Жребий был брошен, и Винсент смирился с новой жизнью. Словно стремясь искупить годы изоляции и месяцы праздности, он принял новую роль с бешеным рвением, которое будет отныне характерно для всех его начинаний. За одну ночь неотесанный провинциальный недоросль, в разбитых ботинках и с сеткой жуков, превратился в начинающего бизнесмена и, как он сам виделся себе, «космополита» в самом космополитичном из голландских городов. Он примерил на себя летний гардероб молодого щеголя (белые носки, соломенная шляпа); на смену одиноким часам на берегу Гроте-Бек пришли воскресные прогулки в компании светских молодых людей по пляжу Схевенингена – близлежащего курорта на Северном море. На работе он примерно исполнял роль протеже (как сам он впоследствии определял свое положение) прославленного основателя компании дяди Сента, по собственному признанию демонстрируя «вполне уместную гордость» тем, что носит то же имя.

Если Винсенту нужен был образец для подражания или наглядный пример того, что сулит ему будущее, достаточно было взглянуть на начальника, Хермануса Гейсбертуса Терстеха (которого все называли «Х. Г.»). На удивление солидный, трудолюбивый и уравновешенный для своих двадцати четырех лет, Терстех, очевидно, был человеком нового типа. Высокого положения он добился не посредством семейных связей – что было бы в порядке вещей, – а исключительно благодаря собственным заслугам. Еще подростком он начал работать в книжной лавке в Амстердаме и уже тогда выказывал в делах трезвый прагматизм – едва ли не главное достоинство с точки зрения голландцев. Все это в сочетании с феноменальной памятью, цепким вниманием к мелочам, прекрасными манерами и умением одеваться позволило быстро завоевать доверие Сента Ван Гога, который, несомненно, узнавал самого себя в этом обходительном и умном молодом человеке. Когда Терстех получил должность управляющего флагманским магазином, стаж его работы в фирме составлял всего шесть лет.

Херманус Гейсбертус Терстех

Молодой начальник проявлял особую заботу о новом сотруднике компании. По всей вероятности, он приглашал Винсента на чашку кофе в квартиру над магазином, где жил с молодой женой Марией и грудной дочерью Бетси.

Винсента многое восхищало в Терстехе. Как и Винсент, он любил книги и читал на нескольких языках. В свои молодые годы будучи лидером литературного сообщества Гааги, он любил поговорить о книгах, а Винсент любил его послушать. Терстех «излучает поэзию», писал Винсент брату. «Он произвел на меня сильное впечатление, – вспоминал он позднее, – я смотрел на него как на существо иного порядка».

Вдохновленный примером Терстеха, Винсент с увлечением принялся осваивать новое дело. «Я очень занят и рад этому, – писал он Тео, – потому что это как раз то, что мне необходимо». Бо́льшую часть времени он проводил вдали от взоров посетителей – на складе, где велась основная повседневная работа магазина: здесь выполнялись заказы, служившие главным источником доходов. Найдя в обширном инвентаре заказанную репродукцию, Винсент аккуратно монтировал ее в раму и упаковывал для пересылки почтой. Иногда он занимался упаковкой картин в отделе доставки или обслуживал покупателей в магазине художественных товаров (сохранившемся от изначального предприятия Сента).

В этом многопрофильном «универмаге искусства» размещались также реставрационная и багетная мастерские и даже проводился аукцион, и всюду могла потребоваться его помощь. В роскошной художественной галерее магазина постоянно нужно было оформлять выставки, вешать картины или снимать их и переносить в другое помещение для частных просмотров. Чтобы снизить расходы, Терстех, верный заветам Сента, обходился минимумом сотрудников. В магазине было всего два помощника, включая Винсента, и оба трудились от рассвета до заката шесть дней в неделю, с понедельника по субботу. Разумеется, грубую работу, вроде чистки и мытья полов, выполняла прислуга (традиционно для того времени – вездесущая и невидимая), но в суматохе напряженного рабочего дня Винсент был у всех на подхвате и выполнял любые поручения: от протирания картинных рам до оформления витрин.

В пылу энтузиазма Винсент, со свойственной ему непредсказуемостью, проявил горячий интерес к предмету, который раньше не вызывал у него особенного любопытства, а именно к искусству. Он запоем читал книги о художниках, о художественных течениях и коллекциях Нидерландов и других стран. Он следил за иностранными художественными журналами (в просвещенном интернациональном гаагском обществе они были в большом ходу). Он наверняка часто посещал расположенную в двух шагах от Платс галерею Маурицхёйс, где хранилась королевская коллекция. Здесь были в изобилии представлены шедевры живописи Золотого века, такие как «Вид Делфта» Вермеера и «Урок анатомии» Рембрандта. Винсент совершал паломничества в Амстердам, чтобы увидеть «Веселого пьяницу» Франса Халса и, конечно же, «Ночной дозор» Рембрандта; в Брюссель – чтобы полюбоваться драгоценными творениями фламандских «примитивов» (так Винсент называл старых мастеров, вроде Яна ван Эйка и Ганса Мемлинга); в Антверпен – взглянуть на работы Рубенса. «Ходи в музеи при любой возможности, – советовал Винсент брату, – надо знать живопись старых мастеров».

Интересовали его и «новые мастера», то есть современные голландские художники, наподобие Андреаса Схелфхаута и Корнелиса Спрингера, которым особенно благоволил его дядюшка. Их произведения он видел не только на стенах галереи «Гупиль и K°», но и в других галереях, на местных художественных базарах, в грудах антиквариата, а также в недавно открывшемся Музее современного искусства, расположенном в нескольких кварталах от дома, где жил Винсент.

Вероятно, уже тогда Винсент мог заметить первые признаки грядущей революции в искусстве. То тут, то там среди бесконечных мельниц, городских видов, кораблей в бурном море и идиллических сценок катания на коньках (излюбленных сюжетов голландской живописи на протяжении столетий) он обнаруживал совсем другие картины – в основном пейзажи, удивлявшие размытыми формами, свободными мазками, приглушенным цветом и живым, прозрачным светом. Эти работы совершенно не были похожи на окружавшие их скрупулезно выписанные картины с четким рисунком и насыщенным цветом. Тогда еще непривычные для восприятия, они наверняка казались Винсенту, как и многим его современникам, незавершенными. Но вскоре Терстех начал их покупать, и авторы стали наведываться в магазин за материалами и заодно знакомились с юным сотрудником, носящим такое громкое имя. В первой половине 1870-х гг. Винсент видел работы и, скорее всего, был знаком с Йозефом Израэлсом, Якобом Марисом, Хендриком Виллемом Месдахом, Яном Вейсенбрухом и Антоном Мауве. Все они были приверженцами нового движения, вскоре получившего название гаагской школы, главной заслугой которой станет освобождение голландского искусства от навязчивых сравнений с образцами Золотого века.

Винсент, несомненно, слышал о новых веяниях в голландской живописи: работая на пленэре, художники-новаторы вроде Израэлса, побывавшие в далекой французской деревне Барбизон, теперь стремились запечатлеть на холсте «девственное впечатление» от природы. Винсент с готовностью добавил работы «новых» голландских художников и их французских собратьев – Камиля Коро и Шарля Жака – в экспозицию своего musée imaginaire. Терстех же стал осторожно выводить их на рынок. Тем не менее пройдет еще целое десятилетие, прежде чем картины барбизонцев прочно обоснуются на обитых парчой стенах «Гупиль и K°».

Революционные перемены в национальном искусстве отвлекли внимание голландцев от другой группы французских художников, которые усвоили уроки барбизонцев, но нашли им совершенно особое применение. Осенью 1871 г. в Голландию прибыл молодой французский художник по имени Клод Моне, но в галерее на Платс никто не придал этому значения.

Как бы Винсент ни интересовался новыми художественными веяниями, основное образование в области искусства он получал в торговой фирме «Гупиль и K°», где через его руки ежедневно проходил настоящий калейдоскоп изображений: ксилографий, гравюр, офортов, литографий, фотогравюр, фотографий, иллюстрированных альбомов и художественной периодики, каталогов компании, книг о художниках и различных специальных изданий. К тому времени фирма «Гупиль и K°» в совершенстве овладела искусством продажи своей продукции на любых рынках, максимально используя успех каждой знаменитой картины. Репродукции популярных картин, как акции успешных компаний, пользовались огромным спросом, а потому создавались во всех возможных вариантах – любого размера, качества и цены (последняя была порой сопоставима со стоимостью оригинала).

В каталоге фирмы имелось абсолютно все, что нравилось публике, – от пышно обставленных исторических фантазий Поля Делароша до домашних сценок Гуго Мерля; от полных контрастов света и тени библейских образов Рембрандта до благочестивых изображений Иисуса работы Ари Шеффера (они более чем на век станут каноном изображений Христа); от соблазнительных пастушек Адольфа Бугеро до восточных соблазнительниц Жана Леона Жерома; от динамичных батальных сцен до сентиментальных сценок из жизни итальянских крестьян; от романтических видов венецианских каналов до ностальгических пейзажей Голландии XVII в.; от охоты на тигров в Африке до заседаний английского парламента; от игры в вист до морских сражений; от магнолий Нового Света до египетских пальм; от бизонов посреди американских прерий до королевы Виктории на троне. Все эти образы ежедневно мелькали перед жадными глазами Винсента. «Хлыст, постоянно подстегивающий воображение, – так отозвался о массивных каталогах продукции „Гупиль и K°“ один современник. – Перелистывая их, какие путешествия мысленно совершаем мы, о каких приключениях грезим, какие картины представляем себе!»

Галерея «Гупиль и Кº», Гаага

Винсент оценивал произведения, сменявшие друг друга на его столе, не слишком придирчивым взглядом торговца. (И в будущем он почти никогда не отзывался критически о художественных произведениях или художниках.) Он вовсе не боялся утонуть в этом море изображений, – казалось, его энтузиазм только усиливался. «Восхищайся, восхищайся, – писал он Тео примерно в то время, – большинство людей не делают этого в достаточной мере». Когда он попытался перечислить своих «любимцев», список разросся до шестидесяти имен знаменитых и малоизвестных художников. Голландские романтики, французские ориенталисты и швейцарские пейзажисты соседствовали здесь с бельгийскими крестьянскими художниками, британскими прерафаэлитами, соотечественниками из гаагской школы, барбизонскими новаторами, фаворитами французского Салона… «Впрочем, я мог бы продолжать бесконечно, – подытоживал Винсент, – есть ведь еще старые мастера, к тому же я наверняка забыл упомянуть кого-нибудь из лучших современных художников». Но и это еще не все: почти десять лет спустя он сознался в прошлой любви к безвкусным глупым изображениям аристократической жизни кисти современных итальянских и испанских художников. «Эти ослепительные павлиньи перья! – вспоминал он виновато в 1882 г. – А ведь они казались мне прекрасными».

Складывалось впечатление, что Винсент действительно начал новую главу своей жизни, оставив позади переживания юности, – как он оставил в родительском доме бутылку с жуками и рыболовную сеть. В некотором смысле годы одиночества наделили его навыками, идеально подходящими для новой работы. Наблюдательность, которую он развил, разглядывая птичьи гнезда и лапки жуков, теперь помогала ему замечать малейшие недостатки поздних оттисков с печатной доски и видеть стилистические различия между репродукциями одной и той же картины, выполненными разными граверами. Увлеченность коллекционированием и классификацией в сочетании с поразительной памятью помогли ему изучить все, что только можно было изучить, находясь на его месте: от изобилия картин и репродукций в хранилище до огромного ассортимента товаров для художников в магазине. Привычка к одиноким занятиям и педантичность, выработанная часами заботливого оформления коллекций, теперь могли пригодиться для упаковки товара или оформления выставочной витрины.

Прирожденный «комбинатор», Винсент особенно преуспел в обнаружении взаимосвязей между изображениями: он сразу видел схожесть авторского «почерка», тематическую и стилистическую близость и родство трудноуловимых качеств, вроде настроения и «весомости» (рядом с полотнами Коро любая работа Месдаха кажется «тяжеловесной», отмечал Винсент). Он давал советы друзьям (и, конечно же, клиентам фирмы), как лучше составить альбом для вырезок, куда вклеивались репродукции любимых картин, – такие альбомы тогда как раз вошли в моду. «Основное их достоинство в том, что можно расположить [картины] так, как тебе нравится», – объяснял он. Винсент завел и собственную коллекцию (первым его приобретением были итальянские «павлиньи перья»), которую дополнял, редактировал и перекомпоновывал до конца своей жизни, каждый раз стремясь достичь более точного соответствия своим представлениям о порядке и «взаимоотношениях» произведений.

