Ал Рустен

Ал Рустен стоял в ожидании за бумажным экраном. Нервничал ли он? Да, немного нервничал. Хотя, вероятно, не так сильно, как нервничало бы большинство людей. Большинство людей, вероятно, к этому моменту намочило бы штаны от страха. Намочил ли он штаны? Пока нет. Хотя, черт побери, он вполне мог бы понять, если бы кто-либо и в самом деле…

– Взбодримся! – прокричала конферансье, блондинка-чирлидер, староватая для косичек, которыми она размахивала, изображая зачем-то ходьбу на месте. – Мы здесь сегодня боремся с наркотиками или что? Боремся! Разве мы, деловые люди, одобряем наркотики для наших детей? Ни в коем разе, не одобряем, мы категорически против наркотиков! А сами мы потребляем наркотики? Ребята, те из вас, кто сегодня присутствует здесь, верьте мне, когда я говорю: не употребляем. И никогда не употребляли! Потому что я как человек, который зарабатывает на жизнь фэншуй, не смогла бы продавать фэншуй, одурев от кокаина, потому что мое дело – различать энергетические поля, а если вы сидите на кокаине или марихуане или даже если вы пьете слишком много кофе, энергетические поля теряют четкость, поверьте мне, я знаю, я раньше курила!

Шел дневной аукцион местных знаменитостей, а местной знаменитостью становился любой простачок, настолько глупый, что говорил «да», когда к нему обращалась Коммерческая палата.

– Вот почему мы здесь собираем деньги для «КрэкуНет» и их антинаркотических клоунов! – кричала блондинка. – Таких, например, как мистер СкорПом, который во время урока рисует такую штуку, которая начинается как трубка для курения кокаина, а заканчивается как гроб. И я считаю, это очень верно!

Ларри Донфри из компании по продаже недвижимости «Ларри Донфри» стоял поблизости в плавках. Донфри был хороший парень. Хороший, но не без изъяна. Не слишком умный. Всегда загорелый. Был ли Донфри привлекателен? Симпатичен? Кто-нибудь счел бы Донфри симпатичнее его, Ала Рустена? Откуда ему знать? Нравились ли ему мужчины? Можно ли было его назвать экспертом по мужской красоте?

Нет, ни теперь и никогда прежде мужчины ему не нравились.

Да, в выпускном классе школы был период, когда его несколько беспокоило, что ему вроде бы нравятся парни, и он постоянно проигрывал в соревнованиях по борьбе, потому что вместо того чтобы концентрироваться на захватах, он всегда мысленно оценивал, болит у него в штанах от того, что у него слабый торчок, или от того, что конец вылез из ширинки; а один раз он почти не сомневался, что у него слабый торчок, поскольку его лицо было прижато к напряженным мышцам Тома Рида, которые пахли кокосовыми орехами, но после занятий, поразмыслив об этом в лесу, он понял, что иногда у него случался слабый торчок, когда у него на коленях, греясь в солнечных лучах, сидел кот; это доказывало, что у него не было никаких сексуальных чувств к Тому Риду, потому что он наверняка знал, что не испытывал никаких сексуальных чувств к коту, поскольку даже и не слышал никогда, чтобы где-то говорилось о такой возможности. И с того дня каждый раз, когда он ловил себя на том, что размышляет, нравятся ли ему парни, всегда вспоминал, как тогда, после очистительного осознания, что парни привлекают его не больше, чем коты, восторженно шел по лесу, сшибая шляпки грибов и испытывая громадное облегчение.

Зазвучала музыка, состоящая из ряда громких, глухих ударов под обрывочные женские стоны, и что-то, похожее на скрип двери, и Ларри Донфри поспешил вниз по мосткам навстречу неожиданным аплодисментам и выкрикам.

Какого дьявола, подумал Рустен. Вопли? Аплодисменты? А ему будут аплодисменты? Вопли? Он сомневался. Кто станет вопить и аплодировать лысому пузану, вырядившемуся в костюм гондольера? Будь он женщиной, он бы аплодировал и вопил при виде Донфри, парня с компактной задницей и загорелыми руками с мощными мышцами.

