– Здесь мало кнопок.

Роза сидит между Салли и мной. Салли у окна, я у прохода. На этот раз мы не в бизнес-классе. Роза недовольна. В салоне экономкласса пахнет потом тысяч людей, сидевших здесь до нас. Но воздух такой же, как тогда в бизнес-классе, – несвежий, пахнущий переработанным пластиком, лишенный всякой влаги. Язык у меня уже липнет к нёбу.

– И дело вовсе не в том, что они не могли отправить нас первым классом. Они просто злые. Ты хотя бы попросила их купить нам билеты в бизнес-класс? – спрашивает Роза у Салли.

Наша мать не отвечает. Она прижалась щекой к окну и смотрит на облака. Она почти ничего не сказала с тех пор, как у нас с ней и Розой состоялся первый в жизни откровенный разговор. Такие разговоры не лечат разбитое сердце и истерзанную душу. Разговоры с Розой только усиливают боль. Я хотел бы сказать Салли, что мое сердце тоже разбито. Но вряд ли она верит, что у меня есть сердце.

Я вспоминаю про свой список. Я получил все, что хотел: девушку, спарринги, а теперь мы еще и возвращаемся домой, в Сидней. Не получилось только с первым пунктом: я не смог уследить за Розой. Это у меня никогда не получится. Надо рассказать Розе про мой список. Это будет прекрасный пример скрытой иронии.

– Салли, – говорит Роза, – когда мы вернемся в Сидней, можно мне завести собаку? Моя компьютерная собака все еще жива.

Салли не отвечает.

– Я точно знаю, если бы ты попросила Макбранайтов, они бы купили нам билеты в бизнес-класс. Для них эти деньги – ничто. Они могли бы купить нам целый самолет, если бы только захотели. Они должны были купить нам самолет. Я спасла Сеймон от электрического стула, а они меня даже не поблагодарили.

– В Нью-Йорке нет смертной казни, – говорю я Розе. – А если бы и была, они не стали бы использовать электрический стул и точно не казнили бы маленькую богатую девочку. К тому же полиция так и не возбудила дело.

– Все равно я ее спасла. Поэтому она кое‐что мне подарила. – Роза вытаскивает из‐под футболки ожерелье: на золотой цепочке висит рубиновое сердечко. – Сеймон подарила мне Майино ожерелье. Теперь мы двойняшки.

На меня волной накатывает тошнота. Я прижимаю руку ко рту, вскакиваю с кресла и бегу по проходу в туалет. Блевотина обжигает мне пищевод, выплескивается изо рта в унитаз. Я чувствую вкус чего‐то кислого, а еще салата, хлеба, сыра. Волна накатывает опять, опять, опять. Я блюю, пока во мне не остается ничего, кроме желчи.

Я поворачиваюсь, чтобы вымыть лицо и руки, и вижу в зеркале, что белки глаз у меня налились кровью. Субконъюнктивальное кровоизлияние. Выглядит жутко, но на самом деле это всего лишь лопнувшие кровеносные сосудики. Теперь я полная противоположность Розе, по виду которой не скажешь, какое она на самом деле чудовище. Я наполняю водой крошечный бумажный стаканчик, без конца полощу рот и сплевываю, ужасаясь всякий раз, когда вижу в зеркале свое отражение. Когда я возвращаюсь на свое место, Роза пьет кока-колу. Раньше Салли такого бы не позволила. Роза смотрит мне прямо в глаза и смеется:

– У тебя глаза как у дьявола.

– Когда ты успела украсть ожерелье? – Оно было на Майе, когда она умерла.

– Мне не пришлось его красть. Я просто попросила. Сеймон любит меня больше всех на свете.

Она болтает ногами, останавливаясь в миллиметре от сиденья впереди. Это совсем не увлекательная шалость. Слишком просто. Роза придумает что‐нибудь еще. Я знаю, что она еще много чего натворит. Роза отпугнула Соджорнер, уничтожила Салли, избавилась от Дэвида, сломала меня. Я уверен, что она захочет снова испытать те же ощущения и продолжит делать подобные вещи. Только еще хуже.

Я вдруг вспоминаю слова, которые Роза сказала мне, когда ей было четыре года: «Если захочу, я могу довести тебя до слез». Я тогда рассмеялся: «У меня довольно высокий болевой порог, детка. Но давай, попробуй, ударь меня». – «Я про другую боль, глупый». – «Про какую?» Роза указала на мое сердце.

Она была права. Она всегда права.