техническая часть города держались еще почти час. После того как второе прослушивание не выявило ничего, кроме остаточных шумов разрушения, был нанесен еще один удар – для верности. На поверхности догадывались, что бьют по кладбищу, использованная мощь избыточна, но атакующим нужна была полная гарантия того, что в «Экстазе» не останется ни одного живого человека, ни одного действующего механизма. Никого и ничего, способного передать весть о нападении, хотя бы примерное число кораблей вражеской армады и любые иные сведения. После третьей серии не стало слышно ни прорывающихся воздушных пузырей, ни треска разрушающихся конструкций.

«Экстаз» строился три года, прожил без малого девятнадцать лет и был разрушен менее чем за два часа. Не спасся никто.

Почти никто…

Одним мощным прыжком Илион спрыгнул с кровати, буквально вынес себя на середину комнаты слепым броском из объятий Морфея. Мгновение-другое он заполошно озирался, быстро поворачиваясь из стороны в сторону, полуприсев и выставив вперед руки с напряженными пальцами. Сердце заходилось в бешеной скачке где-то у самого горла, грудь вздымалась как кузнечные мехи. Затуманенный сном взгляд уже различал скрытые ночной тьмой контуры его крошечной спальни, но разум все еще был там, далеко, на подводном плато Роколл, что между Исландией и британскими островами. Снова они с Шафраном уводили субмарину, прижимаясь к самому дну, с помощью единственной телекамеры петляя между постройками и обломками. Надеялись, что акустики неведомого врага не услышат в общем шуме детский плач и крики ужаса, что не сломается идущая вразнос ходовая, что многочисленные малые течи не прорвутся убийственным фонтаном воды…

Крамневский встряхнулся, сбрасывая последние тенета ночного морока. Все это уже давно случилось, они вырвались из-под атаки, в буквальном смысле проскочили под бомбами, ушли на юго-восток, насколько хватило аккумуляторов, а затем всплыли и стали ждать помощи, потому что топливные цистерны были пусты. Пожалуй, это оказалось даже страшнее бегства из «Экстаза» – беспомощное ожидание на обездвиженной подлодке, под плеск волн, мерную качку и детские всхлипывания. Над головами, в непроглядной ночной тьме, горели огромные яркие звезды, а далеко-далеко на северо-западе с устрашающей равномерностью повторялись сиреневые вспышки, подсвечивая узкую полоску неба на границе горизонта.

Им повезло, беглецы дождались американского патрульного дирижабля, который заметил одиноко дрейфующую лодку и вызвал помощь. Повезло и после, когда вражеский пилот вышел прямо на спасательный корабль, но то ли пожалел ракету или бомбу, то ли уже израсходовал тяжелое вооружение, ограничившись лишь парой пушечных очередей. Как оказалось впоследствии, лишь немногим удалось сбежать из Северной Атлантики, когда вражеская орда появилась из портала. Всего около сотни человек – кто-то спасся с гибнущих кораблей, кто-то выскочил в последний момент с края опасного района, аварийный батискаф из-за повреждений приобрел почти нулевую плавучесть и был отнесен течением, и так далее. Остальные исчезли, и лишь океанская бездна могла ответить, что с ними сталось.

Шел пятый час ночи, но ложиться снова не хотелось, по предшествующему опыту Крамневский знал, что заснуть, скорее всего, не удастся. Да и не хотелось ему засыпать – всплеск адреналина напрочь выжег сонливость. Илион умылся в маленькой стальной раковине, попеременно ополаскивая лицо то обжигающе горячей, то ледяной водой. Натянул простой рабочий комбинезон, повесил на шею обязательную карточку-пропуск и вышел из номера маленькой офицерской гостиницы, которая теперь служила ему домом.

Свободная Гавань, город-порт – миллионы тонн бетона, сотни километров подземных галерей, десятки причалов, эллингов и доков, Крепость и самый дальний восточный рубеж Военно-морского флота Империи. За многие десятилетия Гавань обросла множеством основных и вспомогательных комплексов, строений и производств. Одной из незаметных на первый взгляд подструктур стал «Сектор 59», он расположился на отшибе, к югу от основного комплекса Гавани. По сути это был автономный мини-порт, предназначенный для ходовых испытаний новейших образцов субмарин. Осушаемые доки, ремонтный цех (по мощности – практически полноценный завод), собственный жилой комплекс и подводный пирс – все это надежно скрывалось под многими метрами железобетона и гранита.

Здесь Крамневский безвылазно жил уже четвертый месяц.

Ночные коридоры «Сектора» пустовали, освещение экономили – одинокие светильники горели через пятнадцать-двадцать метров – только чтобы путник не заблудился или не врезался сослепу в стену. Как обычно – охрана бдела, и хотя все давно уже знали Илиона в лицо, пропуск проверялся на каждом контрольном переходе – три раза подряд. Крамневский быстрым шагом двигался по пустынным коридорам, его поступь отдавалась эхом под высокими потолками. В некоторых кабинетах еще работали (а может быть, уже работали) – полоски света пробивались под дверьми, и, пересекая эти бледно-желтые световые пятна, капитан невольно сбавлял темп, чтобы не мешать специалистам.

