Глава 3
Амир

Низкий голос в трубке произносил слова четко и неторопливо:

– Я старый приятель твоего отца. Мне нужно встретиться с тобой.

Молчание. Странный номер – код не тегеранский.

Говоривший не стал дожидаться ответа:

– Встретимся завтра в два часа у мечети Аль-Джавад на Хафт-э Тир. Я знаю, как ты выглядишь.

Прозвучало почти как приказ, хотя в голосе не чувствовалось никакой угрозы. Амира это заинтриговало.

По своему обыкновению, он приехал рано и вышел из похожего на пирамиду вестибюля станции метро «Площадь Хафт-э Тир». Эта площадь в последнее время стала своего рода отправной точкой для переезда на север, ближе к богатству и высокому социальному статусу. Здесь селились разбогатевшие тегеранцы из южных районов города, принося с собой более грубые и религиозные нравы, но в целом Хафт-э Тир сохраняла свое разнообразие, к тому же здесь располагался и армянский квартал.

Амир прогулялся вдоль широкой проезжей части из десяти полос, повернул у стоянки такси, прошел мимо киосков с фруктами и платками и замедлил шаг у магазинов женской одежды на восточной стороне площади. Перед ними, как всегда, собралось много женщин, пришедших покупать манто по последней мусульманской моде, а чуть в стороне у тротуара стояли фургоны Гашт-э Эршад, или полиции нравственности. Ее сотрудники, словно коршуны, высматривали своих потенциальных жертв: молодых стройных девушек в остроносых туфлях, с покрытыми лаком ногтями, покупающих яркую обтягивающую одежду. Впрочем, местные обитательницы, известные как «девушки Бист-о-Пандж-э Шахривар» (так площадь называлась до революции в честь даты, когда Реза-шах был вынужден отречься от власти и передать ее сыну Мохаммеду), бдительности не теряли. Во многих отношениях это обычные иранки из среднего класса и рабочих семей, не богатые и не бедные. Студентки, секретарши, офисные работницы, домохозяйки, подруги, возлюбленные. Они смотрят телевизор и заводят страницы на Фейсбуке. Но внешний вид у них сногсшибательный. Количество косметики, которой они покрывают свои лица, заставило бы содрогнуться любого участника травести-шоу. Брови обычно подводятся карандашом или отмечаются татуировкой под прямым углом в стиле мистера Спока из «Звездного пути». Волосы осветляются и укладываются в угрожающе высокие прически, подобные тем, что носили французские аристократки восемнадцатого века. Их поддерживает конструкция, спрятанная под полупрозрачной тканью накидок, которые не столько скрывают волосы, сколько выставляют их напоказ. Носы редко бывают настоящими, каблуки – редко ниже двенадцати сантиметров. Такой внешний вид можно встретить по всему Тегерану, но «девушки Бист-о-Пандж-э Шахривар» достигли в нем настоящего мастерства.

Некоторые из них заметили агентов Гашт-э Эршад и начали тайком подавать друг другу знаки, предупреждая об опасности, поднятыми бровями, кивком головы и взглядами, устремляющимися к фургонам на обочине. Нарушительниц дресс-кода вряд ли ожидала порка или тюремное заключение, но унижение и внесение в «черные списки» были вполне реальны, как и штраф с несколькими часами лекций на тему морали для самих нарушительниц и их родителей.

Несмотря на то что полиция нравов представляла опасность скорее для женщин, Амиру, как обычно, стало немного не по себе рядом с представителями власти, так что он ускорил шаг.

Первая из построенных в Иране в модернистском стиле мечеть Аль-Джавад представляла собой нечто среднее между крепостью и бетонной космической ракетой, повторяя очертания самых уродливых модернистских католических соборов шестидесятых годов; казалось, она просто взяла и выросла на улице, к удивлению прихожан.

Амир встал у металлических ворот переулка Бахтияра напротив магазина «Белла-Шуз» с его реликтовой вывеской в стиле семидесятых. С другой стороны площади Хафт-э Тир на него смотрела фреска аятоллы Мохаммада Бехешти с выведенными под его лицом словами: «ПУСТЬ АМЕРИКА ВОСПЫЛАЕТ ГНЕВОМ НА НАС И УМРЕТ ОТ СВОЕГО ГНЕВА».

В последний раз Амир был в мечети более десяти лет назад, на похоронах отца друга. Мечети отталкивали его, какой бы впечатляющей ни казалась их архитектура. Для Амира они символизировали гибель революции. Именно в мечетях жадные до власти муллы своими обличающими проповедями манипулировали сознанием бестолковых масс, испытывающих страх перед Богом. Именно здесь, на цветастых персидских коврах, в помещениях, воняющих потными пятками и дешевой розовой водой, искажали стихи из Корана. Конечно, Амир посещал Голубую мечеть в Исфахане как турист, и она произвела на него огромное впечатление своей потрясающей красотой, но это была часть истории его страны, воспоминание о давней эпохе, не имеющей прямого отношения к новому поколению с промытыми мозгами. Навязчивое стремление режима придать религиозное значение любым правилам и нормам поведения привело к тому, что по всему Тегерану множились мечети. И чем больше их строилось, тем более пустыми они казались; многие молодые люди их вовсе не посещали. Правительство периодически обсуждало планы по привлечению прихожан – например, открывать при мечетях культурные центры, спортивные заведения и даже курсы шитья.

Многие из местных жителей никогда не заходили в Аль-Джавад, предпочитая старые уютные мечети по соседству. Она была основана в качестве опорной базы организации «Басидж», полувоенного ополчения, выполняющего функции поддержания правопорядка, и потому ее посещали в основном активные сторонники режима.

Наблюдая за входящими в мечеть посетителями, Амир вспомнил, что не рассказал о звонке ни единой душе. Это не составило ему никакого труда, он привык хранить тайны с тех пор, как произнес первые слова. Его вдруг охватило беспокойство. Как же наивно с его стороны – а вдруг это засада?

Недавно его уже вызывали на «собеседование». Предложение – скорее явный приказ – поступило по звонку с анонимного номера. Амир догадывался, что это могут оказаться они. Этелаат. Разведка. Сотрудники внушающего страх Министерства информации следили за всеми и допрашивали каждого, от университетского профессора до музыканта, прослушивали телефоны, перехватывали электронные письма.

Вместе с товарищами Амир посещал кое-какие митинги и писал сообщения в блоге, высмеивающие политиков и критикующие режим. При этом он пользовался прокси-сервером VPN («виртуальной частной сети»), чтобы обойти правительственные фильтры. Такие серверы меняют интернет-адрес, как если бы пользователь входил в сеть из другой страны. Одну из таких площадок предоставляло правительство Соединенных Штатов в рамках давней игры по ослаблению врага, скрывая это под знакомыми и все более теряющими смысл рассуждениями о свободе и демократии. Не успевало правительство Ирана блокировать прокси-серверы, как на их месте открывались другие. Некоторые из товарищей Амира отказывались ими пользоваться, утверждая, что серверы принадлежат самому же режиму и это лишь уловка, чтобы вычислить недовольных.

Амир всегда тщательно выбирал выражения и старался не переходить границы. Нанизанные друг на друга слова с размытым значением заставляли сочувствующего читателя удовлетворенно соглашаться с критикой, но при этом фразы оставались слишком обтекаемыми, чтобы пробудить гнев представителей правящего режима.

Всем прекрасно известно, за что следует неминуемое наказание и тюремное заключение: критика Высшего руководителя, Пророка и любые сомнения в правоте Бога или ислама. Атеизм Амира был самой сокровенной его тайной. Вместе с тем правил в этой игре не было; законы и положения всегда можно было изменить так, чтобы добиться желаемого эффекта. Он порылся в памяти, пытаясь понять, что написал такого, что они сочли бы угрозой национальной безопасности. Но он также знал, что часто недовольство пробуждают совершенно абстрактные и не направленные ни на кого жалобы обычных пользователей вроде него, Амира. Нельзя убеждать себя, будто Исламская республика пытается поймать какую-то крупную рыбу, а до тебя ей дела нет, потому что в противном случае никогда не поймешь, что они следят за тобой. Режиму нравится хватать какого-нибудь козла отпущения – любимое занятие скучающих бюрократов с садистскими наклонностями. В свое время киберполиция, или FATA, ополчилась на малоизвестного блогера по имени Саттара Бехешти, который в своем анонимном блоге критиковал режим за жестокое подавление протестов 2009 года, используя распространенные среди иранской молодежи выражения, порицающие несправедливость и осуждающие Высшего руководителя. Это был обычный выходец из рабочей среды, представитель религиозной семьи, блог которого посещало лишь несколько десятков пользователей, но все же его сочли достаточно опасным, чтобы избить до смерти.

Только Амир собрался уходить, как перед ним остановился черный «пежо-405» с тонированными стеклами. Теперь сбегать было поздно. Черное окно поползло вниз, и из него выглянул грузный пожилой мужчина в безупречном костюме и накрахмаленной белой рубашке без галстука.

– Салям, Амир. Садись.

Улыбка исчезла за поднимающимся обратно стеклом. Через несколько секунд после того, как Амир уселся на заднее сиденье, его охватила дрожь.

– Не бойся. – Голос мужчины был гладким, под стать его выглаженной одежде, почти вкрадчивым. – Нелегко вам, молодежи, в последнее время.

Он понимающе покачал головой с густыми, коротко стриженными волосами. Водитель свернул с Хафт-э Тир на шоссе Модарес.

– Позволь представиться. Меня зовут Гассем Намази. – Лицо мужчины вновь озарила улыбка, и он протянул свою бледную руку. Руку обеспеченного представителя элиты, с мягкой кожей и светлыми ухоженными ногтями. – Очень рад познакомиться, молодой человек.

Безупречные манеры и запредельная вежливость поразили Амира. Лакеи режима, с которыми ему доводилось встречаться, – технократы, служащие разведки, осведомители – все как на подбор были неотесанными грубиянами, чье хамство было под стать полученному второсортному исламскому образованию.