Благодаря обширным ли знаниям и энтузиазму, семейным ли связям Винсент вскоре получил право общаться непосредственно с посетителями в обитой плюшем и похожей на комфортабельную гостиную галерее «Гупиль и K°», где на темных стенах висели картины в резных позолоченных рамах, а на турецких диванах вальяжно восседали джентльмены в цилиндрах. Через несколько лет Винсент уже работал с лучшими клиентами. Если нужно было убедить покупателя в художественной ценности и уникальности репродукции («существует всего четыре или пять таких отпечатков, негативы были повреждены»), в том, что этот художник или этот сюжет сейчас в моде и пользуется повышенным спросом, он демонстрировал интуитивную находчивость. В 1873 г. Винсенту доверили участвовать в ежегодных поездках фирмы в Брюссель, Антверпен, Амстердам и другие города. Целью этих поездок было привлекать клиентов и демонстрировать им nouveautés – новинки каталога. В какой-то момент Винсент освоил и бухгалтерское дело. Он уверенно чувствовал себя на своей должности и убеждал родителей, что ему больше никогда не придется искать работу.

Однако никакой успех, настоящий или будущий, не мог скрасить его одиночества. Через десять лет Винсент вспоминал первые годы в Гааге как «скверное время». Поначалу он наверняка объяснял свое уныние болью разлуки. «Начало чего-то нового – это, наверное, самое трудное в жизни», – сочувственно писал он Тео, когда в 1873 г. тот поступил на службу. Однако после двух лет работы в фирме пришлось признать, что его душевные страдания далеко не сводились к тоске по дому. Несмотря на городские развлечения, несмотря на почти семейный комфорт (в Гааге у него было много родни), несмотря на долгие часы напряженной работы, Винсент по-прежнему страдал от изоляции, которую, как видно, привез с собой с зюндертских пустошей.

Сотрудников в магазине было наперечет, и в течение дня они работали как заведенные – столько общения было бы трудно выдержать даже самому коммуникабельному человеку. Два помощника – Винсент и Теунус ван Итерсон – не имели права одновременно уходить не только в отпуск, но и на перерыв. Семейные связи Винсента, о которых поначалу напоминали частые визиты его дяди в магазин, безусловно, выделяли его среди остальных сотрудников, даже если оставить в стороне личные качества молодого человека со странным и вспыльчивым характером. К тому времени измученный болезнями Сент стал придирчив, раздражителен и брюзглив. Поэтому Терстех и все остальные с облегчением вздыхали, когда он уезжал в Париж или на Ривьеру. «Капризный, вечно всем недовольный, – вспоминал Терстех позднее, – он без конца зудел одно и то же».

Зимой 1870 г. Сент чуть не умер от тяжелой болезни, и Терстех полностью взял на себя управление делами магазина на Платс. Почти сразу же его отношение к племяннику покровителя изменилось. Неизменно вежливому и полному достоинства Терстеху никогда не нравились неотесанные манеры Винсента, которые он списывал на его деревенское воспитание. (По мнению Терстеха, отец Винсента по всем статьям уступал своему брату, образованному и светскому Сенту.) Теперь же презрение молодого управляющего стало выражаться открыто – в резких словах и насмешливом пренебрежении. Винсент реагировал с той же мучительной двойственностью, которая была свойственна его отношениям с отцом: в душе страдая от положения отверженного, при начальнике он вел себя робко и почтительно. («Я держал дистанцию», – вспоминал он впоследствии.)

Под Рождество 1870 г., через полтора года, проведенных в Гааге, Винсент по-прежнему чувствовал себя несчастным. Дом семьи Рос, в котором он жил, находился недалеко от магазина и всегда был полон людей: семья была многочисленной и, кроме того, здесь снимали комнаты несколько молодых людей возраста Винсента (в том числе его коллега Итерсон). Но никто из них, очевидно, не искал общества Винсента. Он вернулся к прежним привычкам, предпочитая катанию на коньках со своими соседями по дому одинокие прогулки в близлежащих деревнях. И родители Винсента, и его дядя Сент досадовали, что за годы жизни в Гааге он, несмотря на широкие возможности и упорные наставления родственников, так и не смог найти себе хорошую компанию (Винсент впоследствии признавал справедливость этих упреков). Однако светская жизнь требовала денег, а скромного жалованья Винсента не хватало даже на то, чтобы оплачивать комнату и стол, поэтому отцу приходилось поддерживать его материально. «Настоящая бедность», – напишет он позже о том времени. Даже на Рождество он не мог съездить домой – билет на поезд до Зюндерта стоил дорого, а кроме того, всегда существовала возможность, что Терстех отменит его отпуск (такое случалось – в праздничный сезон магазин работал особенно напряженно). К тому же в ноябре 1870 г. из дома пришли ужасные вести: семья покидает Зюндерт. Через двадцать два года жизни в Зюндертском приходе Дорус получил назначение в Хелворт – городок в двадцати пяти милях от Бреды, где очередной вымирающей общине Брабанта нужна была помощь упорного сеятеля. В том году члены семьи Ван Гог в последний раз отпраздновали Рождество в Зюндерте. К февралю 1871 г. они навсегда покинули пасторский дом, сад, ручей и вересковые пустоши.

В приступе ностальгии, которую всколыхнул переезд семьи, Винсент обратился к Тео, своему единственному союзнику в родительском доме.

Первые попытки связаться с некогда обожавшим его братом оказались напрасными. Хелвортские друзья Тео – молодые люди из семьи Де Йонге ван Звейнсберген, родители которых убедили Доруса и Анну покинуть Зюндерт, были о Винсенте такого же мнения, как и все остальные: странный и сложный молодой человек, который был ни на что не годен. Когда он приезжал погостить, молодые люди смеялись над ним за его спиной. Годы спустя они вспоминали, что Тео разделял их невысокое мнение о брате. «Он даже высказывал его вслух, – вспоминал один из них. – Они не были особенно близки».

В августе 1872 г., возможно поддавшись настойчивым уговорам Винсента, Тео приехал в Гаагу навестить его. Ему было пятнадцать, почти столько же, сколько Винсенту, когда он покинул отчий дом. За несколько дней, которые братья провели вместе, Винсент привык к компании Тео. Они ходили в Маурицхёйс, где старший брат мог похвастаться перед младшим своими поразительными познаниями в области искусства. Но чаще они просто гуляли. Известно, что однажды, когда они решили пойти на пляж в Схевенингене, Винсент предпочел променаду по модному бульвару, застроенному дорогими особняками, путь через лес. В другой раз, возможно чтобы побывать на дне рождения одного из многочисленных родственников, они отправились в противоположном направлении: на восток, в сторону Рейсвейка.

Братья шли по бечевнику – дороге вдоль Рейсвейкского канала, по которой в безветренные дни лошади (и люди), как и встарь, буксировали по воде грузы. Они задержались у мельницы XVII в., построенной для осушения лугов за дамбой. Водяное колесо семи метров в диаметре крутилось, продолжая свой извечный сизифов труд. Из открытого окна в нижнем этаже мельник продавал печеного угря и молоко – пенни за стакан. Подкрепившись, они продолжили свой путь на праздник в доме на берегу канала. Когда все гости собрались для фотографирования, братья вместе стали в заднем ряду: Тео послушно застыл, Винсент же, видимо, вел себя беспокойно, в точности как дети в переднем ряду: и дети, и Винсент на фотографии вышли нерезко.

Как и прощание в Зевенбергене под дождем, эта прогулка в Рейсвейк вскоре приобрела для Винсента обаяние прекрасного мифа. Спустя годы он будет с горькой ностальгией вспоминать «то далекое время, когда… мы вместе ходили в Рейсвейк и пили у мельницы молоко». Воспоминания того дня он называл одними из самых прекрасных и сожалел о том, что «то, что он видел и чувствовал, невозможно выразить на бумаге». На всю жизнь дорога в Рейсвейк и весь тот день останутся для него воплощением потерянного рая душевного сродства двух братьев, неразрывно связанных, «чувства, мысли и надежды которых были едины». Было ли это на самом деле так – отрекся ли Тео от насмешек, изменил ли свое невысокое мнение о брате, – не имело значения. Одинокому на службе, чужому семье, изгнанному из дома своего детства, Винсенту нужно было верить, что он наконец нашел друга.

Всю жизнь счастливые воспоминания будут служить Винсенту противоядием от одиночества – прошлое станет лекарством от настоящего. Сразу после отъезда младший брат стал для Винсента waarde Theo: «Дорогой Тео! Я скучал по тебе первые несколько дней; странно было не обнаружить тебя, когда вечером я вернулся домой». Так началась переписка, которой было суждено стать одним из величайших документов человеческой жизни.

По пути в Рейсвейк молодые люди среди прочих тем вряд ли могли избежать разговора о женщинах, а если так, то почти наверняка звучало имя Каролины Ханебек – привлекательной молодой блондинки, которая в тот день тоже должна была быть на празднике. Она принадлежала к числу обширной гаагской родни Ван Гогов и Карбентусов. Дочь от первого брака мужа одной из теток, для Винсента и Тео Каролина была родней достаточно близкой, чтобы обращаться друг к другу по семейным прозвищам, и одновременно достаточно далекой, чтобы стать объектом романтической привязанности.

Отец Каролины Карл Адольф Ханебек держал успешный бизнес и владел большим особняком по соседству со Спёйстрат, где с давних времен жили семьи Ван Гог и Карбентус. Все это заставляло учащенно биться сердце пылко привязанной к буржуазным ценностям Анны Ван Гог. «Такие хорошие, солидные люди, – говорила она о семье Ханебек, поощряя сына. – Для твоего развития общение с ними было бы очень полезным».

Но Винсент и без материнской подсказки оценил привлекательность девятнадцатилетней Каролины Ханебек. Открытая, беззаботная, раскованная (если судить по ее письмам), она была прямой противоположностью своему угрюмому молодому кузену. Она любила музыку – не мрачные гимны, торжественно исполнявшиеся в гостиных образованного общества, а веселые популярные мелодии, наподобие «Riez, riez, mes jeunes amours», – песенки, шедшие вразрез с правилами приличия хотя бы по причине французского языка. Ей нравилось развлекаться, она вела себя с той простой прямотой, которую в чопорном гаагском обществе мужчинам легко было принять за флирт. Но даже строгий Дорус Ван Гог отмечал очарование юной Каролины, называя ее «самым изысканным цветком». На том семейном празднике на берегу Рейсвейкского канала ее прическу и правда украшали полевые цветы.

Некоторое время Винсент был, по-видимому, сильно увлечен Каролиной и издали о ней вздыхал. Из его записей, сделанных позднее, можно понять, что она была его первой большой и чистой любовью. Он описывает свою страсть как «умственную», но не «физическую». «Половина меня лишь воображала влюбленность, – писал он, – вторая же и в самом деле была влюблена». Если считать это признанием в любви, то ее декларировал не тот романтичный голос ухажера, который слышала Каролина, но запальчивый от внутренней борьбы, сварливый голос, каким Винсент привык укрощать страсть (в себе и в других), – голос одинокого отчаяния.

«Я хотел только отдавать, – вспоминал он, – и не просил ничего взамен». Неизвестно, выказывал ли Винсент как-либо свое чувство, но нет сомнений в том, что оно осталось безответным. К тому дню, когда они с Тео шли на праздник, ему наверняка было известно, что Каролина Ханебек обручена со своим кузеном Виллемом ван Стоккумом. Возможно, именно в тот день их помолвка была объявлена – на общем фото Каролина стоит рядом с ван Стоккумом и игриво демонстрирует свою руку, словно хвастаясь кольцом на пальце.

Реакция Винсента на помолвку была категоричной. «Если я не могу найти себе порядочную женщину, – говорил он Тео, – придется найти дурную… Я скорее буду с последней потаскухой, чем останусь один». Понукаемый больше одиночеством, чем либидо («Мои физические желания тогда были довольно слабы», – признавался он позже), он начал ходить к проституткам.

