В конце концов, сам акт оказался не так плох, как ей рассказывали. Ее коллега по больнице, замужняя женщина, предупреждала о чем-то настолько болезненном и унизительном, что начинала заикаться, даже просто рассказывая об этом. В брачную ночь, говорила она Шукрии, невеста не только страдает от мучительной боли – есть также риск пораниться навсегда.

– Где? – спрашивала Шукрия, которой вскоре предстояло выйти замуж. – В каком месте у меня будет рана?

Ее подруга поджимала губы и закрывала глаза. В той самой области, о которой не говорят. Разумеется!

Двадцатилетняя Шукрия пребывала в растерянности. Ей предстояло выйти замуж всего через неделю, и она знала, как рождаются младенцы, но на самом деле совершенно не представляла, как их зачинают. Да что там, ей сильно повезет, если она не окажется в конечном счете в больнице, продолжала коллега. А если все пойдет вкривь и вкось, и молодому мужу Шукрии тоже может понадобиться медицинская помощь.

– Это так меня встревожило! – вспоминает Шукрия. – Я даже похудела. Что же делать? Я думала об этом все время. Она рассказывала мне такие странные вещи, что я просто ничего не понимала.

Но когда, наконец, состоялась консумация ее брака, Шукрия вышла из нее невредимой. Все было, разумеется, несколько странно. Но «более нормально», чем ей рассказывали. Намного больше ее беспокоил другой момент – мысль о том, что это ей, возможно, следовало бы быть обладателем пениса. Вплоть до последнего месяца перед своей брачной ночью Шукрия жила как мужчина.

Доктор Фарейба прослышала, что ее бывшая одноклассница, наконец, вышла замуж, пробыв мужчиной дольше большинства других. Потратив некоторое время на гадания о том, есть ли в Кабуле женщины, которые сумели бы пролить свет на то, что может ожидать Захру, – на то, что может случиться по другую сторону принудительного брака для почти взрослой бача пош, – я таки убедила уклончивую докторшу познакомить меня со своей старой школьной подругой. Как и всегда, никакого номера телефона у нас нет, но вместе с Сетарех и после долгих передвижений пешком мы, наконец, находим Шукрию в одной из живущих насыщенной жизнью кабульских больниц.

Именно в маленьком садике за больницей впервые рассказана история прежнего «я» Шукрии. Никто прежде не расспрашивал ее об этом. Она описывает самоуверенного молодого человека в джинсах и кожаной куртке, который всегда таскал в заднем кармане нож на случай, если придется защищать свою честь – или честь какой-нибудь девушки. Шукрия думает о нем в прошедшем времени. Шукур. Теперь он мертв.

Теперь 35-летняя или на пару-тройку лет старше – как и многие афганки, она сообщает свой возраст лишь приблизительно и скидывает несколько лет к своей выгоде, – Шукрия шесть раз в неделю надевает коричневое платье в пол, или абаю, и маленькие очки с тонированными стеклами. Она тщательно наносит на свое обветренное лицо толстый слой бежевой основы и обводит губы темно-красной помадой, стараясь не очень сильно ее размазывать. Это помогает ей прийти в нужное состояние. Она даже наносит пару капель из маленького флакончика, которым побаловала себя на базаре. Этот аромат под названием «Королевский лосьон после бритья» был «изготовлен в Королевстве Саудовская Аравия». В нем больше всего темных, древесных нот. Для нее непереносимы более цветочные варианты. Шукрия сказала торговцу, что это для ее мужа.

Ее темные кудрявые волосы полностью убраны под шелковый платок. У нее таких несколько, из узорчатого шелка, и ей приятно их надевать. Платок показывает всем, к какой стороне общества она принадлежит. Теперь она с женщинами. Ей необходимо это знать, чувствовать это самой.

Затем мать троих детей садится в автобус и едет на работу в одну из самых переполненных кабульских больниц, где снова переодевается – в свою свободную светло-голубую хирургическую форму и маленькую шапочку. Один фасон для всех: мужчины-коллеги носят то же самое. У женщин-медсестер обычно более длинные туники, но Шукрия всегда предпочитает мужскую рубаху. Она оставляет в мочках ушей сережки-гвоздики – единственный маркер женственности.

В этом наряде она зарабатывает на жизнь своим детям и безработному мужу, работая медсестрой-анестезиологом по 13 часов в день. Еще дольше, когда скудно оборудованное хирургическое крыло заполняется ранеными в результате взрыва где-нибудь в окрестностях Кабула.

В больнице, где Шукрия проработала больше десяти лет, ее ценят. По крайней мере, она так думает. Врачи знают, что она работает быстро и почти не нуждается в указаниях. Кроме того, она редко дает волю эмоциям, как это водится за другими сестрами. Это делает ее полезной.

Однако всплески адреналина все равно случаются. Особенно когда она ощущает взрывную волну от взорвавшейся неподалеку бомбы. Но считаные мгновения спустя она включается в привычную рутину – идет за врачом, устанавливающим очередность медицинской помощи, отмечая, насколько близок к смерти или жизни каждый пациент и куда он отправится дальше – прямо в хирургию или на покрытую пластиковой простыней койку. Пластиковой – чтобы кровь потом было легче смыть. После взрыва раненые порой прибывают десятками, на носилках или на руках других людей. Случается, что носилки делят на двоих родитель и ребенок.