Водитель воспользовался послеполуденным затишьем, и машина ускорила ход. Здания и пешеходы превратились в мелькающие за окнами размытые силуэты. Пожилой мужчина помолчал, поглаживая рукой подбородок. Потом наклонил голову и продолжил:

– Я хотел попросить у тебя прощения.

При этом он не сводил с Амира глаз, в которых не проскальзывало и тени иронии.

– Я вас знаю? Я не понимаю… – выдавил из себя Амир.

– Ты меня не знаешь, но я знаю тебя давно. Я наблюдал за тобой.

– Кто вы? Вы сказали, что знали моих родителей?

В зеркале заднего вида мелькнули глаза водителя. Пожилой мужчина тяжело дышал, раздувая ноздри и втягивая ими спертый горячий воздух.

Вдох.

Выдох.

– Я судья, который вынес смертный приговор твоему отцу и матери. – Вдох. – Прости меня.

Амир откинулся на спинку кресла, оскаливаясь, словно готовый броситься на жертву ротвейлер. Он ждал этого момента всю свою взрослую жизнь. Он представлял, как встречается лицом к лицу с человеком, распорядившимся казнить его родителей. Представлял, как ударяет по этому лицу – изо всех сил, до крови. Представлял, как трещат под его кулаком кости. Как он колотит между ног, превращая промежность в кровавое хлюпающее месиво. Никакой пощады.

– Прости меня, прости, – жалобно повторял мужчина.

По его лицу текли слезы, массивный живот вздрагивал от рыданий. Амир с отвращением разглядывал старика, такого жалкого и беспомощного. И испытывал отвращение к себе самому, безвольно опустившему кулаки. Никакой вспышки ярости. Одна лишь обжигающая боль.

– Высадите меня, – услышал он собственный голос.

Пожилой мужчина что-то хрипло шептал, шевеля искривившимися губами, но Амир не хотел его слушать.

– ВЫПУСТИТЕ МЕНЯ ИЗ МАШИНЫ! – Лицо его покраснело, глаза, казалось, вот-вот выскочат от истошного крика.

Теперь и водитель что-то говорил, обернувшись и жестикулируя.

– ВЫПУСТИТЕ МЕНЯ ИЗ ЭТОЙ ЧЕРТОВОЙ МАШИНЫ!

Его не слушали. Задыхаясь, Амир толкнул дверь и высунул ногу. Машина завиляла от ударившего по дверце потока воздуха. Старик вцепился в него.

– Останови машину, Бехнам! Остановись, пусть выходит!

Машина резко затормозила, и Амир выскочил из нее. Не оглядываясь, он принялся карабкаться вверх по травянистому склону, опираясь о землю руками, растаптывая красные петунии и маргаритки. Они остановились возле парка Талегани – зеленой полосы на возвышенности, зажатой между шумными трассами. Амир забежал в заросли между жакарандами и соснами, где его рыдания заглушал удаленный гул автомобилей, – там местные наркоманы не заметят очередной погибшей души, а скрывающиеся в кустах влюбленные парочки поймут бессловесный язык того, кто вечно вынужден прятаться.

Амир с самого детства не позволял себе плакать о родителях. Но теперь, оглушенный вновь пережитым горем, разрешил себе предаться воспоминаниям. Впервые за долгое время он испытал жалость к себе.

Шахла, смеясь, танцует под песню «Мамаша Бейкер» группы «Бони Эм», и ее красное платье путается между ног. Ее муж Манучер кружится вокруг.

Шахла танцует, забыв обо всем на свете, как будто никто на нее не смотрит. Но ее движения настолько восхитительны, что на нее смотрят всегда. Даже шестилетний Амир понимает, что его мама неотразима, и всякий раз, как она начинает танцевать, его распирает чувство гордости.

Танцы последовали за серьезными разговорами – вечер, как обычно, начался с собрания диссидентов. Гости приходили по отдельности, через черный ход. Так было всегда, после того как на подобном собрании арестовали Пейванда, одного из их товарищей, придерживающихся левых взглядов. Прошло пять лет, а Пейванд по-прежнему в тюрьме. С тех пор ситуация только ухудшилась. За прошедшие почти десять лет после революции страх и подозрительность прочно вошли в повседневную жизнь.

Страну словно окутал темный погребальный покров. Разорительная война с Ираком отнимает множество жизней. Революция борется со своими внутренними врагами, также отнимая множество жизней. От людских душ остались одни оболочки – сухие и лишенные чувств. Изменилось даже окружение: памятники старины сносятся, картины и фрески уничтожаются и портятся, остатки неисламской империи истребляются и растаскиваются по кускам.

Южный город Шираз теперь также выглядит иначе. От некогда ярко-зеленых холмов с виноградниками осталось лишь жалкое бурое подобие – почва и растительность еще не восстановились от пожаров, устроенных фанатиками, поклявшимися, что алкоголь никогда больше не осквернит эту землю.

Как и большинство собравшихся, Шахла и Манучехр не являются официальными членами какой-либо политической партии, но с гордостью называют себя чапи – людьми, придерживающимися левых взглядов. Иными словами, они «за бедных и против империалистов». Они по очереди симпатизировали партии иранских коммунистов Туде и марксистской партии Федаиян. За последние девять лет погибло много противников действующего режима и «контрреволюционеров». Продолжают упорствовать лишь самые смелые или самые глупые – по большому счету, теперь это одно и то же. Никто из них не признает это вслух, потому что признать – значит согласиться с тем, что у них нет никакого влияния на будущее, что они просто «диванные активисты» без реальной поддержки. Хотя время от времени они находят в таких мыслях и успокоение – они верят, что, пока их затмевают видные политические фигуры, им ничего не грозит. Поэтому они продолжают бороться с системой из принципа, словно пытаясь исправить то, что, согласно их мнению, пошло неправильно, совершенно не так, как задумывалось.

Тайные собрания проходят по меньшей мере раз в месяц и почти всегда у Шахлы и Манучехра, поскольку у них самый большой дом в их маленьком районе на севере Шираза. Это необычная группа диссидентов: недовольные люди, объединенные революцией и войной. Интеллектуалы Шираза – в основном богатые и образованные жители и несколько придерживающихся марксистско-ленинских взглядов преподавателей – смешались с бесстрашными домохозяйками среднего класса, группой студентов, несколькими крестьянами, двумя евреями, армянином, парой торговцев и правоверным мусульманином. Эти встречи позволяют им в приятной обстановке побыть немного инакомыслящими и пнуть государственную машину, пока она смотрит в другую сторону.

Вот так и вышло, что Шахла с Манучехром сидят теперь на кухне в окружении небольшой группы единомышленников. Такой стала их жизнь: тайное общество, черные ходы и кухни. Они передают друг другу сообщения и делятся новостями о последних арестах и казнях. Кто-то вынимает из-за пазухи и разворачивает сверток потрепанных листов – последнее послание лидера чапи. Кто-то еще достает фотокопию запрещенной политической статьи.

Наконец они начинают обсуждать тему, которая у всех на уме, но которой Шахла и Манучехр предпочитают не касаться. Угрозы. За последние несколько лет им постоянно подсовывали под дверь анонимки, написанные корявым, словно детским почерком. Поначалу с неопределенным, но от этого не менее пугающим содержанием:

МЫ ЗНАЕМ, ЧЕМ ВЫ ЗАНИМАЕТЕСЬ.

Но с каждым разом тайный автор смелел, его послания становились более конкретными:

НЕВЕРНЫЕ ЗАСЛУЖИВАЮТ СМЕРТИ.

Манучехр и Шахла отказываются прекращать встречи и проводить тайные собрания. За последние годы арестовали и посадили пару их знакомых, но это никого не остановило. Они уверяют присутствующих, что больше никаких записок не было. Но они лгут. На самом деле их сильно испугало последнее сообщение:

КТО ПОЗАБОТИТСЯ ОБ АМИРЕ, КОГДА ВАС НЕ БУДЕТ?

Оно поступило неделю назад, и Манучехр тут же прекратил писать. После увольнения с должности преподавателя истории в университете он работал журналистом подпольных левацких изданий – точнее, любых изданий, которые осмеливались публиковать его статьи.

Амира выпроваживают из кухни – он слишком маленький для серьезных разговоров, – но он постоянно заходит и выходит, не привлекая к себе внимания. Его учат ни при каких обстоятельствах никому не рассказывать об этих собраниях. Манучехр с Шахлой проверяют его и задают провоцирующие вопросы, подражая любопытным соседям, но от этого он только смеется. В свои шесть лет Амир развит не по годам и в совершенстве овладел искусством вранья. С его языка с легкостью слетают ответы, какие взрослые ожидают услышать от ребенка в той или иной ситуации – на дне рождения бабушки, при посещении мест паломничества, на встрече родственников. Незамысловатые, простые и чистые ответы, очень убедительные в устах Амира, которые он повторяет с подкупающей непосредственностью.

Еда на таких собраниях играет важную роль, и каждая тема сопровождается своим блюдом. Сегодня вечером они начали с долмы – фаршированных виноградных листьев – и постепенно перешли к более основательным блюдам: тушеной утке в гранатово-ореховом соусе и ягненку с рисом и шафраном. Не обошлось и без алкоголя: контрабандного виски и домашней самогонки, столь великолепно раскрепощающих подавленный дух. Потребность в танцах и спиртном почти столь же велика, как и потребность высказаться. После нескольких порций всегда начинаются танцы; в полумраке, с прикрытыми глазами.

