Дом по адресу, который дала мне Лейлани, не похож на магазин. Я вижу черную дверь, на ней изображена катушка ниток. Я уже собираюсь нажать на кнопку звонка, но тут дверь открывается, и из‐за нее показывается здоровенный охранник с презрительным выражением на лице. Я делаю, как велела Лейлани, – говорю, что я с ней, и охранник явно нехотя впускает меня внутрь. За дверью и правда магазин одежды, точнее сказать, бутик. Я просто не знаю более вычурного слова. Глядя на изящно развешанные и выставленные наряды, на картины на стенах, даже я понимаю, что это до невозможности дорогое место.

Лейлани болтает с одной из продавщиц, высокой, стройной девушкой с золотыми волосами, которые оттеняет ее темная кожа. Я даже не представляю, как можно выкрасить волосы в золотой цвет.

– Привет, Че, – машет рукой Майя. Я едва нахожу ее: она, раскачивая ногами, тонет в гигантском черном бархатном кресле.

– Я не знал, что ты тоже придешь.

Я сажусь рядом с ней на ступеньку металлической стремянки. Рядом с креслом стоит большая спортивная сумка.

– Твоя теннисная экипировка?

Майя кивает:

– Меня тошнит. Что‐то непохоже.

– От Сеймон. Она ужасно гадкая. Так что Лейлани разрешила мне не ходить в музей.

– Почему Лейлани не в школе?

– Кажется, она сказала, что у них самостоятельная работа. Не знаю. Лейлани все делает по своим правилам.

На Майе такое же ожерелье с красным сердечком, как было у Сеймон.

– Откуда оно у тебя?

– Сеймон отдала свое Розе, знаешь?

Я киваю.

– Нам их подарила бабушка. – Она показывает мне красное сердечко. – Это рубин.

– Я верну Сеймон ожерелье, обещаю.

– Сеймон говорит, что отдала его Розе. Но она бы никогда этого не сделала.

Золотоволосая продавщица показывает Лейлани темно-красное платье, расправляя юбку, чтобы была видна ярко-оранжевая внутренняя сторона складок. Правда, она говорит не «платье», а «вещь».

– А, Че, привет, – говорит Лейлани, словно только что меня заметила. – Предки до смерти обрадовались, что мы сегодня встречаемся.

Я киваю:

– Пока малышня в музее. Наши тоже на седьмом небе.

– Че, познакомься, это Деанна.

Деанна протягивает мне руку. У нее тонкие, изящные пальцы, на каждом надето по кольцу. Мы обмениваемся кратким рукопожатием.

– Я понимаю, о чем ты, – говорит Деанна, смерив меня таким же взглядом, что и охранник при входе.

На мне треники и футболка.

– Я не интересуюсь модой.

– Это ясно. Но мы научим тебя получать от одежды удовольствие, да, Лейлани?

– Возможно, – говорит Лейлани тоном, подразумевающим: «Не верю, что Че когда‐нибудь научится одеваться».

– Как насчет этой вещи? – Деанна демонстрирует зеленые с серебром штаны. Она спрашивает не у меня, а у Лейлани.

– Крутые, – говорит Майя.

– Мы не хотим его запугать. Когда Че куда‐нибудь выбирается, на нем всегда надето что‐то на размер или на два больше, чем нужно. Обычно он носит джинсы и футболку или рубашку с коротким рукавом.

Это пугающе точное описание.

– Откуда ты знаешь, что я ношу?

– Я видела слишком много твоих фотографий. И на каждой из них ты был в одежде. Деанна, никаких поло.

Не уверен, что знаю, что такое поло. Деанна показывает нам черную рубашку. Лейлани кивает, и Деанна вручает рубашку мне. Я смотрю на бирку с ценой.

– Как рубашка может стоить тысячу долларов? – спрашиваю я громче, чем хотел бы. Это обычная черная рубашка. Пуговицы на ней не алмазные и не золотые. Ткань мягкая, этого не отнимешь, но у меня есть пара футболок – на ощупь примерно такие же, но при этом вполне дешевые.

