Мой родной дом

Девушка на фотографии – я во время написания «Дома на Манго-стрит». Она находится в своем кабинете – комнате, которая, наверное, давным-давно, когда еще была жилой, служила детской. Двери в помещении нет, и оно лишь немногим просторней кладовой у входа. Но зато в комнате великолепное освещение, и она располагается над парадной лестницей, что позволяет девушке слышать, как приходят и уходят соседи. Она позирует так, будто лишь на секунду оторвалась от работы, но на самом деле никогда не пишет здесь. А пишет на кухне – единственном месте, где есть обогреватель.

Это Чикаго 1980 года, неблагополучный район Бактаун, незадолго до того, как его открыли для себя богачи. Девушка живет на втором этаже дома 1814, северная Паулина-стрит. Окна квартиры выходят на улицу, по которой когда-то гулял известный писатель Нельсон Олгрен. Чуть дальше, на Дивижн-стрит, в пешей доступности отсюда, жил Сол Беллоу. Район пропитан запахом пива и мочи, сосисок и бобов.

Девушка обставляет свой «офис» вещами, раздобытыми на блошином рынке, что на Максвелл-стрит. Винтажные пишущие машинки, кубики с буквами, цветок аспарагуса, книжные полки, фарфоровые статуэтки, вывезенные из оккупированной Японии, плетеные корзинки, птичьи клетки, раскрашенные вручную фотографии. Предметы, которыми ей так нравится любоваться. Важно, чтобы у нее было место, находясь в котором она сможет отвлечься и подумать.

Когда девушка жила дома, вещи, стоило ей взглянуть на них, словно упрекали ее в чем-то, заставляли испытывать грусть и тоску. Они говорили: «Помой меня». Или: «Лентяйка. Ты должна». Но вещи в кабинете будто бы волшебные – они приглашают ее играть. Наполняют светом. Там она может находиться в тишине и покое, слушая голоса в голове. Ей нравится быть одной.

Когда она была девочкой, сильно мечтала жить в тихом доме, который принадлежал бы только ей, так, как некоторые мечтают о свадьбе. И вместо того чтобы копить кружево и постельное белье для приданого, девушка покупает старье в комиссионных магазинах на неухоженной Милуоки-авеню для своего Будущего-Собственного-Дома: выцветшие лоскутные одеяла, битые вазы, блюдца с отколотыми краями и пыльные лампы. Вещи, которые так нуждаются в любви.

Девушка вернулась в Чикаго после окончания университета, переехала в старый дом отца с номером 1754, находившийся на северной Келер-стрит, и поселилась в своей детской с двуспальной кроватью и цветастыми обоями. Тогда ей было почти двадцать четыре года. Однажды она набралась храбрости и сказала отцу, что вновь хочет жить одна – так, как когда была студенткой. Он посмотрел на нее, словно разъяренный петух, готовящийся к атаке. Но она и бровью не повела. Она видела этот взгляд раньше и знала, что он безобиден. Она была его любимицей, и все, что требовалось, – немного времени.

Дочь говорила, что писателю требуются тишина, личное пространство и долгие периоды одиночества для раздумий. А отец решил, что друзья-иностранцы и высшее образование испортили дочь. В какой-то степени он был прав. В какой-то степени была права она. Когда ребенок смотрит на себя глазами отца, то понимает, что дети не должны покидать родительский дом вплоть до свадьбы. Когда она смотрит на себя глазами американки, то понимает, что должна была съехать еще в восемнадцать лет.

На какое-то время отец и дочь заключили перемирие. Она согласилась переехать на нижний этаж в доме номер 4832 по западной Хоммер-стрит, где со своей семьей жил старший брат. Но спустя несколько месяцев, когда выяснилось, что старший брат на самом деле оказался Большим Братом, она села на велосипед и принялась колесить по району, в котором ходила в школу, до тех пор, пока не нашла квартиру со свежевыкрашенными стенами и малярной лентой на окнах. Она постучала в витрину магазина на первом этаже, поговорив с домовладельцем, убедила его сделать ее новым арендатором.