Шукрия никогда не изучала травматологию, но видела человеческое тело разрушенным множеством способов, и каждый из них фиксировался моментальным снимком в ее мозгу. Самые пронзительные образы – маленькие тела без ног или рук, с зияющими ранами в туловище. Она до сих пор не забыла удивленные лица этих детей, глядящих на нее. Часто поначалу слышатся вопли и плач, но потом в ее слайд-шоу не слышно ни звука. Оно безмолвное, зато цветное. Работа Шукрии в операционной заключается в том, чтобы заставить их замолчать.

После такого дня никогда не бывает «разбора полетов», да и на разговоры обычно нет сил. Персонал больницы просто продолжает работать, и никто не делает перерывов, пока поток жертв не начинает редеть. Шукрия уходит с работы и на автобусе возвращается домой. В Кабуле каждый переживает собственные ужасы, и большинству случалось видеть насильственную смерть.

Она хранит несколько своих фотографий в образе молодого человека с пышной кудрявой шевелюрой и серьезной миной. Никогда не улыбающегося. Она улыбается, глядя на эти фото теперь, вспоминая то, что сейчас считает своим «лучшим временем». Порой она сердится на себя за то, что не упивалась им больше – не догадываясь, а может быть, и не признавая, что оно закончится так резко.

Когда Шукрия появилась в семье, родители не стали больше рисковать. Ее подготовка началась с самого рождения. Конечно, было бы идеально, родись она на самом деле мальчиком, но это, в сущности, не имело значения для задачи, которая была назначена ей с рождения, – оберегать своего старшего брата.

Ее мать вышла замуж в 13 лет за мужчину, который был старше ее на 30 лет. Она стала второй женой. Первая жена так и не смогла зачать, а мать Шукрии быстро забеременела – к радости всех, кроме бездетной первой жены: ее позор был подчеркнут и усугублен плодовитостью вновь прибывшей жены-подростка. Однако малыш новой жены умер, прожив на свете всего несколько месяцев. То же самое случилось и со вторым на следующий год. Когда заболел третий младенец, на первую жену пало подозрение, что она пыталась отравить его и она же убила первых двух сыновей, поскольку помогала кормить их смесью из бутылочки.

Мать Шукрии, женщина-подросток, постепенно утвердилась во мнении, что жена номер один – злодейка. Однажды между ними разгорелась драка, и жены стали метить в лицо друг другу кухонными инструментами. Когда подоспел их муж и оттащил окровавленную первую жену, она упала на пол и неудержимо зарыдала, умоляя его развестись с ней. «Я никогда не дам тебе развод», – ответил он. А потом принялся избивать ее кулаками и бил до тех пор, пока она молча и без сознания не осталась лежать на полу.

В семье больше никогда об этом не говорили, но в тот день было решено, что, когда родится следующий ребенок, ему будет назначена задача охранять оставшегося сына, если он выживет. Был он отравлен или нет, никому никогда так и не довелось узнать.

Следующий ребенок, родившийся в том же году, оказался девочкой. Ей было дано официальное имя Шукрия, но миру она была представлена как Шукур.

Подрастая, Шукрия всегда знала о своей особой роли и гордилась возможностью быть спутницей своего брата. Вместе они стали двумя принцами дома, четко отделяясь от последовавших за ними пяти сестер. Шукур делила с братом отдельную спальню, в то время как ее мать, отец и шестеро сестер спали все вместе в другой комнате.

Для афганской семьи обычное дело – давать старшим детям задание заботиться о младших, но у Шукур была еще более специфическая задача. Она должна была всегда и повсюду следовать за наиболее драгоценным активом родителей – их сыном – как его телохранитель. Они делали вместе всё. Спали в одной кровати. Молились. Ходили в школу. Что ела первой она, потом ел он, что первой пила она, пил потом он. Если возникала угроза со стороны другого ребенка, Шукур закрывала брата своим телом. Она никогда не задавалась вопросом по этому поводу: ей было сказано, что это честь для нее.

Кроме того, это давало ей возможность исследовать жизнь за пределами домашнего заключения, в котором жили ее сестры. Она как-то даже не очень представляла, чем они занимаются целый день. Шукур и ее брат никогда не оставались в доме ни на минуту дольше необходимого. В доме они всегда ели первыми, говорили первыми и никогда не занимались ни одним из приземленных дел, которые входили в обязанности сестер, как то: мытье посуды, уборка и готовка. Это все было не для мальчиков.

Внешний мир принадлежал им двоим. Они лазили по деревьям и исследовали склоны гор вокруг Кабула. Друзья Шукур обоих полов знали, что она родилась девочкой. Знали об этом все остальные ее родственники, ближние и дальние, и большинство соседей. Но в этом не было ничего из ряда вон выходящего: одна из ее одноклассниц тоже выдавала себя за мальчика. То была другая семья со своими собственными резонами; никто не любопытствовал больше положенного.