Найти их в Гааге не составляло труда. Всего в нескольких кварталах от «Гупиль и K°», в лабиринте средневековых деревянных зданий, который представляла собой улица Гест, Винсент мог обрести абсолютно все, кроме искренней привязанности. Несмотря на волну реформ 1860-х и 1870-х гг., согласно которым все бордели следовало регистрировать, а проститутки обязаны были проходить регулярные медицинские обследования, древнейшая профессия беспрепятственно процветала на улицах Гааги. На месте каждого публичного дома, закрывшегося под натиском запретительных законов, открывалась пивная или табачная лавка, где желающим предоставлялись «женские услуги». Позже, когда Тео переехал в Гаагу, Винсент предостерегал его от частых посещений этих мест, «если ты можешь без них обойтись», хотя «нет ничего страшного в том, чтобы заглянуть туда раз-другой».

Винсент начал посещать Гест не позднее осени 1872 г., когда ему исполнилось девятнадцать. Это были его первые походы за близостью, которую он до конца жизни не мог найти нигде, кроме темных улиц и портовых аллей. Нередко по приезде в новый город он прямиком отправлялся в бордель. По его собственным словам, иногда он приходил туда лишь затем, чтобы посидеть, выпить, сыграть в карты или поговорить – «о… жизни… заботах… невзгодах… обо всем на свете». Если хозяин борделя выставлял его за дверь, он стоял у входа и просто наблюдал за приходящими и уходящими посетителями. Когда его впускали, он вел себя обычным для завсегдатаев этих мест образом – обменивался грубыми шутками или вступал в похабные перепалки. Однако во время встреч наедине с «теми женщинами, что прокляты и презираемы», Винсент, видимо, был настроен сочувственно. Он признавался в «особой привязанности» к проституткам и со знанием дела рекомендовал Тео ходить только к тем, «к которым он что-нибудь чувствовал».

Впоследствии Винсент писал, что, преодолев первые несчастные годы, он стал чувствовать себя в Гааге «гораздо лучше». Впрочем, это не мешало ему болезненно переживать некие неприятности, о природе которых можно только догадываться. Скорее всего, речь шла об интимной связи, возможно, с женщиной низкого социального положения. Реакция родителей так испугала Винсента, что он «был буквально охвачен паникой»; резкой была и реакция Терстеха, к которому он в отчаянии обратился за советом: Винсент ведет себя недопустимым образом, он должен немедленно прекратить это, иначе в дело вмешается семья и ему по суду назначат опекуна. Даже спустя десять лет Винсент вспоминал угрозы Терстеха как ужасное предательство: «Я немедленно пожалел, что рассказал ему о происшедшем».

К Рождеству слухи «о происшедшем» дошли до Сента Ван Гога. Винсент всегда подозревал, что тут не обошлось без Терстеха. «Теперь я почти уверен, – писал он спустя несколько лет, – что тогда он говорил обо мне вещи, которые выставили меня в дурном свете». Терстех или кто-то еще доложил о его неблаговидном поведении, это немедленно повлекло за собой печальные последствия. Профессиональная пригодность Винсента обсуждалась теперь на самом высоком уровне. В октябре 1872 г. семейный летописец тетушка Митье поведала о сомнениях в отношении племянника Винсента – сомнениях, которые могли исходить только от ее брата Сента: «Иногда кажется, что он ведет себя вполне подобающе, а иногда с точностью до наоборот».

Когда слухи об этих сомнениях достигли пасторского дома в Хелворте, родители забили тревогу. Материальное положение семьи было тяжелым, как никогда. Перспектива снова взвалить на себя содержание старшего сына, как и страх очередного позора, которого не миновать, если он к ним явится, заставили их бросить все силы на то, чтобы Винсент не потерял работу. «Можешь себе представить, – писали Тео родители, – как мы старались решить проблему Винсента».

Тем временем общение с отцом, как позднее вспоминал Винсент, все чаще омрачалось для него всякими «неприятными вещами». Пытаясь воздействовать на своего непутевого сына, Дорус завалил его наставительными и воодушевляющими письмами, стихами и брошюрами, без конца призывая «бороться с собой», «покаяться в слабостях» и «отвратить свое сердце от служения греху». Возможно, по настоянию Доруса Винсент начал брать уроки катехизиса, но демонстрировал полное равнодушие к этому занятию. «С непоколебимостью человека, получившего религиозное воспитание, он считал себя атеистом», – писал один из гаагских соседей Винсента. Игнорируя отцовские призывы к раскаянию, он отправился искать утешения в светских «книгах о физических и нравственных недугах» – такого рода практические руководства по самосовершенствованию пользовались большой популярностью. На фотографии того времени Винсент выглядит хмурым (фото не понравилось даже его матери – выражение лица сына она назвала «кислым»).

Противостояние обострилось. Семейное Рождество наверняка было омрачено жестокими спорами: Винсент и его родители снова пытались урегулировать старые разногласия. К Новому году Винсент вернулся в Гаагу. Его сосед видел, как, сидя у камина, он «одну за другой спокойно кидал в огонь страницы подаренной отцом душеспасительной брошюры».

Первой жертвой потрясений в жизни Винсента стал его брат Тео. Финансовое положение в Хелворте было плачевным. Мало того что шансы старшего сына вновь оказаться на содержании родителей стремительно росли, над ним нависла угроза вытащить несчастливое число в призывной лотерее 1873 г. (Винсенту исполнялось 20 лет). В этом случае Дорус мог либо позволить сыну отправиться на Суматру усмирять восстание в колонии, что было бы неописуемым позором и поставило бы крест на его будущем, либо выбросить баснословные деньги, чтобы откупиться от службы. Семья нуждалась в дополнительном доходе, источником которого мог быть только Тео. После долгих обсуждений Дорус и Сент добыли ему должность помощника – такого же, как Винсент, – в брюссельском филиале «Гупиль и K°». Поначалу Тео сопротивлялся. В отличие от старшего брата он любил учиться, да к тому же Тео и подумать не мог о том, чтобы оставить своих друзей в Хелворте. Однако сыновний долг превыше всего. «Господь призвал тебя на эту работу», – писал ему Дорус. В начале января 1873 г. пятнадцатилетний Тео сел на поезд в Брюссель и уехал на заработки.

Анна и Дорус призывали нового сотрудника «Гупиль и K°» «стать таким же умным, как Винсент».

Негласно же они отчаянно старались сделать так, чтобы во всем остальном Тео ни в коем случае не пошел по стопам своего заблудшего брата. Они поселили Тео у пастора, который заодно готовил его к конфирмации, записали в «молодежный клуб», чтобы он проводил свободное время в подобающей компании (мера предосторожности «от дурного влияния»). Они постоянно напоминали ему о необходимости посещать церковь, хорошо одеваться, есть мясо, чтобы стать сильным, и слушаться начальника. Самые же суровые предостережения касались сексуальных злоключений и непочтения к религии – тех самых ловушек, в которые попал Винсент. «Твердо держись своих принципов, – писал Дорус. – Счастье можно обрести, только следуя по пути пристойности и истинного благочестия».

Несмотря на гнетущее поначалу чувство одиночества и недовольство преподобным хозяином дома, Тео преуспевал в Брюсселе. В течение первого же месяца службы юного помощника сдержанный по натуре управляющий магазином Тобиас Виктор Шмидт в своих отчетах отмечал способности Тео к торговле предметами искусства и предсказывал ему большой успех. «Отрадно, что ты так хорошо начал», – поздравлял сына Дорус, хваля его за «отвагу». На службе Тео изучал делопроизводство, а по вечерам занимался французским. Вскоре управляющий Шмидт проникся к самому молодому из своих помощников таким расположением, что предложил переехать в его квартиру над магазином. Сравнение с бедственным положением брата не заставило себя ждать. «Ты делаешь все правильно, – писала Тео мать, – по сравнению с жизнью, которую ведет Винсент».

Возможно, Винсент и рекомендовал брату тоже вступить на путь торговца искусством, но вряд ли он мог предположить, что это произойдет так быстро и что его отправят так далеко. Решение об отъезде Тео в Брюссель, похоже, застало Винсента врасплох. «Какие отличные новости я только что узнал из письма отца, – писал он Тео накануне нового, 1873 г. – От всей души желаю тебе успеха». Вскоре радость взяла верх над удивлением. «Я очень счастлив, что ты работаешь в той же компании», – писал он спустя пару недель. С течением времени Винсент стал рассматривать переезд Тео как залог укрепления дружеских отношений, завязавшихся между братьями в Гааге прошлым летом. «Нам по-прежнему нужно многое обсудить», – писал он радостно. Демонстрируя братскую солидарность, он всячески ободрял Тео, одновременно осыпая его советами и наставлениями. Он утешал Тео в одиночестве первой поры, памятуя о собственных переживаниях; поздравлял его с первыми достижениями; сочувствовал его адской занятости на работе. В переписке он рассуждал о художниках и постоянно просил Тео рассказать ему, «что он видел и какие картины ему понравились больше всего».

Новая роль Тео воплотила мечту Винсента обрести в брате товарища, разделяющего его интересы. Вдохновленный, он встретил новый год, горя вновь обретенным трудовым энтузиазмом. Он ездил по делам службы и встречался с клиентами. Он возобновил контакты с семьей и даже стал приобщаться к светским мероприятиям, вроде лодочных прогулок в компании других квартирантов семьи Рос. И после он всякий раз хватался за перо, чтобы поделиться впечатлениями с Тео. Временами его восставшее из пепла рвение к работе граничило с лихорадочным возбуждением: радея о своем юном подопечном в Брюсселе, он стремился стать для него идеалом, примером для подражания. «„Гупиль“ – замечательная компания, – писал он Тео. – Чем дольше ты здесь работаешь, тем большего стремишься добиться».

Но решение уже было принято: Винсенту предстоял отъезд из Гааги.

Сент и Терстех, скорее всего, пришли к этой мысли накануне Рождества, когда они во время традиционного совещания обсуждали планы на будущий год. Дорус, который всегда твердо отстаивал перед «важными господами» интересы сыновей, скорее всего, тоже приложил к этому руку. К концу января Терстех сообщил Винсенту, что, «вероятно, очень скоро» его переведут в филиал «Гупиль и K°» в Лондоне. Причина перевода осталась за рамками семейной хроники и переписки. Сам Винсент либо не знал, почему его переводят, либо не захотел говорить об этом брату, ограничившись лаконичным сообщением: «Решено, что я должен уехать».

Но трудно не заподозрить связь между этим переводом и «неприемлемым» поведением Винсента. Сбившийся с пути родственник грозил дискредитировать семью, ее лучшего представителя, а возможно, и весь семейный бизнес. Вынося вердикт, Сент Ван Гог, вероятно, руководствовался и другими соображениями: в частности, натянутые отношения Винсента с родителями не могли не укрепить его сомнений относительно племянника. На фотографии, сделанной в декабре того года, Винсент выглядит помятым и раздраженным – полная противоположность энергичному и опрятному дяде и жизнерадостному младшему брату. Впоследствии сестра Винсента Лис вспоминала, что «скованность и робость всегда были помехой его работе».

Тем не менее вопрос о его увольнении не рассматривался. Это не только опозорило бы семью, но и нанесло бы огромный ущерб и без того непростому финансовому положению Доруса. Кроме того, расточительно было бы не воспользоваться бесспорным преимуществом Винсента – его уникальным знанием обширного ассортимента продукции компании. Поэтому перевод в Лондон действительно представлялся идеальным решением проблемы (здесь чувствуется хватка дальновидного Терстеха): лондонский филиал занимался лишь оптовой торговлей, галереи там не было. Поскольку клиентуру там составляли оптовые торговцы, а не частные клиенты, контакты Винсента с покупателями сводились к минимуму. А все, с кем ему так или иначе предстояло общаться, в любом случае были англичане. «Его отправили в Лондон, чтобы проверить, не будет ли ему проще общаться с англичанами», – напишет позже сестра Винсента Лис, возможно воспроизводя семейную версию событий.