Последняя проверка стала самой дотошной. Как обычно, пришлось сдать отпечатки пальцев, которые сразу же сличили с эталоном. Только после этого Илиона пропустили в длинный переход, соединяющий жилую зону с техническим ангаром. За его спиной щелкнула бронированная дверь, отделяя обиталище людей от царства механизмов. В сухом доке работы не прекращались ни на мгновение, доводка и доработка «образца» шли в шесть смен – больше четырех часов люди не выдерживали. Заданный ритм был запредельным, но график не допускал отставания ни на один день. Любая заминка просто спрессовывала оставшиеся дела, заставляя трудиться еще более интенсивно. Огромный ангар гудел множеством шумов – грохот моторов, стук компрессоров, короткие команды инженеров и перекличка рабочих. Ярчайший свет галогеновых ламп резал глаза, пульсировали вспышками сварочные аппараты.

Чтобы не мешать, Крамневский поднялся по лестнице на балкон обозрения, отсюда «Пионер» был виден лучше всего, от носа до кормы. Восьмидесятиметровая туша, похожая на иссиня-черного исполинского кашалота с горбом рубки, переходящей в втянутый обтекатель контейнера для буксируемых антенн-«поплавков». Две тысячи тонн водоизмещения, три десятка человек экипажа плюс семь специалистов радиоэлектронной разведки плюс один научный консультант.

В мире уже существовали субмарины с атомной силовой установкой, давно и успешно использовались подлодки с глубиной погружения более полутора километров, втайне разрабатывались «невидимки», неслышимые для вражеских акустиков. Но впервые все эти качества объединились в одном аппарате – огромная автономность, предельная малошумность и способность неделями прятаться на немыслимой глубине. До сентября минувшего года это был прототип, фактически – стенд для отработки новых технологических задумок. Теперь – главная надежда имперской разведки, подводный лазутчик, напичканный как барбоска блохами функциометрами и средствами радиоперехвата. Субмарина, которой суждено прокрасться через вражеский портал, маскируясь на шумовом фоне возвращающегося конвоя проклятых «семерок».

– Что, сон бежит? – Шафран подошел незаметно, со спины. В таком же комбинезоне с масляными потеками, только с торчащими из всех карманов инструментами, он был неотличим от десятков других спецов, неустанно трудящихся над «Пионером».

– Да, – односложно ответил Крамневский. – А ты опять над фундаментом колдуешь?

– Ага. Вот за что не люблю эти атомные штуки – у них всегда что-нибудь работает – насосы качают, охладитель гоняется по контуру и все такое. Шумит, зараза, даже на холостом ходу. Так что амортизаторы для фундамента ходовой части – наше все, защита и надежда.

– Не надорвись, – посоветовал Крамневский. – Скоро в поход.

Шафран немного помолчал, а затем спросил непривычно тихо и даже с толикой робости:

– Ну как там, у него? – Он показал куда-то в потолок разводным ключом. – А то я на приемке торпед был, не успел к твоему возвращению.

– Все в порядке, – отозвался Илион. – По тебе претензий не было, Константин тебя помнит еще по «ярлыку». Я сказал, что ты за своим здоровьем следишь почище любой медкомиссии. А поскольку случись что – не отстреляемся – нужны только лучшие из лучших. Так что без вопросов.

– Хорошо, – с видимым облегчением проговорил механик. – Что ж, еще послужу родине напоследок.

Илион снова взглянул вниз, на длинную сигару. В свете прожекторов слегка поблескивала керамическая пленка магнитометрической защиты, которая уже на три четверти покрывала корпус.

– Послужим… – повторил он вслед за товарищем. – А «напоследок» – это ты брось. И думать забудь!

Иван любил большие города – сказывалось далекое детство, проведенное в крошечном и нищем селе, так и не оправившемся после урагана Гражданской войны. В их доме было несколько книг, они попали к Терентьевым давным-давно, еще до Империалистической. Иван совершенно не помнил, что это за книги, минувшие годы безвозвратно стерли из памяти названия и авторов. Но он помнил, как любил рассматривать немногочисленные иллюстрации – рисунки большого города с высокими домами и множеством людей. После долгого дня, наполненного тяжелой работой и многочисленными заботами, маленький Иван забирался на чердак со свертком под мышкой. Если звезды и луна светили достаточно ярко, он разворачивал чистую тряпицу, в которую были завернуты книги, и подолгу рассматривал картины. Если дело происходило осенью, часто к нему присоединялся безымянный черный кот, тогда ребенок и зверек прижимались друг к другу, делясь теплом. В такие минуты Ивану казалось, что котофеич разделяет с ним заветную мечту – когда-нибудь побывать в этих удивительных местах, увидеть собственными глазами настоящий город, пройти по улице, среди толпы, всматриваясь в тысячи незнакомых лиц.

Не стало маленького села на Тамбовщине, истлели старые книги, Иван давно похоронил всех родственников. Но любовь к котам и большим городам – осталась с ним. Домашнего зверя Терентьев так и не завел – Иван привык жить в готовности немедленно сняться с привычного места и отправиться к черту на рога или за край земли. Даже создав себе новую биографию и став преуспевающим писателем в новом мире, он все равно организовал свой быт, как в гостинице – достаточно взять специальный чемоданчик и выйти из дома, чтобы исчезнуть без следа. Но по самым разным городам пришелец походил вдосталь, в обеих своих жизнях – «там» и «здесь».

