По пути в спортзал я пишу Джорджи, что мне нужно с ней поговорить. В Сиднее уже ночь, но она часто не спит допоздна. Соджорнер и Джейми сейчас в школе. Но я в любом случае не стану говорить с ними о Розе. Не хочу отпугнуть Соджорнер, а с Джейми я едва знаком. Я встаю на беговую дорожку. Роза не выходит у меня из головы, в мозгу без конца крутится одна мысль. Роза сдержала свои обещания. Она горда тем, что их сдержала. Но почему, когда она говорит, что никому не причинит вреда, мне кажется, что она имеет в виду ровно обратное? Я делаю растяжку и принимаюсь отрабатывать оборону. Выдаю череду неаккуратных быстрых ударов. Снова пишу Джорджи. До утра в Сиднее еще несколько часов.

Я звоню Лейлани. Ее автоответчик говорит вполне обычные для Лейлани слова: «Не оставляйте сообщение. Или оставьте, если хотите. Только не ждите, что я перезвоню. Голосовая почта? Да ладно! Вы серьезно?» Я вешаю трубку и пишу ей: «Можем поговорить? Это важно». Потом хорошенько встряхиваюсь. Я могу держать себя в руках. Я могу нормально тренироваться.

Телефон звонит. Это Лейлани.

– Что важно?

– Роза.

– Двойняшки так и не разговаривают друг с другом.

– Жаль.

– Приходи в Томпкинс-сквер-парк. Встретимся у шахмат. Я буду через пятнадцать минут.

– Увидимся, – говорю я, но Лейлани уже отключилась.

Когда я добираюсь до парка, Лейлани уже сидит на скамейке с планшетом в руках.

– Привет, – говорит она и убирает планшет в сумку. – Извини, что так вышло с Ронни. Она может быть противной. Жаль, что тебе тоже досталось.

Я сажусь рядом с ней. Она правда извинилась? Что ж, извинения приняты.

– Все в порядке.

– Твоя подружка тебя бросила? Выглядишь ужасно.

– Она мне не подружка.

– А-а. – Лейлани убирает волосы за ухо. – Она тебя отвергла. Облом, парень. Но ты не из ее лиги, сам понимаешь.

– У вас тут что, всех распределяют по лигам? Меня не предупредили.

– Ага. Всех записывают в лиги при рождении, а потом раз в полгода проверяют, насколько ты похорошел. В подростковом возрасте начинается активное движение из одной лиги в другую, потом все замирает лет примерно до сорока, потом человек медленно опускается до самой низкой лиги – ее еще называют смертью.

Она не смотрит на меня.

– Спасибо, что рассказала. Я счастлив, что жизнь в Австралии уберегла меня от этой системы.

– В Австралии она тоже есть, – говорит Лейлани. – Только там еще более древняя и жестокая традиция: тебе просто не говорят, что эта система существует.

– Как неприятно.

– Погоди, но ведь Австралия – это гигантская, набитая крокодилами, ядовитыми змеями и пауками комната страха. Зачем упрощать жизнь австралийцам?

Я подумываю, не пуститься ли в долгий рассказ о том, что австралийские змеи в действительности не так уж ядовиты. Но вместо этого говорю:

– Незачем.

– Ну так что? – спрашивает она, сложив руки поверх лежащей на коленях сумки.

– О чем ты?

– Ты хотел мне что‐то рассказать.

– Я думал, мы найдем более укромное место.

– Ко мне нельзя. Слишком… – Она не заканчивает фразу. – Давай пройдемся. Идем к реке. Не хочу сидеть.

С Лейлани сегодня что‐то не то. Она говорит громче, чем обычно. Не знает, куда деть руки. Все время трогает волосы.

Она вскакивает и уходит, прежде чем я успеваю сказать: «Конечно». Хорошо, что у меня длинные ноги, иначе пришлось бы за ней бежать.

– Говори, – командует она, поднимаясь на пешеходный мост над ФДР-драйв, ведущий к дорожке вдоль реки. Нас обгоняют две бегуньи. За одной из них трусит собака.

– Что с тобой? – спрашиваю я, вместо того чтобы заговорить о Розе.

Она прибавляет шаг и почти бежит.

– Почему ты думаешь… Чертова Ронни. – Она резко останавливается. Мне приходится вернуться на пару шагов назад. – Вот хрень, – бросает она. – Не хочу об этом говорить. – Она бьет себя по бедрам кулаками. – Не хочу ничего об этом знать. Черт!