Но в компании, чье процветание целиком зависит от продаж, а определяющим для карьерного роста является именно умение продавать, трудно скрыть позор внезапного перевода на отдаленный склад. Семья Винсента, однако, всеми средствами пыталась сохранить лицо и замаскировать правду. Еще в начале года, до объявления о переводе, Винсенту повысили жалованье – теперь он больше не нуждался в отцовской поддержке. Кроме того, он получил премию в размере месячного заработка – пятьдесят гульденов, львиную долю которой, как подобает, отправил отцу. Анна (возможно, искренне, а возможно, и не очень) удивилась, однако почла за благо воспринимать столь неожиданную перемену как повышение по службе. Дорус, которому, вероятно, была известна вся правда о происходящем, хоть и уповал на то, что «Господь их благословит и направит», сам неохотно признавался, что «не знал, как лучше поступить». Финальным ходом «заговорщиков» было написанное задним числом благодарственное письмо Терстеха, в котором молодой начальник гаагского филиала, противореча всей логике событий, превозносил достоинства подчиненного. «Он рассыпается в похвалах Винсенту, – писал Дорус Тео, пересказывая содержание письма, – говорит, что ему будет очень его не хватать, что любителям искусства, художникам и всем прочим посетителям магазина нравилось общаться с Винсентом и что он непременно далеко пойдет».

Но что бы ему ни говорили, Винсент был безутешен. Новость о переводе в Лондон так оглушила его, что он выжидал целый месяц, прежде чем известить об этом младшего брата. «Предполагаю, тебе известно, что я еду в Лондон, – в конце концов написал он в середине марта – через месяц после того, как Тео узнал эту новость. – Мне жаль уезжать отсюда». Он начал курить трубку, прибегнув к целительному средству от меланхолии, которым пользовался его отец, и советовал Тео не пренебрегать этим простым лекарством от тоски. Он храбрился перед братом и отцом, обещая не принимать происходящее близко к сердцу, и мужественно заверял свою мать: «Я намерен от всего получать удовольствие и все обращать себе на пользу». Тоску Винсента усиливала неопределенность. Изначально запланированный на лето отъезд был передвинут на «скорейший срок», как будто Сенту и Терстеху не терпелось убрать его с глаз долой, – на май, а затем и еще ускорен. Вначале планировалось, что он отправится прямо в Лондон, потом – в Лондон через Париж. Окончательное решение было принято лишь в последнюю неделю перед отъездом: 12 мая Винсент должен сесть на поезд, следующий в Париж.

Месяцы неизвестности были наполнены томительным страхом: Винсент предчувствовал возвращение постоянных спутников его переездов – одиночества и тоски по дому. «Возможно, мне придется жить в полном одиночестве и делать многое из того, от чего я сейчас избавлен», – размышлял он мрачно. Знаки внимания и прощальные подарки друзей и родных тронули его, но вместо того, чтобы принести утешение, лишь усилили грусть по поводу скорого отъезда: «Тео, ты не представляешь, как все здесь добры ко мне… до чего же мне грустно покидать стольких друзей». Он бродил по городу и окрестностям с блокнотом, пытаясь запечатлеть «дом», который ему предстояло покинуть. Он делал быстрые карандашные наброски, которые затем любовно прорабатывал чернилами и оттенял мягким карандашом, прежде чем подарить родителям или брату. На одном из таких ритуальных подношений был изображен городской пейзаж близ магазина «Гупиль»; на другом – канал и бечевник, подобный тому, по которому они с Тео однажды шли в Рейсвейк; на третьем – длинная дорога с удаляющейся повозкой, вроде той, на которой его родители уехали из Зевенбергена.

Винсент продолжал работать и лишь на Пасху получил небольшой отпуск, окончившийся ровно за два дня до его отъезда. Упаковав единственный чемодан (многое из своих пожитков он оставил в Гааге, словно надеясь на скорое возвращение), Винсент отправился в Хелворт проститься с семьей. Но поездка доставила ему мало радости. Родительский дом в Хелворте мало напоминал тот, где прошло его детство. Сестра Анна жила в школе-интернате, Тео был в Брюсселе. Отец с трудом справлялся с грузом многочисленных забот. Худший из кошмаров Доруса стал реальностью: Винсент вытащил несчастливое число в призывной лотерее, и, чтобы вместо сына отправился воевать каменщик, пастору пришлось выложить 625 флоринов – почти годовую зарплату – из семейных сбережений на черный день.

По странному совпадению воскресенье, которое Винсент провел в Хелворте, было днем памяти ветхозаветного праведника Иова Многострадального. Дорус едва выкроил время для короткой беседы с сыном, а Анна лишь спросила: «Ты там оставил после себя порядок?» – и удивилась, когда от нахлынувших чувств Винсент не нашелся что ответить.

В Париже Винсент пробыл всего несколько дней – едва ли достаточный срок, чтобы вынести впечатление о таком ярком, многообразном городе. «Слишком большой, слишком сумбурный» – вот единственное, что запомнилось ему после первого краткого посещения французской столицы. Он умудрился заполнить эти дни художественными впечатлениями: более четырех тысяч картин на недавно открывшемся Салоне; целый шквал Рубенса в Люксембургском дворце и, конечно же, Лувр – место постоянного обитания великого множества картин, репродукции которых он аккуратно обертывал и упаковывал в течение последних четырех лет. Заглянул он и в мир дяди Сента: великолепный «отель» – особняк из светлого камня на улице Шапталь, пышная художественная галерея, типография, огромный склад продукции; старый магазин на бульваре Монмартр; громадный новый магазин («Он гораздо больше, чем я себе представлял», – отчитывался он Тео) в тени колоссального здания Опера-Гарнье. Он ужинал в элегантном доме Сента в компании художников и дядюшкиных светских друзей.

И потом он уехал. Судя по всему, направляясь в Лондон, Винсент проехал через Париж только для того, чтобы остаток пути проделать в компании родственников – дяди Сента и его жены, – возможно, именно необходимостью скоординировать дату отъезда Винсента из Гааги с планами дяди и были вызваны ее неоднократные переносы. Когда из Парижа уехали они, уехал и он – поездом до Дьепа, паромом до Брайтона и оттуда снова поездом до Лондона.

Описывая ту поездку, Винсент был скуп на слова. «Несколько очень славных дней в Париже» – так он охарактеризовал свое путешествие в письме Тео. Впрочем, позже он напишет: «Когда я впервые увидел Париж, мною овладело ужасное предчувствие моей несчастной судьбы, и от этого мне было уже не отделаться». Чем больше он видел, чем больше блистательных званых обедов посещал, чем больше художников ему представляли, чем больше хвалебных речей о своем выдающемся имени он слышал, тем больше страданий и горьких сожалений испытывал.

Глядя на калейдоскоп парижской жизни, Винсент с беспощадной ясностью осознавал: отныне все это уже не его будущее. Ему не быть наследником Сента, он никогда не станет для дядюшки тем сыном, о котором старик мечтал и которого ему не суждено было иметь. Этапом на пути в эту блестящую жизнь могла бы стать служба в Гааге или здесь, в Париже, но точно не стол для оформления заказов на складе лондонского магазина. Его изгнали с этого пути, и Лондон был началом пожизненной ссылки.

В 1873 г. Лондон был самым крупным городом мира, его население составляло 4,5 миллиона человек, превышая вдвое количество жителей Парижа и в сорок пять раз – Гааги. Современник сравнивал британскую столицу с «огромным черным пятном», расползающимся по просторам сельской местности и пронизанным кошмарным для картографов хитросплетением узких улиц. В Гааге всего в нескольких минутах ходьбы от порога дома, где жил Винсент, начинались пастбища; в Лондоне же поездка за город «занимала несколько дней и означала несколько пересадок с кеба на кеб». «Неизменно вплоть до нынешнего времени, – в 1869 г. писал сестре Генри Джеймс, – на меня давило ощущение громадности Лондона… Город сидит на тебе, висит над тобой, топчет тебя». Винсент, разумеется, видел и другие города: Амстердам, Брюссель и даже Париж. Однако ни одна из этих кратких поездок не могла подготовить мальчика из Брабанта к тому, что Джеймс назвал «невообразимой величиной» столицы мира.

В противоположность идеальному порядку, которому подчинялась жизнь в Гааге, Лондон был охвачен хаотичным движением. По пути на службу в офис «Гупиль и K°» (на улице Саутгемптон в двух шагах от Стрэнда) Винсент погружался в бурлящий людской поток, какого прежде не мог бы даже вообразить. Движение на улицах было настолько плотным, что на другой стороне улицы можно было оказаться, едва ли коснувшись ногами мостовой. В течение дня, особенно в вечерние часы, огромные извивающиеся колонны пешеходов двигались по тротуарам, создавали заторы на мостах и толчею на площадях. То тут, то там посреди этого непрерывного людского потока возникали попрошайки, чистильщики сапог, метельщики, проститутки, мимы, босые уличные мальчишки, делавшие «колесо» за пенни, и торговцы, предлагавшие всевозможные товары и услуги на каком-то диком наречии, пониманию которого отнюдь не помогали уроки английского в голландских школах.

Но вряд ли что-то могло поразить Винсента на улицах британской столицы более, чем грязь. По сравнению с Гаагой, где стекла домов сверкали, а улицы блестели, как полы в доме у хорошей хозяйки, Лондон должен был казаться одной большой помойной ямой. Джон Рёскин называл Лондон «загаженной громадой» – здесь «из каждой поры сочится яд». Все вокруг, от викторианских фасадов Саутгемптон-стрит до собора Святого Павла и Британского музея, было покрыто налетом жирной черной сажи. В летние месяцы – как раз тогда, когда в город прибыл Винсент, – из желобов городских водостоков окрест разносился невыносимый запах мочи, заставляя богатых спасаться в пригородах, а всех остальных – притуплять муки обоняния выпивкой.

Как и сотни тысяч других вновь прибывших в этот город, обескураженных его чудовищной атмосферой, Винсент искал спасения в «сельской» жизни пригородов. В одном из предместий, «настолько тихом и приятном, что здесь забываешь о близости Лондона» (скорее всего, на юго-востоке, в районе Гринвича), Винсент нашел жилье, которым остался очень доволен. Перед домом в модном готическом стиле располагался симпатичный садик; сам дом был достаточно просторным, чтобы вместить хозяйку, двух ее дочерей и четырех квартирантов. В обмен на этот суррогат деревенской жизни Винсенту приходилось начинать свое ежедневное путешествие к месту службы в 6.30 утра (рабочий день Винсента начинался в 9.00, поездка на пароходе, по словам Винсента, занимала около часа, и некоторое время требовалось ему для того, чтобы пешком преодолеть расстояние до пристани и от пристани до магазина). С одного из пирсов Темзы он садился на пароход, который часом позже высаживал его на берег, и продирался через уличную толпу к дверям магазина «Гупиль и K°».

В самом Лондоне Винсент старался проводить больше времени в зеленых районах. «Здесь повсюду очаровательные парки», – писал он Тео. В обеденный перерыв и после работы Винсент погружался в тишину и относительное одиночество этих прекрасных островков природы. Особенно ему нравился Гайд-парк. В окружении старых деревьев, овечьих лугов и утиных прудов он мог снова почувствовать себя на берегу родного Гроте-Бек. Так, Ипполит Тэн находил в лондонских пейзажных парках «красоту, нежность и трогательность туманных земель, таких как Голландия».

Пристыженный изгнанием из Гааги, Винсент в очередной раз попытался привести свой образ жизни в соответствие требованиям семьи. Внимая, несомненно памятным ему, строгим наставлениям родителей и дяди, свое пребывание в Лондоне он начал с суматошной светской активности. Инициатором ее стал дядя Сент, который пригласил Винсента на ужин, где присутствовали важные лондонские клиенты «Гупиль и K°». Винсент чудесно провел субботний день, катаясь по Темзе на лодках с коллегами из галереи. Он также вспоминал о приятных вечерах в компании троицы душевных немцев, арендовавших жилье в том же доме. Они пели песни под фортепиано в гостиной, а в один из выходных дней совершили вместе длительную прогулку по окрестностям.

В июне новый начальник Винсента Чарлз (Карл) Обах пригласил своего молодого сотрудника (малому повезло с влиятельной родней) на воскресную прогулку по Бокс-Хилл – меловому утесу на юге города. Любуясь видом с этой продуваемой ветрами возвышенности – в ясный день панорама охватывала весь юго-восток Англии, от Лондона с одной стороны до Ла-Манша с другой, – Винсент еще острее ощутил, в какую даль он изгнан из своей низинной родины. «Здешняя местность очень красива, – писал он Тео, – и совсем не похожа на Голландию».