Когда «братья» вошли в подростковый возраст, у них стало еще меньше контактов с девочками, поскольку они узнали, что тесное общение с прекрасным полом будет выглядеть немужественно и вселит слабость в их сердца. Братья вступили в компанию из восьми молодых людей, которые разгуливали по городу в укороченных кожаных куртках в стиле Фонзи и тесных джинсах, уложив волосы на западный манер.

Дабы впечатлить друг друга и культивировать свою честь, они завязывали драки с враждебными компаниями. Недостаток грубой силы Шукур возмещала быстротой ног. Ни разу она не раздумывала, не представиться ли девочкой, когда ее задирали. Это означало бы немедленное поражение – и позор.

В молитвенные часы она молилась в мужской половине мечети вместе с другими, кладя ладони на живот, как мужчины, а не на грудь, как положено делать женщинам. Среди своих друзей она была принята и уважаема как «почетный» молодой человек. Однажды в автобусе Шукур обнажила нож против парня, который уселся на сиденье и попытался пристать к девушке-студентке. Ей даже не надо было задумываться: это был рефлекс. Женщин должны защищать от мужчин другие мужчины; она знала, что так устроено общество, и это было к лучшему.

Временами маленькая банда Шукур тоже бывала повинна в легких домогательствах. Не раз они с братом шатались по улицам в опасной близости к девушкам, которые умоляли их держаться подальше, чтобы их родители не расстроились. Друзьям не было особого дела до девушек; смысл был в том, чтобы спровоцировать их собственных братьев.

«Парни» знали о любви, но это была не та тема, на размышления о которой они предпочитали тратить свое время. Однако они знали, что девушки это делают, и временами подыгрывали им, просто чтобы посмотреть, насколько далеко те зайдут – сколь многим они готовы рискнуть. Шукрия рано усвоила, что любовь – это штука, которая может «снести крышу», и что ее следует предоставить более слабому полу. Ум женщин особенно восприимчив к тому, чтобы блуждать, увлекаясь поэзией и книгами. Мужской ум, напротив, более сосредоточен и лучше подготовлен к разрешению важных проблем и построению разных вещей. Во всяком случае, так ее учили.

Об руку с привилегиями, полагавшимися ей как второму сыну ее отца, шла ответственность. Бегать на базар, покупать еду и домашние принадлежности, таскать тяжелые мешки с мукой и канистры с маслом для готовки – все это ложилось на ее плечи. Старшего сына щадили – он всегда имел более высокий статус, чем семейный бача пош, – но Шукур была создана для того, чтобы заниматься тяжелым физическим трудом.

Особенно тягостно это было, когда у нее начались месячные. Рассказать об этом событии отцу было немыслимо: это определило бы ее как женщину и, более того, кровотечения пометили бы ее как нечистую и слабую. Так что, начиная с конца лета и начала осени своего 15-го года, Шукур мирилась со спазмами в животе, доверху заполняя тачку на колесах глиной у ближайшей ямы и бегом везя ее к дому, чтобы подготовить крышу к зиме. За лето глиняная крыша обычно пересыхала и растрескивалась, так что в месяцы, предшествующие ледяной, жестокой зиме, ее нужно было снова подлатать. Между пробежками с глиной Шукур садилась на корточки и обнимала себя за ноги, пытаясь унять боль и согреть живот.

Мать никогда не задавала ей вопросов, а отцу неоткуда было узнать. Шукур любила отца и стремилась делать все, что было в ее силах, чтобы угодить ему, будучи идеальным сыном.

Она благодарна за то, что месячные пришли к ней поздно: у младших сестер они начались гораздо раньше, в первые же подростковые годы. А когда Шукур исполнилось тринадцать, ее бедра почему-то не начали округляться ниже талии – так же как у Захры. Она заставляла свой голос звучать ниже, подобно голосам других мальчиков. Грудь ее оставалась плоской.

Она узнала от матери, что ребенок появляется на свет из женского лона. Сам акт рождения казался ей пугающим. Ее мать, как и многие другие афганки, рассказала дочери, что малыш внезапно прорывается наружу из дыры в животе женщины. Это была только одна из причин, почему Шукур решила, что никогда не выйдет замуж, и она была уверена, что больше нужна своей семье. Шукур воображала, что примет от отца эстафету по обеспечению их всех. Ее отец, офицер службы безопасности в аэропорту, ушел на пенсию, когда ей едва исполнилось четырнадцать, и Шукур решила получить образование, чтобы стать медсестрой. На самом деле она хотела стать врачом, но для этого требовались еще несколько лет учебы, и стоило это дороже. Ей пришлось бы работать и зарабатывать, чтобы оставаться сыном для своего отца и братом для своих сестер.

Таков был ее план.