До сих пор самым симпатичным из всех мест, где ему довелось побывать, был Барнумбург, но теперь Иван открывал для себя новую Москву. Не столицу советского государства, мозговой центр мучительно становящейся на ноги новой державы, а старинный, очень патриархальный город. Около полутора миллионов человек и огромное собрание музеев, галерей, выставок, а также множество театров. Любовь жителей Империи к театру вообще удивляла Терентьева. При достаточно хорошо развитом кинематографе и обширной сети бесплатных государственных библиотек, едва ли не в каждом доме имелся собственный микроскопический театрик, в котором с удовольствием играли жильцы. Над любительскими постановками корпели, словно над подарками товарищу Сталину в его собственном мире. Коллективы и их аудитория соревновались, как на настоящей войне, вкладывая в искусственные страсти душу, время, а зачастую и немалые средства.

Но работа в контрразведке оставляла мало времени для посторонних занятий. Теперь же Иван наконец решил выделить себе целый день на небольшой отдых и любимое занятие – поход по городу. Без какой-то выраженной цели, просто ходить, смотреть и совершать разные малозначительные поступки. Скажем, купить скромный сувенир, заглянуть на маленькую выставку оружия времен ливонских войн Иоанна Просветителя. Да мало ли найдется занятий для праздного человека? Только не в самом центре, от вида белого Кремля советского человека брала оторопь и охватывало очень неуютное чувство безумного сна.

Да… Терентьев любил города, любил ощущение сопричастности к их жизни, к сплетению тысяч и тысяч людских судеб, сходящихся на считанные мгновения, чтобы вновь разойтись, на сей раз безвозвратно. Но на сей раз прогулка не принесла ему радости.

Над Москвой повисло тяжелое, мрачное облако. Ранее Иван его не чувствовал – изматывающая работа и семейные заботы не оставляли места для иных ощущений. Теперь же, вдоволь находившись по улицам, потолкавшись в очередях, проехав многие километры на метробусе и автопоездах, он почувствовал скрытое напряжение, рассеянное в воздухе подобно миазмам из сточных труб. Тонкая, сложная смесь скрытого страха, нервозного ожидания, неуверенности и полузадушенной паники струилась по улицам, проникала тончайшими щупальцами в дома и присутственные места.

Страх овладел Москвой. У него было множество ликов и проявлений – чуть более громкие голоса прохожих с визгливыми, истерическими нотками, неожиданный взрыв возмущения в ответ на безобидное замечание, печать тяжелого, неизбывного горя на лицах людей с георгиевскими ленточками на лацканах. Иван уже знал, что здесь лента с «цветами дыма и пламени» – символ того, что член семьи погиб на войне.

Помимо непривычно частых ленточек, в толпе встречалось много калек. И это тоже было странно и необычно – в «мире воды» не знали антибиотиков, но при этом умели много такого, о чем медицина родной вселенной Ивана только мечтала. Освоение Мирового океана открыло доступ к биологии больших глубин. Там, под чудовищным давлением, в вечном мраке, при дефиците кислорода развивались невероятные формы жизни. Их исследования дали отменный толчок биохимии и протезированию, позволили восстанавливать утраченные конечности и обновлять ткани. Иван прочувствовал это на собственной шкуре, когда ему буквально оживили полумертвое легкое, рассеченное осколком еще в сорок втором, разгладили изрядно исполосованную шрамами кожу и провели общую чистку организма от токсинов. Теперь Терентьеву исполнилось сорок шесть, но чувствовал он себя самое меньшее на десять лет моложе. И попаданец привык к тому, что на улицах очень мало увечных – только самые бедные или те, кто в силу особенностей организма не мог воспользоваться услугами высокоразвитого вита-протезирования. Но даже эти люди относились к своим недостаткам с достоинством, не бравируя, но и не стесняясь их.

Сейчас же на глаза ему регулярно попадались то пустой рукав, заколотый булавкой или заткнутый за пояс, то повязка на глазу, то костыль, заменивший потерянную ногу. Увечных было мало, куда меньше, чем в послевоенном Союзе, но гораздо больше, чем до вторжения «семерок». И теперь они не шли с высоко поднятыми головами, нет. Нынешние калеки буквально жались по углам, стесняясь увечий, стараясь стать незаметными. Даже вынесенные людским потоком из закоулков, они буквально втягивали головы в плечи, стараясь как можно скорее вновь шмыгнуть в ближайший переулок. И окружающие уже не спешили помочь, как раньше. Напротив, здоровые люди старательно отворачивались, всеми силами отгораживались от военных инвалидов, словно одно лишь прикосновение, даже случайный взгляд могли оставить печать незримой военной чумы.

Нет, Москва отнюдь не купалась в безмятежности, как поначалу казалось недоумевающему Ивану. Город и вся страна сжались, словно ребенок, которого внезапно ударил прохожий. Сжались, не понимая, что случилось – откуда вдруг такая несправедливость, удерживая слезы и стараясь сделать вид, что ничего особого не произошло. В свое время Иван прочитал, что для японцев очень важно «сохранять лицо» – что бы ни случилось, всегда делать вид, что все в норме. Империя и все ее население сейчас также старались всеми силами «сохранить лицо». Только диктовалось это стремление не традициями, а общим шоком. Страхом и непониманием, от которых отгораживались отрицанием, стремлением сохранить прежний образ жизни во что бы то ни стало. Эту маску, толстый слой косметики, скрывавший побелевшее от ужаса лицо общества, Иван так долго – неделю за неделей – принимал за безмятежность и наивность.