Блондинка, маршируя на месте, показала на Рустена пальцем.

Боже мой боже мой.

Рустен настороженно вышел из-за бумажного экрана. Никто не завопил. Он пошел вниз по мосткам. Никаких аплодисментов. Зал производил звуки, которые производит зал, когда пытается сдержать смех. Он попытался сексуально улыбнуться, но во рту у него была Сахара. Вероятно, он обнажил свои желтые зубы и то место, где десна просела.

Замерший в резком свете прожектора, он казался таким безумным, старым, одиноким и в то же время сохранившим остатки самонадеянности, что в зале воцарилось крайне неловкое молчание, неловкость, которая, не будь сбор благотворительным, могла привести к оскорбительным репликам или швырянию какими-нибудь предметами, но в данной ситуации вызвала что-то вроде жалостливого «мать моя» от ближайшей стойки шведского стола.

Рустен оживился и с облегчением в полруки махнул в направлении «мать моя», и неловкость этого его жеста – то, как он против воли выдал собственный ужас, – поспособствовала тому, что толпа прониклась к нему сочувствием, хотя за секунду до этого готова была над ним издеваться. Кто-то еще издал жалостливый «ох», и Рустен улыбнулся широкой ошеломленной улыбкой, которая вызвала волну великодушных аплодисментов.

Рустен не слышал во всем этом милосердия. Какой суперский уровень криков и аплодисментов. Он должен поклониться. Он поклонится. Он поклонился. Уровень криков и аплодисментов вырос, и теперь, на его слух, стал равен по громкости тому, что получил Донфри. Плюс Донфри был практически голый. А технически это означало, что он победил Донфри, поскольку Донфри потребовалось раздеться, чтобы добиться такого же результата, что есть у него, Ала Рустена.

Ха-ха, бедняга Донфри! Бегает в трусиках и майке, а все без толку.

Блондинка надела на голову Рустена сачок, и он присоединился к Донфри в картонной тюрьме.

Теперь, когда он умыл Донфри, на Рустена нахлынула волна любви к нему. Старый добрый Донфри. Он и Донфри были двумя братскими столпами местного бизнес-сообщества. Он не очень хорошо знал Донфри. Так, восхищался им издалека. Как-то раз весь клан Донфри зашел в магазин Рустена «Блеск былого». Жена у Донфри была красивая: хорошие ноги, стройная спина, длинные волосы. Смотришь на нее и глаз не можешь оторвать. Детишки у Донфри тоже выглядели классно, два эльфоподобных андрогина, вежливо спорили о чем-то может, об истории Верховного суда?

У каждой знаменитости имелось свое зарешеченное окно в картонной тюрьме. И теперь Донфри отошел от своего и приблизился к окну Рустена. Как благородно. Настоящий принц. Они сейчас немного поболтают. Толпа будет ревниво размышлять, о чем это приватно беседуют братские столпы. Но, просим прощения, нет: это останется между столпами. Отребье может отдыхать.

Донфри что-то говорил, но музыка звучала так громко, что Рустен частично оглох.

Рустен подался к нему.

– Я сказал, не переживайте об этом, Эд, – прокричал Донфри. – Вы молодцом. Правда. Без вранья. Пройдет неделя – никто и вспоминать об этом не будет.

Что? Какого черта? Что это Донфри несет? Он плохо выглядел? Опозорился? Перед всем городом? Нет уж. Он всех умыл. Может, Донфри был на какой-то другой планете? И что это – Донфри назвал его Эдом?

Донфри может поцеловать его в задницу. Это ничтожество. Этот сноб. Он об этом забыл. Он забыл, что Донфри – ничтожество и сноб. В тот раз когда Донфри заходили в «Блеск былого», они сразу же вышли, словно старинные коллекционные вещи Рустена были слишком пыльные и не годились для их дома, настоящего особняка на холме. И жена Донфри была ничуть не красивая, вдруг честно признал Рустен, бледная. Бледная, высокомерная, худая. А что до детей Донфри – кто сказал, что это его дети? Он их слегка отскреб. А попробуй-ка их теперь из эльфов вернуть в нормальное состояние. Кто они – девочки? Мальчики? Он правда не мог понять.