Однако вскоре начали появляться опасности. Как примерно в то же время, в начале 1990-х, радикально изменилась жизнь Азиты, так случилось и с Шукур. Но ее семья оставалась в Кабуле на протяжении всей гражданской войны, которая последовала за правлением коммунистов. Шукур было 17 лет в тот день, когда на пороге их дома появились три моджахеда. В Кабуле только что ввели более строгий дресс-код для женщин – с обязательным головным платком. Боевики услышали истории о женщине, которая одевается как мужчина, и преисполнились решимости исправить это непотребство. Шукур чувствовала себя как дома в районе Даруламан, где выросла, в джинсах, мешковатой рубахе и со старательно отращиваемой прической в стиле афро. Боевики встали на пороге и потребовали, чтобы им предъявили переодетую преступницу, которая, как им сказали, живет в этом доме. Поначалу отец не сдавался. Но Шукур сделала шаг вперед и просто сказала, что, вероятно, они ищут именно ее. Двое мужчин пристально осмотрели ее, обменялись взглядами, и один из них заговорил властным тоном: «Ладно. Ты выглядишь как парень, ты полностью похож на парня. Так что мы будем называть тебя парнем».

И с этим словами Шукур получила одобрение моджахедов как «настоящий мужчина». Боевики ушли и больше не возвращались. Но они были предвестниками еще более темных дней, предстоявших в будущем. Родители Шукур начали думать, что ей больше нельзя оставаться мужчиной, тем более что и их родственники постоянно жаловались – они тоже становились все более консервативными и запуганными. Некоторые говорили, что неприемлемо иметь в семье взрослую девушку, которая притворяется парнем. Как всегда, на кону стояли репутация и честь.

Так что, когда двоюродный брат, который был на три года старше ее, однажды выпалил: «Ты помолвлена!» – Шукур отреагировала так же, как обычно реагировала на оскорбления: она ударила его по лицу. Он взвыл и схватился руками за нос, но почел за лучшее не бить кузину в ответ.

И он сказал правду. Дядя Шукур изложил ее родителям выигрышный аргумент. Теперь было уже слишком опасно для их дочери продолжать жить как мужчина. Когда Талибан пришел к власти, учредив в Кабуле полную гендерную сегрегацию, кросс-дрессинг был официально запрещен. Как правило, женщины вообще не должны были выходить на улицу, а если и выходили, то им необходимо было покрываться полностью, чтобы не возбуждать в мужчинах похоть и не вносить свой вклад в разложение общества.

Семья должна защитить Шукур – впрочем, как и себя, – сказал ее родителям дядя. Лучший способ – выдать ее замуж. И вдобавок будут еще деньги, которые даст семья мужа, чтобы получить Шукур в невесты, напомнил он им. Зачем отказываться от достойного выкупа за невесту в эти ненадежные времена?

Поскольку Шукур не могла напрямую поговорить с отцом об этой проблеме – это было бы неуважительно и неприемлемо, – она обратилась к матери: «Пожалуйста! Я не причиняю вам никаких проблем. Я ничего от вас не требую, как делают другие дочери. Я никогда не прошу новую одежду, даже на Эйд. Я вас не обременяю. Я просто пытаюсь помочь».

Мать Шукур выслушала примерно половину того, что ее дочь пыталась сказать. А затем перебила ее. Она сама вышла замуж в 13 лет. Уж, конечно, Шукур сможет с этим справиться, особенно после того, как она столько лет бродила где вздумается, чего не может ни одна другая женщина. Погуляла – и хватит. Шукур следовало бы быть благодарной. Возможно, ее будущий муж позволит ей работать в больнице, но ее обязанности как жены будут стоять на первом месте. Ее срок пребывания в должности полезного сына окончен. Теперь она может либо повиноваться – либо лишиться всей своей семьи. В сущности, никакого выбора здесь нет.

Спустя несколько дней тетка Шукрии принесла ей юбку в пол, бурку и пару невероятно маленьких туфелек с острыми носами. Может быть, поначалу ей будет непривычно надевать женское платье, но она привыкнет, уверяла тетка. Шукрия помнит, как подумала тогда, что тетка лжет.

На званом вечере в честь помолвки – небольшом, по меркам эпохи Талибана, сборище, куда пришло 75 человек, Шукрия узнала своего будущего мужа и вспомнила, где они впервые встретились. Она видела, как он несколько раз проникал в больницу и глядел прямо на нее. Можно сказать, даже пялился. Она тогда не придала этому особого значения: больница постоянно пребывала на разных стадиях хаоса, будучи переполнена пациентами и их родственниками. Но она запомнила и его лицо, и как он наблюдал за ней, пока она бегала между операционными, всегда соблюдая дистанцию. Он бывал там, чтобы взглянуть на нее, – на этом настаивали его родители.

Из Шукрии получится хорошая жена, пришел он к выводу после своих наблюдений. Ему сказали, что под этой хирургической робой она – такая же женщина, как и все остальные. Даже лучше: она уже содержит свою семью, работая в больнице. Это обстоятельство к тому же обеспечило бы ему «страховочную сетку», если дела в его строительной компании пойдут не очень хорошо. Позднее Шукрия поняла, как это все случилось:

– Некоторые коллеги знали мое женское имя, и его мать выяснила, что я женщина. Ее предупредили, что я бача пош и что я, вероятно, изобью его, если его семья осмелится подступиться ко мне с предложением о браке. Но ему понравился мой стиль.