Желая успокоить родителей, Винсент сообщил, что снова начал ходить в церковь. В доказательство он отправил им небольшой рисунок пером с изображением Голландской реформатской церкви августинского братства в Лондоне. Но еще больше обитателей Хелворта обрадовало известие, что Винсент приобрел цилиндр. «В Лондоне без цилиндра никак нельзя», – со знанием дела подтвердила Анна.

В очередной раз Винсент изо всех сил старался стать достойным представителем класса, в котором его мечтала бы видеть мать. С восторгом он рассказывал о своем посещении так называемой Роттен-Роу, королевской дороги для верховой езды в Гайд-парке, где каждый вечер лондонские наездники демонстрировали свои элегантные наряды и первоклассный выезд. «Одно из лучших зрелищ, что я видел», – писал Винсент. Судя по всему, его художественные предпочтения подверглись влиянию новых условий жизни. После четырех лет рассеянного блуждания его критический взгляд сфокусировался на оценке коммерческих перспектив картин. Из всех британских художников, с творчеством которых он познакомился, стоящими он нашел лишь двоих: Джорджа Боутона («один из лучших здешних художников») и Джона Эверетта Миллеса («все же здесь есть несколько хороших художников, например Миллес»). Оба они преуспели в коммерческом отношении, ни на шаг не отклоняясь от главенствующего вкуса. (Недаром Гупиль заключил с Боутоном долгосрочный договор.) Винсент мимоходом одобрил еще нескольких мастеров живописи – англичан и живущих в Лондоне иностранцев, отметив «ослепительную красоту» их бойко продававшихся картин.

Скандально знаменитые произведения социального реализма, персонажами которых были бездомные матери, ютившиеся в тесноте бедняки, брошенные дети и убитые горем вдовы, вовсе не интересовали Винсента. Работы, о которых он рассказывал в письмах родным, напротив, прославляли стиль жизни и ценности, благодаря которым процветала фирма «Гупиль и K°» и к которым ныне устремился ее молодой сотрудник: изысканная молодая пара застигнута в момент нежной сцены в будуаре («Медовый месяц» Жака Эжена Фейена); нарядная молодая мать несет в церковь свое новорожденное дитя («Крещение» Альберта Анкера); две молодые женщины в бальных платьях крадутся по великолепной лестнице («Девоншир-Хаус» Валентина Кэмерона Принсепа). По словам Винсента, эта живопись представляла «современную жизнь в ее настоящем виде».

Он посетил летнюю выставку в Королевской академии, откуда вернулся в несвойственном ему в те дни немилосердном настроении, едко высмеяв несколько отдельных работ и списав со счетов английское искусство в целом как «очень скверное и неинтересное». Революция в тиражной ксилографии, спровоцированная изданиями вроде газет «The Graphic» и «The Illustrated London News», хоть и происходила на Стрэнде в нескольких минутах ходьбы от магазина «Гупиль и K°», прошла мимо внимания Винсента, очарованного коммерческим искусством. Каждую неделю он присоединялся к толпе, собиравшейся около газетных типографий, в ожидании свежих номеров, но строгие черно-белые изображения, которые он видел в витринах, в то время ему «совсем не нравились» и казались «совершенно не тем, что нужно».

Посетив Национальную галерею, Винсент особо отметил лишь одну из увиденных там картин – пейзаж работы голландского художника Мейндерта Хоббемы. А «блестящие» работы Констебла из Картинной галереи в Дульвиче удостоились похвалы только потому, что напомнили ему любимых барбизонцев – Диаса де ла Пенью и Добиньи из магазина в Гааге. Казалось, что по-настоящему его тронула лишь передвижная выставка знакомых ему бельгийских художников. «Смотреть на бельгийские картины было сплошным удовольствием», – писал он и просил Тео поскорее рассказать о новостях Парижского салона.

Однако ничто из увиденного не покидало цепкую память Винсента бесследно. Произведения Леонардо и Рафаэля из Национальной галереи, Гейнсборо и Ван Дейка из Дульвича, Тёрнера из Музея Южного Кенсингтона (предшественника Музея Виктории и Альберта) – все они хранились в безграничном пространстве воображаемого музея Винсента, чтобы годы спустя воскреснуть в его памяти (часто в самых поразительных подробностях). Например, мало заинтересовавшие его во время пребывания в Лондоне иллюстрации «The Graphic» не только вспомнятся ему спустя десятилетие, но и станут предметом страстного увлечения. Однако единственным произведением, которое поразило воображение Винсента в то лето, была картина кисти Боутона, на которой молодой джентльмен гуляет по родовому имению с женщиной, похожей на его мать. Картина называлась «Наследник». Она настолько понравилась Винсенту, что он даже зарисовал ее и отправил набросок домой.

Винсент изо всех сил стремился к примирению с окружающим миром, но отчужденность его лишь усугублялась. Все напоминало ему о доме: «Здесь красиво зацвели яблони… кажется, все распускается здесь раньше, чем в Голландии». Воскресная прогулка заставила его «с ностальгией» вспоминать «чудесные воскресенья в Схевенингене». Лондонское жилье напоминало о прошлой жизни в доме семьи Рос. «Я не забыл [их], – писал Винсент, – и с огромным удовольствием провел бы там вечер». Он развесил по стенам в своей новой комнате те же самые репродукции, что висели в прежней. Он всегда с трепетом ждал вестей из дома и с грустью просил рассказывать ему о каждом семейном торжестве. «Ты, должно быть, отлично проводишь время дома, – писал он. – Как бы и мне хотелось снова всех увидеть!»

Его попытки наладить общение с окружающими провалились. Из переписки быстро исчезли упоминания обо всех новых товарищах, включая управляющего Обаха. Винсент говорил на английском куда хуже, чем понимал чужую речь. Попугай домовладелицы и тот говорил по-английски лучше, чем он, шутил Винсент. (Анна поняла шутку сына лишь после пояснений дяди Сента: многие англичане держат в гостиной попугаев.) Но и вопреки лучшему владению немецким языком дружба с соседями-немцами не сложилась. Своим родителям, которых, как всегда, беспокоила его замкнутость, Винсент говорил, что сам избегает общения, а не наоборот. «[Они] слишком сорят деньгами», – объяснял он свой разрыв с товарищами.

Дело, однако, явно было в другом. Старая привычка к одиночеству вновь давала о себе знать. «Там я никогда не чувствовал себя в своей тарелке», – писал Винсент о своей жизни в Лондоне. Как и в Гааге, он старался избегать больших сборищ и, по собственному признанию, не горел желанием посетить основные туристические достопримечательности, вроде лондонского Тауэра и Музея мадам Тюссо. Вместо этого он уделял все больше времени прогулкам, чтению и переписке с родными. Бывший коллега из Гааги, навестивший Винсента в августе, описывал его состояние как «Weltschmerz» и говорил, что «одиночество его… огромно». Несколько лет спустя Винсент так описывал свое лондонское настроение: «Холодное, бесплодное… бесчувственность вместо чуткости… по отношению к людям». Родители были обеспокоены его меланхоличными письмами.

Вместо того чтобы помочь Винсенту сломать стены изоляции, работа делала их еще более неприступными. Занимаясь оптовыми заказами на репродукции, он с ностальгией вспоминал работу в гаагском филиале, где его обязанности предполагали более разнообразную деятельность. «Здешний магазин не так интересен, как гаагский», – жаловался он Тео. В лондонском филиале не было галереи, витрин и нарядного интерьера. Наведывались сюда только дилеры и их подручные, общение с которыми происходило в привычной для лондонцев спешке. Где уж тут беседовать об искусстве! Не было в лондонском филиале «Гупиль и K°» и художественного магазина, где покупатели могли бы неспешно бродить, обмениваясь сплетнями и профессиональными советами. При довольно скромном ассортименте работы здесь хватало – за день нужно было подготовить к отправке более сотни репродукций. Винсент не был в восторге от большинства произведений, с которыми здесь имели дело. «Чего нам не хватает в первую очередь, так это хороших картин», – недовольно писал он Тео. Все напоминало ему об изгнании из полного жизни мира искусства, который остался там, на континенте. «Главное, расскажи мне о тех картинах, что ты видел в последнее время, – умолял он брата, – а еще напиши, были ли опубликованы какие-нибудь новые гравюры или литографии. Расскажи как можно больше, ведь здесь мне нечасто удается все это видеть». Каждый день этой убийственной скуки (позже Винсент сравнит свои занятия с рытьем канавы) отзывался в душе упреком, напоминанием об упущенных возможностях и непройденных дорогах. «Все не так радужно, как мне казалось сначала, – писал он во время первого из многих приступов меланхоличного самоанализа. – Возможно, я сам в этом виноват». Однако он по-прежнему надеялся, что когда-нибудь – «позднее», – «возможно, будет полезен». Надеялся, но наверняка понимал, что его место уже занято кем-нибудь другим.

Его уверенность в себе таяла, вытесняясь болезненной застенчивостью. Он так благоговел перед своим новым героем Джорджем Боутоном, что не осмелился заговорить с ним при встрече. Когда голландский художник Маттейс Марис посетил офис «Гупиль и K°», Винсент так оробел, что не мог произнести ни слова.

Так же как языковые трудности усугубляли его изоляцию, отсутствие материальной независимости приумножало чувство вины, на которое он будет обречен пожизненно. Даже несмотря на то, что его жалованье в Лондоне почти вдвое превышало жалованье в гаагском филиале, денег по-прежнему едва хватало на все расходы. Чтобы сэкономить, он перестал ездить в город на пароходе и теперь проделывал весь путь пешком, пересекая Темзу по мосту. В письмах он торжественно обещал найти себе более дешевое жилье и начать экономить. В ответ родители (присылавшие все более зловещие отчеты о финансовых трудностях в Хелворте) отважно заверяли его в намерении и дальше терпеливо переносить лишения ради блага детей. «Мы постараемся жить более экономно, – писала Анна, – и будем счастливы, если деньги, которые мы в тебя вкладываем, будут потрачены не напрасно; это лучшая прибыль, на которую мы можем рассчитывать».

К августу тоска по дому, отчужденность и самобичевание усугубили меланхолию. Тем не менее Винсент в течение нескольких месяцев пытался убедить родителей в том, что у него «все в порядке», он «доволен» и «чувствует приятное удовлетворение» от своей новой работы. В переписке с Тео он позволял себе быть откровенным, но демонстрировал тот же стоицизм. «Учитывая обстоятельства, дела у меня идут хорошо», – писал он в июне; «наверное, я должен привыкнуть», – высказывал надежду в июле; «нужно потерпеть еще чуть-чуть», – уговаривал себя в августе.

В попытке окончательно не пасть духом Винсент завязал переписку с уже замужней Каролиной Ханебек и теперь обращался только к ней, начиная письма приветствиями Lieve Carolien и Mijn beste Carolien. Со свойственной ему одержимостью он посылал ей полные многозначительных намеков стихи и гравюры с изображением белокурых молодых леди в кокетливых позах. В одном из писем он полностью процитировал стихотворение Джона Китса «Канун Святого Марка» (о деве «милой и простой» с ее «головкой золотой») и порекомендовал прочесть другое его стихотворение («слишком длинное, чтобы привести его здесь»), которое изобиловало эротическими образами. В другой раз он отправил ей отрывок из популярного сочинения Жюля Мишле «Любовь», где герой описывает, как образ женщины в осеннем саду напомнил ему некогда виденный портрет дамы, что завладела его сердцем «так ненароком, так всерьез…». Воскрешая в памяти прошлые отношения, он облекал их в слова, более подходящие разлученным любовникам, нежели просто светским приятелям, и советовал ей прочесть поэму Лонгфелло «Эванджелина» – историю молодого акадийца, оторванного от предмета своей любви.

Чего добивался Винсент, пытаясь соблазнить счастливую в замужестве Каролину? Это была первая из целой череды попыток настойчивостью добиться благосклонности – и все эти попытки потерпели крах. В первый, но далеко не в последний раз Винсент демонстрировал склонность к выдуманным отношениям, а заодно и пример того, как далеко он готов был зайти в погоне за иллюзией. Кроме того, переписка с Каролиной свидетельствует, что уже тогда Винсенту было свойственно искать утешения – то есть способ примирить враждебную реальность и мечты о счастливой жизни – в литературе и искусстве. Он рассказывал Каролине о своих поисках «родины… того уголка мира, куда мы приезжаем, чтобы остаться навсегда». «[Я] еще не нашел этого места, – писал он, – но стремлюсь к нему и, может быть, когда-нибудь смогу его достичь».

