Я добираюсь до дома только к четырем утра. Вместо того чтобы сразу лечь спать, я пишу в дневник. Из меня рекой текут слова. Интересно, я все еще укурен? Или просто пьян? Когда мы начали пить?

И если я ни в чем не уверен, значит, я уже протрезвел или, наоборот, все еще пьян? Я сползаю со стула и пробираюсь к кровати, стаскиваю ботинки, куртку, влезаю под одеяло, закрываю глаза.

Утро. Я не могу разлепить веки, их словно склеило сном. Язык липнет к нёбу. На миг мне кажется, что я снова оказался в самолете. Я жадно пью. Язык перестает прилипать, но зато я чувствую ужасное послевкусие от всего, что я вчера пил, ел и курил. Я тащусь в ванную. Орудую зубной нитью, тщательно чищу зубы. Полощу рот, пока бутылка с ополаскивателем не пустеет до половины. Умываюсь, вытираю лицо, наношу крем от прыщей, снова пью. Достаю телефон. Сообщений тьма-тьмущая.

Я спускаюсь вниз, морщась всякий раз, когда слышу, как скрипят ступеньки. Раньше я не замечал, что они скрипят.

– Ты вчера поздно вернулся, – говорит Дэвид.

Он сидит за барной стойкой с чашкой кофе.

– Где Салли и Роза? – спрашиваю я, взгромождаясь на стул напротив него.

– Завтракают с двойняшками, Лизимайей, Джином и их няней. Опять забыл, как ее зовут.

– Ты знал, что au pair означает «равный»? – произношу я, прежде чем мой мозг успевает включиться. Не очень‐то она равная, раз Дэвид не может запомнить ее имя.

– Хм, – отвечает Дэвид. – Они вернутся после завтрака. Ты похож на труп.

– Лейлани ужасно на меня влияет. – У кофе мерзкий вкус. Надеюсь, все дело в том, что я переборщил с ополаскивателем.

– Ну-ну.

– Это нотация?

Дэвид смеется:

– После того как ты впервые в жизни провел ночь как самый обычный подросток?

– Я хотел узнать, как на меня повлияют наркотики и алкоголь. Испытать на себе то, что с незапамятных времен делают все подростки.

– Подростки – недавнее изобретение, – замечает Дэвид, улыбаясь, потому что именно так любит говорить Салли. – И как тебе наркотики и алкоголь?

– Сейчас или вчера ночью?

– Вчера ночью.

– Вчера мне было весело и странно, я вел забавные разговоры и ел больше, чем когда‐либо в жизни.

– В это я точно не поверю.

– Я о вредной еде. Сейчас я чувствую себя отвратительно. Ужасно противное ощущение от дыма в легких. Я не могу нормально думать и хочу забраться обратно в кровать.

– Ты ведь не выспался.

– Решил не спать дольше. Схожу в спортзал и проверю, насколько сильно пострадали мои рефлексы.

– Я думаю, очень сильно. Ты настолько четко отлаженный механизм, что у тебя наверняка сорвало пару винтов.

– Похоже, ты доволен. – Мне приходится очень внимательно следить за разговором, иначе смысл слов Дэвида от меня ускользает и я не успеваю сконструировать уместный ответ.

Дэвид включает свою самую ослепительную улыбку, с ямочками и всем остальным.

– Мне нравится, что ты ведешь себя так же, как я или Салли, когда мы были подростками. Нас расстраивает, что ты почти совсем не экспериментируешь над собой.

Сегодня у Дэвида какие‐то слишком большие глаза. К тому же они двигаются отдельно от его лица, и выглядит это очень странно.

– Извини, что я не хотел курить и пить яд. Зря вы не дали мне проучиться хотя бы в одной школе так долго, чтобы я понял, что только наркотики помогут мне справиться с тошнотой, которую она у меня вызывает.

– На здоровье. Мы гордимся тем, что наши дети свободны от тлетворного бреда, которым их непременно напичкали бы в любой школе, где они провели бы достаточно долгое время.

Мне кажется, что он кого‐то цитирует. На миг я задумываюсь, действительно ли Дэвид так думает или он просто повторяет слова Салли. Похоже, я все еще укурен. Стены слегка покачиваются. Я правда все еще не протрезвел. Ужас.

– Я не хочу, чтобы ты пил или принимал наркотики. Слишком многих людей они доводят до дурного. Но я не верю в экстремизм. Трезвенники раздражают меня точно так же, как алкоголики.

– Это глупо. Не пить – это не экстремизм. Если человек не пьет, он просто не делает того, что делают все вокруг. Вчера ночью, а точнее, сегодня утром я понял, почему избегал наркотиков и алкоголя и почему продолжу их избегать. – Я отпиваю кофе. Становится только хуже. – Примерно так же странно говорить, что атеизм – это экстремизм.

Дэвид сидит слишком близко. Хотя, возможно, и нет. Я ни в чем не уверен.

– Атеизм, – продолжаю я. О чем я говорил? – Атеизм – это… короче говоря, это не экстремизм. Я хотел сказать, что это ведь просто отсутствие веры в Бога.

Я смутно вспоминаю, что имел в виду.

– Единственное, что мы узнаем о человеке, если он атеист, – это что он не верит в Бога. Атеизм превращается в экстремизм, только если атеисты начинают запрещать окружающим верить в то, во что те хотят верить. Если они это делают, значит, больше не понимают, что значит не верить в Бога. – Да, но мы говорили об алкоголе и трезвости. – Я не знаю никого, кто не пьет и не употребляет наркотики и к тому же отговаривает от этого всех окружающих.