Мужчина, за которого Шукрия вышла замуж, понимал, что ей внове быть женщиной, и сказал, что даст ей время на адаптацию. Среди его дальних родственниц тоже была бача пош. Вышло так, что он стал судьбой Шукрии и тем, кто вернет ее к надлежащей женственности.

В качестве уступки, когда они только поженились, он предложил ей ходить дома в брюках. Он знал, что это поднимет ей настроение.

В новой домашней жизни больше всего на нервы Шукрии действовали внезапные ограничения передвижения: ей как молодой жене потребовалось некоторое время, чтобы осознать тот факт, что она больше не может покидать дом, когда вздумается. Несколько раз она просто выходила из дома одна – но ее тут же затаскивали обратно внутрь и устраивали выговор. Родственники мужа говорили, что она слегка «спятила», и она соглашалась с тем, что с ней что-то не в порядке. Несколько раз Шукрия обещала прислушиваться к ним и запоминать получше их указания.

Еще более неприятным моментом для нее самой и семейства мужа была ее неспособность выполнять самые основные женские задачи. Ей говорили, что такие навыки даются женщинам от природы. Но у нее, казалось, отсутствовал женский дар создавать порядок, красоту и мир вокруг себя. «Да, со мной явно что-то не так», – сделала вывод Шукрия. Ужин она подавала то сырым, то подгорелым. Стираные вещи оказывались нечистыми, несмотря на то, что руки у нее чесались после многочасовой возни с водой. Когда она взялась починить лацкан на куртке мужа, собственные пальцы казались ей слишком крупными, и иголка из них убегала. Когда свекровь пыталась научить ее мыть полы, Шукрия сшибла ведра с водой и развела такую грязь, что ее отослали в другую комнату.

Шукрия трудилась над своей внешностью, стремясь уложить волосы так, чтобы выглядеть женственнее. Тратя много времени и усилий перед зеркалом, она выяснила, что по крайней мере иногда ее кудрявые волосы можно уложить и заставить быть послушными. Отрастая, они стали ниспадать на спину, а не стояли на голове торчком, как ей прежде нравилось. Но когда она встречалась с женщинами, они по-прежнему говорили ей, что она выглядит как-то не так. И это были ее новые подруги, с которыми она в основном коротала дни в четырех стенах, с задернутыми шторами и закрашенными черной краской окнами.

Когда Шукрия все же отваживалась ступить в густую кабульскую пыль за порогом, всегда с непременным мужчиной-сопровождающим, она никогда не могла пойти именно туда, куда хотела. К тому же сквозь частую сетку бурки едва ли можно было что-нибудь разглядеть. Правление Талибана было наихудшим временем для того, чтобы быть женщиной. жизнь Шукрии теперь чаще состояла из молчаливого сидения в скудно освещенных комнатах.

Однако и приглашения попить чаю с другими женщинами-соседками или даже с родственницами мужа неизменно заставляли ее ужасно нервничать. Беды начинались уже с приветствия. Тройной поцелуй в щеки, которым обменивались женщины, казался ей излишне интимным. Шукрия никогда не была настолько близка с другими женщинами, и ей было странно ощущать на щеках прикосновение их кожи и чувствовать их запах. Это ее смущало. Кроме того, их кожа была нежнее. Некоторые предлагали поделиться с ней своим кремом для лица, но Шукрия решила, что не вынесет такого сладкого запаха.

Чисто женские сборища представляли для нее еще бо́льшие трудности. Порядочные женщины сидели на собственных ступнях, аккуратно подвернув под себя ноги, поскольку их учили это делать с самого детства. Шукрия, которая привыкла, садясь, широко разводить ноги, изо всех сил старалась терпеть боль, которую неизбежно вызывало это новое положение. Немало времени ушло и на овладение подобающей манерой речи: она говорила очень громко, и голос ее был чересчур низким для компании, состоявшей из одних женщин. И по сей день она порой по ошибке отвечает на телефонные звонки своим «горловым голосом», как она это называет, и тут же торопливо исправляется.

Тяжелее всего давалось само общение: она попросту не знала, что сказать. Женщины говорили на языке, которого она не понимала, – о еде, одежде, детях, мужьях. Они обменивались советами и хитростями, помогающими забеременеть сыном. У Шукрии не было никакого опыта ни в одной из этих областей, и ей было трудно описывать события собственной жизни с такой же степенью драматизма. Казалось, она не способна ни с кем подружиться. Женщины с готовностью принимали ее как мужнюю жену, но не очень-то старались включать ее в разговоры, поскольку она обычно стеснялась и умолкала, когда ей задавали вопросы.

Прошло некоторое время, прежде чем она обратила внимание на один особенный способ женского контакта – сплетни. Поклявшись молчать, одна из женщин выманивала какой-нибудь маленький секрет у другой женщины, к примеру, о романтической фантазии или о чем-то столь же запретном. Затем она выбалтывала секрет одной подруги другой, часто сопровождая его уничижительным замечанием, бросая своего рода наживку, чтобы создать узы с этой, третьей, женщиной. Установление близости основывалось на предательстве тайны другой женщины и было способом социализации для всего женского пола, как поняла Шукрия. Точность сведений не имела особого значения – мнения, наблюдения и подозрения насчет других были одинаково годной валютой. Казалось, больше всего подруг было у тех, кто собрал больше всего чужих секретов.