Своих детей у него не было. Он холостякует всю жизнь. Но мальчики у него есть. Его племянники. И никакие не эльфы. Au contraire. Они представляли собой нечто противоположное эльфам. Походили на троллей? На увальней? Нет, ребята были высший класс. Настоящие мальчишки. И в какой мере? Возможно, что и с избытком. Он понятия не имел, почему его сестра Маг решила непременно направить их в школу НизкоБюдж, ведь они там стали похожи на три нескладные копии таких же странных тевтонских круглоголовых со стриженными в кружок волосами. Каждый вечер в подвале его дома происходили трехсторонние бои по кряхтенью/борьбе; мальчики обзывали друг друга Немытиками или Грязножопами, пока кто-то из них не ударился круглой головой обо что-то металлическое, и тогда они притащили ушибленного наверх, а по растянутым борьбой щекам этой тройки, похожей на неожиданно раскаявшихся нацистов, бежали слезы…

Не нацисты. Господи боже. Германцы. Полные сил германские ребята предвоенного приплода. Молодые здоровые Бетховены. Впрочем, что касается Бетховена, он сомневался, что этот Бетховен когда-либо голыми руками срывал подставку под молитвенник со скамьи на спор с другим Бетховеном, пока третий Бетховен гордо демонстрировал четыре плотно скатанных козявки на псалтыре, которые он только что…

Виной всему был развод. После развода дети одичали. Он сочувствовал Мэг. В средней школе Ал был популярным борцом, а Мэг – девицей, подвинутой на курсе «Жизнь Христа» и в Христа влюбленной без памяти. Они жили на родительской ферме. Но в конечном счете только Мэг связала свою жизнь с фермерством. В выпускном классе она начала встречаться с Кеном Гленном, таким же аграрием с ушами размером с тарелку. В то время ходили шутки о свадебном одеянии Мэг и Кена – комбинезонах. Ходили шутки и о венчании Мэг и Кена в церкви, набитой животными со скотного двора. Если можно было себе представить неразрывный брак, то вот он: два скромных богобоязненных фермера. Но нет, Кен оставил Мэг ради другой фермерской…

Мэг не была скромницей. Она была простой и имела простой, земной…

Она была красива. Красивая женщина. Она… все у нее было на месте. Она умела себя держать. Кроме разве тех случаев, когда орала на парней. Тогда ее лицо превращалось в красную перекошенную маску. Бросалась в глаза ее удрученность тем, что она единственная разведенка в чрезвычайно строгой церкви, ее смущение от того, что пришлось переехать к брату, ее беспокойство перед возможной потерей им магазина (теперь сомнений в том, что он потеряет магазин, почти на оставалось), ведь в этом случае ей придется оставить школу и искать третью работу. Прошлым вечером он нашел ее за кухонным столом после смены в «Костко», она спала без задних ног, уронив голову на свое сочинение для местного колледжа, посвященное работе медсестры. Медсестра в сорок пять. Смех один. Ему это казалось смешным. Хотя ему это и не казалось смешным. Ему это казалось достойным восхищения. Сноб вроде Донфри мог счесть это смешным. Сноб вроде Донфри посмотрел бы раз на Мэг в ее мешковатом сестринском одеянии и поспешил бы со своими избалованными эльфами в свой великолепный особняк, фотографии которого недавно появились в разделе «Образ жизни» журнала…

Ох уж этот особняк-шмособняк. У дома Ганди был самый большой батут в округе, граничащем с тремя штатами? У Иисуса были дистанционно управляемые трамвайные линии на площади два акра с горами и маленькой деревней, освещавшейся ночью?

В его Библии об этом ни слова.

Ха. Картонная тюрьма теперь была заполнена знаменитостями. Как это случилось? Он явно пропустил выходы Макса из «Автомобили Макса», Эда Бердена из «Стейк-н-Ролл» и пугающе тощих хиппи братьев-близнецов, владельцев «Кофелюба».

