На следующий день я сбегаю с тренировки пораньше, чтобы отвести Розу на первое занятие танцами. Родоки на очередной встрече с Макбранайтами. Они все свое время проводят с ними.

Няня au pair, живущая у Макбранайтов, заберет Розу и Сеймон после танцев. Потом Салли и Дэвид приведут Розу домой. Как только я вернусь обратно в зал, смогу тренироваться, сколько захочу.

Интересно, родоки предупредили Макбранайтов или их няню, что Роза у нас с характером? Правда, я не слишком беспокоюсь. Роза только вчера проверяла, что хорошо, а что плохо, а между ее выходками всегда бывает затишье.

Роза берет меня за руку. Будь на ее месте любой другой ребенок, я бы решил, что она нервничает.

– Машин нет, – говорит она, посмотрев в обе стороны улицы с односторонним движением.

– Ты молодец, – говорю я, имея в виду ровно противоположное. – Но мы дождемся светофора.

Перейдя улицу, Роза отпускает мою руку, чтобы погладить собаку ростом выше нее самой. Хозяйка собаки улыбается Розе.

– Это Гарри. Ирландский волкодав.

– Какой красавец, – говорит Роза.

Хозяйка Гарри благодарит Розу и тянет пса за поводок. Тот покорно тащится за ней.

– Я хочу такую собаку.

– Это не собака, Роза. Это лошадь. – Такую гигантскую собаку ей, пожалуй, сложно было бы убить.

– Не глупи, Че. Это собака.

Пока мы ждем светофора на следующем перекрестке, она снова берет меня за руку.

– Когда будешь писать эссе?

Она хмурится и выпускает мою руку.

– Родоки просили отправить его сегодня до вечера.

– Может, они забудут.

– Не забудут.

– Сюзетта влюбилась в Дэвида.

– Кто?

– Няня Макбранайтов.

– В Дэвида все влюбляются. Не меняй тему.

Светофор переключается, и мы переходим дорогу.

– Чему тебя научила вчерашняя история?

– Не торопиться ставить шах и мат. Знаешь, почему я проиграла ту игру? Я бы выиграла, если бы подождала еще пару ходов.

– Как смешно.

– Я не шучу.

Я знаю. Единственный тип юмора, который понимает Роза, – это клоунада.

– Ты поняла, что нужно вести себя как нормальный человек?

– Я поняла, что мне нужно лучше врать. Нужно было сразу притвориться, что я раскаиваюсь. В следующий раз я расплачусь, как только увижу полицейских.

– Может, в следующий раз ты не станешь выгонять репетитора и подождешь вместе с ним, пока придут взрослые?

– Ты не взрослый.

– Может, в следующий раз ты не уйдешь из дому одна?

– Ничего не случилось. Я была недалеко от дома. Не понимаю, почему все считают, что я плохо себя вела.

Ну вот опять. Новая лазейка: «Не понимаю, что такое «хорошо».

– Почему ты оставила дома телефон, если думала, что хорошо себя ведешь?

– Я его забыла.

Роза никогда ничего не забывает.

– Врешь.

– Врать – это нормально.

Я останавливаюсь и пристально смотрю на нее:

– Что?

– Все врут, – говорит Роза. – Все делают вид, что врать нехорошо, но на самом деле все врут. Правда куда неприятнее, чем вранье. Если бы я всем говорила, что я на самом деле думаю, у меня были бы сплошные неприятности. Вчера я совершила ошибку, когда сказала правду. Но я гордилась собой из‐за того, что обыграла тех стариков в шахматы. Надо было соврать.

– Я никогда не вру.

– Нет, врешь. Например, когда не отвечаешь на вопросы, если из‐за честного ответа у тебя будут неприятности.

– Это не вранье, Роза.

– Самое настоящее вранье. Ты говоришь, что у тебя все в порядке, а на самом деле тебе грустно. Когда тебя спрашивают про меня или про родоков, ты не говоришь, что считаешь меня плохим человеком, а их – ужасными родителями.

– Я не считаю… – не могу закончить фразу.

– Мы пришли, – радостно говорит Роза. – Я уверена, что танцую лучше всех в группе.