Отец не понимает, почему дочь захотела жить в столетнем здании, большие окна которого легко пропускают холод. А дочь знает, что квартира чиста, но передняя ободрана и обшарпана, даже несмотря на то, что они с соседкой с верхнего этажа по очереди ее убирают. Стены нуждаются в покраске, но арендаторы ничего не могут с этим поделать. Когда отец приходит, то, поднимаясь по лестнице, всегда начинает брезгливо ворчать. Ее квартира заставлена деревянными ящиками из-под молока, где хранятся книги, а на полу спальни, у которой нет двери, лежит старый хлопчатобумажный матрац. «Хиппи, – пренебрежительно произносит отец с видом, который вызывают у него бродящие по району мальчишки. – Drogas». Когда он замечает обогреватель на кухне, то качает головой и говорит: «Зачем я столько работал, чтобы купить дом с центральным отоплением, если она все равно предпочла жить так?»

Когда девушка остается одна, то наслаждается высоким потолком и большими окнами, из которых видно небо, новым ковролином и стенами, белыми, как писчая бумага, пустой кладовой у входа, комнатой без двери, кабинетом и пишущей машинкой и снова – большими окнами, выходящими на улицу, крышами, деревьями и безумным движением на скоростном шоссе Кеннеди.

Между домом, в котором находится квартира, и кирпичной стеной соседнего здания есть небольшой уединенный садик. Единственные люди, посещающие его, – семья с певучей, как гитара, речью, и семья, говорящая с южным акцентом. Они появляются на закате с домашней обезьянкой в клетке, садятся на зеленую лавочку, разговаривают и смеются. Девушка подглядывает из-за занавесок и думает, откуда же у них обезьянка.

Отец звонит каждую неделю, чтобы спросить: «Mija, когда ты возвращаешься домой?» А что по этому поводу думает ее мать? Уперев руки в боки, та гордо заявляет: «Она научилась этому от меня». Но когда отец в комнате, мать лишь пожимает плечами и говорит: «Что я могу поделать?» Мать не возражает. Она знает, что это – жизнь, полная сожалений, и не хочет, чтобы дочь испытала такое. Она всегда поддерживала идеи дочери, даже когда та училась в университете. Именно мать украсила стены их дома в Чикаго цветами, именно она выращивала в саду розы и помидоры, пела арии, исполняла соло на ударной установке сына, пританцовывала в такт с исполнителями шоу Soul Train, обклеивала кухню постерами с изображениями разных стран, используя кукурузный сироп вместо клея, каждую неделю исправно гоняла детей в библиотеку, на концерты или в музеи, носила на груди значок с надписью «Кормите людей, а не Пентагон», и именно мать не доучилась дальше девятого класса. Эта мать. Она легонько подталкивает дочь локтем и говорит: «Как же тебе повезло, что ты училась».

Отец хочет, чтобы дочь стала телеведущей и вела прогноз погоды либо вышла замуж и родила детей. Но она не хочет становиться телеведущей. Или выходить замуж и рожать детей. Не сейчас. Возможно, позже, но пока жизнь полна вещей, которые нужно сделать. Путешествовать. Научиться танцевать танго. Написать книгу. Пожить в других городах. Выиграть грант Национального фонда искусств. Увидеть северное сияние. Выпрыгнуть из торта.

Она смотрит на потолки и стены своей квартиры так, как однажды глядела на потолки и стены родительского дома, и воображает, будто трещины в штукатурке складываются в изображения, а затем придумывает истории к ним. По ночам она сидит с ручкой и бумагой под бледным светом привинченной к кухонному столу дешевой металлической лампы. Она притворяется, что ей не страшно. Пытается жить как писатель.

Откуда она знает, как живут писатели? Неизвестно. Она еще не читала Вирджинию Вульф. Она не слышала о Росарио Кастельянос или Хуане Инес де ла Крус. Глория Анзалдуа и Шерри Моранга где-то там, на другом конце земли, работают не покладая рук, а она не знает о них. Ничего не знает. Со временем девушка наверстает упущенное.

Когда была сделана эта фотография, я все еще называла себя поэтессой, хотя с начальной школы писала только рассказы. Я вернулась к прозе, когда училась в Айове. Нам говорили, что поэзия – это карточный домик, башня, в которой томятся идеи, но для меня рассказы – единственный способ выражать мысли.