Блондинка теперь молчала, стояла, опустив голову, словно ждала, когда ее многоопытная глубокомысленность преобразуется в прочувствованную сногсшибательную речь, которая раз и навсегда утвердит ее самой большой страдалицей в городе.

– Друзья, мы подошли к самой важной части, – тихо сказала она. – А это наш аукцион. О котором ни слова. Без вас, друзья, вы знаете что? «КрэкуНет» – это всего лишь несколько ребят, проникнутых категорическим неприятием наркотиков, несколько ребят в странных одеяниях, сидящих в собственных домах. Запишите вашу ставку, кто-нибудь к вам подойдет. Позднее, если выигрыш достанется вам, знаменитость, на которую вы ставили, пригласит вас на обед.

Что, уже закончилось?

Вроде бы закончилось.

Можно ли ему ускользнуть?

Можно, если низко пригнуться.

Если он низко пригнется, то, наверное, получится. Он пригнулся и сделал ноги, а блондинка продолжала болтать.

В раздевалке он увидел одежду Донфри, сваленную на стул: дорогие брюки со стрелками, прекрасная шелковая рубашка. На полу – ключи и бумажник Донфри.

Очень похоже на Донфри – мусорить в абсолютно приличной раздевалке.

Ну, а что злиться на Донфри? Донфри ему ничего плохого не сделал. Он, пытаясь быть вежливым, просто прокомментировал ситуацию. Пытался проявить милосердие. К человеку, который ниже его.

Рустен шагнул вперед и пнул бумажник. Вау как он заскользил. Прямо под штабель труб. Словно хоккейная шайба. Остались ключи, одинокие теперь, они лишь подчеркивали отсутствие бумажника. Опаньки. Он может сказать, что случайно задел бумажник ногой. Что отчасти было правдой. Он не собирался делать ничего такого. Просто захотелось пнуть, он и пнул. Он был человеком импульсивным. Это было его положительной стороной. Так он и магазин купил, который не приносил прибыли. Он пнул связку. Какого дьявола? Зачем он это сделал? Ключи заскользили еще лучше бумажника. Теперь бумажник и ключи были глубоко под трубами.

Боже, плохо-то как. Плохо, что он их туда случайно загнал.

В раздевалке шумно появился Донфри; он громко говорил по сотовому уверенным голосом.

Она в порядке, орал Донфри. Нервничает, но вся в нетерпении. Храбрится. Держит хвост пистолетом. Малышка – чистое золото. Никогда не отлынивала: белье в стирку вниз приносила в свой день, мусор на улицу таскала. Всю неделю не спала. Перевозбужденная. Чего ей больше всего хочется? Бегать вместе с классом в физкультурном зале. Представь: ты всю жизнь хромаешь, потому что у тебя искривленная нога. Наконец врачи находят способ ее вылечить. Да, было страшновато, господи Иисусе, стяжка в буквальном смысле сломалась и искривила ногу. Бедняжка, она столько ждала. Им нужно было пошевеливаться, заехать за ней, отвезти на место. Они опаздывали, аукцион все никак не заканчивался. Наверное, следовало пропустить этот аукцион, но дело уж больно важное.

Рустен быстро закончил переодеваться и вышел из раздевалки.

Фигасе, о чем это было? Одна из эльфов явно оказалась вовсе не такой совершенной, как можно было…

Одна из эльфов хромала? Он что-то не помнил.

Как это печально – болезни детей; ведь дети наше будущее. Он бы что угодно сделал, чтобы помочь такому ребенку. Если бы у кого-нибудь из мальчиков была кривая нога, он бы горы свернул, чтобы ее выправили. Банк бы ограбил. А если мальчик – девочка, то дело еще хуже. Кто пригласит косолапую, или кривоногую, или еще какую на танец? Вон сидела твоя дочь с костылем, вся такая нарядная, но не танцевала.

Ветер носил сотни фрагментов сухих листьев по парковке «ФлэпДжеккерс». Птица, сидевшая на отбойнике, взлетела, когда листья понесло к ней. Глупые листья – им никогда не поймать эту птицу.