В иранских домах детям никогда не запрещают оставаться во время развлечений взрослых, и Амир обычно ходит среди гостей; каждый похлопывает его или угощает чем-нибудь. Потом он засыпает на коленях Манучера, убаюканный звуками музыки, звяканьем бокалов и разговорами. Шахла переносит его в постель, целует и подтыкает одеяло. Но сегодня разговоры взрослых ему наскучили, и он отправляется играть с машинками в темную прихожую. Свет в ней, как всегда, потушен, чтобы не привлекать внимание. Под дверью слышится какое-то шуршание. Из любопытства Амир подходит ближе. На полу в лучах падающего снаружи лунного света лежит записка. Он подбирает ее и бежит в гостиную. При виде листка бумаги в его руках все замирают.

– Мама, смотри, что я нашел! Это лежало под дверью.

Все тут же принимаются суетиться, выключать музыку, прятать бутылки. Манучехр уже осторожно подошел к двери и вернулся.

– Там никого, я проверил, – шепчет он.

Лучшая подруга Шахлы отводит Амира наверх. Шахла держит записку, не решаясь развернуть ее.

– Что там написано? Что написано? – тревожно спрашивают ее со всех сторон.

Она читает вслух ровным, спокойным голосом, как будто ничего не случилось:

– МЫ ИДЕМ ЗА ВАМИ.

Амир вернулся домой уже затемно. Не включая света, он упал на диван и принялся разглядывать пляшущие по стене тени.

– Где ты был? Я звонила весь вечер. Я волновалась, – раздался нежный голос Бахар в его мобильном телефоне.

– Извини, дорогая. Кое-что случилось. Расскажу при встрече.

Она не стала настаивать. Она тоже следила за тем, что говорит по телефону, особенно после его встречи с этелаат.

Амир влюбился в Бахар с первого взгляда. Через несколько дней они уже занимались любовью. Через месяц Бахар узнала тайну Амира. Стала единственным человеком, который знал его ложь.

Бахар Азими не пользовалась косметикой, но от этого казалась только привлекательнее. Округлое лицо с мягкими чертами, большие карие глаза, крупный рот, ослепительная улыбка и заразительный смех. Бахар буквально поглощала книги, читая их одну за другой; и увлекалась искусством: театром, фильмами, музыкой. Она усердно работала, но деньги и внешний шик ее совершенно не интересовали. Ей было трудно врать, хотя она и умела отвечать уклончиво. Бахар любила веселиться и выпивать с друзьями, слушать «Металлику», «Радиохед» «Зиро 7» и «Зедбази», подпольную иранскую группу, поющую про наркотики и секс (все ее члены покинули страну). Все ее знакомые были недавними – товарищами по Исламскому университету Азада, где она изучала искусство. Поначалу студенты сочли ее очередной шахрестаан – провинциалкой, бросившей все ради большого города; ее вежливость и скромность казались здесь совершенно чуждыми. Но вскоре стало понятно, что она слишком гордая для девушки, стыдящейся своих корней. Обычно шахрестаан либо теряют голову от новообретенной свободы и пускаются во все тяжкие, либо боятся и шагу ступить, чтобы ненароком не попасть в какую-нибудь ловушку. Бахар Азими не теряла головы, но и не дрожала от страха. Она держалась на удивление независимо, что иногда пугало уже самих окружающих. Но факультет искусств привлекал свободолюбивых людей, способных по достоинству оценить чью-либо индивидуальность. Впервые за всю жизнь она ощутила принадлежность к какой-то общности.

Выросла Бахар совсем в другом мире, хотя, сказать по правде, находился он практически в пяти милях от южного конца Вали-Аср, в ближайшем пригороде. Шахр-э Рей считался городом, когда Тегеран еще был скоплением деревенских хижин. Со временем разросшаяся столица поглотила обедневшее и потерявшее влияние консервативное поселение. Родители Бахар принадлежали к намааз рузе-и, то есть молящимся и постящимся, – эти мусульмане строго придерживаются правил и исповедуют традиционные ценности. В семьях почти всех одноклассниц Бахар было принято носить чадру; родители ожидали того же и от нее. Но она отказывалась и отчаянно сражалась с ними за любое проявление свободы: возможность посещать кофейни, что считается занятием, недостойным молодой девушки; право не носить хиджаб в присутствии родственников-мужчин и свободно разговаривать с местными юношами. Родители приводили неопровержимые, по их мнению, аргументы: она позорит честь семьи и «что подумают соседи». В этом ее поддерживала пара подружек из школы. Никто из девушек не знал, откуда у них взялись такие мысли и устремления, все они были слишком бедными, чтобы позволить себе спутниковое телевидение и ноутбуки. Такими уж они родились. Возможно, Бахар рано или поздно смирилась бы, если бы не учительница, которая, распознав искру любознательности в девочке, давала ей почитать книги вроде «Ста лет одиночества» Габриэля Гарсии Маркеса или «1984» Джорджа Оруэлла, расширявшие ее кругозор. Бахар лелеяла две мечты: выбраться из Шахр-э Рея и обрести финансовую независимость, чтобы не жить по правилам, навязываемым родителями. В общем, для Тегерана Бахар Азими была редким и странным явлением.

Амир познакомился с ней на просмотре фильмов – мероприятии, которое раз в неделю проводил его знакомый, имевший проектор и потрясающую коллекцию DVD. Их поставлял один торговец, также помешанный на кинематографе. Он приходил раз в месяц, в черном костюме и с чемоданом, набитым сотнями контрафактных дисков. Большинство тегеранцев предпочитают комедии, но у него было все, от фильмов в жанре нуар сороковых годов до французского артхауса. С собой он всегда носил копии двух бестселлеров, популярных как среди молодежи, так и среди пожилых: «Крестный отец» и «Дядюшка Наполеон». Последний – ставший классикой многосерийный иранский фильм, снятый по одноименному роману и запрещенный после революции. Речь там идет об одном чудаковатом старике, и фразы из фильма вошли в повседневную речь – например, выражение «поехать в Сан-Франциско» означает «заняться сексом». Все диски стоили по 3000 туманов – доллар – за каждый. В запасе у торговца бывали и самые последние новинки Голливуда, иногда еще до выхода их на экраны Америки и Европы. Копии поставлялись из Китая или Малайзии и отличались идеальным качеством, за исключением проходившей иногда по экрану надписи «Для ознакомления».

Первым делом Бахар обратила внимание на улыбчивые глаза Амира над большим, волевым носом. Лицо у него было мягкое и нежное, что он отчасти пытался скрыть своей бородкой. Тем вечером Амир с Бахар узнали, что разделяют одинаковые взгляды почти на все на свете и даже любимый фильм у них один и тот же: «Двойная жизнь Вероники». Оба считали, что иранские фильмы лишь претендуют на значимость и переоценены, кроме «Развода Надера и Симин» Асгара Фархади – острого реалистичного изображения распадающегося брака и классового конфликта в Тегеране; оба смеялись над тем, как западных критиков подкупал грубоватый символизм в артхаусных иранских фильмах.

Для своего первого свидания они выбрали Таатре Шахр, или Городской театр Тегерана, на Вали-Аср, где посмотрели «Олеанну» Дэвида Мэмета. Для Амира это было особое место, связанное с одним из немногих ясных воспоминаний об отце, и с первым знакомством с Тегераном. Тогда ему было пять лет, и его поразило величие города. Это была самая прекрасная дорога, деревья по ее краям стояли словно солдаты по стойке «смирно». Теперь же их стволы сгорбились от возраста, но Амир по-прежнему под их ветвями ощущал себя маленьким. После театра они поехали в кофейню, принадлежавшую сыну поляка – одного из ста тысяч пленников советских лагерей, которым было предоставлено убежище в Иране во время Второй мировой войны. Они смеялись, когда его белый «прайд» самой дешевой и популярной модели в стране отказывался заводиться. Они пили капучино, ели пирожные и говорили, говорили. Рассказывали о своей жизни, держась за руки и глядя в глаза, потому что не могли себе позволить ничего больше на публике. После они остановились в переулке и целовались несколько часов напролет.

С тех пор мало что изменилось в их отношениях, несмотря на все трудности. По окончании университета Амир пытался найти работу. В трудные времена он подрабатывал таксистом, получая несколько долларов за перевозку пассажиров по вечно забитым транспортом улицам столицы. Наконец он устроился помощником фотографа. Зарплаты едва хватало на жизнь. Бахар работала графическим дизайнером и подрабатывала переводами с английского. Из общежития она переехала на съемную квартиру, что было необычно для девушки двадцати с небольшим лет, особенно из Шахр-э Рей. Родители ее в очередной раз были разочарованы, поскольку это означало потерю репутации. Самой же незамужней девушке найти жилье было нелегко, поскольку многие объявления сопровождались надписью «не для одиноких женщин». Дополнительные трудности создавало то, что при просмотре квартир хозяева-мужчины нередко распускали руки, принимая ее за проститутку. Но все же ей удалось добиться своего. Теперь она платила 700 000 туманов, чуть более 200 долларов США, в месяц за однокомнатную квартиру неподалеку от Амира, в центре города, на пересечении улицы Джомхури и Вали-Аср.

Со временем родители смирились с тем, что у дочери собственные представления о жизни; всякий раз, навещая ее, они забивали холодильник бесконечными запасами продуктов. Амир пытался убедить Бахар жить вместе, но это было бы слишком рискованно и слишком трудно сохранить в тайне от ее родителей. Они поговаривали о свадьбе, но Бахар не хотела торопить события.

Амир не включал свет до прихода Бахар. Ему хотелось как можно дольше не соприкасаться с реальностью. В горле пересохло. Перед внутренним взором постоянно всплывало лицо старика. Ему необходимо было поделиться своими переживаниями с Бахар, единственным человеком, с которым можно было поговорить по душам.

И вот Бахар появилась на пороге, улыбаясь до ушей. Улыбка ее, казалось, жила собственной жизнью и была готова бабочкой вспорхнуть с лица.

– Я получила, получила! – радостно воскликнула она.

– Что получила?

– Стипендию!

В горле у Амира защипало.

– Ты даже не улыбнулся.

– Извини. Это здорово.

Весь последний год мысли о получении стипендии американского университета нависали над ними, словно тучи.

– Ну… и что это значит для нас?