Девушка, которую вы видите на фотографии, к тому времени уже работала над серией коротких очерков. У них было общее название – «Дом на Манго-стрит». Я написала пятьдесят страниц, но все еще не воспринимала свою работу как полноценный роман. Она, скорее, походила на банку с лишними пуговицами, на потрепанную и украшенную вышивкой наволочку и расшитые монограммами салфетки, которые я приволокла из комиссионного магазина. Я писала и воспринимала написанное как «маленькие рассказы», хоть и чувствовала, что они связаны между собой. Тогда я еще не слышала о цикле рассказов. Я не читала ни «Героев майя» Эрмило Абреу Гомеса, ни «Лилус Кикус» Элены Понятовска, ни «Мод Марту» Гвендолин Брукс, ни «Руки моей матери» Нелли Кампобелло. Я прочту их позже, когда у меня будет больше одиночества для того, чтобы читать.

Девушка, которой я когда-то была, написала первые три рассказа «Дома…» в Айове, всего за один выходной. Но так как учебная программа не включала в себя прозаические жанры, это не стало частью моей магистерской работы. Я предпочла не спорить – уж слишком сильно научный руководитель напоминал мне отца. И когда я не работала над стихотворениями, чтобы набрать баллы по учебе, то создавала эти короткие рассказы для того, чтобы сохранить душевный покой. Я делилась написанным с коллегами, например, поэтессой Джой Хархо или писателем Деннисом Матисом. Последний был родом из Иллинойса и удивлял всех огромной библиотекой.

Тогда, в 70-е, короткие очерки были популярны в литературных кругах. Деннис поведал мне о коротких, «укладывавшихся в ладонь», рассказах лауреата Нобелевской премии Ясунари Кавабаты. На ужин мы готовили омлет и читали друг другу вслух Гарсию Маркеса и Генриха Белля. Мы предпочитали экспериментаторов: все они, кроме Грейс Пейли, были мужчинами. Впоследствии Деннис стал моим редактором, союзником и тем самым человеком, который мог выслушать и поддержать в минуты отчаяния.

Девушка на фотографии планирует выстроить свою книгу по подобию «Делателя» Хорхе Луиса Борхеса: чтобы истории отзывались в сердце, словно сказки Андерсена или поэмы Овидия, или запоминались, как статьи из энциклопедий. Она хочет писать рассказы, которые стирали бы границы между людьми, между элитарной литературой и массовой, между Нью-Йорком и вымышленной деревушкой Макондо, между США и Мексикой. Это правда – девушка хочет, чтобы авторы, которыми она восхищается, тоже ею восхищались, она хочет, чтобы простые люди, которые обычно не читают книг, полюбили ее произведения. Читатель должен понимать ее или не стыдиться того, что не понимает.

Девушка полагает, что рассказы учат красоте. Красоте, которая окружает каждого и которую можно увидеть, как облака над головой. Она считает – люди, работающие днем и ночью только для того, чтобы заработать на кусок хлеба, достойны этих маленьких рассказов, ведь у них не так много времени и они часто устают. Она мечтает написать книгу, которую можно будет открыть на любой странице и которая не покажется бессмысленной для читателя, не знающего, что было или что будет.

Она экспериментирует, создавая текст, лаконичный и гибкий, как поэзия, ломая его на фрагменты, чтобы читатель мог взять паузу и остановиться, заставляет каждое предложение служить ей, а не наоборот, избегает кавычек, чтобы выровнять текст и сделать его более удобным для восприятия. Она делает это для того, чтобы фразы были гибкими, как ветви деревьев, и их можно было по-разному трактовать.

Иногда та девушка, которой я когда-то была, встречается с другими писателями. Иногда я приглашаю их к себе и устраиваю писательские мастерские. Среди нас есть белые, афро- и латиноамериканцы. Среди нас есть женщины и мужчины. Но каждый считает, что искусство должно служить людям. Нашим людям. Вместе мы издали антологию «Спасительные тако» – потому что мы заканчиваем работу незадолго до рассвета и собираемся в одной и той же taquería на Бельмонт-авеню, как полуночники с одноименной картины Хоппера. «Спасительные тако» организовывают ежемесячные творческие мероприятия в квартире моего брата Кика – мы называем их Galeria Quique. Мы проводим их постоянно, не жалея сил и время. Мы делаем это, потому что мир, в котором мы живем, охвачен пламенем, и те, кого мы любим, сгорают в нем заживо.