Если только он не убьет ее камнем и не оставит лежать там. Они будут так ему благодарны, объявят Королем листьев.

Ха-ха.

Он злобно пнул горку листьев.

Черт. Ему захотелось плакать. Почему? Что случилось? Отчего он так загрустил?

Он поехал по городу, в котором прожил всю жизнь. Вода в реке стояла высоко. У начальной школы появилась новая велосипедная стойка. Когда он проезжал мимо «Псарни Флэннери», миллионы собак, как обычно, прыгали на сеточную ограду.

Рядом с псарней находилась «Греческая кухня Майка». Как-то раз, когда он учился в своем жутком седьмом классе, мама повела его к Майку выпить колы.

– Что у тебя за проблемы, Ал? – спросила мама.

– Все меня обзывают жирным, – сказал он. – А еще говорят, что я хитрожопый и люблю командовать.

– Ну, что ж, Ал, – сказала она. – Ты любишь командовать, и ты жирный. И я думаю, ты довольно хитрожопый. Но знаешь, что еще про тебя можно сказать? У тебя есть то, что называется нравственная храбрость. Если ты знаешь, что поступаешь правильно, то ты так и будешь поступать, чего бы это ни стоило.

Мама иногда могла нести околесицу. Один раз она сказала, что по тому, как он бежит по лестнице, она уверена, из него получится выдающийся альпинист. Один раз, когда он получил В с минусом по математике, она сказала, что ему следует стать астрономом.

Добрая старая мама. Она всегда находила способ сказать что-нибудь такое, чтобы он почувствовал себя особенным.

Его вдруг бросило в жар. Он почувствовал, что мама смотрит на него с небес, строго, но не без насмешки, как, бывало, смотрела на него, словно говоря: Привет, мы, случайно, ничего не забыли?

Ну да, так получилось. Он случайно, ни о чем таком не думая, сдвинул что-то с места, на котором оно лежало. Ногой. Потому что пнул по ошибке.

Мама прищурилась на небесах.

Они поступали со мной подло, сказал он.

Мама на небесах топнула ногой.

Что он должен теперь делать? Мчаться назад, показать им, где ключи? Тогда они поймут, что это его рук дело. К тому же Донфри, наверное, давно ушел. Может, у жены Донфри есть запасные ключи. Впрочем, ее там не было. Ну, кто-нибудь может довезти Донфри до дома. После того как он какое-то время проведет в бесплодных поисках. А потому опоздает, и им придется менять распорядок у детей…

Черт.

Да ничего страшного – переживут. От этого никто не умирал. Девочка подождет еще месяц-другой…

Рустен съехал на проезд, выложенный белым камнем. Нужно подумать. К забору подбежал йоркширский терьер и формально его облаял. Потом подошла курица. Ха. Курица и терьер живут в одном дворе. Стоят рядышком, смотрят на Рустена.

Эврика.

Он понял, как это сделать.

Он украдкой проскользнет назад, словно и не уезжал никуда. Все вокруг будут искать бумажник и ключи. Некоторое время он посмотрит на них со стороны. Когда они будут готовы сдаться, он скажет: Я думаю, вы уже искали под теми трубами?

Нет, не искали, скажет Донфри.

Может, стоит попробовать, предложит Рустен.

Они позовут кого-нибудь, перенесут трубы и увидят там бумажник и ключи.

Вау, скажет Донфри. Ты удивительный.

Вот так осенило. Просто я умственно исключил все другие возможные варианты.

Наверное, я тебя недооценивал, скажет Донфри. Мы должны как можно скорее пригласить тебя домой.

В особняк? спросит Рустен.

И еще, Ал, скажет Донфри. Извини за тот случай, когда я ушел из твоего магазина. Это было грубовато. И еще, Ал. Извини, что прежде назвал тебя Эдом.

Назвал? скажет Рустен. А я как-то даже и не заметил.