Осенью 1873 г. родители Винсента отметили новое, необычное настроение в посланиях старшего сына. «Нам приходят радостные письма», – с некоторым удивлением сообщает Дорус. Причиной тому, однако, была не Каролина Ханебек, которая, разумеется, отвергла странные ухаживания: Винсент нашел себе новую семью.

Винсенту оставалось жить семнадцать лет, и все эти годы он будет регулярно предпринимать попытки сблизиться с разными семьями, все больше отдаляясь от своей. К этому времени он как минимум однажды уже пытался обрести эрзац-семью в Гааге: в надежде стать своим в сплоченном семействе Терстеха он старательно завоевывал привязанность его маленькой дочки Бетси. Возможно, аналогичную попытку он предпринял и здесь, навещая дома жену и детей своего начальника Чарлза Обаха. Особенно трогали Винсента истории семей, где потеряли отца и мужа или где его никогда не было. В кои-то веки чувствуя себя нужным, он рвался заполнить эту пустоту.

Урсула Лойер и ее дочь Евгения должны были казаться ему именно такой семьей. Винсент снял комнату в доме номер 87 на Хэкфорд-роуд в Брикстоне, где мать с дочерью содержали небольшую школу для мальчиков. Аренда здесь была дешевле, а путь до работы занимал куда меньше времени (менее часа). С самого начала пятидесятивосьмилетняя вдова Урсула и девятнадцатилетняя Евгения, должно быть, показались Винсенту родственными душами: обиженные судьбой, странствующие в поисках «родины». Даже фамилия Лойер была грубо пересажена с родной почвы и потеряла свое милое французское звучание – Луайе, превратившись здесь в резкое английское Лойер.

Урсула и Евгения Лойер

Дочь капитана дальнего плавания, Урсула обладала стоицизмом видавших многое женщин из семей моряков. «Ее имя вписано в книгу судьбы», – торжественно возвестил Винсент. Урсула была миниатюрная, худенькая, с непропорционально крупными чертами лица. Пережитые несчастья не сломили ее: «добрая душа», в которой «не было ни намека на уныние», как спустя годы описывала ее внучка.

Евгения же, напротив, была девушкой крупной. Большая голова, широковатый нос, крепкая фигура и копна непослушных рыжих волос – она могла сойти за сестру Винсента (все его сестры пошли в мать). Выросшая без отца и братьев, Евгения сама держалась по-мужски: волевая, немногословная, она была, по словам ее дочери, «властной и сложной в общении», с «острым умом» и взрывным характером.

Глава семейства, наградивший обеих «фамилией-полукровкой», уже десять лет как лежал в могиле. Жан Батист Луайе/Лойер был человеком без дома. Уроженец Прованса, вынужденный эмигрировать из-за каких-то семейных проблем, он приехал в Лондон и женился на Урсуле, с которой успел завести ребенка – Евгению. Вскоре после ее рождения он пал жертвой туберкулеза. Если верить семейной легенде, последним его желанием было умереть на родной земле. В сопровождении жены и маленькой дочери он отправился во Францию. Там семья арендовала небольшой домик у моря, откуда друзья каждый вечер отвозили больного на берег смотреть на закат. Когда смерть подошла к нему совсем близко, он исповедался, и «слышавшие эту исповедь вытирали слезы – настолько чистой и праведной была его жизнь». Документ, в котором все это описывалось, случайно попал в руки Винсента. Реальная или приукрашенная, история изгнания и возвращения домой так его тронула, что многие годы он не только хранил копию документа у себя, но даже переписал его и отправил своей семье. «Он любил природу и видел Бога, – завершал свой отчет о смерти Лойера очевидец, – и был чужим на грешной земле».

Эта трогательная история неминуемо должна была преобразить в глазах Винсента образы пожилой домовладелицы и ее взбалмошной дочери (он ни словом не обмолвился ни об одной из них Тео). Винсент видел перед собой мужественную маленькую семью, пережившую великое горе. «Я ни разу не слыхал и даже не мечтал о такой любви, что была между ними», – писал Винсент сестре Анне. Поселившись в комнате на втором этаже, он уверовал в то, что это любящее семейство сможет заполнить пустоту его жизни. «Теперь у меня есть спальня, о которой я всегда мечтал», – писал он, сравнивая новое жилье с мансардой в Зюндерте. Желая утвердиться в своей фантазии, он пригласил Тео присоединиться к нему в Лондоне: «Эх, старина, как бы я хотел, чтобы ты приехал сюда!»

Все здесь напоминало ему о детстве: участок, где дамы Лойер выращивали цветы и овощи; коллекции бабочек и птичьих яиц, которых было множество в этом доме; повседневная суматоха приходящих на занятия и спешащих домой детей. В подарок членам обеих семей – родной и вновь обретенной – он сделал зарисовки улицы и дома, где теперь жил, своей комнаты. На Рождество 1873 г. Винсент помог украсить дом остролистом и отметил праздник «на английский манер», с пудингом и пением рождественских гимнов. Это первое Рождество вдали от семьи прошло для него без болезненной тоски по дому – верного спутника его будущих рождественских праздников. «Надеюсь, твое Рождество было таким же радостным, как мое», – хвастался он Тео.

Вновь обретенное ощущение причастности семейному кругу придало Винсенту смелости начать год с попыток вернуть свое место в настоящей семье. Он исправно писал домой («Винсент никогда не забывает нам написать»), и письма его, по свидетельству сестры Анны, всегда были жизнерадостными. Он относился к нудной работе с прилежанием, одобрительные отзывы начальства дошли до самого Парижа. Родители получили от дяди Сента письмо с сообщением, что «важные господа в Париже» настолько довольны работой Винсента, что увеличивают размер его жалованья. Обрадованный новогодней надбавкой, он стал посылать домой столько денег, что его щедрость обеспокоила родителей: не «отказывает ли себе в чем-либо» их «славный мальчик». Он даже наладил связь со своим предыдущим начальником и любимцем семьи, Х. Г. Терстехом.

Главной причиной кампании по реабилитации семейных отношений было желание привезти в Англию сестру Анну. Подыскав для нее место гувернантки в английской семье, он сумел бы одновременно облегчить финансовое положение в пасторском доме и вернуть расположение родственников. В январе Винсент приступил к реализации этого плана. Он упорно убеждал родителей в целесообразности приезда сестры в Лондон: здесь у Анны было бы больше предложений, чем в Голландии, здесь она могла бы лично пройти собеседование, к тому же для нее это была бы отличная возможность попрактиковаться в английском языке. Он размещал объявления в газетах, выбирал подходящие вакансии и составлял письма потенциальным работодателям. Он даже готов был вернуться домой и сопроводить Анну в поездке через Северное море. «[Винсент] такой милый, – писала его мать. – Он так старается помочь».

С Анной Винсент говорил в другом ключе, стремясь увлечь заманчивой идеей одинокое сердце девочки-подростка. Он расхваливал теплоту и гостеприимство матери и дочери Лойер – ведь это так не похоже на формальную атмосферу в школе-интернате. Винсент обещал, что, как и для него, для нее они станут второй семьей. Он писал, что они с Евгенией решили «быть друг другу как брат с сестрой» и Анна тоже «должна воспринимать ее как сестру». «Будь добра к ней хотя бы ради меня», – подытоживал он. Урсула написала Анне душевное письмо, в котором заклинала ее считать дом на Хэкфорд-роуд «своим» и приглашала ее на празднование помолвки Евгении с неким «приятным молодым человеком, который сумеет оценить ее по достоинству».

Угнетенные постоянными денежными трудностями, родители Винсента нехотя согласились поддержать его план. Было решено, что в июне он приедет в Хелворт, чтобы сопроводить Анну в Англию, поможет ей найти работу и первое время будет поддерживать. Винсент был в восторге. «Наша Анна приедет сюда, – писал он друзьям. – Какая радость для меня. Я сам не верю своему счастью».

Но, несмотря на благосклонную оценку родными усилий Винсента, место успешного и заботливого сына в семье уже было занято. В ноябре, через полгода после переезда Винсента в Лондон, Тео перевели в гаагский филиал «Гупиль и K°». Теперь он жил в доме, где прежде жил его брат, и выполнял в магазине бо́льшую часть его обязанностей. Как когда-то Винсент, второй племянник Сента Ван Гога также получил от управляющего Терстеха приглашение на чашку кофе и назидательную беседу.

Контраст между братьями не мог быть разительнее. Благодаря приятным манерам и мягкости Тео легко вливался в любое общество. В Гааге, как прежде в Брюсселе, Тео незамедлительно принялся заводить полезные знакомства в профессиональной среде. Клиенты хорошо отзывались о нем. Тео не только больше Винсента был похож на своего знаменитого дядю внешне, он унаследовал его красноречие, «золотой язык». Уже в шестнадцать лет Тео «знал, как обращаться» с клиентами: как «помочь им сделать наиболее правильный выбор» так, чтобы «они полагали, будто это их собственное решение». Вскоре Тео заслужил похвалу не только своего требовательного начальника («Ты словно рожден для этого бизнеса», – восхищался Терстех), но и всевидящего дяди Сента, который не желал слышать ни слова против этого племянника.

После всех связанных с Винсентом разочарований вести об успехах Тео встречали в Хелворте с радостью и облегчением. Он не только вновь подарил семье надежду на явление достойного наследника дяди Сента, но в свои семнадцать лет практически обрел финансовую независимость и сам оплачивал жилье и стол. «То, что ты уже зарабатываешь столько денег, – большая честь, – писал Дорус. – Это кое о чем говорит!» В Гааге Тео с радостью исполнял семейные обязанности, которыми Винсент часто пренебрегал: ходил с визитами к родственникам и друзьям семьи, аккуратно вел переписку и был неизменно внимателен к родным. Тео являл пример образцового сына семьи Ван Гог, родители осыпали его благодарностями, поощрениями и откровенно выделяли среди остальных детей (в 1874 г. на свой двадцать первый день рождения Винсент получил от родителей запонки, пирог и шоколад, Тео же, на свой семнадцатый, – новый костюм, шарф и пару лайковых перчаток). «Будь здоров и всегда оставайся для нас источником радости и образцом успеха», – писали они ему.

Успехи Тео, активно обсуждавшиеся в письмах ко всем членам семьи, не остались не замеченными и в Лондоне. Во время рождественских праздников Винсент уже узнал от Терстеха о стремительном карьерном продвижении брата. Он написал Тео, что рад за него, но отчего-то, ведя активную переписку с другими членами семьи, Винсент стал писать брату реже и, кажется, с меньшей охотой: письма старшего брата к младшему свелись к коротким формальным запискам. Двухмесячный перерыв в общении он довольно грубо объяснил тем, что был очень занят. Прекратились и вечные просьбы рассказать о виденных картинах, поделиться свежими художественными впечатлениями. Теперь Винсент высокомерно предлагал Тео «подумать и, может быть, задать ему какие-нибудь вопросы [об искусстве]». Тео быстро приспособился к новому, нерегулярному ритму переписки и иногда по несколько недель не отвечал на письмо брата, в отличие от Винсента, который, как правило, писал ответное письмо в течение одного-двух дней. Эта асимметричность будет свойственна их отношениям и в будущем.

К концу июня, когда Винсент вернулся в Хелворт, чтобы затем ехать с Анной в Лондон, отношения между братьями охладели окончательно. Дома Винсент также не получил теплого приема, на который надеялся. Вместо интереса к его новой жизни и новой семье он обнаружил лишь подозрительность. Возможно, в этом была виновата сестра Анна. Попытки Винсента сладкими посулами втянуть ее в свои планы обернулись против него. Питая врожденную страсть к сватовству, Анна начала плести кружево школьных фантазий после получения первого же его письма с описанием семьи Лойер. И хотя Винсент предупредил ее: «Старушка, не думай, что в этом есть что-то большее, чем я тебе написал», сестра немедленно поделилась с Тео своими догадками – Винсента и Евгению «связывает нечто большее, чем просто братская любовь». Сколько бы Винсент ни отрицал этого и ни запрещал Анне «упоминать об этом дома», она без раздумий намекала на зарождающуюся любовь родителям, так же как ранее говорила о ней Тео. Последовавшее «уточнение» о помолвке Евгении с другим мужчиной лишь усугубило замешательство и озабоченность семьи, которая уже не раз имела повод сомневаться в достойном поведения Винсента. К тому же в Хелворте наверняка прослышали о его странном эпистолярном ухаживании за Каролиной Ханебек.