Шукрия тоже пыталась подражать этим играм, в которые играют женщины друг с другом, чтобы увеличить свое влияние в изолированных группках, где информация передается только из уст в уста и с легкостью искажается. Но чаще всего она путала секреты и в результате теряла потенциальных знакомых. Кроме того, через какое-то время она поняла – путем проб и ошибок, – что женщины редко бывают откровенны друг с другом, они предпочитают окольными путями выражать свое мнение и просить о том, что им нужно. Выросшая в среде братьев, Шукрия не привыкла к такому подходу, но со временем научилась по крайней мере воспринимать невысказанную просьбу или неявную критику.

Однако чем она так и не овладела вполне – так это искусством, которое она называет «флиртом». Это когда женщины хихикают и обхаживают новых подруг в процессе, который выглядит как брачные игры, льстя друг другу и выражая радость оттого, что одна из них лучше или красивее другой. Даже после практики этот вид «хихи-хаха» и применения шарма так и не дался Шукрии. Теперь, когда у нее за плечами 15 лет пребывания женщиной и рождения требуемого количества детей, она больше не пытается это делать. Временами даже осмеливается обрывать сплетниц, когда больше не в состоянии их слушать.

И все же она жалеет, что мало похожа на остальных женщин. Ей одиноко. Шукрии бывает трудно выразить себя. Ей кажется, что женщины без конца пересказывают все ту же горстку повторяющихся историй из своей жизни, часто перемежая их эмоциональными жалобами на собственные страдания. Шукрия и представить себе не может, как делилась бы с кем-то из них подробностями своего сбивающего с толку и переполненного тревогами путешествия от мужчины к женщине. Ей не хотелось бы, чтобы кто-то ее жалел, – от одной мысли, что в ней увидят жертву, Шукрию корежит. Пусть она больше не мужчина, но предпочитает думать, что внутри ее живет душа отважного парня. Быть объектом жалости – наихудшая участь, которая лишает человека достоинства.

Медленно, старательно Шукрия продолжала лепить свою новую женскую личность по образцу окружавших ее женщин, так же как в своей жизни бача пош брала пример со старшего брата. Со временем она смогла гордиться хотя бы тем, что почти правильно стала пользоваться косметикой.

Она ходила на цыпочках в своей бурке, постепенно вырабатывая подходящую для женщины походку, которая пришла на смену ее манере размахивать руками или засовывать руки в карманы, передвигаясь быстрым размашистым шагом. Даже когда бурка перестала быть необходимостью, она не отказалась от своей новой женственной походки. Нередко она забывала самое главное – покорно склонять голову, – но ей постоянно напоминали об этом окружающие. Ни одна женщина не ходит с прямой спиной и поднятой головой, говорили ей. Напротив, Шукрия приучила себя горбиться, как только вставала, и, стараясь держать поближе к себе все конечности и выступающие части тела, старательно обживала гораздо меньшее физическое пространство, чем то, к которому привыкла.

Наблюдая за поведением женщин и подражая ему, Шукрия пришла к совершенно ясным представлениям о различиях в мужском и женском поведении.

«Мне пришлось менять свои мысли и вообще все в моем мышлении» – вот ее собственные слова.

Она объясняет свой путь становления женщиной почти так же, как описывает его американский философ и гендерный теоретик Джудит Батлер. Шукрия ощущала свой гендер – и мужской, и женский – как социальный и культурный конструкт, причем повторение определенных поступков формировало ее индивидуальность с каждой стороны. По словам Батлер, так же как маленькие дети учатся разговаривать на языке, повторяя одни и те же слова и действия снова и снова, так учатся и социально-ролевым поступкам. От рождения определяется пол человека, но не гендер: ему учатся и усваивают его путем действий.

И подобно тому как изучение нового языка с его собственными звуками и мелодиями часто дается труднее взрослому человеку, задача переподготовить себя к женской роли для Шукрии остается непрекращающейся работой с языком, которым она, возможно, никогда не сумеет владеть свободно. Мужская ее сторона «прилипла» к ней, как она говорит, «естественно». Это был и первый язык, на котором она заговорила, и первый язык ее тела, и мальчики были ее первыми друзьями. Все прочее – все женское – это то, в чем она должна постоянно себя корректировать и напоминать себе об этом.

Что же представлял собой Шукур? И кто такая Шукрия? К чему движется Захра и кем или чем станет Мехран, в зависимости от того, как долго она останется под личиной мальчика? Было бы неверно утверждать, что они такими родились, поскольку каждую из них избрали для мальчикового воспитания. Но может ли одно только воспитание быть ответственным за формирование у человека гендерной идентичности?