– А то, что ты поедешь со мной, дурачок. – Бахар сжала его лицо руками.

– Я же сказал, что не готов.

Она опустила руки:

– Что значит не готов? Не понимаю. Сам же повторяешь, как тебе противно тут, но боишься уехать.

– Бахар, что я там буду делать? И как я вообще получу визу?

– Мы можем пожениться, – сказала Бахар дрогнувшим голосом.

– Ты живешь в каком-то своем мире. Сейчас невозможно получить визу. И я собирался жениться не ради визы, а потому что мы вместе этого хотели.

Бахар заплакала.

– Но я не хочу терять тебя. Я не поеду.

– Нет, – почти крикнул он.

Бахар уже всхлипывала. Он крепко сжал ее:

– Это твой шанс. А какой у нас шанс тут? Я поеду, обещаю. Просто мне нужно время, чтобы подкопить средства, и я получу визу.

Приехал разносчик пиццы. Они едва дотронулись до нее. Бахар прервала молчание:

– Ты сказал, что хочешь что-то рассказать мне… они же не звонили тебе снова?

Амир помолчал. Бахар и без того расстроена. Плохие новости лишь усилят в ней чувство вины. К тому же какая ей разница? Она ведь уезжает.

– Нет, ничего особенного. Просто поехал прогуляться в горы и забыл телефон. Захотелось побыть одному.

Тогда он впервые соврал Бахар.

Когда за ними приходят, Амир играет в «Лего» в своей комнате. Раздается стук в дверь, и родители начинают перешептываться. Он выбегает из комнаты и стоит на лестнице, прислушиваясь. Снизу доносятся мужские голоса.

– Не забирайте их, умоляю вас, заберите только меня, – тихо, но решительно говорит отец.

Потом наступает тишина, прерываемая рыданиями матери. Выплакавшись, она поднимается наверх.

– Дорогой, собирайся, мы поедем кое-куда.

– Я не хочу никуда ехать.

Амир напуган. Шахла нежно поглаживает его по голове и снимает пижаму.

– А где папа?

– Он едет с нами. Мы все едем вместе. Тебе не нужно бояться, когда мама и папа рядом. Все будет хорошо. Мы не дадим тебя в обиду, понятно?

Амир кивает. Мужчины с автоматами выводят их на холодный ночной воздух. Фонари не горят, и Амир впервые видит улицу такой темной. Они молча усаживаются на задние сиденья пикапа. Амир держит за руку отца. Из окон за ними подглядывают соседи, прячась за занавесками. Друзья или враги – кто их разберет?

Их отвозят прямо в тюрьму Шираза.

Прошла неделя с тех пор, как Амир встречался с пожилым мужчиной; неделя с того момента, как Бахар объявила, что уезжает. Он погрузился в депрессию и беспокойно ворочался по ночам. Ему снились родители; снилось, будто он снова в тюрьме и его обнимает Шахла. Снилось, как отец несет его на плечах под деревьями на Вали-Аср. Снился и старик, умоляющий Манучера о прощении. Но Манучехр ничего не отвечал, потому что шея его была сжата веревочной петлей, а сам он покачивался, не доставая ногами до земли.

Днем стоит жара, а ночью царит холод. Повсюду удушающий запах пота и несвежего дыхания. Откуда-то издалека доносятся крики. Амир слишком мал и не понимает, что это звуки пыток.

С тех пор как их привезли сюда, прошло две недели. Охранник говорит, что их переведут в тюрьму Эвин в Тегеране. Шахла в ужасе. В Эвин перевозят самых опасных политических преступников. Об этом часто говорят пленники здесь, в Ширазе. Никогда еще их жизнь не была так полна слухов. Каждый заключенный старательно накапливает запас слухов и, словно жук-скарабей со своим навозным шаром, усердно переносит с места на место. Этих запасов хватает на то, чтобы занять свои мысли на много недель. «Они хотят казнить всех пленников в Эвине», – говорит монархист, услышавший об этом от мужа двоюродной сестры своей матери, который работает с человеком, сын которого служит у премьер-министра. Его слова встречают с тем же чувством, что и другие слухи, – со смесью ужаса и недоверия. Но в одном все уверены наверняка: в Эвин переводят только в самых серьезных случаях.

Шахла не понимает, как все дошло до такого. Еще более невыносима мысль о том, что изначально все они были, можно сказать, на одной стороне. Манучехр и Шахла встретили революцию с распростертыми объятьями. Невозможно было и представить себе кого-либо хуже шаха, и именно во время его правления Шахла с Манучехром впервые открыли для себя подполье. Шах поставил себе целью уничтожить всех коммунистов, исповедующих левые взгляды, как в угоду американцам, так и из искреннего страха перед угрозами Советского Союза в адрес Афганистана. С 1971 по 1977 год было казнено или замучено до смерти более 130 боевиков и членов вооруженных политических группировок. Некоторые утверждают, что всего за время своего правления шах приказал расправиться более чем с 3000 политических противников. Едва шаха свергли, как коммунисты торжественно вышли из подполья.

Шахла и Манучехр, разделяющие непоколебимое чувство справедливости, были преисполнены надежд. Их завораживали осуждающие империализм и неравенство речи Хомейни – человека приятной наружности, державшегося скромно и обладающего мягким, но убедительным голосом. После напыщенных разглагольствований шаха спокойные и уверенные интонации Хомейни казались глотком свежего воздуха. Его простые слова, произносимые со сведенными бровями, волновали весь народ. Его лозунги разлетелись по всему Тегерану, украсив стены домов:

Один за другим, руководствуясь практическими соображениями или верой в общее дело, протестующие запрыгивали в повозку ислама, устремившуюся навстречу победе. Они предпочитали забыть о том, что еще в 1960 году шиитский богослов и учитель Хомейни, аятолла Хаким, издал фетву, порицавшую коммунизм и запрещавшую любому шииту вступать в Коммунистическую партию. Многие коммунисты и представители других левых партий считали, что у них появился шанс. Но на самом деле у них оставался лишь год до разгрома. Похоже, единственное, что объединяло шаха и исламских диссидентов, – это страх перед коммунизмом.

А пока что Шахла и Манучехр полностью отдались революции. Шахла увлеклась кампанией по искоренению неграмотности, о которой так много говорил Хомейни (и основы которой были заложены еще при шахе). Она отправлялась в провинцию, вооруженная книгами, карандашами и таблицами с тридцатью двумя буквами персидского алфавита. Некоторые деревенские жители встречали ее тревожным молчанием. Из неграмотных мальчишек вырастало превосходное пушечное мясо, которое впоследствии отправляли на войну с Ираком. Шахла постепенно убеждалась в том, что ее терпение и доброта никому не нужны. За четыре года она оказалась полностью измотана и погружена в охватившую всю страну атмосферу всеобщей подозрительности. Манучехр также пал ее жертвой, сначала во время культурной революции, когда на два года были закрыты университеты и страна освобождалась от всего западного, неисламского влияния, а потом – когда его обвинили в принадлежности к коммунистам, из-за чего он потерял работу. Так постепенно их жизнь шла под откос.

Во время полуденного отдыха телефон Амира зазвонил, высветив надпись «номер не опознан». Сначала он подумал, что это «они», этелаат. Только этого ему сейчас не хватало. Но оказалось, что звонит пожилой мужчина.

– Нам нужно встретиться. Я хочу все объяснить.

Амир повесил трубку. Телефон снова зазвонил. И еще раз.

– Просто оставьте меня в покое, – апатично произнес Амир.

Следующие несколько дней Гассем продолжал названивать с разных номеров и даже на домашний телефон. В результате Амир перестал вообще отвечать на звонки. Но они продолжались, так что ему пришлось сменить номер.

Ему всегда хотелось узнать о последних минутах жизни родителей. Он несколько раз пытался выяснить, как их казнили, но либо его расследование ни к чему не приводило, либо его предупреждали оставить эту затею. Он ведь и так находится на подозрении, к чему привлекать к себе лишнее внимание? И вот наконец представился уникальный шанс. Казалось, бери и спрашивай. Но Амир вдруг почувствовал, что не готов узнать правду. По крайней мере, не из уст пожилого мужчины. При мысли о том, как тот мог выследить его, он содрогнулся.

Через неделю Гассем позвонил по новому телефону. Бахар обратила внимание на эти загадочные звонки и, подумав, что они из этелаат, решила приободрить Амира и оставалась на ночь у него. Они вместе смотрели фильмы, лежа в обнимку и покуривая травку. Амиру было больно осознавать, что Бахар, такая близкая и реальная, скоро окажется где-то далеко. Они занимались любовью самозабвенно, как в первые дни своего знакомства, с той голодной страстью, что проходит со временем и по мере того, как люди ближе узнают друг друга.

Однажды, когда Бахар ночевала у себя, в квартире Амира загудел домофон. Было уже поздно, двенадцатый час. Он выглянул на улицу. В оранжевом свете фонарей, безвольно сгорбившись, стоял пожилой мужчина. Амир слишком поздно отпрянул от окна.

– Просто впусти меня. Я долго не пробуду.

Мужчина старательно вытягивал шею, пытаясь говорить своим мягким голосом так, чтобы его услышали через стекло.

Амир распахнул окно:

– Ты что, не понимаешь намеков? Ты и так уже достаточно навредил! – закричал он во всю глотку, сам не осознавая того. – И так уже сказал все, что надо. Просто уходи.

– Ты не дал мне шанс… объясниться… попробовать… – едва преодолевали крик Амира его слова.

– Какого черта тут происходит! – послышался соседский голос. – Это же старый человек, прояви уважение! И хватит орать!

Амир бросился вниз по лестнице, сжимая кулаки, и распахнул входную дверь. Мужчина лишь вздрогнул, оставшись на месте. Усталый, подавленный чувством вины, еще более старый, чем казалось раньше. Гнев Амира немного утих, оставив лишь жгучую обиду от того, что этот старик лишает его даже права на ненависть.