Я так увлекся разговором, что не заметил, как мы оказались в толпе затянутых в балетные трико девчонок, от крошек до моих ровесниц. Я подвожу Розу к администратору и спрашиваю, все ли бумаги в порядке. В танцевальной школе пахнет так же, как в моем спортзале: потом и концентрированными чистящими средствами. Я веду Розу в зал, где у нее будут занятия. Это должны были сделать родоки.

Я не считаю их ужасными родителями. Они нас любят. Я думаю, они невнимательные. Это не одно и то же.

Вернувшись в спортзал, я изматываю себя разными упражнениями, лишь бы выбросить из головы Розины представления о вранье. Я боюсь, что она права. И выход тут один. Не нужно учить Розу хорошо себя вести – она никогда не поймет, что такое хорошо. Нужно учить ее хорошо притворяться.

Я перекидываюсь с Соджорнер всего парой слов. Она занимается вместе со своей подругой Джейми. Я не прошу ее дать мне свой номер, не предлагаю записать мой. Когда в семь вечера начинается спарринг, я ухожу в раздевалку. Может, спросить у Джорджи и Назима, что они думают о вранье? Я почти уверен, что Джейсон думает о вранье примерно то же, что и Роза. Вместо этого я пишу своему сиднейскому тренеру по боксу: «Подумываю поучаствовать в спарринге. Как вам кажется, я готов?» Убираю телефон в карман, но тут от нее приходит ответ: «Ты уже давно готов».

Я изумленно смотрю на экран. Я не ждал ответа так скоро. Натали проверяет телефон только в перерывах между занятиями. «У вас все нормально?» – «Взяла выходной». Натали никогда не берет выходные. «Серьезно?» – «Следую собственному совету, учусь расслабляться. Ты готов к спаррингу. Он тебя многому научит». – «Вы этого никогда не говорили». – «Я и сейчас не говорю. Пишу». – «Смешно. Вы уверены?» – «Да. Родители что, передумали?» – «Нет». – «А». – «Ну да». – «Ты передумал их слушаться?»

Не знаю, что ответить. Я не буду им врать. Но вот не слушаться… Я стараюсь этого не делать. Но они неправы и несправедливы. «Не знаю». – «Хочешь, я с ними поговорю? Предложение всегда в силе».

– Ты здорово увлекся, – говорит Соджорнер. Она сидит на скамейке рядом с женской раздевалкой и держит у запястья лед.

– Все нормально?

– Запястье потянула. Не буду сегодня драться.

– Сильно болит?

Она мотает головой.

– У меня скоро бой. Не хочу рисковать.

Я киваю.

– У тебя все в порядке? – Соджорнер смотрит на мой телефон. Я держу его в руках и обдумываю слова Натали. Думаю, каково будет драться с Соджорнер. Она такая красивая. Смогу ли я нанести хоть один удар?

– Переписываюсь со своим тренером из Сиднея.

Спросил, как ей кажется, готов ли я к спаррингу.

– И?..

– Она считает, что да.

Соджорнер легко ударяет меня в плечо.

– Потому что ты и правда готов. Сегодня ты здорово занимался. Джетлаг закончился?

– Похоже на то. – Если бы.

– И что, будешь драться?

– Вообще хотел бы.

– Тогда давай!

– Может, поедим? – спрашиваю я, не успев себя одернуть. – Раз уж мы оба не деремся. Я умираю с голоду.

Соджорнер внимательно смотрит мне в глаза, словно пытаясь прочитать в них, стоит ли со мной есть. Я молчу, чтобы не ляпнуть какую‐нибудь глупость.

– Давай. Любишь мексиканскую еду?

Я киваю. Я съем все, что она захочет. Боюсь раскрыть рот, чтобы не заорать: «Ура!» Я с бешеной скоростью моюсь и переодеваюсь, а потом жду ее на той же скамейке, стараясь не слишком радоваться из‐за того, что сейчас случится, или из‐за того, что мы бьем по одним и тем же мешкам, ходим по одному полу, дышим одним воздухом, – потому что это смешно. Я смешон.

Мы идем по Хьюстон-Хаустон-стрит, и я думаю, что бы такое сказать. Я хотел бы расспросить Соджорнер про бои. У нее уже было два настоящих боя. Это и правда совсем другой уровень? Но она спрашивает у меня, почему я сомневаюсь насчет спарринга. Похоже, она думает, мне достаточно объяснить родокам, что без спаррингов я не стану боксировать лучше, и они тут же передумают. На самом деле я выбираю между тем, чтобы открыто пойти против них, и тем, чтобы соврать. Я не хочу делать ни то ни другое и вообще не хочу об этом говорить.