И Терентьев вновь горько подумал, насколько он чужой здесь…

Да, теперь это его мир. Его родина и его дом. И все же как много естественных преград стоит между ними, сколько мелких, незаметных на первый взгляд различий всегда будут отделять пришельца от иной цивилизации, культуры, людей…

Иван тяжело вздохнул и подумал, что, наверное, теперь он уже не любит городские прогулки. Зато у него есть дом и семья. Есть возможность прийти в свой дом и обнять дорогого человека – это так много значит, когда жизнь еще далека от завершения, но пик молодости, жизненных сил и азарта уже позади. Обнять и крепко прижать к себе, просто так, не по обязанности, а чтобы вдохнуть запах волос любимой женщины, ощутить тепло ее тела. Ради этого стоит жить. Ради этого стоит снова работать на износ, как в Отечественную и первые послевоенные годы, когда вместо поверженного врага далеко за океаном поднял голову новый, не менее сильный и опасный. Ради этого стоит забыть, что ты человек другого мира и иных ценностей.

На маршруте, ведущем к его дому, еще бегал старенький паровой трамвай, анахронизм из прошлого. Он больше не осыпал сажей пассажиров и прохожих – для нагрева котла служило электричество. Иван купил билет и вспомнил, что на похожем электропаровозике они с Юттой прокатились в их первую встречу. За окном мелькали картины послеполуденного города, паровой свисток звонко голосил на поворотах и перекрестках. Иван составлял в уме список покупок и программу на вечер. Цветы, что-нибудь на ужин и обязательно подарок жене. Что-нибудь небольшое, но трогательное.

И не забыть, что в одиннадцать вечера к нему придет гость, рекомендованный Зимниковым. Возможно, один из первых работников нового комитета при Научном Совете. Карликовую организацию «Б13», существующую пока только на бумаге, уже прозвали «Бюро 13», прозвище было скорее доброжелательным, но с ноткой иронического превосходства. Как объяснил профессор Черновский, «13» в местных традициях считалось числом запредельного риска и одновременно большой удачи. Игроки, в последней отчаянной попытке обмануть фортуну, ставили на «тринадцать», а про генерала, побеждавшего в безвыходной ситуации, говорили, что при рождении ему ворожили тринадцать чертей. Называя так новообразованный комитет, юмористы посмеивались над «сборищем аналитиков и паралитиков», бесполезных людей, решивших заниматься ненужными вещами. Так взрослые снисходительно называют малыша «тигром» или «львенком». Но Терентьев находил это глубоко символичным, и с его подачи «Бюро 13» стало фигурировать даже в официальном документообороте.

– Мой мир, мой прекрасный мир… – прошептал одними губами Иван. Он всегда любил Джека Лондона. Жаль, что в здешней Североамериканской Конфедерации не было такого писателя. Несуществующий автор не написал страшную «Железную пяту», восхитительные «северные» и экзотические «южные» рассказы.

Другой мир…

Сколько бы прозрачных стен ни воздвиглось между ними, теперь его судьба неотделима от судеб этой вселенной. И этой России, такой знакомой и одновременно неизвестной. И от людей, которые никогда в жизни не видели флаг с серпом и молотом, но все равно его соотечественники, как ни крути.

Вполне достаточно, чтобы пренебречь насмешками и двинуть вперед «отдел аналитиков и паралитиков».

Отец и сын Вишневские были поистине легендарными людьми. Великолепные врачи, прирожденные хирурги и христиане-подвижники, они стояли особняком от всей медицинской общественности. Их профессиональная жизнь проходила в православных миссиях Африки, Азии, Латинской Америки и Сибири. Вишневские несли хирургию мирового уровня туда, где и фельдшера-то редко видели. В силу такого выбора в Империи и мире хватало медиков с формально более высокой квалификацией, но практически не было специалистов с настолько богатым и разнообразным опытом импровизированного лечения. Каждые два-три года отец и сын возвращались в Москву, смотрели показательные операции, читали опубликованные в их отсутствие книги, выступали с докладами. Оценив новые достижения науки и обобщив собственный опыт, они вновь собирали чемоданы, чтобы отправиться в очередной медвежий (львиный, анакондовый и так далее) угол, неся слово бога и милосердие скальпеля.

Такой специфический образ жизни не мог пройти бесследно, поэтому Вишневские заслуженно пользовались репутацией людей со странностями и «энтузиастов», то есть медиков, которые влюблены в свои методы настолько, что не замечают недостатков, и ради верности канону готовы пойти на трудности для себя и риск для пациента. Среди столичных хирургов считалось хорошим тоном проехаться по «людоедским докторам», мазям, бальзамическим повязкам и местному обезболиванию. Вишневские не оставались в долгу, и многолетние пикировки превратили их в невероятных склочников, запредельно резких и ядовитых на язык.