Отец и мать, как всегда, винили во всем окружение Винсента. «Дамы, в доме которых живет [Винсент], совсем обычные люди, ничего плохого о них сказать нельзя» – так мать оценивала первое лондонское жилье Винсента. Мать и дочь Лойер не удостоились подобной похвалы. Противоречивые сведения об избраннике Евгении выставляли в невыгодном свете и ее мать Урсулу, которую матушка Винсента пренебрежительно называла «та старая дама». Разве порядочная мать допустит двусмысленную ситуацию, которая может пагубно сказаться на репутации дочери? Да и сами жизненные обстоятельства, в которых оказались эти женщины и которые казались Винсенту столь трогательными, в глазах его родителей выглядели подозрительно и противоестественно. «Их семья не такая, как у других людей», – предупреждала Тео мать. Дорус же и подавно сомневался в нравственности любой затеи, где ему чудился налет французской аморальности. Мысль о том, что Евгения могла быть внебрачным ребенком, приводила его в настоящий ужас. В Хелворте были напуганы «множеством тайн», окутавших дом на Хэкфорд-роуд, и опасались, что семейство Лойер «приносит Винсенту один вред».

Чем больше Винсент живописал радости жизни в «прекрасной» новой семье – он называл ее «убежищем от жизненных трудностей и проблем», – тем больше его родители тревожились, как бы очередная странная блажь их сына не окончилась жестоким разочарованием. Чем подробнее он описывал дружелюбие, с которым к нему относятся, тем больше родителям чудилось, что жизнь Винсента на Хэкфорд-роуд слишком одинока и изолирована. Его мать обижали пылкие рассказы Винсента о семейном тепле, которое он нашел вдалеке от дома, беспечность, с которой он пропустил семейное Рождество. В мире Анны, где семейные связи были неизменны и нерушимы, не было места для его опрометчивых заявлений о новых «братских» отношениях и призывов воспринимать этих далеких незнакомцев как членов семьи. Дорус разделял опасения жены.

А затем явился Тео.

Вести о его последнем триумфе прибыли в Хелворт еще прежде его самого. В середине июня он удостоился чести лично приветствовать Софию, королеву Нидерландов, посетившую магазин на главной площади. Вскоре после этого дядя Сент представил Тео другой «знатной особе» – Адольфу Гупилю. Талант Тео был настолько востребован, что ему едва не пришлось отменить приуроченную к визиту Винсента поездку в Хелворт, – в итоге она сократилась до одного дня. Воссоединение двух братьев после года разлуки было в лучшем случае прохладно-вежливым. Они поговорили о работе в магазине, и этим, похоже, темы для разговоров оказались исчерпанными. По крайней мере, сдержанное и формальное письмо, которое Винсент затем написал брату, трудно расценить как продолжение задушевной беседы.

Чем с большим недоверием и равнодушием родные относились к Винсенту, тем больше и он в свою очередь отдалялся от них. Первые дни в Хелворте Винсент провел, заполняя рисунками маленький альбом, предназначенный в подарок пятилетней Бетси Терстех: лондонский пароход, дом на Хэкфорд-роуд, набросок фигурки спящей, свернувшись клубочком, маленькой девочки (возможно, самой Бетси), уходящая вдаль аллея… Не успев закончить работу из-за стремительного отъезда Тео, Винсент сопроводил подарок запиской, в которой явственно читается обида: «Дорогая Бетси! Я хотел заполнить эту маленькую книжку рисунками, но Тео уезжает уже сегодня… Тебе придется пока довольствоваться тем, что есть». После отъезда Тео в подарок сестрам Лис и Вил Винсент нарисовал пасторский дом; родителям он подарил большой рисунок с видом из окна его комнаты в доме на Хэкфорд-роуд (либо копию того, что он привез с собой, либо воссозданный по памяти). Возможно, его целью было убедить родителей в необходимости отпустить с ним Анну или продемонстрировать свои намерения относительно будущего в этом доме; возможно, имелось в виду и то и другое. В выражениях, подобных которым Винсент долгое время не слышал от своих домашних, Анна решительно одобрила его занятия рисованием, назвав их дельным времяпрепровождением. «Мы все очень этому рады, – писала она Тео. – Это чудесный дар, который он может использовать себе во благо».

Винсенту, как обычно, не хотелось покидать родительский дом. По мере приближения отъезда он становился все более раздражительным и отчужденным. Когда речь заходила о Лондоне, он начинал ворчать о вечном тумане. «Он был сам не свой», – жаловалась мать Тео спустя некоторое время. Дорус, в мае потерявший отца, был нездоров и по привычке отстранился от домашней жизни, погрузившись в мрачное уединение. Винсент почти не видел его в течение последней недели в Хелворте. Несмотря на то что он и так задержался дольше запланированных десяти дней, в последний момент он написал начальнику Обаху с просьбой дать ему больше времени. Он также отказался от идеи заехать в Гаагу повидаться с братом, проведя выгаданный день в последнем лихорадочном приступе рисования, как будто его рисунки имели силу смягчить сердца родных, которые, казалось, ополчились против него.

И в самом деле, кампания по реабилитации доброго имени в глазах родных провалилась. К 14 июля, когда Винсент с сестрой отправились в путь с хелвортской станции, родители считали Анну спасением для Винсента, а не наоборот («Мы надеемся, что присутствие Анны пойдет ему на пользу»).

Меньше чем через месяц после возвращения в Лондон Винсент покинул дом на Хэкфорд-роуд, так никогда и не объяснив причин своим близким. Его отношения с Лойерами оставались по-прежнему дружелюбными и после возвращения из Хелворта, Урсула и Евгения с радостью приняли Анну. «Они хорошие люди, – сообщала она в письме домой, – и стараются обеспечить нам максимальный комфорт». Поначалу присутствие сестры делало Винсента безумно счастливым. «Представь себе, как здорово быть здесь вместе», – писал он Тео. Каждое утро Анна проходила вместе с ним часть пути до его службы, днем она играла на фортепиано в гостиной дома Урсулы Лойер. Она посетила рабочее место брата и «провела чудесный вечер с семьей Обах». По выходным они вместе ходили в музеи и устраивали пикники в парках. Винсент научился плавать.

Что же положило конец этой недолгой летней идиллии? В отсутствие каких-либо объяснений родители Винсента лишь уверились в обоснованности своих дурных предчувствий. «Оказалось, что не все в доме Лойеров так уж замечательно, – писал Дорус. – Я рад этому, поскольку мысль об их пребывании там беспокоила меня». «Я рада, что он там больше не живет, – соглашалась его достойная супруга. – Настоящая жизнь отличается от той, что мы рисуем в своем воображении». Годы спустя вокруг неожиданного отъезда Винсента сложилась целая легенда о неразделенной любви. В своих ранних воспоминаниях будущая жена Тео Йоханна Бонгер высказала предположение, что Винсент был влюблен в Евгению Лойер. Ее рассуждения в сочетании с романтическими домыслами его сестры Анны подарили биографам повод для разнообразных спекуляций. «Он делал все возможное, чтобы заставить [ее] разорвать помолвку, – писала Йоханна, – однако не добился успеха». Она настаивала, что именно это стало «причиной первой великой скорби», которая навсегда изменила Винсента и заставила его обратиться к искусству. Согласно Ирвингу Стоуну, самому удачливому из продавцов ее версии событий, «оттого, что он страдал… он сделался чувствительным к страданиям других».

В реальности же, конечно, все было не так просто и куда более прозаично. «Приемная» семья Винсента на Хэкфорд-роуд не имела шансов продержаться долго. По сути, он едва знал свою сестру Анну, которая, едва выйдя из подросткового возраста, превратилась в подозрительную и весьма критично настроенную к окружающим девятнадцатилетнюю девицу. Но главную роль, возможно, сыграл тот факт, что и она совсем его не знала. Спустя несколько недель безуспешных поисков работы шансы Анны найти место казались все более призрачными. «Я думаю, это будет очень непросто, – объяснял Винсент Тео. – Все говорят, что она слишком молода». Когда в августе подошло время платить за жилье, Винсент, обещавший поддерживать сестру, пока она не подыщет место, оказался на грани финансового кризиса. В такие моменты он всегда был особенно уязвим. Совокупность обостренного чувства вины Винсента, требовательной нетерпеливости Анны и вспыльчивости Евгении привели идиллию к неизбежному и скорому краху.

К середине августа Винсент нашел несколько новых вариантов съемного жилья менее чем в миле от Хэкфорд-роуд, положив конец первой в его жизни искренней привязанности, продлившейся целый год; за попыткой найти здесь замену собственной семье последовал внезапный и болезненный разрыв. «Он склонен идеализировать людей, – писала сестра Анна в своем единственном письменном комментарии к событиям месяца, проведенного с Винсентом в доме Лойеров. – Когда они не оправдывают его скороспелых суждений о себе, он разочаровывается так жестоко, что эти люди становятся для него не более чем букет увядших цветов».

Что бы ни было причиной изгнания (или побега) Винсента с Хэкфорд-роуд, это событие ознаменовало начало одной из тех затяжных депрессий, которыми пестрит история его жизни. Волею судеб в те же дни Анна нашла работу в Уэлине, небольшом городке в пяти часах езды на поезде от Лондона, и съехала из новой квартиры на Кеннингтон-роуд. Впервые за год оставшись в одиночестве, Винсент вновь вернулся к старым привычкам. «Здесь, в Англии, меня больше не тянет рисовать… Я снова много читаю». Он мало ел и не следил за своим внешним видом. Он прекратил общаться с людьми и пренебрегал рабочими обязанностями, заслужив гневные упреки из самого Принсенхаге. По словам матери Винсента, дядя Сент «хотел бы, чтобы он выходил на улицу и общался с людьми, ведь это так важно для его будущего». Как будто пытаясь наказать свою старую семью за неудачу с новой, Винсент прекратил писать домой. «Нам горько оттого, что Винсент не пишет, – делился Дорус беспокойством с Тео. – Верный знак, что он в нелучшем состоянии».

В Лондоне не было пустошей, куда мог бы сбежать Винсент. Однако этот город предлагал такие способы развлечения и утешения, каких нельзя было найти на берегах Гроте-Бек, а животный мир здесь был куда разнообразнее. Позднее Винсент говорил одному из друзей, что в особенности по вечерам, после долгого рабочего дня, он «много времени проводил, блуждая по окраинам».

Лишенный навыков общения, но страстно этого общения жаждущий и давно не испытывавший угрызений совести за нарушение приличий, Винсент оказался в мировой столице платной любви. Более восьмидесяти тысяч проституток, многие из которых едва достигли подросткового возраста, предлагали свои услуги в городе, где половая близость по взаимному согласию допускалась при условии, что женщине исполнилось двенадцать лет. В тех районах Лондона, которые Винсент посещал чаще других, возможностей было сколько угодно. «Нельзя пройти и сотни шагов, не задев двадцати проституток», – сетовал один приезжий после прогулки по Стрэнду. В городе работали три тысячи официальных борделей и в придачу к ним в полтора раза больше таких, которые прикрывались вывесками кофеен, табачных лавок, танцевальных залов и «ночлежных домов», причем везде действовали одни и те же тарифы. Посетившего Лондон русского писателя поразил вечерний Хеймаркет. Это место он описывал как «квартал, в котором по ночам, в некоторых улицах, тысячами толпятся публичные женщины», подытоживая: «подобную массу… нигде не увидите в таком размере, как в Лондоне». Хорошо известны были и другие места скоплений жриц продажной любви: Оксфорд-стрит, площадь Сент-Джеймс, Ковент-Гарден – некоторые из них буквально в двух шагах от магазина фирмы «Гупиль и K°». «Все это жаждет добычи и бросается с бесстыдным цинизмом на первого встречного», – писал русский путешественник. Как только не называли этих женщин: проститутки, распутницы, падшие сестры, «лоретты», беспутницы, шлюхи, «падшие создания»…

Винсент называл их «девушками, полными любви».