Многие сказали бы, что мужчины и женщины отличаются друг от друга, что, пожалуй, у каждого есть определенные поступки и черты, а может быть, даже определенные предпочтения, специфичные для данного гендера. По крайней мере, нам хочется, чтобы так было, поскольку мы организуем все наше общество согласно двум различным версиям гендера – мужской и женской.

Это помогает нам исполнять наши роли, это обеспечивает безопасность и комфорт, это руководит тем, как мы взаимодействуем друг с другом. Очень многое вращается вокруг воспринимаемых различий между мужчинами и женщинами в нашей повседневной жизни, и если мы не будем постоянно использовать гендер как отправной пункт, то рискуем полностью лишиться своих точек опоры. Гендер – один из способов, которыми мы пытаемся понять тайну бытия и жизни.

Мой брат как-то раз описывал свою радость, когда узнал, что его партнерша беременна девочкой: «Начать с того, что невероятно трудно осмыслить, что ты создал другое человеческое существо. Когда выясняешь, кто это, мальчик или девочка… что ж, по крайней мере хотя бы это ты об этом существе уже знаешь».

Гендер для нас – источник красоты, романтики, любви и магии. Мужчины и женщины «различны» потому, что мы часто наслаждаемся этими различиями, и потому, что нам нравится усиливать эти представления и играть с ними. Гендер – это неведомое, которое мы можем исследовать, хотя слишком активное экспериментаторство с бинарной оппозицией двух гендеров доставляет неудобство многим людям.

Как только разговор переходит к вопросу о том, как мы становимся разными – благодаря природе или воспитанию, – возникает масса поводов для споров. Партия «природы», утверждая, что каждый из нас рождается с определенным набором навыков и что каждый гендерно-специфичный поступок или черта запрограммированы в нашей ДНК, поддерживает идею о том, что каждый пол биологически приспособлен для тех или иных вещей с рождения. Такое мышление исторически использовалось для продвижения идеи о том, что у женщин отсутствуют определенные черты, что они не способны выполнять некоторые задачи и, следовательно, не должны иметь определенных прав. Женщин и девушек традиционно описывали как «естественно» более нежных, мягких и в целом лучше одаренных в плане домашних дел, чем мужчины. Если следовать этому историческому взгляду, то любая логика, принятие решений или даже просто серьезное мышление лучше бы предоставить мужчинам, чей ум острее и более склонен к анализу.

С течением времени и с разными результатами наука, медицина и психология пытались доказывать эти теории. И, пожалуй, наиболее примечательно это получалось в исследованиях женщин, проводимых врачами-мужчинами. Например, в Европе XIX в. был такой аргумент: мозг женщины напрямую связан с маткой. Матка, несущая тяжкое бремя менструирования и деторождения, правит мозгом и является причиной женского врожденного беспорядочного поведения. Те же аргументы и по сей день используют многие образованные афганцы, как мужчины, так и женщины, как способ оправдать бесправие женщин.

Потребовалось немало времени, чтобы такого типа псевдоученые измышления о женском мозге, слабом «от природы», были опровергнуты в западном мире, хотя их отзвуки по-прежнему можно услышать в устах консервативных и религиозных политиков, восхваляющих ценность традиционной семьи.

И если устарелый способ определения врожденных различий и черт человека, основанный на цвете кожи, нынче полностью опровергнут, то идея о том, что младенцы-мальчики и младенцы-девочки рождаются с абсолютно разным мозгом, определяющим их поведение в процессе развития, проникла далеко в наши дни. Однако сегодня найдется мало научных оправданий для дискриминации по половому признаку, поскольку нет простого способа разделять индивидуумов по гендеру. Строгое деление групп индивидуумов по традиционным «мужским» или «женским» чертам, навыкам или поступкам от рождения больше не считается обоснованным или приемлемым во многих образованных обществах, поскольку исследования показывают, что два человека одного пола могут с большей вероятностью разниться между собой, чем случайный мужчина, поставленный рядом со случайной женщиной.

Ответ на вопрос «природа или воспитание» менее противоречив, чем хочется некоторым: то, что создает человека и личность, – это, по сути, сочетание природы и воспитания.

А есть еще и вот какой неожиданный поворот: то, что «естественно» (в смысле, якобы является врожденным), не совпадает в точности с тем, что может казаться естественным. Поступки или шаблоны поведения могут казаться нам «естественными» после того, как мы много лет их совершали, потому что мозг приспосабливается или развивается в одном конкретном направлении.

Иными словами: со временем воспитание может становиться природой – второй натурой. Вот где пересекаются наука и опыт Шукрии. К ней до некоторой степени «пристал» мужской гендер, когда ее психика и тело развивались и эти переживания формировали ее личность. Ей не нужен невролог или психолог, который скажет ей то, что она уже знает: «Стать мужчиной просто. Внешность менять просто. Возвращаться трудно. Внутри есть чувство, которое никогда не изменится».