В сорок восьмом году Вишневский-отец упокоился вечным сном в Заире. Через десять лет после этого антропологи отмечали (в полутора тысячах километров от ближайшего места визита Вишневских) тщательно сохраняемый и вполне правильно стерилизуемый шприц. Местный колдун весьма технично накладывал мазевую повязку и делал новокаиновую блокаду (аборигены исправно выменивали лекарство на разные сувениры). Туземец рассказал, что учился у великого целителя, который в свою очередь постиг таинство лечения у белого колдуна «Шне-Шне». Единственное, чего не мог «Шне-Шне», это оживлять покойных, и то лишь потому, что это входило в часть клятвы богам, которую тот дал, чтобы получить свою силу. А вот самый главный учитель, к духу которого «Шне-Шне» взывал перед каждой операцией, тот даже мертвых воскрешал. За что был убит недоброжелателями, но ожил и, разочарованный в людях, удалился в пустыню.

Вишневский-сын, оставшись в одиночестве, достойно продолжил общее дело, приумножая медицинские таланты и оттачивая остроту языка. С Сергеем Сергеевичем Юдиным его связывали особенно «теплые» и «дружественные» отношения, то есть открытая вендетта, начавшаяся еще в сороковом. Вишневский-старший привез тогда из Южной Африки листья какого-то растения, обладавшие, по его словам, чуть ли не чудодейственными ранозаживляющими свойствами. Но по дороге препараты то ли подсохли, то ли подмокли, то ли перележали – одним словом, никакого эффекта не показали. Очень скоро Юдин в своей лекции прошелся по «методам, достойным разве что африканского знахаря». Вишневский-младший без колебаний принял брошенную перчатку и заметил, что «один знаменитый московский хирург при одном и том же заболевании иногда менял весь план операции в зависимости от того, кто присутствует в операционной. Если зрителей не было, он делал обычную резекцию желудка, если присутствовало человек десять врачей – субтотальную резекцию, ну а если двадцать зрителей – даже тотальное удаление желудка».

С тех пор мэтры испытывали друг к другу, мягко говоря, сильную личную неприязнь. Заочная пикировка перешла на страницы медицинских изданий и специальных бюллетеней, получив всемирную известность. Целое поколение врачей выросло под сенью затяжной баталии. Поэтому Юдина перекашивало от одной мысли о совместной работе с Александром Вишневским. Но и обойтись без «людоедского доктора» при составлении единой лечебной доктрины было невозможно. Если Юдин являлся лучшим из ныне живущих хирургов и делал резекцию желудка за двадцать минут вместо положенного часа, то «знахарь» обладал бесценным опытом лечения в импровизированных условиях, с минимумом лекарств и инструментов.

Если эти двое не станут работать вместе, то их единоборство сломает любую задумку, сколь бы хороша она ни была. А если станут – объединенная мощь двух титанов погасит любые трения. Поэтому Юдин немыслимым усилием задушил неприязнь к сопернику и всю ночь обзванивал знакомых, стараясь отыскать следы Вишневского. Это оказалось нетривиальной задачей – с началом войны «знахарь», никому ничего особо не говоря, взял чемоданчик и отправился на фронт, где и исчез. К утру его следы нашлись в Королевстве Польском, в дивизионном госпитале. Поволоцкий, переночевавший в кабинете Юдина, затемно покинул Москву на автопоезде.

Февральский снег таял, превращаясь в грязную жижу противно серого цвета. Ее пятна были везде, и Александр вновь обрадовался тому, что надел форменные высокие сапоги, иначе он давно утонул бы в колдобинах и ямах. Уютные европейские дороги не предназначались для массовых армейских перевозок и тысяч единиц военной техники. Без должного ухода дорожное полотно быстро приходило в негодность, а вкладываться в амортизацию и реставрацию было некогда, да и нечем.

Автопоезд, полный рекрутов, высадил Поволоцкого на перекрестке, в полукилометре от лазарета, разместившегося в бывшей школе. Само слово «школа» вызвало у медика неприятные воспоминания – именно в таком заведении начались злоключения остатков батальона, в ходе которых аэродесантники попали в приют имени Рюгена. И хотя большая часть аэробата полегла днем раньше, почему-то именно школа вызывала у хирурга самые неприятные ассоциации. Может быть потому, что в бою за мост ему было некогда отвлекаться и думать о посторонних вещах… Кто сейчас скажет…

Недалеко от ворот разместилась мобильная зенитная установка, из новых – двойная платформа, с пусковой для ракеты и счетверенным артавтоматом. Толстые кабели тянулись от машины вдаль, к близлежащим строениям, выдавая наличие еще и РЛС. Приятное и успокаивающее зрелище, в особенности для того, кому довелось на собственной шкуре испытать воздушное превосходство противников. У самых ворот на коротком флагштоке сиротливо болтался флаг с красным крестом. Над ним чья-то заботливая рука растянула маскировочную сеть таким образом, чтобы знак ни в коем случае не был виден с воздуха.

Пока один молодой поляк держал медика на прицеле, неодобрительно косясь на неуставную шапку-ушанку, натянутую до бровей, второй проверял командировочное предписание и личные документы. К воротам, громко сигналя клаксоном и чавкая в грязи широкими шинами, подкатил паромобиль. Роскошный лимузин, не так давно угольно-черный и лоснящийся, а теперь невероятно грязный и исцарапанный. На борту сквозь серо-коричневую корку еще читалось: «Wesela, spotkania, uroczyste przedsięwzięcia». Корма была срезана, на грубых приваренных петлях – широкие двери. Впереди на так же грубо, но надежно приваренной раме крепилась лебедка, по бортам – пила, лопата и топор на кронштейнах. Вместо половины стекол – тонкая фанера.