Майя смеется. Одна из продавщиц смотрит на меня так, словно вдруг увидела в своем магазине гигантского таракана. Она сочувственно кивает Лейлани. Странно, но сама Лейлани даже не закатывает глаза.

– Ты вообще знаешь, как делают одежду?

И продолжает, не дав мне возможности ответить:

– Эта рубашка сделана не на фабрике и не дома у сдельных рабочих, которым платят куда меньше прожиточного минимума и не оплачивают больничные. Те, кто изготовил эту рубашку, получают зарплату выше требуемой профсоюзом, работают на полностью легальной работе и имеют все социальные гарантии. Ткань сделана на прядильной фабрике, где работают на таких же условиях. Эту рубашку сшили из хлопка, выращенного на небольшой ферме без применения пестицидов. Ее дизайн придумал один из самых гениальных современных японских модельеров, к тому же известный своим этическим подходом. При ее изготовлении никого не эксплуатировали. В отличие от футболки за пять долларов, эту рубашку продают по ее истинной стоимости. Тысяча долларов – сумма, за которую можно сшить такую потрясающую рубашку и при этом никого не эксплуатировать.

Я беру вешалку вспотевшей рукой. Интересно, мне придется заплатить за рубашку, если я закапаю ее пóтом?

– Даже если тебе плевать на этику, – тон Лейлани подразумевает, что ничего другого она от меня и не ждет, – эта рубашка – прекрасное капиталовложение. В мире таких всего пять. Через пару лет ты сможешь продать ее гораздо дороже. Вот почему она стоит тысячу долларов.

– Точно, – говорит Деанна. – Хорошо сказано, Лей-Лей.

Я краснею. Пока мы не оказались в Нью-Йорке, я даже не подозревал, что умею краснеть. Значит, только богачи могут позволить себе быть этичными? На мне футболка фирмы, работавшей по принципам этичной торговли. Это одно из предыдущих начинаний родоков. Мне хочется спросить у Лейлани, почему она не делает ткань для одежды своими руками.

Я возвращаю Деанне рубашку и пытаюсь отыскать что‐нибудь, из‐за чего родоки не выгонят меня из дома. Единственная вещь, стоящая меньше двухсот долларов, которую мне удается найти, – это галстук.

– Примерь, – говорит Лейлани и сует мне две рубашки и три пары джинсов. Я их ни за что не куплю. У меня две кредитные карты: одна от родоков, другая дедулина, и все они с ума сойдут, если я потрачу на рубашку даже пятьдесят долларов.

Я распахиваю дверь примерочной – тяжелую, деревянную, с отделкой металлом. Скажу им, что мне ничего не понравилось. Свет в примерочной такой, что даже моя кожа кажется нормальной. Как они добиваются такого эффекта? Или, может, у них искривленное зеркало? Оно мне ужасно льстит.

Я беру первую рубашку. Она какая‐то колючая, зато вторая отлично сидит на мне и на ощупь еще мягче, чем та, за тысячу долларов. Наверное, она стоит миллион.

В зеркале примерочной кажется, что она такого же синего цвета, как мои глаза. Я понимаю, что это все фокусы со светом, но ничего не могу поделать – мне она нравится. Первые же джинсы, которые я примеряю, так безупречно на мне сидят, словно это не штаны, а вторая кожа. Они уже, чем я обычно ношу, сильнее облегают ноги. Они мне нравятся. Интересно, понравился бы я Соджорнер в таком виде. Я представляю себе, как мы с ней идем по улице: она в своем платье с тюльпанами, я – в этих дорогущих шмотках.

Когда я выхожу из примерочной, Лейлани ухмыляется. Значит, и правда все дело было в освещении.

– Так гораздо лучше.

Я ожидал, что она и дальше будет надо мной издеваться.

– Теперь ты почти похож на человека, а не на тяжело дышащую, слегка пованивающую макаку, только что вылезшую из спортзала.

– И ты тоже иди в жопу, Лейлани.