Там, где она работает, врачи служат целям непосредственного выживания. В стране очень мало профессионалов психического здоровья. Хотя афганцы, как правило, признаются, что страдают от тревожности, живя в условиях едва ли не постоянной войны, лишь немногие имеют доступ к профессиональной помощи и прибегают к ней. Это было бы позором. Здесь считаные врачи, специализирующиеся на проблемах психики, едва успевают заботиться о тех, кто своего разума лишился полностью. Психология здесь ассоциируется с убогими лечебницами для душевнобольных, где держат по-настоящему больных людей, чтобы они не представляли опасности для других. Так же как любая другая женщина с историей бача пош, которая, может быть, зашла слишком далеко, тихонько живущая в Афганистане как замужняя женщина, Шукрия до сих пор имела возможность консультироваться только со своей собственной душой.

Ее мнение на сей счет однозначно: родителям ни в коем случае не следовало делать ее мальчиком, поскольку ей в конечном счете предстояло стать женщиной. Будучи матерью, Шукрия очень старается воспитывать свою дочь как традиционную девушку, а двух своих сыновей – как мальчиков. Она никогда не позволила бы своей дочери менять роль.

Шукрия полагает: ее представления о том, что именно составляет мужественность и женственность в Афганистане, и служат причиной тому, что ей было трудно (хоть и не невозможно) научиться быть женщиной. Она излагает собственные наблюдения, ни одно из которых не имеет никакой научной основы, но тем не менее они помогали ей тренировать себя. Мужчины начинают идти с правой ноги, женщины – с левой. Мужчина дышит животом, женщина – грудью. Мужской голос исходит из горла: «Нужно взять глубже, чтобы получился правильный звук». Женский голос исходит из места сразу под подбородком, с более легким дыханием.

Она поднимается с места, демонстрируя свою мужскую походку: плечи отведены назад, большие шаги, руки совершают размашистые движения по бокам тела. Когда-то она держала при ходьбе правую руку в кармане куртки – в нагрудном кармане. Как Наполеон.

– Значит, вы думаете, что гендер – это только то, что в голове? – спрашиваю я.

– Я это знаю. Дело в том, как мы развиваемся.

– Но разве мы не рождаемся с чем-то таким, что нас разделяет? Помимо самого тела?

– Нет! – Шукрия решительно качает головой и указывает на себя: – Я испытала это на себе. Научиться можно всему. Все это в голове и в окружающей среде. Как иначе вы можете объяснить мой случай?

Сетарех поворачивается ко мне, ожидая ответа, чтобы перевести его Шукрии. Я качаю головой. У меня его нет.

В этот день мы сидим в маленькой, скверно пахнущей комнатенке в задней части ресторана, где провели с Шукрией не один десяток вечеров. Мы отделены от мужчин, которые возлежат на коврах, куря кальяны и поедая кебаб из курицы, по другую сторону тонкой стены.

Женщины редко бывают в этом ресторане, объяснил нам его нервный владелец. И снова нас пустили в комнатку-склад рядом с мужским туалетом – женского здесь нет. Если бы несколько задрапированных в черное гостий были обнаружены излишне близко от мужчин, это могло бы стать причиной краха всего заведения. Но ресторанчик расположен по пути от больницы до дома Шукрии, и его «секьюрити» превосходна, как она убеждена. Она еще не знает, как и мы, что пару месяцев спустя воздух за его стенами наполнится снарядами, летящими из минометов и гранатометов, нацеленными в расположенное по соседству посольство США.

Меню отпечатано на дари и английском, вероятно, ради соседства с посольством, и предлагает разнообразные варианты пиццы «по-амрикански»: названия пестрят орфографическими ошибками, так что с трудом догадываешься, о чем идет речь. Обычно мы ограничиваемся чаем и тортом с кардамоном.

Я поднимаюсь с пола, чтобы встать напротив Шукрии.

– Ладно, тогда превратите меня в мужчину, – говорю я. – Если вы думаете, что человек может так переключаться. Покажите мне, как это делается. Научите меня.

Шукрия несколько секунд смотрит на меня. Потом поворачивается к Сетарех. Льется поток слов; Сетарех едва поспевает за объяснениями Шукрии.

Шукрия объясняет, что она наблюдала за мной несколько раз, в больничном саду. Хотя стиль мне подобрала Сетарех, и она же упорно тренировала меня в скромном, женственном поведении, люди по-прежнему пялятся на меня, когда я иду мимо них широкими шагами в своей чисто черной маскировочной одежде. Они разглядывают меня не только потому, что я явная представительница Запада, указывает Шукрия. Они смотрят на меня, потому что я разгуливаю по улицам так, словно я «хозяйка всего». Я хожу повсюду без мужа или отца. И когда мы разговариваем, отмечает Шукрия, я смотрю ей в глаза без всякой видимой стеснительности и эмоций. Я не хихикаю – мой смех более хриплый. И у меня, как у ребенка, нет косметики на лице, а на запястьях и пальцах рук нет никаких украшений. Шукрия снова быстро окидывает меня взглядом, потом опять обращается к Сетарех и говорит что-то извиняющимся тоном. Она просит не переводить ее слова точно, поскольку они могут прозвучать похожими на оскорбление. Но Сетарех уже тихо смеется, деликатно передавая мне смысл ее фразы:

– Она говорит, что вы уже мужчина. Она ничему не может вас научить.