Девушка, изображенная на фотографии, просыпается рано утром и идет на работу, благодаря которой она может оплачивать аренду квартиры на Паулина-стрит. Она учительница в одной из школ района Пилсен – бедного мексиканского квартала на юге Чикаго, где бедняки ютятся в дешевых квартирах и где когда-то жила ее мать. Домовладельцы и городские власти не берут на себя ответственность за крыс, за мусор, который вывозят недостаточно часто, за разваливающиеся подъезды, квартиры без пожарных лестниц и выходов до тех пор, пока не случится трагедия. Тогда они что-то делают, но быстро остывают до следующей трагедии, которая забудется так же быстро, как и предыдущая.

Девушка работает со студентами, бросившими колледж, но решившими вновь попробовать написать дипломы. Общаясь с подопечными, она понимает, что их жизни гораздо сложнее тех, что оживают на страницах ее рассказов. Ее собственная жизнь по сравнению с жизнями ее студентов гораздо более свободна и вольготна. Ей никогда не приходилось думать о том, что до занятий нужно чем-то покормить детей. У нее никогда не было отца или мужа, которые били бы ее всю ночь и оставляли в синяках к утру. Ей никогда не приходилось планировать маршрут так, чтобы по пути в школу избежать встречи с бандой. Ее родители никогда не умоляли бросить учебу, чтобы помочь им заработать денег.

Как же искусство может изменить мир? Об этом в Айове никогда не говорили. Должна ли она учить студентов писать стихотворения, в то время как все, что им действительно необходимо знать, – это как постоять за себя? Может ли произведение Малкольма Икс или Гарсии Маркеса уберечь их от их каждодневных проблем? И как быть с теми, кто отстал от школьной программы настолько, что не может осилить даже детскую книгу от Доктора Сьюза, но в то же время так хорошо рассказывает устно, что она вынуждена за ними записывать? Должна ли она забыть про писательство и заняться чем-то полезным, например, медициной? Как она может научить студентов распоряжаться своей судьбой? Она любит этих студентов. Что ей сделать, чтобы защитить их?

Профессия преподавателя приводит меня к новой – теперь я работаю консультантом по подбору персонала в северном кампусе альма-матер – Университета Лойола в Чикаго, располагающегося в Роджерс-Парке. У меня есть медицинская страховка. Я больше не приношу работу домой. Мой трудовой день заканчивается в пять часов – теперь вечера свободны, и я могу заниматься своими делами.

Так я чувствую себя настоящим писателем.

В университете я работаю с программой «Образовательные возможности», которой, к сожалению, уже нет. Она координирует «отстающих» студентов. И помогает мне не изменять себе – помогать людям – а это то, что я делала на предыдущей работе. Но когда мой самый преуспевающий студент возобновляет обучение, а затем отчисляется в первом же семестре, я в бессилии падаю лицом на стол, вымотанная до последнего, понимая, что сама готова вот-вот все бросить.

Я пишу о студентах, так как не знаю, где еще поделиться их историями. Эти истории помогают мне заснуть по ночам.

По выходным, если я могу перебороть печаль и придумать отговорку, чтобы не приходить на воскресный ужин к отцу, то могу остаться дома и писать. Я чувствую себя плохой дочерью, игнорирующей родителей, но я чувствую себя еще хуже, если не пишу. В обоих случаях я не могу сказать, что полностью счастлива.

В воскресенье девушка соглашается принять участие в литературном вечере. Но стоит ей появиться на мероприятии, как она понимает, что совершила ошибку. Все писатели, присутствующие здесь, – пожилые мужчины. Она была приглашена Леоном Форрестом, писателем-афроамериканцем с добрым сердцем, который хотел, чтобы на подобных мероприятиях присутствовало больше женщин и цветных людей, но пока что она была единственной женщиной, а она и он – единственными цветными.

Она здесь, потому что недавно журнал Mango Press, основанный писателем Гари Сото и поэтессой Лорой Ди Сервантес, опубликовал ее первый поэтический сборник «Плохие мальчишки». Он состоит всего из четырех страниц и был собран в книгу на кухонном столе с помощью степлера и ложки. Она вскоре понимает, что многие другие гости написали настоящие книги, с твердыми обложками, тысячными тиражами изданными модными нью-йоркскими издательствами.

Она действительно писатель или только пытается им казаться?

Почетный гость – известный автор, который также учился в Университете Айовы на курсе писательского мастерства, только несколькими годами раньше. Его последнюю книгу только что купил Голливуд. Он ведет себя так, будто бы его только что назначили Повелителем Всего Сущего.