Майя поднимает голову от игры в своем телефоне и смеется.

– Он и правда выглядит лучше, – удивленно признает одна из продавщиц. – У нас есть такие рубашки других цветов. Если вам интересно.

– Прекрасно, – говорит Деанна.

Мне правда нравится эта рубашка. Ни за что бы не подумал, что могу испытывать какие‐то чувства к одежде, но в этой рубашке я словно становлюсь другим, более приятным человеком. Я испытываю это не-хочу-ее-никогда-снимать-ощущение, которого у меня не было с моих шести лет, когда зловредный дядя Сол подарил мне на Хануку костюм Супермена: он тогда решил, что это точно взбесит родоков. Я носил тот костюм, пока он не развалился от старости.

Я иду за Деанной словно зачарованный, а потом стою перед зеркалом, пока они с Лейлани обсуждают, какой цвет мне больше идет. Деанна приносит рубашки разных оттенков синего и зеленого. Они мне нравятся. Я украдкой смотрю на цену. Больше тысячи долларов. И джинсы тоже. Возвращаюсь в примерочную, переодеваюсь в свою одежду и возвращаю вещи Деанне.

– Какие берешь?

Я мотаю головой. На Лейлани красно-оранжевое платье. Когда она двигается, оно искрится на свету.

– Круто, – говорю я.

Майя кивает.

– Я его беру. Дайте мне минуту. Пойдем за обувью.

Интересно, сколько может стоить обувь? Хотя я знаю, какими дорогими бывают кроссовки. Но они никогда не стоят тысячу долларов. Я куплю себе кроссовки. Если они такие же удобные и классные, как рубашки, оно того стоит. Майя выходит вместе со мной на улицу. На плече у нее гигантская сумка с теннисной экипировкой.

– Хочешь, понесу?

– Нет, спасибо. Тренер говорит, если я буду ее носить, стану сильнее.

– Да. Или у тебя плечо сломается. Выглядит очень тяжелой.

Майя мотает головой:

– Я очень сильная.

– Это тебе, – говорит Лейлани, выходя из магазина пару минут спустя. И протягивает мне два пакета. – Я купила тебе рубашки, джинсы и куртку.

– Ты не можешь…

Лейлани жестом руки останавливает меня:

– Стоп! Я это уже сделала. От тебя требуется просто сказать мне спасибо. Можешь даже не слишком стараться. Я много всего здесь покупаю. И мне делают скидку. Если мы будем часто встречаться, ты должен нормально выглядеть. Мне нужно поддерживать свою репутацию.

Я не хочу показаться грубым.

– Я не могу их принять.

– Соглашайся, – говорит Майя. – Ты в них классно выглядишь.

– Неужели они тебе не понравились?

– Я не мерил куртку, откуда мне знать?

Лейлани отмахивается от моих слов:

– Ты мерил рубашки. Они тебе понравились. Это было видно.

– Да, но я не могу их себе позволить.

– А я могу.

– Но теперь я должен тебе кучу денег и не в состоянии их вернуть. Я не могу тратить деньги на все, что мне хочется.

– Не будь грубым, – говорит Майя, уперев кулаки в бока.

– Я не грубый. Просто… я не могу. Я никогда бы их не купил. Ни за что в жизни. Я не могу купить для Лейлани ничего подобного.

– Тебе и не нужно, глупый, – говорит Майя. – У Лейлани есть все, что ей нужно.

– А у меня нет, – говорю я. – У меня нет денег. Не столько, сколько у вас. Как я тебе их верну?

– Давай считать это подарком?

– Что?

– Ты в них прекрасно выглядишь, Че.

Майя кивает.

– Я рада тебе их подарить. Деньги нужны, чтобы радовать друзей.

– Мы что, друзья?

– Почти, – говорит Лейлани.

– У него был день рождения, – говорит Майя. – Роза сказала Сеймон, что подарила ему мозг.

Лейлани изумленно смотрит на меня.

– Пластмассовую модель мозга.

– Давай это будет подарок на день рождения? – предлагает Лейлани.