Она идет дальше, срывается на бег. Я не отстаю. Она ускоряется. Я тоже. Я не могу не думать о том, как мы бежали здесь с Соджорнер, хотя Лейлани бежит гораздо медленнее. Мы добегаем до самого конца острова, до пристани, где можно сесть на кораблик до статуи Свободы. Я еще не видел ни одной нью-йоркской достопримечательности. Я даже не поднимался на Эмпайр-стейт-билдинг.

Лейлани валится на скамейку. Я сажусь рядом. – Хоть притворись, что задыхаешься, дурень.

Я высовываю язык и дышу громко, как собака. Она слабо толкает меня в плечо.

– Надо снова начать бегать. Раньше я бегала. Вероника мне изменила.

– О боже. Это паршиво. Как ты узнала?

– Она спьяну рассказала мне вчера вечером, когда я пришла в «Кофе Нуар» вытаскивать оттуда ее задницу. Надо было бросить ее там. Нет, ты только представь, какая она дура. Знаешь, с кем она переспала? С режиссером той экспериментальной пьесы. Она даже роль не получила! И говорит мне: «Но это ведь ничего не значит». Я притворилась, что для меня это тоже ничего не значит. Но я чувствую, что это… – она прижимает руку к сердцу, – что это много значит. Я думала, мы с ней много значим друг для друга.

– Хоть она и дура?

– Мы все несовершенны. Но, конечно, быть дурой хреново. Я ее брошу. Но я‐то ведь думала, что, может, мы с ней всегда будем вместе. Как предки. Любят друг друга со школы. Глупо, правда?

Я качаю головой. Я тоже порой мечтаю примерно о том же. Родоки любят друг друга. Каково это – быть вместе с кем‐то много лет подряд и с каждым днем все сильнее любить друг друга?

– Может, они и ужасные родители, зато они идеальная пара. До сих пор влюблены. Мне бы хотелось быть такой же. Но только я не буду плохим родителем.

Я и не заметил, что Макбранайты плохие родители.

– Они просто ужасны, Че. С трудом помнят, что у них вообще есть дети. Если у нас проблемы, они забрасывают нас деньгами, но никогда не проводят с нами время. И никогда этого не делали. Нас вырастила бабушка. Когда она умерла, стало просто ужасно. Двойняшки едва оправились. Мне пришлось самой возвращать их к нормальной жизни. Теперь я их воспитываю. Они приходят ко мне в постель, когда не могут заснуть. Я мирю их, когда они ссорятся. Я одна их люблю, потому что предкам на них совершенно плевать.

– Я уверен, что это не…

– Может, человек способен только на один вид любви? Если ты до безумия любишь своего партнера, то не можешь быть хорошим родителем. А если ты хороший родитель, то не способен влюбиться. Потому что у тебя на первом месте дети, а не партнер. Твои предки тоже до соплей влюблены друг в друга? А вас с Розой они при этом любят? Потому что наши нас точно не любят.

Она говорит о том, что меня страшит чуть ли не больше всего на свете. Я не хочу отвечать, потому что да, я не думаю, что они меня любят. Не так сильно, как друг друга.

– Что за бред. Это не я. Я не рассказываю незнакомым людям о своих бедах. Никогда.

Я с удивлением понимаю, что меня это задело. Мы знаем друг друга всего несколько недель, но кажется, что знакомы гораздо дольше. Я думал, мы доверяем друг другу.

– Я не совершенно незнакомый тебе человек. Скорее отчасти незнакомый.

Лейлани фыркает, готовая рассмеяться своим ужасным смехом, и прикрывает рот ладонью.

– Я не смеюсь при отчасти незнакомых мне людях. Интересно, почему я тебе доверяю?

– Может, все дело в моем честном, усыпанном прыщами лице простого, вскормленного кукурузой фермерского сынка?

– Заткнись. Я никогда ничего не говорила про твои прыщи. Ты будешь использовать против меня все мои слова?

– Я решил, что это забавно. Никогда в жизни не бывал на ферме.

– О боже. А я бывала. Там ужасно.

– Я тоже тебе доверяю, Лейлани. И считаю тебя своим другом.

– Ты и есть фермерский сынок. Весь такой доброжелательный и уравновешенный. Естественно, ты считаешь меня своим другом. Черт, – вдруг осекается она. – Это ведь ты мне позвонил. Роза. Ты хотел поговорить о своей жуткой сестрице.

– Психопатке-сестрице, – говорю я.

– Это как‐то чересчур. – Лейлани явно готова рассмеяться. – Она не похожа на серийного убийцу. Она ведь ребенок и все такое.