К концу вечера девушка понимает, что ей необходимо как-то добраться до дома. Она приехала на автобусе, но Повелитель Всего Сущего предлагает ее подвезти. Но она не хочет домой, сердце жаждет увидеть фильм, который показывают только сегодня. Она боится идти в кино одна и идет. Потому что боится.

Знаменитый писатель ездит на спортивной машине. Сиденья пахнут кожей, а приборная панель светится, как кабина пилота. Ее автомобиль не всегда заводится, а рядом с педалью зажигания красуется дыра, пропускающая в салон дождь и снег, и поэтому приходится водить в резиновых сапогах. Знаменитый писатель болтает без умолку, но она не слышит ни слова из того, что тот говорит, потому что ее собственные мысли заглушают его, словно ветер. Она молчит, она и не должна что-то говорить. Она просто молода и достаточно симпатична для того, чтобы удостоиться чести потешить эго знаменитого писателя киваниями в такт. Он не умолкает до тех пор, пока не высаживает ее у кинотеатра. Она надеется, что знаменитый писатель не заметит, как она идет на «Джентльмены предпочитают блондинок» одна. По правде говоря, покупая билет в кассе, она чувствует себя глубоко несчастной, но девушка заставляет себя сделать это, потому что очень любит этот фильм.

Зал забит до отказа. Девушке кажется, что у всех присутствующих, кроме нее, есть компания. Наконец наступает сцена, в которой Мэрилин исполняет «Бриллианты – лучшие друзья девушек». Цвета насыщенны, как в мультфильме, декорации аппетитно-вычурны, слова несут глубокий смысл, а весь номер восхитителен в своем старомодном шарме. Мэрилин превосходна. После того как песня заканчивается, аудитория заливается аплодисментами, как если бы Мэрилин выступала здесь и сейчас, а не была мертва вот уже многие годы.

Девушка, которая является мной, возвращается домой, довольная тем, что сумела пойти в кино одна. «Видишь? Не так уж это и сложно», – говорит она себе. Но стоит только запереть дверь квартиры, как она заливается слезами. «У меня нет бриллиантов», – плачет она, не зная о чем. Знает только, что дело не в бриллиантах вовсе. Каждую пару недель на нее нападает слезливое настроение, после которого она чувствует себя совершенно разбитой. Такое случается настолько часто, что кажется, будто это нормально. Естественно, как дождь.

Чего боится девушка на фотографии? Она боится идти от машины до квартиры поздно вечером. Она боится звуков драки, доносящихся из-за стен. Она боится влюбиться и остаться в Чикаго навеки. Она боится призраков, глубокой воды, грызунов, темноты, вещей, которые движутся слишком стремительно, – машин, самолетов, собственной жизни. Она боится, что придется вернуться в родительский дом, если не хватит храбрости быть одной.

Переживая все это, я пишу истории, которые впоследствии объединятся в «Дом на Манго-стрит». Иногда я рассказываю о людях, которых помню, иногда – о тех, кого только встретила. Очень часто я смешиваю их. Студентов из Пилсен, которые сидели передо мной, когда я преподавала, и девочек, которые сидели рядом со мной в другом классе десятью годами ранее. Я беру воспоминания из Бактауна, например, сад, в который приносят обезьянку, и смешиваю их с окрестностями Гумбольдт-парка, где жила во время учебы в средней и старшей школе – доме 1525 по улице Кэмпбелл-стрит.

Очень часто у меня есть название рассказа, но нет самого рассказа – например, «Семья с маленькими ногами» – что должно подтолкнуть меня к написанию текста. Иногда есть только первое предложение – «Неба никогда не бывает слишком много». Одна студентка в Пилсене сказала, что никогда не забудет эту фразу, произнесенную мной. Хорошо, что она запомнила ее и напомнила мне. «Они пришли вместе с ветром, который дует в августе…» – это предложение мне приснилось. Иногда лучшие идеи приходят во сне. И худшие – тоже!

Откуда бы ни появилась идея – из слов, которые я мимолетом услышала на улице и сохранила в памяти, или из с трудом вымученного названия, рассказы всегда говорят, где и как они хотят закончиться. Часто они удивляют меня, замирая там, где я планировала пронестись галопом. Они упрямы. Им лучше знать, когда остановиться. Последнее предложение должно звучать, как завершающий аккорд песен марьячи – tan-tan – чтобы показать, что повествование окончено.