Часовой, который до того не отводил от Поволоцкого винтовку, закинул ее за спину на ремне и бросился открывать. Второй вернул документы и молча махнул, дескать, проходи. Медик прошел вслед за реквизированным лимузином, переделанным под сантранспорт, уже в спину ему донеслось: «Направо, за углом, вроде там sala operacyjna».

За углом операционной не обнаружилось, зато нашелся указатель со стрелкой, показывающей на небольшое, но высокое здание-пристройку с окнами во всю стену, теперь забитыми все той же фанерой. Похоже, спортзал. Под стрелой чья-то праздная рука пририсовала сердце с торчащей из него вилкой. Поволоцкий ухмыльнулся вездесущему солдатскому юмору и потопал дальше, в указанном направлении.

Рядом с входом трое рядовых угрюмо, но споро разгружали грузовик, аккуратно складывая на низких ступенях вытянутые ящики со сглаженными углами и косыми ребрами жесткости. Контейнеры оказались хорошо знакомы батальонному хирургу – в таких хранили оснащение для мобильной операционной на базе гироплана. Летательного аппарата поблизости не наблюдалось, но гадать о его судьбе не пришлось. Ближайший контейнер был сильно смят, на соседнем виднелась россыпь характерных пробоин и бурые потеки – наверняка консервированная кровь.

Поволоцкий привык работать в суровых импровизированных условиях – землянка, палатка, зачастую простой навес или даже открытое небо. Вершиной удобств и комфорта для него оставался специальный павильон, такие разворачивались на базе полка или сводной бригады. В подобном он несколько дней оперировал во Франции, уже после Барнумбурга, пока передвижной лазарет не попал под бомбежку. Поэтому настоящий военный госпиталь был ему почти внове.

Здание действительно оказалось спортзалом, переоборудованным под операционную. Под высоким потолком эхом отдавался привычный шум – кого-то несли с операции, кого-то наоборот – под нож. Со стороны сортировки доносились страшные вопли – некто, мешая русский и польский, требовал оставить ногу, потому что все само заживет и ничего резать не надо. Гнилостный, тяжелый запах гангрены давил на нос, но вполне терпимо, это был добрый знак – значит, здесь с потоком раненых более-менее справляются. Еще пахло кровью, карболкой и неизбежными спутниками полостных операций. Обычная госпитальная атмосфера.

Поволоцкий снял пальто и повесил на кривую вешалку у главного входа. Привычно нашел ящик с бахилами в углу, рядом с запасными керосиновыми лампами-молниями, натянул мешковатые чехлы прямо на сапоги и перешел в собственно операционную. Прорезиненная ткань, которой был застлан пол, тихо поскрипывала под ногами.

При первом же взгляде на операционные столы руки сами поднялись в характерном жесте, а в голове мелькнула мысль: «Где мой халат и умывальник?» Александру понадобилось некоторое усилие, чтобы подавить рефлекторную реакцию, а затем еще справиться с приступом неистовой злобы в адрес врагов, лишивших его самого ценного – возможности работать. Лишь спустя полминуты, а то и больше, он вновь обрел способность здраво рассуждать.

Операционная была вполне обычной – столы, раненые, хирурги в халатах. Халаты как всегда – некогда белые, а теперь принявшие специфический желтовато-бурый оттенок, который дает многократное повторение цикла «кровь – стирка – стерилизация». Стойки для капельниц, столики на колесах для инструментов, непременные тазики для ополаскивания рук. Лица хирургов скрывались за масками, но по механическим, чуть рваным движениям оперирующих Поволоцкий понял, что каждый работает уже далеко не первый час. Все знакомое, очень привычное, почти родное. Только вот столы в зале расставлены нетрадиционно. Их должно быть четыре, каждый в своем условном секторе, здесь же оказалось пять, один, как дирижерский, стоял во главе пятиугольника.

Внезапно тот хирург, что стоял за «дирижерским» столом, не поднимая головы, глухо проговорил через маску:

– Сергеев, вы опять спешите. Раствор надо вводить медленно и очень аккуратно.

Поволоцкий понял, что достиг цели. Он сделал шаг по направлению к столу. Вишневский бросил на него поверх маски-повязки косой взгляд, в котором Александр прочитал немой вопрос – «Ко мне?». Поволоцкий кивнул, Вишневский, не произнеся ни слова, вновь склонился над разверстою брюшиной пациента, погружая куда-то в глубь сплетения кишок длинную иглу, венчающую двадцатиграммовый шприц. Батальонный хирург отметил, что раненый находится в сознании, словно сморенный усталой дремой. Так и должно выглядеть «местное обезболивание» – самая знаменитая и самая спорная методика «людоедских докторов». Позвякивали инструменты, изредка врачи обменивались короткими замечаниями и отдавали отрывистые указания фельдшерам. Вишневский продолжал операцию, медсестра регулярно вытирала чистой салфеткой крупные капли пота с его лба.

Наконец дирижер закончил.