Обед в особняке пройдет хорошо. Вскоре он станет практически членом семьи. Он будет заходить, когда его душе угодно. Это будет прелестно. Прелестно ошиваться в особняке. Иногда, может, и мальчики смогут заглянуть. Хотя им нужно будет сказать, чтобы ничего не разбили. Борьбой пусть занимаются на улице. Уж чего-чего, а чтобы что-то разбили в доме его друзей – нет, он этого не допустит. Он представил себе красавицу-жену Донфри, расстроенную побоищем, учиненным мальчиками. Представил, как она падает в кресло и рыдает.

Спасибо, ребята, огромное вам за это спасибо. Идите на улицу. Идите на улицу и сидите там тихо.

А вот полная луна висит за большим окном, а они с Донфри в смокингах, а жена Донфри в чем-то с глубоким декольте и золотом.

Обед великолепен, говорит он. У вас все обеды великолепны.

Это тот минимум, которым мы тебе обязаны. Ты просто спас нас тогда, когда я так по-идиотски потерял ключи.

Ха-ха, да ну, ты все еще помнишь? говорит Рустен.

И рассказывает, как было дело: как у него все это случайно и незаметно для него получилось, а потом его осенило, и он понесся назад, чтобы помочь.

Ничего себе, говорит Донфри.

Для этого нужно иметь немалое мужество, говорит жена Донфри. Чтобы вот так вернуться.

Я бы сказал, для этого требуется нравственная храбрость, говорит Донфри.

Твоя честность заставляет нас лишь больше восхищаться тобой, говорит жена Донфри.

И Мэг там тоже была. Она что там делала? Ну, ладно, пришла – пусть остается. Мэг была молодчина. И поговорить умела. Донфри оценят ее хорошие качества. Так же, как они оценят его хорошие качества. И разве маме не понравится, что ее дети наконец получают то, что заслуживают от умудренных людей в красивом особняке?

Странный нечаянный удовлетворенный звук вывел Рустена из его забытья.

Ха.

Какого черта. Где это он?

Терьерчик нюхал курицу. Курица, казалось, не возражала. Или не обращала внимания. Курица навела на него, на Ала Рустена, лазерный луч своего взгляда.

Да, верно. Только ничего такого и не было. И он не несся стремглав назад. Ведь они же его мигом раскусят. Да еще задницу надерут. Люди всегда его мигом раскусывали и надирали ему задницу. Когда он украл солнцезащитные козырьки к очкам у Кирка Деснера, ребята из команды тут же его раскусили и надрали ему задницу. А когда он изменил Сил, Сил тут же его раскусила, разорвала их помолвку и изменила ему с Чарльзом, и то было самое сильное надирание задницы, из всех предыдущих, за всю жизнь, которая, как казалось ему совсем недавно, состояла просто из серии все усиливающихся надираний задницы.

Он, как всегда, обратился мыслями к маме в поисках поддержки.

Неужели этот придурок Донфри никогда в жизни не совершал ошибок? сказала мама. Неужели он никогда ненароком не поучаствовал в чем-то плохом, что, к прискорбию, случилось? А теперь хочет заклеймить тебя хером моржовым, подонком, незрелым человеком из-за одной маленькой ошибки? И это кажется справедливым? Ты не думаешь, что ему, вероятно, иногда в жизни требовалось прощение?

Может быть, сказал Рустен.

Ах, наверняка, сказала мама. Я знала тебя всю твою жизнь, Ал, ты не мелкая душонка. Ты Ал Рустен. Не забывай об этом. Иногда ты думаешь, будто с тобой что-то не так, но каждый раз выясняется, что нет, все в порядке. Зачем мучить себя мыслями об этом и тем самым упускать прелесть текущего мгновения?

Мамин голос в его голове приободрил Ала.

Он вырулил из проезда. Мама права. Мир прекрасен. Рядом находилось кладбище пионеров Запада с покосившимися, пожелтевшими камнями. А вот – очень оживленная станция «Джиффи Луб». Плотный шар птиц вытянулся в линию, а затем они расселись на ветвях расколотого молнией дерева. Он знал, что на самом деле в его голове не мама. Он просто представляет себе, что сказала бы мама. Кто может знать, что сказала бы мама? Она ближе к концу стала свихнувшейся старухой. Но ему ее явно не хватало.