Люди, о которых я писала, по большей части существовали на самом деле, в разных частях света и в разное время, но иногда несколько реальных личностей складывались в одного вымышленного персонажа. Часто казалось, будто я придумываю образ, но потом я понимала, что попросту возвращаю к жизни их, о ком давно забыла, либо тех, кто находился совсем рядом и оставался незамеченным.

Я разрезала и сшивала события так, будто кроила дорогой костюм, я придавала рассказу форму, чтобы появились начало, середина и конец, потому что в действительности истории редко доходят до нас полностью. Чувства, с другой стороны, не придумаешь и не позаимствуешь. Все эмоции, которые испытывают мои персонажи, будь они хорошими или плохими, когда-то переживала я сама.

Я познакомилась с Нормой Аларкон. Впоследствии она стала моим первым издателем и лучшим другом. В первый раз оказавшись в моей квартире на Паулина-стрит, она замечает тихие комнаты, коллекцию печатных машинок, книги, японские фарфоровые фигурки, окна, из которых видны скоростное шоссе и небо. Она ходит тихо, будто бы на цыпочках, заглядывая в каждую комнату, даже в кладовую и чулан, будто бы пытается что-то найти.

– Ты живешь здесь? – спрашивает она. – Одна?

– Да.

– Так… – Она делает небольшую паузу. – Как ты сумела это сделать?

Норма, я сделала это, решившись на вещи, которых боялась, чтобы больше не бояться никогда. Переехала, чтобы окончить магистратуру. Путешествовала в одиночку за границу. Сама зарабатывала деньги и жила одна. Притворялась писателем, когда боялась, точь-в-точь как на фотографии для обложки твоего журнала.

И когда я наконец была готова, когда вот уже несколько лет училась у профессиональных писателей, я подписала контракт со своим первым агентом. Отец, который прежде изо всех сил пытался выдать меня замуж, теперь, уже в конце своей жизни, был благодарен Сьюзан Бергольц больше, чем кому-либо. «¿Ha llamado Susan?» – каждый день спрашивал он, потому что знал – если звонит Сьюзан, то новости хорошие. Бриллианты, быть может, и нравятся девушкам, но лучшие друзья женщины-писательницы – литературные агенты.

Я не доверяла самой себе, Норма. Люди, смотря на меня, видели лишь маленькую девочку, и маленькая девочка говорила с ними, стоило ей только раскрыть рот. Потому что я не слышала голоса взрослой себя и часто накладывала цензуру на собственные мысли. Затем я создала другой голос, голос Эсперансы, и позволила ему говорить. Я сделала его голосом, который мог бесстрашно спросить: «Куда двигаться?» Я не знала точного ответа, но понимала, чьи судьбы точно не хочу повторить – Салли, Рафаэлы, Рути – женщин, чьи жизни обернулись всего лишь дорожной разметкой для чужих путей.

В Айове мы никогда не обсуждали то, что творчество должно служить кому-то. Нам говорили только, что оно должно служить в первую очередь нам. Оно служило мне, пока ты, Норма, не познакомила меня с другими мексиканскими писательницами – Хуаной Инес де ла Крус, Эленой Понятовска, Эленой Гарро и Росарио Кастельянос. Девушка на фотографии искала иной путь – «otro modo de ser», как писала последняя.

Пока ты не собрала нас (Черри Морага, Глория Анзальдуа, Марджори Агосин, Карла Трухильо, Диана Солис, Сандра Мария Эстевс, Диана Гомес, Салима Ривера, Маргарита Лопес, Веатрс Бадикиан, Кармен Абрего, Дениз Шавес, Хелена Вирамонтес), латиноамериканок, вместе, мы, Нормита, не понимали: то, что мы делаем, – выдающийся труд.

Я больше не считаю Чикаго домом, но Чикаго все еще находит путь к моему сердцу. В мыслях все еще роятся рассказы о Чикаго, которые я хочу написать. И пока эти идеи будут вертеться у меня в голове, Чикаго останется домом.

В конце концов я нашла работу в Сан-Антонио, Техас. Уехала из Чикаго. Вернулась. И вновь уехала. Я возвращалась и возвращалась, искушенная низкими ценами на аренду. Это очень важно для писателя. Со временем я смогла даже купить собственный дом, старый столетний дом, когда-то синий, как барвинок, но потом перекрашенный в мексиканский розовый.