В руках Гассем держал какую-то коробку в подарочной упаковке. Рядом с ним стояли большая канистра растительного масла и мешок с рисом.

– У меня тут золотые часы и кое-какие припасы, которые тебе могут понадобиться. Я знаю, ты живешь один.

– Я не жертва землетрясения! – прошипел Амир, пытаясь не повышать голос.

Мужчина достал из кармана чековую книжку.

– Я просто хочу помочь. Ты и без того настрадался в жизни из-за меня. Вот двадцать миллионов туманов, хотя бы что-то.

– Я в жизни не возьму от вас никаких денег. Думаете, меня так легко подкупить чеком и канистрой с маслом? По-вашему, этого достаточно, чтобы искупить вину? Такова цена моих родителей?

– Извини. Я не подумал об этом. Мне просто хотелось сделать что-то хорошее.

– А как насчет того, чтобы вернуть к жизни моих родителей? Вот вернете, тогда и приходите. Может, так и быть, прощу. – Он захлопнул дверь перед самым лицом пожилого мужчины.

Вернувшись в квартиру, Амир погасил свет и украдкой подошел к окну. Старик оставил свои подношения у двери и теперь, пошатываясь, шел вдоль переулка к главной дороге.

Больше на той неделе звонков от Гассема не последовало, и жизнь постепенно вернулась в нормальное русло. Бахар готовилась к поездке. Амир отдался работе и с удвоенной энергией занялся своим блогом.

Шахла и Амир так и не повидались с Манучехром, даже после того, как их перевели в Эвин. Через несколько дней первоначальное потрясение стихло, на смену ему пришел гнев. Но Шахла не сомневалась, что их должны отпустить, ведь они ни в чем серьезном не виноваты. Они не принадлежат официально ни к какой партии, о чем она напоминает при каждой возможности тем, кто ее допрашивает.

– Если ваша разведка знает все, то уж должна знать и это!

Амир скучает по отцу, и ему не нравится этот новый мир, где много сгрудившихся женщин, где все сильнее пахнет потом, дешевым мылом и грудным молоком. Он завел себе подругу, Марьям, но она старше и не всегда хочет играть. Он впадает в истерику. Манучер обещал подарить ему игрушечный грузовик. Мальчик топает ногой и кричит все громче и громче. Женщины взирают на него молча. Марьям с матерью смотрят со своей койки, широко распахнув грустные глаза. Его мать умоляет охранницу через крошечное окошечко в двери:

– Он так скучает по отцу. Прошу вас, позвольте ему увидеться с папой. Мальчикам так не хватает отцов.

При слове «папа» Амир заходится в рыданиях и, словно актер в трагической пьесе, бросается на пол. Тут раздается звяканье ключей, и все следят взглядом за тем, как отворяется дверь.

– Только. Один. Раз, – произносит женщина в зеленой форме, без следа улыбки на холодном лице под кепкой.

Амир вытирает мокрые глаза, ему и самому становится неловко от устроенной сцены. Шахла обнимает его и шепчет что-то на ухо, прежде чем довести до порога. С той стороны под сухим потоком ледяного воздуха слезы его быстро испаряются. Его ведут по бесконечным коридорам со сверкающей белой плиткой под моргающими желтыми лампами. Сквозь жужжание кондиционеров доносится шарканье подошв. Потом снова грохочут ключи, отворяются двери. Его заводят в комнату, полную мужчин, выкрикивают имя отца и толкают все дальше, пока его не обнимают знакомые горячие руки. Амир тихо смеется и трется носом о шею, вдыхая терпкий запах. Они, отец и сын, играют, как ему кажется, много часов.

– Как только нас выпустят, я сразу же куплю тебе тот грузовик.

Амир почти всю свою жизнь старался избегать политики и держаться подальше от всего, что напоминало антигосударственную деятельность. Но когда он переехал в Тегеран и поступил в университет, его увлекло подпольное студенческое движение. Впрочем, оно было плохо организовано, и многие выступления инакомыслящих, произносящих пламенные речи, собирали не более пяти увлеченных слушателей.

Во время подготовки к президентским выборам 2009 года он связался со своими университетскими товарищами в их старом излюбленном месте встреч, кафе «Прага», к западу от Вали-Аср. Оно находилось близко к университетскому району, и его часто посещали студенты, активисты, артисты, интеллектуалы и хипстеры. Тут встречались парочки, обменивались новостями друзья, читали свои стихи поэты и все обсуждали политику за бесчисленными чашками чая и кофе с сырными сэндвичами. Обсуждения часто проходили на повышенных тонах. Одним из главных вопросов было голосовать или не голосовать. У сторонников бойкота никак не получилось убедить противников, что их голоса только придают легитимности режиму. Сторонники голосования утверждали, что до сих пор существует возможность перемен и она находится в их руках. Они рассуждали об упущенных возможностях во время президентства Мохаммада Хатами, который занимал этот пост с 1997 по 2005 год и для многих оставался героем. Амир с друзьями шумно возражали и настаивали на том, что их всех ослепили мелкие реформы: немного сдвинутые с голов платки и несколько выпущенных новых фильмов, из-за чего никто не обращал внимания на трусость этого человека. Они напоминали всем, кто был готов их выслушать, что Хатами осудил антиправительственные выступления 1999 года, обвинив протестующих в том, что их возглавляют недостойные; и что он намеренно молчал, когда арестовывали студентов. И не забывали упомянуть о неблагодарности и желчности Хатами: когда правозащитницу Ширин Эбади выдвинули на Нобелевскую премию мира, он назвал это незначительной заслугой. Что же касается реформ, то он, Амир, как и все в Иране, прекрасно знал, в чьих руках находится реальная власть, – в руках одного человека, аятоллы Али Хаменеи, Высшего руководителя. Затем беседа переключалась на Мир-Хосейна Мусави, человека, которому Хатами проложил дорогу и с которым связывали очередные надежды на реформы. Амир ненавидел его и всякий раз прекращал обсуждения. Его товарищи кричали: «Мусави наша единственная надежда!», а он напускал на лицо совершенно пустое, ничего не передающее выражение, что у него прекрасно получалось после многолетней практики.

У Амира с друзьями наконец-то появилась возможность публично выразить свое мнение, когда после объявления сомнительных результатов выборов начались массовые протесты. Толпы народа высыпали на улицы и громко выражали свое несогласие. Посреди всего этого океана лиц Амира охватило радостное чувство, какое он не испытывал со смерти своих родителей. Он, подобно множеству других очевидцев, принялся снимать происходящее на свой мобильный телефон. Видеозаписи первых дней протеста изображали тегеранцев из самых разных слоев общества, стоявших плечом к плечу. Тысячи человек хором требовали повторных выборов; никто из них не верил, что Ахмадинежад снова победил. Они показывали пальцами знак мира и улыбались на камеру; на улицу выходили целыми семьями с маленькими детьми. Тогда происходящее напоминало скорее праздник, а не акции протеста. Дети хохотали и бегали наперегонки, а на лицах старших отображалась целая гамма простых человеческих эмоций – такое нечасто увидишь на улицах Тегерана. По Вали-Аср между деревьев устремился настоящий людской поток. У Амира было радостно на душе от того, что и он, как часть единого целого, причастен к происходящему. Но время шло, и выражения на лицах менялись. Теперь на них отражался страх. На улицах все чаще показывались полицейские и ополченцы из «Басидж». Амир, подобно многим молодым иранцам, боявшимся режима, стал носить бандану на лице и темные очки, чтобы его никто не опознал. На смену массовым акциям протеста пришли массовые аресты.

Амир встретился с товарищами на пересечении Вали-Аср с улицей Бехешти. Здесь собралась огромная толпа. Молодая женщина вывезла свою мать в инвалидной коляске. Рабочие стояли бок о бок с детьми из обеспеченных семей, студентами, домохозяйками. И все кричали хором: «РЕФЕРЕНДУМ! РЕФЕРЕНДУМ!»

Амир поднял выше камеру, чтобы запечатлеть, как девушки обмениваются поцелуями. Затем толпа стала скандировать имя человека, с которым связывала свои надежды и которого хотела видеть президентом, – Мир-Хоссейна Мусави. «МУСАВИ, МУСАВИ!» – не прекращались крики.

Никто не понял, откуда раздались выстрелы, и поначалу никто даже не осознал, что это выстрелы. Просто все вдруг завопили и забегали в панике. Снова послышались выстрелы. Амир тоже побежал и едва не споткнулся о лежащего на земле парня с капающей из уха кровью и кровавыми пятнами на лбу. Друзья пытались поднять его и оттащить в сторону.

В этот момент Амир почувствовал, что должен в память о своих родителях проявить смелость, как в свое время делали это они. Первым шагом он поставил себе вести блог и посещать мероприятия активистов.

Группа состояла из журналистов, блогеров, правозащитников, режиссеров и членов движения по защите прав женщин. Сегодня они договорились встретиться у Амира, поскольку он меньше всего привлекал внимание. Некоторые были убеждены, что их дома полны жучков и постоянно прослушиваются. Не так давно они встречались в кафе, порой в компании самих хозяев. Но хозяевам приказали установить камеры и вести записи, которые следовало предъявлять по требованию полицейских или других представителей власти. Владельцы кафе «Прага» отказались устанавливать камеры наблюдения, и его закрыли.

После выборов 2013 года прошло всего пару месяцев, но уже наступила ожидаемая реакция. Более десятка журналистов посадили в Эвин по обвинению в «контактах с иностранцами» – их друзьями и коллегами, которые уехали в Лондон и работали в Персидском отделе Би-би-си.