– Как‐нибудь попроси меня рассказать про сухой закон в Штатах. – Прежде чем я успеваю открыть рот, Дэвид с ухмылкой поднимает вверх обе руки в знак того, что сдается. – Для подростка, страдающего от похмелья, ты довольно связно выражаешь свои мысли. Думаю, всему виной твое отличное воспитание.

– Сам себя не похвалишь, никто не похвалит.

– Так какие у тебя планы на сегодня?

– Я же говорил, пойду в спортзал. Еще, наверное, позанимаюсь. Почитаю учебники по истории, по которым ты никогда меня не будешь спрашивать. А яйца есть?

Дэвид кивает:

– И бекон тоже. Будешь яичницу?

– А как же. Хотя мне кажется странным, что ты не читаешь мне нотации, а скорее даже хвалишь за то, что я всю ночь пил и курил траву.

– Мы странные родители.

Почувствовав запах яичницы, я испытываю вполне однозначный позыв и мчусь в ванную.

Я ухожу в свою комнату. Надо бы порешать задачи, которые мне задал Джефф, но голова у меня совсем не варит. Открываю одну из книг Стадса Теркела, но не могу сосредоточиться. Тогда я принимаюсь за свои заметки. Даже тошнота не способна отвлечь меня от мыслей о Розе. Лейлани заметила, что Роза странная. Я читаю свои заметки о Розе и пытаюсь представить, что бы подумал, прочитав их, незнакомый с нами человек. Что бы подумала Лейлани?

Надо было поговорить с Дэвидом прямо сейчас. Он был так мил, приготовил мне завтрак, гордился, что я выкурил косяк. Но я не хочу потом еще раз обсуждать все это с Салли. Я читаю свои записи о том, как Роза заставила Апинью убить морскую свинку. И вдруг замечаю посередине страницы: «Подожги и смотри, как горит». Не помню, чтобы я это писал. Может, я написал это прошлой ночью? Я не помню, как добрался до дому. Я знаю, что открыл дневник и что‐то написал. Но не помню, что именно.

Последняя запись – бессвязное и сбивчивое описание вчерашнего вечера с Лейлани и ее друзьями. Там нет ничего странного, кроме того, что я куда больше, чем мне самому казалось, одержим загадкой, парень Олли или девушка. Возможно, Олли не то и не другое. Бывают и такие люди.

Соджорнер я одержим так же сильно, как мне и казалось. Эти записи я стираю. Дальше я снова причитаю насчет того, как люблю спарринг, – притом что я даже ударить толком не могу. Потом представляю, каково это – по‐настоящему ударить соперника. Судя по написанному, я думаю, что ощущение будет такое же, как когда кончаешь. Ой-ой. Нет, я так не думаю. Я точно больше не буду пить и курить траву. Они превращают меня в идиота.

Я возвращаюсь к записям про Апинью и ее свинку. «Подожги и смотри, как горит». Я такие вещи не пишу. Может, это Роза? Роза хихикает. Я оборачиваюсь. Она стоит в дверях.

– Салли и Дэвид сказали, что я смогу завести собаку, если два месяца буду ухаживать за этой компьютерной собакой и не убью ее. – Она протягивает мне планшет и показывает приложение с собакой.

– Поздравляю.

Она не смогла бы добраться до дневника. Я старательно меняю пароли. Сами файлы запрятаны очень глубоко. Я закрываю дневник, перевожу компьютер в спящий режим и включаю телефон на запись.

– Я хочу, чтобы ты вернула Сеймон ее ожерелье. Его подарила ей бабушка.

– Я уже его вернула. Просто взяла поносить. Видишь? – Роза оттягивает воротник и показывает, что на шее у нее ничего нет.

Я беру в руки телефон.

– Что ты делаешь, Че?

– Пишу Лейлани, чтобы проверить, действительно ли Сеймон получила назад ожерелье.

Роза надувает губы.

– Конечно, получила. Мы с Сеймон вчера танцевали. Хотя она занимается балетом, не чечеткой. Мы показали друг другу несколько движений. – Она кружится, показывая, чему научилась.

– А чем занималась Майя?

Роза пожимает плечами:

– Откуда мне знать? Я задала Сеймон много вопросов. Она на все ответила. Я проявила к ней интерес. Теперь я кучу всего о ней знаю.

– Отлично, – говорю я, хотя сам в этом не уверен. – Но вы не играли с Майей?

– Конечно нет. Я ей не нравлюсь, и вообще, она злая. В первое я верю, во второе – нет. Телефон пищит. Это Лейлани. «Утром оно было на ней. А что?» Роза самодовольно улыбается, хотя и не видит, что написано в сообщении.

– У меня будет собака, Че. Я не буду ее обижать, вот увидишь. Я держу обещания.

– Я рад.

Роза обнимает меня, не выпуская из рук планшет. Я думаю спросить у нее, стала бы она обнимать меня, если бы у нее на руках был щенок. Но она такая теплая и прижимается ко мне так же нежно, как когда была совсем маленькой. Тот свежий детский запах уже давно улетучился, она с тех пор натворила и наговорила много ужасного, но я все равно хочу верить в искренность этих объятий.

Я люблю Розу. Не думаю, что когда‐нибудь смогу ее разлюбить.

– Обниматься приятно, – говорит Роза, и у меня язык чешется сказать ей, что это уже слишком, что она перегнула.

«Подожги и смотри, как горит». Может, как раз это она и пытается сделать со мной?