Он снова подумал о девочке-калеке. Они не успели в назначенное время, и им придется ждать нового назначения. До единственного имеющегося окна оставалось еще несколько месяцев. В темноте ночи она сгибалась к своей кривой ноге и стонала. Она уже была совсем рядом, в двух шагах от…

Это был полный бред. Это был негатив. Ты должен позволить начаться исцелению. Это все знали. Ты должен любить себя. Что было позитивного? Магазин: придумать способы его улучшить, сделать хоть чуть-чуть поприличнее, вернуть к жизни. Он оборудует там кофе-бар. Выбросит старый заляпанный ковер. Вот, он уже чувствует себя лучше. Нужно иметь повод для радости. Радость дает тебе силы. Когда он сделает магазин рентабельным, он пойдет дальше, сделает его супер. К его приезду у магазина каждое утро будут выстраиваться очереди. Он представил себе, как протискивается через толпу и, кажется, все спрашивают у него с улыбками и похлопыванием по спине, не хочет ли он баллотироваться в мэры? Не хочет ли он сделать для города то, что сделал для «Блеска былого»? Ха-ха, вот будет развлекуха – баллотироваться в мэры. Какого цвета будут его знамена? Какой у него лозунг?

АЛЛО, АЛ РУСТЕН ПРИВЕТСТВУЕТ ВАС, ДРУЗЬЯ.

Неплохо.

АЛ РУСТЕН, ЛУЧШИЙ ИЗ НАС.

Немного тщеславно.

АЛ РУСТЕН: ТАКОЙ ЖЕ, КАК ВЫ, ТОЛЬКО ЛУЧШЕ.

Ха-ха.

Вот тебе твой магазин. Никто не стоит в очереди. Со свалки принесло грязный кусок брезента и прилепило к окну. За свалкой располагался виадук, где ошивались бродяги. Эти бродяги уничтожали его…

Кажется, они предпочитали, чтобы их называли «бездомные». Где-то он об этом читал? «Бродяга» – это пренебрежительно? Господи боже, для этого железные нервы нужны. Человек ни дня в жизни не проработал, шляется по городу, ворует пироги с подоконников, а потом начинает кричать о своих правах? Он хотел подойти к бездомному и назвать его бродягой. И он это сделает, непременно, схватит этого чертова бродягу за шкирку и скажет, Слышь, бродяга, ты уничтожаешь мой бизнес. Я уже два месяца не могу заплатить аренду. Возвращайся в чужеземную страну, из которой ты, вероятно…

Нет, он правда ненавидел этих побирушек, которые ходят мимо его магазина с незатейливыми самодельными плакатиками. Писать хотя бы правильно они могут научиться? Вчера тут ходил один с таким плакатиком, на котором было написано ПОМОГИТЕ ПОЖАЛУЙСТА БИЗДОМНОМУ. Ему орать во все горло хотелось: Эй, мне жаль, что ты остался биз дома!» Они под этим виадуком столько времени торчат – могли хотя бы ошибки друг у друга исправлять…

Когда он припарковал машину, у него в голове странным образом не осталось никаких мыслей. Где он? Магазин. Угу. Где его ключи? На том же старом уродливом шнурке, который никак не вытащить из кармана.

Господи, ему невыносимо думать, что нужно зайти внутрь.

Он просидит там в одиночестве целый день. Зачем ему это нужно? Ради чего? Ради кого?

Мэг. Мэг и мальчики на него рассчитывают.

Он посидел минуту, глубоко дыша.

По улице шел старик в грязной одежде, тащил за собой кусок картона, на котором наверняка спал. Зубы гнилые, глаза слезятся и красные. Рустен представил, как он выпрыгивает из машины, кулаком сбивает человека на землю, а потом пинает, пинает его, учит, преподает ценный урок правильного поведения.

Человек чуть улыбнулся Рустену, и Рустен слабо улыбнулся ему в ответ.