Когда начали прибывать первые товарищи, Амир открыл пластиковую бутылку с арак-саги – самогонкой, купленной на черном рынке у Эдвина, торговца-армянина, чьи волосы были завязаны в хвост, а руки стали мускулистыми от постоянного перетаскивания ящиков. Бизнес у Эдвина шел отлично. Он продавал свой товар всем, от государственных служащих до золотой молодежи. Спрос на вино в северном Тегеране был огромным; по большей части клиенты довольствовались дешевым «Франсуа Дюлак», но раз в год он распродавал и запасы восхитительного домашнего вина своего дяди. Производя его, они особенно не рисковали, поскольку были армянами-христианами, а христианам разрешалось делать вино для собственного употребления.

Амир разлил напитки, и все принялись вынимать аккумуляторы из мобильных, поскольку ходили слухи, что можно прослушивать даже выключенные телефоны. Одна из журналисток, Фереште, зачитала сообщение, которое ей переслали из «Эршада», Министерства культуры и исламской ориентации Ирана: «НАПОМИНАЕМ ВСЕМ ЖУРНАЛИСТАМ, ЧТО СРЕДИ НАС НАХОДЯТСЯ ШПИОНЫ. ВСЕ ПОДДЕРЖИВАЮЩИЕ СВЯЗИ С БРИТАНЦАМИ БУДУТ ПРИЧИСЛЕНЫ К ШПИОНАМ».

– В последнее время они там с ума посходили с этими сообщениями. Нашему редактору постоянно названивают то из разведки, то из министерства, – сказала Бита, сотрудница одной прогрессивной газеты, которую за последние несколько лет закрывали бессчетное количество раз.

По словам Биты, в редакции газет даже по ночам приходят факсы с указаниями, что издавать, а что нет. Министерство информации постоянно проверяет содержание статей перед публикацией.

– Нуризад написал еще одно письмо. Как всегда. Он делает вид, что сдается, а они – что не обращают внимания, – сказал Бехзад, инженер-строитель и по совместительству блогер, близкий друг Амира.

Мохаммад Нуризад, известный кинорежиссер и бывший журналист, сотрудник газеты «Кайхан», крайне консервативного рупора режима (ее главреда назначает сам Высший руководитель Хаменеи), некогда расточал настолько слащавые речи в адрес правящих кругов, что некоторые диссиденты в насмешку называли его членом внутреннего гарема Высшего руководителя. Но протесты все изменили. Нуризад написал на удивление смелое открытое письмо, в котором критиковал Хаменеи и призывал его извиниться перед народом. Его не заставили замолчать даже семьдесят дней заключения в одиночной камере. Как не заставили изменить свое мнение и жестокие допросы. Проведя 170 дней в тюрьме, он продолжил бороться единственным известным ему способом: письмами. Как бы строго с ним ни обходились, он всякий раз выступал с очередным обличающим режим посланием. Он не прекращал писать даже под угрозой смерти. Поэтому режим просто сделал вид, что не слышит его. И это оказалось, пусть и непреднамеренно, хорошей тактикой, поскольку люди вскоре потеряли интерес к его письмам, разочарованные отсутствием реакции. Подумаешь, очередное письмо, которое все равно ничего не изменит.

– А Хазали снова объявил голодовку, и на этот раз мы связались с ним с большим трудом, – сказала Мана, правозащитница, многих коллег которой за последние два года посадили в тюрьму.

Мехди Хазали был одним из самых рьяных критиков правительства. Вежливый и учтивый офтальмолог, посещавший клубы писательского мастерства и поэтические чтения, был заодно исламоведом и активным блогером. Еще большее противоречие заключалось в том, что он был сыном одного из самых консервативных и преданных сторонников режима. Аятолла Хазали входил в Совет экспертов – группу богословов-законоведов, осуществляющих надзор за Высшим руководителем и имеющих право смещать его. Аятолла публично осудил старшего сына, которого с тех пор постоянно избивали или заключали под стражу. Между тем младший сын аятоллы выпустил поп-видео. Такова жизнь в Тегеране.

Мана также рассказала об очередной волне арестов бахаи – религиозного меньшинства в Иране, которых считают «неверными». Несмотря на все заявления правительства о том, что бахаи не подвергаются дискриминации, их всячески ограничивали в общественной жизни, в том числе не разрешали поступать в университеты, занимать государственные должности и участвовать в политике.

Товарищи выпивали, беседовали и делились слухами допоздна. Посреди разговоров пришла Бахар. Она не слишком увлекалась политикой, но ей нравилась сама идея сопротивления, а также хотелось услышать последние новости. Она заметила, что в последнее время эти встречи стали более серьезными и сдержанными, непохожими на шумные вечеринки в университете, когда под конец сессии они отрывались и танцевали под «техно», заглатывая «экстази».

Амир прижимается своим носиком к щели под дверью, елозя щекой по твердым плиткам грязного пола. Рядом с ним тем же самым занята и Марьям, отчего они постоянно сталкиваются лбами. Поток ледяного воздуха щекочет кожу Амира. Вот это блаженство. Он закрывает глаза и высовывает язык, пытаясь поймать холодную струю, доносящуюся из коридора снаружи. Стоит удушающая летняя жара, и в переполненной камере горячо, как в кузнечном горне. Густой влажный воздух заставляет одежду прилипать к коже, и Амир весь покрыт крупными каплями пота, благодаря чему ощущать прохладный ветерок еще приятнее. Теперь это его самое любимое занятие. Они с Марьям лежат молча, прижавшись лицами к щели, просунув в нее пальцы и тихо дыша, пока их не замечает одна из женщин.

– Вот откроют дверь снаружи – костей не соберете! Вас же не видно. Наступят на вас, переломают шеи, и не сможете больше ходить! – следуют крики с типичной для иранских женщин преувеличенной озабоченностью.

Но Шахла никогда ничего не преувеличивает. Амир заметил, что она не так напряжена, как остальные, да и ведет себя сдержаннее, часто прощает его за все. Пока остальные отчитывают их с Марьям, он бежит навстречу ее распахнутым рукам, а она улыбается в ответ.

– Малыш, мальчик мой! Там и вправду прохладно? Теперь тебе не так жарко, ангелочек?

Ему до сих пор снится, как он лежит под дверью и жадно ловит холодные струйки воздуха снаружи. В моменты паники и стресса Амир закрывает глаза и переносится в прошлое, удивляясь тому, что его успокаивают воспоминания о тюрьме Эвин.

На следующий день после собрания Амир едва успел вернуться с работы, как зазвонил телефон.

– Тебе следует быть осторожнее. Приглашать правозащитника, за которым наблюдают двадцать четыре часа в сутки, да еще журналистов и известного блогера – не такая уж хорошая идея. Возникнут слухи, разные домыслы. Сам понимаешь, время сейчас, перед выборами, неспокойное. И не забывай, что ты из-за родителей уже на заметке. Если что, даже я не смогу тебе помочь. – Голос звучал строже и увереннее прежнего.

Амир не знал, что сказать пожилому мужчине.

– Ты еще там?

– Кто вы? Откуда вы все это знаете? – Впервые при разговоре с ним Амир не закричал.

– Я старик, который хочет объясниться.

Амир положил трубку. Но все же старик привлек его внимание.

На руках Гассема Намази действительно была кровь нескольких человек, и ему нужно было отмыть ее. Вместе со старостью и болезнями пришло чувство вины. Да и по его нынешнему внешнему виду можно было сразу сказать, что это человек из плоти и крови. Но глаза его, казалось, не моргали, а губы едва двигались, пока он говорил негромким монотонным голосом, стараясь не показывать ни капли эмоций. Иного и не ожидалось от того, кто много лет проработал судьей в Революционном суде Исламской республики Иран. Слуги режима должны быть суровыми и беспристрастными.

Но со временем в налаженной машине что-то сломалось. Многие судьи изменились, как и Гассем. Поначалу они верили в то, что занимаются благим делом и помогают осуществлять Божие правосудие. Служат стране и защищают обиженных и обездоленных. Но с каждым годом принципы исламской революции отходили на задний план, а их место все чаще занимали деньги и власть.

Гассему с большим трудом удалось взрастить в себе повадки горожанина, поскольку он был выходцем из крестьян. На протяжении многих поколений его предки обрабатывали землю на плодородных равнинах Варамина к югу от Тегерана. Шах редко обращал внимание на крестьян, и это была одна из его величайших ошибок. Деревенские жители не жаловались, когда зимой их поселки погружались во тьму и когда драгоценные запасы воды таяли знойными летними месяцами. Они так жили из века в век. Пока мир вокруг менялся, они сохраняли искреннюю веру в Бога, и когда вожди восставших заявили, что выполняют наказ Бога защищать бедняков, охотно последовали за ними. При монархии они влачили жалкое существование и разве что не умирали с голоду. Теперь же перед ними забрезжили новые возможности.

Гассем был самым младшим ребенком в семье, и к его появлению на свет у отца уже хватало помощников для работы. Крестьянин хотел, чтобы сын вырвался из унылого окружения, и отослал его в тегеранскую семинарию. Там деревенского мальчишку взял под свое крыло один известный богослов, впечатленный его серьезностью и трудолюбием, а сам Гассем понял, что единственный шанс сделать достойную карьеру – обратиться к Богу и Корану. Этот же богослов проследил, чтобы ко времени революции Гассем был готов поддержать ее.

Вскоре после революции режим понял, что для решения всех накопившихся судебных дел у него недостаточно судей, искушенных в мусульманском праве. Большинство служили еще при шахе и просто сняли галстуки, отрастили бороды и осудили монарха, словно змеи, сбросившие старую кожу и обнажившие новую чешую. Но свое дело они сделали; с 1979 по 1981 год революционные суды казнили почти 500 противников режима. В 1983 году в судебную систему привлекли богословов для осуществления моджазата, или наказания по кораническому праву. Среди них был и Гассем.