– Готовьте следующего, – отрывисто бросил Вишневский, шагнув к тазику для ополаскивания. Хирург снял маску, и Поволоцкий едва не вздрогнул от неожиданности – судя по фотографиям, «знахарь» и ранее не отличался полнотой, теперь же в сравнении с довоенными изображениями он потерял килограммов пять, самое меньшее.

– Коллега? – также сумрачно спросил Вишневский, посмотрев на руки Александра. Тот только сейчас заметил, что снова неосознанно приподнял кисти в характерной «молитвенной» позе, сразу выдающей хирурга.

– Временно нетрудоспособен, – также лаконично ответил Поволоцкий.

– Ясно, – подытожил Вишневский, тщательно полоща руки в растворе воды и аммиака. Его чуть надтреснутый голос потеплел, но лишь самую малость. – Невралгия лицевого нерва?

– Э-э-э… – Поволоцкий сначала не понял, но быстро сориентировался. – Нет, контузия.

– Так я и думал, – со вздохом произнес Вишневский. – У вас ко мне какое-то дело? Давайте быстрее и короче.

Они перешли в ту часть операционной, которая называется «материальной». Среди шкафчиков, пакетов с перевязочным материалом и бутылок с медикаментами стоял диван с потрепанной обивкой и пружинами, язвительно выглядывавшими из многочисленных прорех. Рядом примостился старый полевой автоклав, на который Поволоцкий посмотрел почти с умилением – точно такой же попался ему во время короткой, но очень насыщенной обороны приюта Рюгена. На фоне безликой машины современной военной медицины фигурные ножки и ручки с гравировкой на автоклаве смотрелись примерно как самовар с непременным сапогом посреди заводской столовой.

– Как там, в России? – сразу спросил Вишневский, опустившись на диван. – Хоть один толковый врач остался? Из тех, кого я отправляю в тыл, почти никто не возвращается. Сразу закапывают на погосте или инвалидность? Где все хорошие хирурги? У меня здесь четверо мальчишек, им на крючки сейчас в самый раз. Не выше. Где пополнения?

В отличие от Юдина, Вишневский говорил быстро, короткими жесткими фразами, словно нарезая их скальпелем.

– Кто жив и трудоспособен – размазаны тонюсеньким слоем по всему фронту и тылу, – в тон ему ответил Поволоцкий, также присев. Пружина больно впилась пониже заднего брючного кармана.

– Понимаю. Того и опасался. Но что поделать – война, – почти с философским смирением отозвался «знахарь».

– Есть одна идея. – Александр заметил, как Вишневский косится на свой операционный стол, и сразу перешел к делу.

– Говорите. – Собеседник чуть напрягся, словно охотничий пес, принявший стойку. – Хотя нет… – Вишневский на мгновение задумался. – Сейчас займусь следующим, потом сделаю перерыв. Идите в школу, первый этаж, кабинет одиннадцать. Ждите там.

Он упругим плавным движением поднялся с дивана и, похоже, немедленно забыл об Александре.

Поволоцкий вздохнул и пошел искать одиннадцатый кабинет.

На деле «кабинет» правильнее было бы назвать аудиторией. На стенах висели географические карты, которые забыли снять сразу, да так и оставили. Под потолком на тонких нитках болтались миниатюрные макеты планет Солнечной системы; когда кто-нибудь открывал дверь, поток воздуха начинал раскачивать маленькие разноцветные сферы. Большой зал освободили от лишней мебели, разгородили с помощью ширм на отдельные секции и приспособили под жилье для медперсонала. Присев на койку в «пенале», занятом Вишневским, Поволоцкий лишь покрутил головой. Если ведущие работники живут в таких условиях, значит, госпиталь постоянно работает в очень жестком режиме, помещения заполнены ранеными и инвентарем. А ведь активные боевые действия вроде бы не ведутся…

Нос приятно защекотал запах каши с мясом. В желудке засосало, Александр вспомнил, что уже почти сутки ничего не ел. Пятнадцать лет назад сутки голода ощущались как занимательное приключение, а пять – как терпимое неудобство. Теперь вынужденный пост – неудобство не терпимое, а весьма тягостное. Какое-то время он боролся с искушением пойти поискать столовую, чтобы воззвать к медицинской солидарности, но пришел Вишневский.

– Сидите, – все так же кратко попросил, почти приказал он вскочившему было Поволоцкому. – Я постою. Говорите, времени мало.

– Проблема не в том, что не хватает хирургов, но и в том, что мы плохо организуем то, что есть, – четко и по сути сказал батальонный хирург.

– Спасибо, «Начала…» Пирогова я более или менее помню.

– В двадцать первом году Оппель написал статью, посвященную проблеме оказания помощи при катастрофе в подводном городе, с множеством пострадавших. – Поволоцкий достал из кармана листок, на который выписал цитату, найденную Юдиным в своей обширнейшей библиотеке, и с выражением прочитал: – «Вся зона эвакуации должна превратиться в гигантский госпиталь, где каждому пострадавшему будет оказана помощь по единому шаблону, в том месте и в таком объеме, которые обеспечат наилучшее использование медицинских сил и средств для возвращения к нормальной жизни и работе наибольшего количества пострадавших».

– Оппель? – едва ли не с презрением отозвался Вишневский. – Он занимался не военной хирургией, а проблемами подводных работ. Где вода, а где война? Молодой человек, вы тратите мое время впустую.