Два года назад я соорудила собственный кабинет в саду дома, здания, возведенного моими воспоминаниями о Мексике. Сегодня я пишу эти строки оттуда, из того самого кабинета, стены которого снаружи выкрашены в оранжевый, как бархатцы, а внутри – в пурпурный, как ипомея. Китайские колокольчики звенят на веранде. Где-то в отдалении гудят поезда – наш район находится близко к вокзалу. Та самая река Сан-Антонио, которую все знают по знаменитой набережной, огибает мой дом и направляется к заповеднику «Миссии Сан-Антонио», а затем впадает в Мексиканский залив. Из окна можно увидеть, как река извивается буквой s.

Белые журавли парят в небе, словно сошли с глянцевой картины. Река, протекающая вблизи центра города, отделяет землю с утками, енотами, опоссумами, скунсами, стервятниками, бабочками, соколами, черепахами, змеями и совами. В моем саду тоже много животных – мелкие собачки, горделивые кошки и один влюбчивый попугай, сходящий по мне с ума.

Это мой дом. Мое благословение.

24 октября 2007 года. Ты приехала в гости из Чикаго, Мама. Ты не хотела приезжать. Но я заставила. Тебе больше не нравится уезжать из дома, ты говоришь, что у тебя болит спина. Я построила этот дом у реки и для тебя тоже, и я хочу, чтобы ты его увидела.

Однажды, много лет назад, ты позвонила и встревоженно сказала:

– Когда уже у тебя будет собственный кабинет? Я видела Исабель Альенде на PBS, у нее ОГРОМНЫЙ стол и ОГРОМНЫЙ кабинет.

Ты расстраивалась из-за того, что я, как и прежде, пишу, сидя за кухонным столом.

И вот теперь мы здесь, на крыше оранжевого здания, окна которого выходят на реку. Мы там, где я могу писать.

Мы заходим в кабинет, он располагается над библиотекой, и выходим на балкон, откуда видна река.

Ты должна отдохнуть. На противоположном берегу виднеются промышленные здания – заброшенные зернохранилища и силосные башни – настолько изржавевшие под дождем и выеденные солнцем, что обрели какое-то свое очарование, как уличные скульптуры. Когда ты отдохнешь, мы продолжим.

Особенно я довольна винтовой лестницей, ведущей на крышу. Я всегда мечтала о такой, это напоминало мне дома в Мексике. Даже их испанское название звучит прекрасно – un caracol – улитка. Наши шаги будто бы цепляются за каждую металлическую ступень, а собаки ходят следом настолько настойчиво, что мы вынуждены их прогонять.

– Твой кабинет выглядит больше, чем на фотографиях, – довольно произносишь ты. Уверена, ты сравниваешь его с кабинетом Исабель Альенде.

– Откуда ты достала портьеры в библиотеке? Уверена, они очень дорогие. Жаль, что твой брат не сумел обить стулья, это бы помогло сэкономить. Ох, как же прекраааасно это место! – говоришь ты, и твой голос скользит по перилам, как ныряющая под воду речная птица.

На крыше есть коврики для йоги, и мы сидим, поджав ноги, и любуемся закатом. Мы пьем твое любимое итальянское шампанское, чтобы отметить и твой приезд, и мой кабинет.

Вскоре небо впитывает в себя краски ночи, превращаясь в огромное темно-фиолетовое полотно. Я лежу на спине и наблюдаю за облаками, суетливо спешащими куда-то за горизонт. Мы всегда спим вместе, когда ты приезжаешь. Сначала из-за того, что в доме нет второй кровати. Но затем, после папиной смерти, просто потому, что ты хочешь быть рядом. Только в такие моменты ты позволяешь себе проявить нежность.

– Может, стоит в следующем году пригласить сюда всех на Рождество? – спрашиваю я. – Как ты думаешь?

– Посмотрим, – отстраненно отвечаешь ты, погруженная в свои мысли.

Луна заползает на верхушку мескитового дерева, растущего перед домом, перекатывается через крышу веранды и поражает нас своей красотой. Это полная луна, и она напоминает сияющие облака с гравюр Ёситоси. С этого самого момента я больше не смогу не думать о тебе, видя полную луну. Но сейчас я пока этого не знаю.

Ты закрываешь глаза. Выглядишь так, будто спишь. Должно быть, поездка вымотала тебя.

– Как же повезло, что ты училась, – говоришь ты, так и не открывая глаз. Конечно, ты имеешь в виду мой кабинет, мою жизнь.

– Как же повезло, – отвечаю я тебе.