Его карьерный взлет был стремительным. В 1988 году его назначили председателем особого суда в Эвине, призванного избавиться от мохаребов – врагов Бога, и мортадов – вероотступников. Аятолла Хомейни издал тайное распоряжение казнить всех пленников, остававшихся противниками режима. Суды проходили быстро, и для вынесения приговора порой бывало достаточно ответа на один вопрос, например: «Вы молитесь?», «Вы мусульманин?» и «Вы верите в рай и ад?». Иногда такие вопросы сбивали с толку несчастных узников, которые понимали, что от ответа зависит их жизнь. Например, на вопрос: «Ваш отец молился, постился и читал Святой Коран, когда вы были ребенком?» – они лгали и отвечали утвердительно, не понимая, что если бы сказали правду и ответили отрицательно, то их бы признали не отвечающими за свои немусульманские взгляды и они избежали казни, что случалось сплошь и рядом.

Работа была легкой. За одно лето 1988 года было повешено или расстреляно более 3000 иранцев, а может, и 5000, поскольку никто точно этого не знает. Гассем получал щедрое вознаграждение за свой кровавый труд, и ему предоставили роскошный дом в самом начале Вали-Аср на Таджриш.

В первый годы исполнения своих обязанностей Гассем и сам принимал участие в казнях. Однажды он вместе с сотней других наблюдателей смотрел, как во дворе тюрьмы Эвин побивают камнями одного мужчину и двух женщин. Другой мусульманский законовед признал их виновными в прелюбодеянии и моральной развращенности. Им зачитали смертный приговор, обмыли их, облачили в белые саваны и зарыли в землю, мужчину до пояса, а женщин по груди. Согласно закону, если обвиненный в прелюбодеянии выберется из земли, его могут отпустить (при условии, что он признал свою вину). Для женщин это невыполнимая задача, ведь они не могут опираться на руки. Такая дискриминация объясняется требованиями приличия, ведь под саваном будущие жертвы правосудия наги, и если камень порвет материал, могут обнажиться груди, и это будет грехом уже для всех наблюдателей.

Швырнув свой первый камень, Гассем не ощутил никаких угрызений. Как не почувствовал ничего и в тот момент, когда по белому муслину, растекаясь ручейками, побежала первая струйка крови. Таково правосудие. Согласно тому же закону, если наблюдатели виновны в таком же преступлении, им нельзя швырять камни. Естественно, все хотели показать, что они безгрешны. Как тут отказаться?

Дни в тюрьме похожи один на другой. Шахла, Манучехр и Амир словно выпали из времени. Сегодня, как и вчера, Амир играет с Марьям, пока мать спит. Недавно взошло солнце. Раздался лязг ключей, а это значит, что сейчас приведут нового пленника или кого-то вызовут на допрос. Обычный тюремный порядок. В камеру входит охранница.

– Шахла Азади, на выход.

Пока Шахла обнимает Амира и обещает ему скоро вернуться, охранница невидящим взглядом рассматривает стену напротив. Поскольку так бывает часто, Амир не обращает на это внимания и продолжает играть с Марьям.

Спустя полчаса или несколько часов – сейчас уже невозможно вспомнить – вся комната наполняется плачем. «О Боже, о Боже!» – почти кричит мать Марьям, после чего сотрясается от рыданий. Всхлипы и рыдания возвращают Амира и Марьям из воображаемого мира в реальность. Марьям подбегает к своей матери, а Амир тщетно озирается в поисках Шахлы. Сейчас он ощущает себя самым одиноким ребенком на всем свете. Марьям подбегает обратно к нему. Он вспрыгивает на ноги, крохотный мальчик в углу.

– Ты что, не знаешь, почему они плачут?

– Нет, а что случилось? Где мама?

– Она умерла. Ее только что убили. Повесили на веревке.

Так Амир узнает о казни матери.

Он помнит, как плакал. Помнит, как его удерживали взрослые женщины. Никто не знает, что сказать шестилетнему ребенку, мать которого только что казнили.

Час спустя его выводят из тюрьмы. Охранник открывает ворота и встает рядом с мальчиком в шортах, из которых торчат костлявые коленки. Амир не знает, что охранник, восемнадцатилетний парень на военной службе, наблюдал за казнью. По лицу парня катятся слезы. Он не осмеливается взглянуть на Амира и лишь осторожно, словно дрожащую птицу, держит его руку.

Амир видит, как к нему бегут дедушка и дядя с бледными лицами. Дедушку всего трясет. Амир помнит, как спрашивает только:

– А где папа?

Это его последние слова перед двухлетним молчанием. Дядя Фариборз не выдерживает и с рыданиями утыкается ему в шею. Амир, который раньше не видел, чтобы взрослый мужчина плакал, тут же понимает, что отца тоже убили.

Амир должен был предупредить товарищей о том, что говорил старик. Он послал сообщение Бехзаду: «Смотрю футбол, игра классная», что означало «Встретимся у книжной лавки».

Лавка располагалась на улице Карим Хан-э Занд в ряду других книжных магазинчиков, в которых Амир с Бахар пропадали часами. За последние годы часть из них закрылась, часть была разгромлена, в одном разбили стекла. Владелец проводил литературные вечера и поэтические чтения, привлекавшие артистов, художников и правозащитников. Ему вынесли предупреждение сотрудники эдаре амаакен, службы безопасности, ответственные за поддержание порядка в общественных местах. Когда владелец магазина обжаловал их предупреждение, приехали сотрудники судебной системы на грузовике и очистили все полки от книг.

В окне висел черно-белый плакат с Вуди Алленом, стоящим рядом с книгами о его фильмах. Бестселлеры почти всегда располагались на полках самообслуживания. Эта лавка гордилась своей более или менее интеллектуальной коллекцией, и, к их удивлению, хитом сезона стали сочинения Флоренс Скавел Шинн – американской писательницы девятнадцатого века, прославившейся своими метафизическими рассуждениями о духовности. За ними следовали «Семь навыков высокоэффективных людей. Мощные инструменты развития личности». Но, как и в большинстве книжных магазинов города, в разделе художественной литературы никто не мог поспорить с Харуки Мураками и Кадзуо Исигуро.

Когда явился Бехзад с ошарашенным видом, друзья направились пешком к Вали-Аср. Бехзад поведал Амиру об аресте Маны и о том, что с ним связались они. Они знали об их встречах. Они назвали Амира «известным блогером». О подробностях Амир не расспрашивал – они говорили расплывчатым языком диссидентов. «Очисти все. Удали страницу на Фейсбуке. И надо нам обоим избавиться от этих дурацких блогов. И заодно от ноутбука, потому что они могут прочитать все, что было записано на жесткий диск».

Пройдя до конца улицы, они свернули на Вали-Аср, как всегда шумную, заполненную людьми и автомобилями. Бехзад поймал одно из такси, что снуют по Вали-Аср взад и вперед, подбирая и высаживая пассажиров по пути. Амир сел в автобус, следующий на юг, и вышел у бильярдного зала на пересечении с улицей Джомхури.

Едва он зашел в квартиру, как зазвонил телефон. Амир знал, что это старик.

– Они подбираются к твоим друзьям. Думаю, тебе лучше меня впустить.

– Только не говорите, что вы у двери.

– Да, я уже тут.

Старик определенно умел манипулировать людьми и добиваться своего. Через какое-то время он поднялся по лестнице. Амир ответил на его приветствие и проводил к дивану. Ему было неприятно, что он относится к этому человеку как к обычному старику, а не как к убийце, подписавшему смертный приговор его родителям.

Мужчина тяжело вздохнул, сел, осмотрел крошечную квартиру и ничего не сказал. Так он и продолжал сидеть. Молчал и молчал, склонив голову.

– Может, объясните? Как вы обо всем узнали? Мне грозит опасность?

Мужчина наконец поднял глаза, заблестевшие от слез.

– Я многое знаю. Не могу рассказать откуда. Советую прекратить вести блог и устраивать собрания, потому что у меня нет влияния и я не могу помешать аресту. А ты движешься как раз в этом направлении.

– Не нужна мне ваша помощь. Я просто хочу, чтобы вы исчезли из моей жизни.

– Прошу тебя, позволь мне все объяснить.

Амир ничего не сказал.

– Мы верили в то, что творим правое дело. Верили, что твои родители враги Бога. Мы же тоже выживали как могли. Поступали так, как нам прикажут. Я сбился с истинного пути, потому что врал себе, врал миру и, что самое главное, врал Богу. Он осудит меня, я это знаю. Я хочу исправить содеянное и хочу, чтобы ты простил меня.

– Ага, так теперь, состарившись и оказавшись на пороге смерти, вы боитесь Бога и судного дня. Вот зачем вам мое прощение. Вы не имеете ни малейшего представления о том, какие доставили мне страдания. А ведь я до сих пор ощущаю себя опозоренным. До сих пор чувствую боль, как вы этого не поймете? Придется вам жить с вашей болью, как я живу с моей.

– Чувство вины и сожаление о содеянном съедают меня живьем уже много лет, поверь. Я действительно страдаю.

– Сожаление? Я скажу, о чем сожалею больше всего на свете. О том, что слишком недолго обнимал свою мать в последний раз. Как вам такое сожаление?

Старик упал на колени. Амиру было невыносимо смотреть на него, как и невыносимо осознавать, что у него самого по лицу потекли слезы.

– Прошу прощения. Прошу прощения, – повторял старик, словно заклинание.

От его страданий Амиру не становилось лучше. Старик попытался выпрямиться, продолжая стоять на коленях. Амир устало поднялся и помог ему встать.

– Я не испытываю к вам ненависти, она осталась в прошлом. Но я никогда не смогу простить вас.

Это первая поездка Амира после казни. Баба Бозорг – его дедушка, – вцепившись в руль мертвой хваткой, ведет свой оранжевый «БМВ» по пустыне. Но как бы долго они ни ехали, за окном все тот же пейзаж: песок, скалы и горы вдали. Время от времени баба Бозорг что-то произносит, не ожидая ответа, потому что его внук до сих пор нем от горя. Амир слушает, но предпочитает оставаться в своем собственном мире, где Шахла и Манучехр до сих пор живы.