Я подумываю спросить у Соджорнер, в какую школу она ходит. Но, может, она уже в университете? И ей не захочется проводить время с семнадцатилетним школьником?

– Как ты думаешь, мне стоит позаниматься с Дай-до? – спрашиваю я. – Один на один?

Соджорнер кивает:

– Она не орет. Мой первый тренер всегда бил меня по лбу перчаткой, когда я ошибалась. Вечно орал на меня. А я ничему не могу научиться, когда на меня орут.

– Точно. Моя тренер в Сиднее часто говорила о том, как похожи бокс и медитация.

– Потому что ты отключаешься?

Я киваю:

– Мне нравится, когда это происходит. Этот миг, когда вдруг – щелк – и я перестаю себя осознавать.

– Мы всего лишь атомы, частички чего‐то куда более огромного, чем мы сами, – цитирую я слова Натали.

– Как в церкви.

– М-м, ну да, наверное.

– Ты ведь не ходишь в церковь?

– Почему ты спрашиваешь? – Глупый вопрос, притом что я только что чуть слюной не поперхнулся, едва услышав это слово.

– Потому что тебя назвали в честь партизана-коммуниста и ты белый. Я не права?

– Ты права.

– Я поняла, что в твоей жизни нет Иисуса. Ты знал, что Соджорнер Трут была проповедницей? Как и моя мама Ди. Я не могу с тобой встречаться.

Ощущение такое, словно она мне врезала. Будь на моем месте Джейсон, он сказал бы: «Да ты мне и не нравишься» – и повернул все так, словно она сама навязывается. Но я не Джейсон.

– Ого, – говорю я, и это слово совершенно не передает, каким несчастным я себя чувствую.

– Жестко, да? Но я не хочу тебя обнадеживать. Похоже, ты отличный парень. Я думаю, мы можем стать друзьями. Но я не могу встречаться с тем, в чьей жизни нет Иисуса.

– То есть дело вовсе не в лунном ландшафте, который у меня вместо лица?

Соджорнер пристально смотрит на меня.

– Что?

Я краснею. Естественно, я краснею. Каждый прыщ у меня на лице просто горит огнем.

– Это я попытался пошутить. Извини.

У нее брови лезут на лоб.

– Но шутка не получилась.

– Совсем не получилась. Нет, дело вовсе не в чем‐то таком. Мне нравится то, что я о тебе знаю. Но я считаю, что нужно сразу честно говорить такие вещи. Особенно если перед тобой белый парень по имени Че.

– Твоя очередь шутить. Вышло смешно.

– Я знаю, это тяжело слышать, но это самая важная часть меня.

– Я понял. Может, попробуешь меня обратить? Думаю, меня можно было бы обратить.

Я шучу. Но в этот миг, шагая рядом с ней и глядя на ее профиль, на эти пухлые мягкие губы, эти ресницы, загибающиеся прямо к бровям, я думаю: «А вдруг Бог существует?» Я мог бы верить в Бога, если бы он был похож на Соджорнер. Если я скажу ей об этом, она наверняка разозлится. Хотя, может, она вполне готова к тому, что в голове у белого парня по имени Че роятся одни только богохульные мысли.

– Не-а. Когда обращаешь других людей, твои собственные убеждения могут вмиг стать чем‐то мелким и уродливым. Верь во что хочешь. Или не верь. Береги себя, будь добр к окружающим. Для этого не нужна религия. Я знаю много хороших людей, которые не верят в Бога. Я их не осуждаю.

Я киваю. Именно таковы – в двух словах – мои собственные моральные принципы. Я бы добавил только: «Не давай другим творить зло, особенно если эти другие – младшие сестры…»

– Если когда‐нибудь ты начнешь задавать себе вопросы, – говорит Соджорнер, – если начнешь искать другой путь, тогда мы сможем поговорить.

– Значит, до того ты мне и слова не скажешь?

Соджорнер легко толкает меня в плечо.

– Конечно, скажу. Мы же сейчас говорим. Еще я с тобой поем. Но я не буду говорить с тобой о Боге, религии или нравственности.

– Или о том, что мы могли бы встречаться? – Я улыбаюсь, чтобы она поняла, что я шучу.