– Все так, – не смутился Александр, именно этого возражения он ждал. – Но Оппель единственный человек, который в двадцатом веке задался вопросом – что делать с тысячами единовременно пострадавших, которых негде будет разместить. И дал ответ – не противопоставлять лечение и эвакуацию, а сочетать их.

– Утопия, – отрезал Вишневский. – Для этого нужно превратить весь фронт и тыл в клинику с единым руководством.

Поволоцкий подавил улыбку. То, что «знахарь» ответит именно так, Юдин предсказал почти дословно. Заклятые враги прекрасно изучили образ мышления друг друга.

– Так давайте превратим. Большая часть врачей, которые сейчас пытаются лечить раненых, схватятся обеими руками и всеми зубами за хорошее единое руководство по военно-полевой хирургии.

– Так что же вы ко мне приехали? Делайте, а мое место у раненых. – С этими словами Вишневский уже с нескрываемым нетерпением посмотрел на занавеску, заменяющую дверь в его закутке.

– Ваше место там, где вы принесете наибольшую пользу родине. А таковую вы принесете, составляя руководство и обучая хирургов.

– Кто вы такой, чтобы мне указывать? Что вы вообще видели на этой войне?

– Барнумбург, первый штурм, – с достоинством ответил Поволоцкий.

Вишневский помолчал, кривя губы в непонятной гримасе.

– Моя честь хирурга не позволяет покинуть… – «Знахарь» красноречивым жестом обозначил все пространство вокруг. – Извините, – чуть более доброжелательно добавил он.

– Вы ставите свою честь выше пользы родине, – жестко произнес Александр, глядя прямо в уставшие, воспаленные глаза коллеги. Вишневский буквально вскинулся на месте, но батальонный хирург продолжал, не давая тому вставить слово. – Однажды Диоген заметил родосских юношей в богатых одеяниях. Он сказал: «Это спесь». Потом он увидел спартанцев в поношенной, рваной одежде и сказал: «Это тоже спесь, но иного рода». История в точности про вас. Вы как тот спартанец в лохмотьях.

Вишневский склонил голову набок, став похожим на старого мудрого филина. Против ожиданий, он не разразился гневной отповедью, слова будто замерли, балансируя на кончике его языка.

– И много вас там таких, готовящихся работать? – внезапно спросил «знахарь».

– Пока двое, считая меня, – честно ответил Поволоцкий.

– И кто же второй? – вопросил Вишневский, вновь теряя интерес к беседе, скорее для порядка.

Этого момента Поволоцкий ждал и готовился к нему, оттачивая каждое слово, мельчайшие оттенки интонации.

– Один знаменитый московский хирург, – произнес он с кажущимся безразличием.

– Что?! – возопил Вишневский и мгновенно умолк, словно схватил сам себя за горло, задушив возглас. Вот теперь его действительно проняло. Хирург быстро и нервно заходил по клетушке, поджав губы и щелкая пальцами, словно играя на кастаньетах. Затем остановился, так же внезапно, как сорвался с места.

– И вы полагаете, один знаменитый московский хирург станет работать с людоедским доктором? – Ядом, которым Вишневский приправил эту недлинную фразу, можно было отравить целый полк «семерок», а может быть и дивизию.

– Он будет.

– Уверены?

– Знаю.

– Ага… Значит, вы парламентер? – В голосе «людоедского доктора» проскользнуло уже неприкрытое уважение.

– Да.

На лице Вишневского отразилось искреннее страдание. Он посмотрел в сторону операционной.

– Вы знаете, сколько сегодня мне привезли раненых?

– Человек пятьдесят?

– Сто сорок. Внезапный артналет… Я только-только наладил какое-то подобие нормальной работы…

– Вам привезут меньше в тот день, когда война кончится. Давайте сделаем так, чтобы это случилось поскорее, – искренне произнес Поволоцкий. – Ей-богу, Александр Александрович, я вас понимаю как никто, сам бы хоть сейчас скальпель в руки и… – Он с тоской взглянул на свои пальцы. – Но вы принесете в разы больше пользы, если научите других, как надо оперировать… «по-людоедски».

Вишневский задумался.

– Ждите, – сказал он и вышел стремительным шагом, только занавесь всколыхнулась.

Поволоцкий подождал, сидя на койке. Затем походил по каморке – три шага в одну сторону, столько же в противоположную. Снова сел, от нечего делать пригладил бороду. Представил обед, который сейчас можно было бы съесть. В конце концов просто задремал, привалившись к прохладной и чуть шершавой стене.

– Отдохнули? – Резкий голос Вишневского вырвал его из полусна.

За время своего отсутствия «знахарь» переоделся в длинное пальто-шинель, на редкость потрепанного вида, под мышкой он зажал древнюю пыжиковую шапку. Только сейчас Поволоцкий по-настоящему понял, насколько в действительности работа в диких краях изменила «знахаря». Даже в окружении цивилизации Александр Александрович жил, словно среди джунглей Африки – готовый в любой момент взять старый чемоданчик и отправиться в неизвестность.

– Не видели ключ от моего чемодана? – спросил Вишневский. – А, я ведь его сам и держу. Чертова рассеянность. Что ж, поехали к господину… Юдину. – И пробормотал себе под нос: – Такая встреча стоит того, чтобы на ней присутствовать.