– С днем рождения, Че, – говорит Майя.

Лейлани улыбается мне так, словно ей по‐настоящему приятно сделать мне подарок на день рождения.

– Спасибо, – говорю я. Часть меня счастлива. Посмотрим, понравлюсь ли я Соджорнер в таком наряде.

Но помимо этого я чувствую, что мной, ну, скажем так, манипулируют. Такое же ощущение я испытываю, когда Роза выкидывает какой‐нибудь фокус и ей это сходит с рук. Я понимаю, что тут совсем другое дело, но ощущение никуда не девается.

Лейлани затаскивает меня еще в пару магазинов, но я больше ничего не позволяю ей мне покупать.

– Уверена, что не хочешь отдать мне сумку? – спрашиваю я у Майи.

Она качает головой:

– Теннисисты сами носят свои вещи. Серена Уильямс сама носит свои вещи.

– Серена Уильямс больше тебя. – Майина сумка размером почти с нее.

– Но раньше она была такой же, как я.

– Не пытайся ее переспорить, – говорит Лейлани. – Она не передумает. Хотя из‐за этой сумки у нее скоро вырастет горб.

Я покупаю черные кожаные ботинки, которые, по словам Лейлани, подойдут и к нарядной, и к повседневной одежде. На них скидка, так что они стоят всего двести долларов. Я едва не теряю сознание, пока плачу за них. Вряд ли мне будет приятно объяснять родокам, зачем они мне. Майя покупает ярко-голубые, расшитые блестками кроссовки и сразу же их надевает. Когда она идет по улице, они сияют в солнечном свете.

Везде, куда бы мы ни зашли, продавцы знают Лейлани.

– Ты что, нью-йоркская королева шопинга? Почему с тобой все знакомы?

Майя смеется.

– Пора на теннис, – говорит она Лейлани. – Пойдем через Хай-Лайн?

– Давай. – Лейлани ведет нас по старой с виду улице, вымощенной гладким кирпичом, к широкой лестнице. – Ты тут уже был?

– Не-а. – Я вообще не в курсе, о чем это они.

– Это надземный парк, – говорит Майя.

– Узенький парк над землей, где полно надоедливых туристов, которые на каждом шагу останавливаются и таращатся по сторонам. Но зато можно пройти четыре квартала без светофоров.

Поднявшись по лестнице, мы выходим на широкую дорожку, с обеих сторон обсаженную деревьями и забитую людьми.

– Раньше тут была заброшенная железная дорога, – объясняет Лейлани. Она идет впереди, прокладывая нам путь сквозь толпу.

Деревья совсем молоденькие. Интересно, давно ли открылся этот парк. Все здесь кажется новым. Мы идем на уровне четвертого или пятого этажа домов, гостиниц, офисных зданий. Я делаю шаг в сторону, пропуская влюбленную парочку, чтобы им не пришлось расцеплять руки. Чуть дальше парк расширяется, появляется место для скамеек, где люди сидят вплотную друг к другу, наслаждаясь солнцем и не обращая особого внимания на непрекращающийся поток туристов, которые идут мимо и крутят головами во все стороны. Я уже слышал речь на шести языках.

Дорожка снова сужается, и мы идем по туннелю из веток, соединяющихся у нас над головами. Здесь чудесно, даже несмотря на то, что все вокруг, по мнению Лейлани, идут слишком медленно и постоянно останавливаются, чтобы сфотографироваться.

– Жаль, что ты не бывал здесь раньше, пока туристы не пронюхали про это место, – говорит Лейлани.

– Здесь было совсем пустынно, – возражает Майя. – Крошечные деревца, сплошные сорняки. Теперь стало лучше.

– Да, но людей слишком много.

– А мне нравятся люди. Моя теннисная школа вон там. – Майя показывает на запад, где между домами виден Гудзон.

Отправив Майю на теннис, мы возвращаемся в Ист-Виллидж.

– Отпусти бороду, – говорит Лейлани.

– Мне семнадцать. Я не могу отпустить бороду.