Баба Бозорг настроен на удивление оптимистично. Теперь он единственный, кто продолжает говорить о Шахле и Манучере. Дома их имена никогда не упоминаются, кроме тех случаев, когда бабушка обещает Амиру, что они скоро вернутся. От этого все сердятся, кроме Амира, и затыкают ей рот. Казнь его родителей стала просто событием, одним в череде других в их нелегкой жизни. Теперь им нужно просто выживать. Их семью словно заклеймили и объявили всех их предателями, так что им хотя бы ради самосохранения приходится отстраняться от этого мрачного эпизода.

Достигнув города, машина баба Бозорга сворачивает на Вали-Аср и с ревом несется среди гула и суматохи, пока не выворачивает на боковую улицу и не останавливается. Амир помогает баба Бозоргу установить палатку – как можно ближе к администрации премьер-министра. Их никто не останавливает. Охранники не знают, как реагировать на этого безупречно одетого пожилого мужчину и его, похоже, туповатого внука.

– Молодой человек, мы ни за что не уйдем. Мы приехали поговорить с премьер-министром и никуда не уедем, пока не повидаемся с ним. Даже если потребуется ждать тысячу дней, – в запале повторяет баба Бозорг всякий раз, как к нему обращаются.

Установив палатку, баба Бозорг сам подходит к охранникам.

– А теперь, если вы соблаговолите сказать, где находится ближайший хамам, мы бы предпочли освежиться с дороги.

– Да, господин, – отвечают они, сбитые с толку его строгой осанкой и величественными манерами.

Амир, видя, как отвечают дедушке охранники, гордится тем, что находится рядом с ним. Баба Бозорг для него герой. Но сам баба Бозорг в голосах охранников различает жалость к себе, такому почтенному человеку, который вынужден ночевать в палатке.

Утром один из охранников приносит чай и новости о том, что в поисках справедливости к премьер-министру пришло еще несколько таких непрошеных ходоков. Баба Бозорг достает из багажника два стула, на которых они сидят и играют в нарды. По большей части глаза баба Бозорга обращены к дороге. Сын как-то попытался убедить его отрастить хотя бы видимость исламской бороды в знак поддержки режима (подражание Пророку нынче почти обязательное требование). Но баба Бозорг отказался. В любом случае его элегантные манеры никак не соответствуют образу религиозного фундаменталиста. Впрочем, галстук он уже повязывает только дома. После революции торговля галстуками значительно сократилась, и хотя носить их не преступление, они воспринимаются как символ западного империализма.

Никаких похорон не было. Как не было могил и тел. Шахла и Манучехр просто исчезли где-то на темных задворках режима. С их родственниками отказывались делиться любой информацией, кроме грубых подробностей казни. Баба Бозорг посвятил жизнь поискам останков своей дочери. Он писал сотни писем, делал сотни телефонных звонков. Посещал каждое правительственное учреждение, постоянно летал или по десять часов ехал из Шираза в Тегеран и обратно, чтобы сутками сидеть в комнатах ожидания только для того, чтобы обмолвиться парой слов с ничего не соображавшими секретарями. Но отказы и неудачи его не сломили, его гнев только усиливался. И похоже, с тем большим наслаждением ему отвечали отказом. Наконец он счел, что потратил достаточно времени на прислужников, подающих чай, секретарей, перелистывающих бумаги, и мелких чиновников в неряшливых, плохо сидящих костюмах. Он приехал поговорить с человеком, ответственным за казнь его дочери. Он собирался дойти до самого верха.

Три ночи они спят в палатке, поднимаясь на рассвете. Днем по очереди дежурят, поглядывая на дорогу, а вечером гуляют по улицам, всегда добираясь до ресторана «Найеб» на Вали-Аср, где заказывают чело-кебаб. На четвертый день они видят его, человека в белом «мерседесе», с черными волосами, густой бородой и в квадратных очках. Баба Бозорг вскакивает, и Амир бежит за ним.

– Ваша честь, мы смиренно ждали три дня, чтобы поговорить с вами. Мы будем вам премного благодарны, если вы соблаговолите выделить нам минуту вашего времени.

Вот так, вежливо, но уверенно.

Мужчина оборачивается и уже собирается идти дальше, как его взгляд падает на Амира.

– Мы хотим лишь узнать, где похоронена моя дочь и его мать, – кивает старик на ребенка. – Мальчику нужно знать, где покоятся его мать и отец, которых он так любил. Мы от всего сердца просим вас проявить снисхождение. Мы отчаялись. Прошу вас, не наказывайте нас строже необходимого, ведь мы и так уже наказаны. – Голос старика дрожит, теряя уверенность. – Ее звали Шахла Азади, а мужа – Манучехр Никбахт. Их повесили в тюрьме Эвин в сентябре 1988 года. Я побывал в каждом правительственном учреждении страны, написал все письма, какие только мог написать. Я просто хочу попрощаться со своей девочкой.

Мужчина, не задерживая шага, моргает глазами за толстыми очками и хлопает баба Бозорга по плечу – этаким снисходительным и высокомерным жестом.

– Нет. Не скажу. Потому что они поступили неправильно. Ваша дочь поступила неправильно.

Он смотрит Амиру в глаза. Высокомерным и презрительным взглядом. И с этими словами отворачивается.

Этот человек – премьер-министр Мир-Хосейн Мусави, при котором и произошла казнь. По щекам Амира текут соленые слезы. Баба Бозорг безвольно опускается на землю. Охранники делают вид, что ничего не замечают. Исламская республика не знает милосердия. Баба Бозорг больше не пишет писем, никуда не звонит и не обивает пороги государственных учреждений.

Пока премьер-министр этого не знает, но новая конституция вот-вот упразднит его должность. Мусави удалится от политики и вернется в нее только двадцать лет спустя в качестве лидера реформаторского движения. Он станет надеждой на демократию и свободу, его имя будут скандировать тысячи сторонников, некоторые из них будут готовы даже умереть за него. Его и самого задержат и поместят под домашний арест за то, что он посмел выступить против жестокого подавления протестов. Кровавую расправу, которую он устроил в свое время, забудут и простят. Мусави скажет, что ничего не знал о казнях.

Массовые расправы достигли своей цели – поселили страх в сердцах тысяч человек. Никаких больше посиделок на кухнях, никаких тайных вечеринок. Вернувшись домой, баба Бозорг боится показывать Амира детскому психологу из страха, что тот окажется информатором. Амир переезжает к своим дяде и тете и начинает новую жизнь; аму, дядя, становится для него новым баба, папой. Рождается его младшая сестра. К нему возвращается дар речи, и он ходит в новую школу, где у него появляется друг Афшин. Мальчики неразлучны до тех пор, пока Амир как-то не признается ему: «Моих родителей убили. Повесили в тюрьме». После этого Афшина он больше не видит; тот не приходит в школу, а его родители подают жалобу на директрису. Она вызывает Амира в свой кабинет. «Как тебе не стыдно, ты же всех нас подвергаешь опасности! – заходится она в истерике. – Если еще раз скажешь про родителей, тебе запретят ходить в школу и ты останешься сам по себе, никому не нужный». Больше Амир никогда и никому не рассказывает о родителях. До тех пор, пока не знакомится с Бахар.

Уже после смерти баба Бозорга режим смягчается и сообщает, где покоится тело его дочери. Останки Шахлы и Манучахра лежат во рву вместе с останками тысяч других людей над ними, под ними и по сторонам. Там нет никакого памятника, никакого камня, никакого знака. Как будто их никогда не существовало. Но по странному совпадению пустырь, на котором когда-то вырыли этот ров, называется Ланатабад – «Земля проклятых».

Когда Бахар скрылась за постом службы безопасности аэропорта, Амир пожалел, что не рассказал ей про Гассема. Никто не знал про старика; теперь, когда Бахар уехала, история Амира снова стала тайной.

Сначала они разговаривали по телефону каждые несколько дней, но потом ее увлекла новая жизнь, и звонки стали все более редкими. Через несколько месяцев, скопив немного денег, Амир отправился в Турцию за американской визой. Ему отказали. Он пообещал себе рассказать Бахар про старика, когда встретится с ней в следующий раз.

Амира снова охватило чувство одиночества, какого он не испытывал со времени казни родителей. После предупреждения старика члены их группы прекратили общаться между собой, но аресты продолжились. Биту приговорили к пяти годам за принадлежность к Комитету по правам человека, угрозу национальной безопасности и распространение клеветы о государственном строе. Активность «Фильтрнета», как его теперь все называют, затихла. Потом наступили очередные президентские выборы; сторонники и противники участия в них выдвигали все те же аргументы, что и четырьмя годами ранее.

В июне 2013 года был избран новый президент, Рухани. Люди радовались перспективе улучшения отношений с Западом. В сердцах Амира с друзьями затеплилась надежда на перемены, как во время правления Хатами. Атмосфера стала немного свободнее, и обычные люди на улицах уже не казались такими мрачными. Политикой заинтересовались даже те, кто отказался от нее в годы Ахмадинежада. Но теперь все склонялись к идее постепенных перемен, никто не хотел повторения «Арабской весны». После протестов 2009 года ужасала сама мысль о том, что Иран последует по пути Ливии, Сирии и Египта. Многие на печальном примере родителей разочаровались в революции и не верили, что она сработает. «Явааш, явааш – “медленно, медленно”», – повторяли они.

Вскоре после отъезда Бахар в квартире Амира снова появился старик. Амир был слишком удручен и впустил его без всяких споров. Старик сел на диван и заплакал. Не зная, что делать, Амир предложил ему стакан черного чая. Старик попытался заговорить, но Амир его остановил.

С тех пор визиты старика стали самым обычным событием в жизни Амира. Обычно все проходило по одному и тому же сценарию: они сидели друг против друга в молчании и пили чай. Амир и тот, кто распорядился убить его родителей. И каждый раз, прежде чем уйти, старик задавал один и тот же вопрос:

– Ты простишь меня?

И каждый раз Амир отвечал одинаково:

– Нет.