Она смеется.

– Или о том, что мы могли бы встречаться.

Я не подаю вида, но это больно. Я стараюсь не думать о том, как мне нравится ее смех. Как мне нравится смотреть на ее губы. Соджорнер я безразличен. Придется смириться. Не в первый раз девушка, которая мне нравится, не отвечает мне взаимностью. И не во второй, и даже не в третий.

Хотя – стоп! – она точно это имела в виду?

– Ты имеешь в виду, – спрашиваю я, – что, если бы я ходил в церковь, ты, возможно, захотела бы со мной встречаться?

Она искоса смотрит на меня.

– Ты не ходишь в церковь.

– Но если бы?

– Ты хочешь, чтобы я сказала, нравишься ли ты мне? Ну конечно. Все, что я уже успел ей сказать, сводится к одному: я считаю, что она просто ослепительна.

– Ты мне нравишься, – говорю я. – Я думаю, что ты…

– Эй, детка, ты такая горячая!

Я оборачиваюсь и вижу, что какой‐то мужик просто пожирает ее взглядом.

– Что ты делаешь с этим страшным белым пацаном?

– Не лезу в чужие дела, – говорит она, не поворачивая головы. – И вы попробуйте.

Мужик свистит в ответ, но продолжает идти рядом с ней и даже наклоняется, словно собираясь ее приобнять. Потом срывается и уходит вперед. Я раскрываю рот, чтобы послать его подальше, но он ускоряет шаг. Я закрываю рот в полном замешательстве. Что за херня? Мужик спускается в метро и пропадает из виду. Я раздумываю, не броситься ли за ним вдогонку. Как он посмел так говорить с Соджорнер?

– Ты в порядке? – спрашиваю я.

Соджорнер выдувает воздух сквозь стиснутые зубы.

– Не обращай внимания.

– Прости, – бормочу я.

– За что?

– Я должен был что‐нибудь сказать. Послать этого мужика. Это был полный беспредел.

– Что бы ты ему сказал?

О господи. Представить не могу, что бы я сказал.

– «Хватит»?

– Это бы сработало, – смеется Соджорнер. – На редкость находчиво. Твое остроумие сразило бы его наповал.

Я краснею еще сильнее. Кажется, ее эта история не задела. А мне хочется убить этого мужика.

– Я бы объяснил ему, что так нельзя.

– Он знает. И ему на это плевать.

– Но…

Соджорнер берет меня за локоть.

– Да, это было мерзко, но если бы ты его избил, это бы ничего не изменило. Такое все время случается. Ничего страшного.

Я знаю, что это неправда.

Не помню, сколько мне было лет, когда Салли впервые заговорила со мной про домогательства. Она сказала, что не потерпит, чтобы ее сын кого‐нибудь домогался. И Салли, и Джорджи говорят, что к ним каждый день пристают на улице. Это ужасно.

Я убираю руки в карманы, потому что они дрожат.

Надо было что‐то сделать.

– Послушай, Че, это мерзко. Но если я стану все принимать близко к сердцу, я сойду с ума или их всех поубиваю, понимаешь?

Я киваю. Я хочу убить всех, кто когда‐либо приставал к Соджорнер. И к Салли, и к Джорджи, и ко всем другим женщинам.

– Пойдешь со мной в церковь?

– Извини, что?

– Приходи в церковь в это воскресенье. На вечернюю службу. Ты сказал, что я тебе нравлюсь. Приходи посмотреть на то, что играет большую роль в моей жизни.

– Я думал, ты не будешь меня обращать.

Соджорнер улыбается:

– Я этим и не занимаюсь. Но вдруг тебе интересно узнать, что это такое. Ты когда‐нибудь был на службе?

Никогда.

– С удовольствием приду, – говорю я. Почему бы и нет?

Этой ночью я сплю. Крепким сном, который не прерывает нью-йоркская какофония клаксонов, сирен и воплей. Мне снится Соджорнер. Она в том платье с тюльпанами, а потом уже без него. Мы стоим, прижавшись друг к другу. Целуемся. В воздухе вокруг нас порхают мириады крошечных золотистых бабочек. Волосы Соджорнер шаром окружают ее лицо. Она кладет руки мне на грудь, потом на живот. Я никогда еще не был так счастлив. Я вижу свет, яркий, как солнце. Он становится все ярче, ярче, еще ярче. И взрывается.