– У меня в школе половина парней носят бороду.

Я с сомнением смотрю на Лейлани.

– Не веришь? Да, борода у них не на все лицо, не то что у модников из Вильямсбурга, которые типа-сами-маринуют-мясо-и-варят-пиво, у нас такой только Микаль, но он кабан ростом под два метра. Но у них вполне растет борода. Это обычное дело, видишь?

Она показывает на идущего навстречу мужчину с длинной черной бородищей, как у лесника. Он ей улыбается, но Лейлани уже показывает мне на другого бородача.

– Лейлани, я знаю, что такое борода. Думаешь, мне поможет, если я пойду на поводу у последних тенденций мира мужской моды?

– Пойдешь на поводу? Да, только выбирай правильные тенденции. С бородой ты не будешь так сильно похож на мальчика с фермы.

Я в этом сильно сомневаюсь.

– У меня светлые волосы.

– И?..

– Как ты думаешь, я часто бреюсь?

– Откуда мне знать? – Царственные брови Лейлани ползут вверх. – Я не слишком интересуюсь тем, как именно парни бреются и как часто они это делают. Каждый день?

Я хмыкаю. Лейлани касается моей щеки, тщательно избегая прыщей.

– Кожа гладкая. Так когда ты брился?

– Может, неделю назад. Еще до отъезда. Значит, уже десять дней? Две недели?

– Господи. У тебя что, волосы не растут? – Она хватает меня за локоть, рассматривает мою руку, потом показывает мне свою. – У тебя на руках нет волос! У меня на руках волос больше, чем у тебя, и я еще не сильно волосатая. Ладно, забудь о бороде. Она у тебя отрастет лет через сто, не раньше.

– И даже тогда это будет мягкий пушок, как на заднице.

– Пушок на заднице! – Она издает звук, чем‐то похожий на клохтанье курицы, которой перерубили топором шею. Я не сразу понимаю, что она не умирает, а просто смеется. Впервые за все время нашего общения Лейлани не выглядит крутой: щеки у нее раскраснелись, и она жутко кудахчет. – Пушок на заднице? В Австралии что, на жопе растят пух, чтобы не мерзнуть?

Она смеется громче, прибавляя к кудахтанью всхрюкивания. На нас оборачиваются люди. Я совершенно не понимаю, над чем тут можно смеяться, кроме ее собственного смеха. Ее смех – самое невероятное из всего, что я когда‐либо слышал. Я тоже хохочу.

– Твой смех! – выдыхаю я. – Господи, ну и звуки!

– Я знаю, – говорит она в перерыве между хрюканьем и кудахтаньем. От смеха она не может разогнуться. – Пора прекращать. – Она вытирает стекающие по щекам слезы.

– Звучит просто адски.

Она снова хрюкает.

– У тебя худший в мире смех.

Она кивает и снова хрюкает.

– А я‐то думал, ты крутая. – Я постепенно успокаиваюсь, и на лице у меня расплывается ухмылка.

– Так и есть, – выдавливает она, стараясь дышать медленно и ровно. – Круче меня никого нет. Про мой, эм-м, уникальный смех знают только особо приближенные люди.

Она снова утирает слезы своим, без сомнения, до невозможности дорогим рукавом.

– Ну вот и все. Идем знакомиться с Ронни. Ты слышал мой смех. У меня больше нет секретов.

– Ронни?

– Ага. С Вероникой. Моей девушкой. Идем. У нее смена заканчивается минут через сорок. Мы с ней и с Олли собирались в новую лапшичную. Зайдем к нам, ты переоденешься и оставишь покупки. Есть хочешь?

Я всегда хочу есть, но меня бесит мысль о том, что я пропущу занятия. Хотя я и знаю, что Соджорнер сегодня не придет. С другой стороны, я могу прийти позже, спарринги все равно начнутся только в семь. Я убеждаю себя, что время от времени можно устраивать разгрузочные дни.

– Еще бы, – говорю я. – Давай посмотрим на твою девушку.