– Психопатия не означает, что человек обязательно станет серийным убийцей. Большинство психопатов никого не убивают.

Лейлани внимательно смотрит на меня:

– Ты серьезно?

Она наклоняется ко мне, складывает руки поверх сумки и внимательно слушает, пока я рассказываю о Розе.

– Сеймон просто боготворит Розу.

– Розе нравится, когда ее боготворят. – Я никогда не говорил об этом с кем‐то, кто бы мне верил. Когда я впервые рассказал о Розе Джорджи, она расхохоталась. Она решила, что я шучу. Даже теперь она думает, что я шучу. Но Лейлани все понимает.

– Сеймон этого не видит.

Я киваю:

– Но ты видишь. И Майя тоже. Большинство людей не видят. Они видят только обаятельную девочку.

– Такую же обаятельную, как ваш отец.

– Именно. Но без сердца. Я уверен, она просто копирует улыбку Дэвида. Обаяние тоже в списке.

– В каком списке?

Я рассказываю Лейлани о тесте на психопатию.

– Она ничего не боится?

– Ничего. Только того, что ее могут изолировать, запереть. Она не хочет, чтобы люди поняли, кто она на самом деле. Но она любит рассказывать о том, что делает и как думает. Вот почему она ко мне хорошо относится. Она может мне все рассказать.

– Похоже, тебе весело живется, – замечает Лейлани и треплет меня по плечу. Наверное, это ее вариант дружеских объятий. – Психопатка. Может, она скорее социопатка? Они ведь тоже никого не убивают?

– Это другое название того же самого явления. ДСР называет это антисоциальным расстройством личности.

– Что такое ДСР?

– Диагностическое и статистическое руководство по психическим расстройствам.

– Ого. Хорошо, что ей всего десять.

Я смеюсь:

– Ты не представляешь, как часто родоки это говорят. Джеффри Дамер насаживал на кол собачьи головы, когда ему еще не было десяти. Дети способны на многие ужасные поступки.

– Давай без подробностей, ладно? Думаешь, она способна кого‐нибудь убить? – Лейлани переходит на шепот: – Сеймон хочет, чтобы мы с Майей умерли. Она несколько раз об этом сказала. Раньше она ничего подобного не говорила.

– Роза всегда мечтает о том, чтобы кто‐то умер. – Я качаю головой. – Только в кино психопаты обязательно кого‐нибудь убивают. В реальной жизни они чаще всего манипулируют людьми, врут и отвратительно ведут себя с близкими.

– Тогда ладно. – Лейлани подтягивает колени к груди, кладет на них подбородок. – Когда я сказала, что она жуткая, я имела в виду, что она избалованная засранка. Я думала, она обычный нарцисс. Правда, мой психотерапевт говорит, что мы, непрофессионалы, не должны ставить диагнозы.

– Твой психотерапевт прав. Но с Розой действительно что‐то не так.

– Как бы мне хотелось, чтобы Сеймон поняла, какая Роза на самом деле гадкая. Можно я все ей расскажу? И еще Сюзетте?

– Конечно, – отвечаю я. – Надо было раньше тебе рассказать. Но мне с этим обычно не везет.

– Тебе никто не верит, – говорит она. Утверждает, не спрашивает.

– Ага. Никто, кроме моей подруги Джорджи. Но даже она не понимает, насколько все на самом деле плохо.

– Роза такая миленькая. Это тебе явно не на руку. Ты должен рассказать об этом кому‐то, кто сможет что‐то сделать. Психиатру, психотерапевту, социальному работнику. Кому‐то из родственников. У тебя же есть тетки?

– Джорджи говорит то же самое. Я пытался. Правда пытался. Но мы столько раз переезжали. Никто, кроме меня, не знает, что делает Роза. А чтобы поверить, нужно это увидеть. Вот ты видишь, что Роза заставила двойняшек ненавидеть друг друга.

– Майя не ненавидит Сеймон. Ей просто очень грустно.

– Прости.

– Ты тут ни при чем.

Я молчу. Не уверен, что это правда.

– Тебе надо с кем‐то поговорить об этом.

У меня щиплет глаза. Я не стану плакать при Лейлани. Не могу поверить, что я ей обо всем рассказал. Но я этому рад.

– Теперь я все знаю. – Лейлани берет меня за руку. – Мы с тобой друзья.

– Уф, – отвечаю я. – Я не был уверен, что отчасти незнакомым людям позволено обсуждать своих неверных девушек и сестер-психопаток.