Я просыпаюсь с улыбкой. Все вокруг влажное. Я выползаю из постели, чтобы помыться, и в темноте делаю шаг в сторону ванной.

– Сегодня я хорошо себя вела, – говорит Роза.

Я с воплем подпрыгиваю, чувствуя, как у меня горит все лицо, хотя она, конечно, не знает, зачем я поднялся. Роза стоит в ногах моей кровати. В темноте я ее не заметил. Она смеется. Искренне. Она все лучше притворяется, и ее показной смех звучит все более естественно, но я до сих пор слышу разницу.

– Роза, какого хрена?

Как давно она стоит тут и смотрит на меня, пока мне снится Соджорнер?

– Ты не должен при мне ругаться. Я еще маленькая. Политика родоков в отношении ругательств такова, что ругаться можно, если мы уверены, что это никого не обидит.

– Ты меня испугала.

– Знаю. Ты же заорал. Я изучаю сон. Я за тобой наблюдала.

– Роза, это мерзко. Не делай так.

Мне только что приснилось, что я занимался любовью с Соджорнер. Я весь перемазан собственной спермой, и при этом на меня пялится моя младшая сестра.

– Никогда больше не входи ко мне в комнату, не постучавшись. Это даже хуже чем мерзко.

Роза безразлично пожимает плечами.

– Хочешь, чтобы тебя считали нормальной? Не входи по ночам в чужие спальни! Никогда!

– При тебе я могу вести себя мерзко.

– Нет, не можешь! А теперь уходи.

– Пойду посмотрю на родоков.

– Нет, Роза. Нельзя смотреть на людей, когда они спят. Поняла?

– Если они проснутся, то решат, что я хожу во сне. Такое со многими случается. Я всегда знаю, что им сказать.

– Роза, иди в постель.

Она мотает головой и включает свет.

– Почему у тебя штаны мокрые?

– У меня случилась незадача, – говорю я, и это правда.

Если бы Розы не было на свете, как бы я относился к вранью? Врал ли я до Розиного рождения? Я мало что помню из жизни, которая была у меня до Розы. И это не самая приятная мысль.

– Ты описался? Как младенец?

– Да, описался. Так что теперь мне придется принять душ и переодеться, а ты возвращайся к себе.

Роза не двигается с места. Тогда я задаю вопрос, который ее точно разозлит:

– Ты написала эссе?

Роза кивает.

– Я написала, что усвоила, что мне нельзя выходить из дому без тебя или без них. Хотя я и умею ориентироваться по карте и знаю, что мне нельзя садиться в машину к незнакомым людям. Я усвоила, что мне нельзя грубить полицейским, потому что они могут посадить меня в тюрьму или убить, если им захочется, и им за это ничего не будет. В заключение я написала, что наше общество не позволяет десятилетним детям быть самостоятельными и смелыми и исследовать окружающий мир, даже если родители хотят от них именно этого, и что именно по этой причине большинство десятилетних детей ведут себя как младенцы. Я написала, что в Амазонии некоторые дети уже в три года умеют снимать шкуру с животных, потрошить их и точить ножи, а значит, не ведут себя как младенцы. В результате я пришла к выводу, что наше общество обречено.

– Похоже, у тебя получилось отличное эссе. Что сказали родоки?

– Когда я ложилась спать, они его еще не прочли, поэтому я усвоила также, что зря потратила время на то, чтобы его написать. Ты знаешь, что во сне ты дрыгал ногами, как будто пытался бежать? Тебе снилось, что ты бежишь?

– Нет.

– Ты помнишь, что тебе снилось?

Я не отвечаю.

– Я никогда не помню свои сны. Наверное, мне ничего не снится. Еще одна вещь, которая отличает меня от других людей. Большинство людей видят сны.

– Откуда ты знаешь? Я уверен, что есть много людей, которым ничего не снится или которые не помнят свои сны.

Роза ничего не говорит. Она продолжает на меня смотреть. Мне холодно и так неприятно, что я готов взять ее на руки и вынести из комнаты.

– Мне кажется, тебе снилась девушка, – говорит Роза, переводя взгляд с мокрого пятна у меня на штанах мне на лицо. – Я даже знаю, какая именно.

Она выходит из моей комнаты и закрывает за собой дверь. Я понимаю, что с меня градом течет пот.