В письме Тео, написанном в августе, Винсент беззастенчиво заявлял о своей новой жизни в Лондоне: «Душевная непорочность и телесная нечистота могут сосуществовать». Если он не в силах вернуть расположение родителей, то должен, по крайней мере, вернуть себе преданность брата. Что звучит убедительнее для молодого человека, чем соблазн сексуальной вседозволенности?

Винсент, несомненно, знал, что отец вел войну с темными ангелами Тео с тех самых пор, как тот в возрасте пятнадцати лет уехал из дома. Большой город, Брюссель, таит особые соблазны, предупреждал Дорус, но и перевод Тео в относительную безопасность Гааги (возможно, им и инициированный) не остановил идущий из Хелворта поток завуалированных наставлений. «Будь начеку», «не попади в беду», «старайся не прослыть повесой» – все это были отцовские предостережения об опасностях сексуальной распущенности. Когда неразделенная страсть заставила Тео отправиться на поиски доступных отношений в темные закоулки Гест, Винсент был тут как тут.

Если Дорус призывал к соблюдению приличий и воздержанию, Винсент проповедовал терпимость и плотские удовольствия. «Нужно выпустить зверя на волю», – объяснял он. Дорус посоветовал Тео купить календарь с цитатами из Библии и начинать каждое утро с соответствующего стиха – Винсент предлагал свои библейские уроки: «Вы судите по плоти; я не сужу никого»; «Кто из вас без греха, первый брось на нее камень». Он призывал Тео твердо противостоять отцу («иметь собственное мнение») и вместо Христа цитировал Жюля Мишле, автора другого «евангелия» – книги «Любовь». Пока Дорус запугивал Тео зловещими картинами «отвратительных» и «диких нравов» больших городов, Винсент искушал его образами вроде «Маргариты у фонтана» Гёте – видением благообразной непорочности, беспомощной перед лицом страсти. («Ты видел „Маргариту у фонтана“ Ари Шеффера; можно ли представить себе существо более несчастное, чем эта девушка, полная любви?»)

В поистине дьявольской борьбе за душу Фауста – Тео Винсент использовал все доступные ему средства. Он отправлял брату гравюры, – вероятно, любимые им самим женские образы. Был здесь и портрет Камиля Коро (известного не только благодаря своим работам, но и своей любовнице). Из увиденного на Салоне в письмах брату Винсент отметил крестьянских девушек Жюля Бретона, танцующих вокруг костра в исступлении чувственной невинности («Канун Святого Джона»), – культовую для своего времени картину, эталон дозволенного эротизма. Из представленного в Королевской академии художеств он особенно оценил элегантных дам и кавалеров Джеймса Тиссо, не удостоив малейшего упоминания скандал того года – «Очередь в ночлежный дом» Люка Филдса.

Что касается литературы, то тут к месту пришлись не только немецкие романтики, вроде Гёте и Гейне (который, как известно, состоял в связи с девушкой низкого происхождения), но и французские авторы: Шарль де Сент-Бёв, в сонетах которого благоговение перед природой переплеталось с похотливыми мечтами об идеале женской красоты; Арман Сильвестр, который в описании крестьянских женщин говорил, что «души их глубоки, как море», а «блузы обтягивают грудь»; романист Эмиль Сувестр, певец несчастной любви («В этом году мое сердце разбито, ибо та, которую я люблю, меня, увы, не полюбила»); и Альфред де Мюссе, само олицетворение романтической тоски, – не менее чем литературными свершениями он прославился пылким романом с Жорж Санд.

В рассуждениях Винсента стали появляться такие понятия, как любовь и родство душ, меланхолия и тоска, – все то, что, несомненно, не давало ему покоя в его собственной одинокой жизни. К началу 1875 г. он купил для Тео альбом, в который аккуратным мелким почерком переписал длинные отрывки из Уланда и Гейне, Жюля Бретона и Жюля Мишле… Когда в первом альбоме закончились чистые листы, он купил второй, который также исписал от корки до корки, копируя тексты ночами при свете газовой лампы.

Неизвестно, сколько таких лихорадочных рефренов было в письмах Винсента, – ни одного письма из отправленных им брату в течение шести месяцев (с августа 1874 по февраль 1875 г.) не сохранилось. Тем не менее все указывает на то, что письма эти существовали. В первую очередь на это намекают два небольших, обернутых в цветную бумагу альбома, составленные Винсентом для брата. Семьдесят три записи на более чем сотне страниц свидетельствуют, с какой страстью и отчаянием зимой 1874 г. Винсент, все более отдаляющийся от остального мира, пытался возродить особый союз, который в его воображении был заключен по дороге в Рейсвейк.

Демонстративно пренебрегая велениями семейного долга, домой Винсент не писал почти два месяца. Не дождались от него письма в родительском доме и ко дню рождения матери в сентябре. Всем стало очевидно, что молчание старшего сына было враждебным. «Винсент не напишет даже по случаю важной даты, – причитала Анна. – Ах, Тео! Ты не представляешь, какую боль нам это причиняет». В отсутствие каких-либо новостей родители воображали худшее. У них имелось с десяток предположений относительно того, что не так с Винсентом: он плохо ест, мало бывает в обществе (ему нужно чаще общаться с обеспеченными людьми), он слишком много времени проводит в одиночестве или же сам лондонский воздух ему вреден. Каким бы невероятным это ни казалось, они даже допускали, что Винсенту нужно больше читать («Это помогает отвлечься»). Их беспокоило, что он перестал ходить в церковь, и Анна обвиняла сына в противостоянии Господним планам на его счастье.

Наступил октябрь, а Винсент все молчал; родители не находили себе места от мрачных предчувствий. Впервые им пришло в голову, что проблема может быть куда серьезнее. «Бедный мальчик, – писали они, – он так изводит себя». «Когда мы собой недовольны, для нас наступают непростые времена». В сентябре дядя Сент заехал в Хелворт, и тут уж Анна и Дорус не смогли больше держать в себе переполнявшие их тревоги. Вскоре после этого Винсент получил от «важных господ» из «Гупиль и K°» уведомление о том, что его временно переводят в Париж.

Непрошеное вмешательство возмутило Винсента. Он тотчас же написал в ответ злобное письмо, в котором пошел наперекор семейной традиции в любой ситуации сохранять корректный тон, подавлять негативные эмоции и верить в непогрешимость родителей. Винсент обвинял отца в том, что тот вмешивается в его жизнь. Отрицать было бесполезно, поэтому Дорус лишь немедленно заверил его, что «не говорил с дядей – это дядя говорил со мной». На самом же деле Дорус встречался с Сентом и его партнером Леоном Буссо всего за пару недель до объявления о переводе. Он сообщил эту новость Тео еще до того, как о ней узнал Винсент. Винсент пытался поверить комплиментарной версии отца, будто бы дядя Сент «хотел дать ему возможность поработать в центральном офисе и лучше познакомиться со всем, что хранится на парижских складах». Однако его ярость не утихала, и было понятно, что дело в прошлых, более глубоких обидах. «В конце концов мы узнали, что Анна получила от Винсента почтовую карточку, в которой он просил вернуть ему чемодан», – писала Тео мать, сетуя на отсутствие вестей от старшего сына: Винсент демонстративно отказывался сообщать родителям свой новый адрес в Париже или хотя бы дату отъезда из Лондона, так что им приходилось выспрашивать все у Тео.

Тео сообщил родителям, что Винсент отплыл во Францию 26 октября. В Хелворте Анна и Дорус вернулись в уже знакомое им состояние ожидания вестей и надежды на лучшее. «Мы не хотим отчаиваться», – писала сыну Анна. Вместо этого они ревностно молились, чтобы «участие Господа в этом переезде привело [Винсента] обратно к нам, к Нему, к самому Винсенту и чтобы позволило ему снова стать счастливым». Наступила зима, а Винсент оставался непоколебим в своем молчании. Сестра Лис переживала, что «Винсент никогда больше не будет прежним», и предсказывала: «Мы теперь не скоро его увидим». Дорус считал поведение сына «противоестественным» и предупреждал всех, «что ничего хорошего от него ожидать не стоит». Самой категоричной в своих суждениях была мать Винсента Анна: «Он отделился от общества и от всего мира, делает вид, что не знает нас».

Таков был сценарий отлучения Винсента от семьи – сценарий, который будет снова и снова повторяться в последующие годы. Его попытки найти сестре Анне работу – одна из первых заявок на возвращение своего законного места в потерянном раю зюндертского дома, воспоминания о котором становились тем ярче, чем глубже уходили в прошлое. Его одинокое изгнание в ночной мир Лондона стало первым из множества погружений в бездну вины и самоуничижения; страстные проповеди о литературе и искусстве – способом покончить с одиночеством (и заодно насолить родителям), переманив Тео на свою сторону. Злость на отца, вызванная переводом в Париж, была одной из первых вспышек болезненного гнева, только усугублявшего его отчужденность.

С приближением Рождества, однако, Винсента вновь обуяла тоска по семье, и он наконец прервал молчание. В начале декабря к Дню святого Николая Винсент неожиданно прислал родителям деньги – только деньги, без письма. Письмо же последовало в середине декабря. «Я хочу поделиться с тобой радостью: мы получили очень славную записку от Винсента», – сообщали Тео из дома. Родители ответили старшему сыну в доброжелательной манере, объяснив недавнюю бурю «настроением», и охотно стали планировать семейную встречу на рождественских каникулах. Задержавшись из-за работы и плохой погоды, Винсент едва сумел в последний момент вырваться из Парижа, чтобы попасть домой к традиционному чтению книг в сочельник. «Каким прекрасным был Хелворт тем вечером: в деревне горели огни, а церковная башня возвышалась среди заснеженных тополей», – вспоминал он позднее. Возвращение домой в открытой повозке сквозь звездную лунную ночь вскоре стало еще одним символическим воспоминанием – встреча с родными вернула Винсенту чувство тоски по семье, забытое, казалось бы, после горького отъезда из Лондона.

По возвращении в Англию Винсент снова стал усердным сотрудником фирмы. Его письма полны восторженных отзывов о новой галерее магазина (открывшейся, пока он был в Париже) и о возможности продавать картины, а не одни лишь репродукции. «Наша галерея уже открылась и выглядит очень красиво, – хвастался он Тео. – Здесь есть замечательные картины». Родителям он тоже писал – «славные письма», в которых заметно «его стремление добиться успеха». Повидав Винсента в Лондоне, Анна сообщила родителям, что «он выглядел очень хорошо», и успокоила их, сказав, что он хорошо питается и следит за своим внешним видом.

Винсент не пропустил дня рождения отца, и, по словам Доруса, его поздравления с праздником были очень прочувствованными. В качестве подарка Винсент послал родителям деньги, чтобы они сфотографировались и подарили детям по фотографии. Это было давним желанием родителей, поэтому идея пришлась им по сердцу. Обмениваться фотографиями к тому времени стало семейной традицией. «Я очень люблю смотреть на портреты людей, которые мне дороги», – писала Лис, посылая родителям и Тео свой фотопортрет. Винсент не только разделял семейное увлечение коллекционированием портретов родных, но и с удовольствием добавлял их в свою коллекцию гравюр. Трудно не увидеть здесь прямого пути к последующей одержимости портретной живописью, которая в конце концов приведет его к вершинам художественной выразительности.

В марте Винсент, возможно, пытался убедить свое начальство в «Гупиль и K°» перевести Тео из Гааги в Лондон, но безуспешно. «Как бы я хотел, чтобы ты был здесь, – писал он и продолжал с уверенностью: – Когда-нибудь мы этого добьемся».

Однако ни Винсенту, ни его семье не удалось забыть прошлое. «Славные письма» Винсента родителям были короткими и нерегулярными. Идеальное семейное Рождество было омрачено объявлением Доруса о том, что семья снова оказалась на пороге финансовых трудностей из-за приближающегося срока платежа за отвод Винсента от армии. «Если бы Па мог слышать, как Винсент говорит с нами и какие чистые мысли высказывает, насколько бы он изменил свое мнение о нем», – сокрушалась Лис. Но в то время Дорус не фигурально, а вполне реально из-за болезни страдал потерей слуха.

На службе вновь обретенный Винсентом энтузиазм не мог решить проблем, очевидных еще со времен Гааги: ему не хватало любезности и такта в общении с клиентами, и вообще он был не создан для торговли. По мере приближения первой выставки в новой галерее лондонского филиала «Гупиль и K°» Винсент все больше нервировал управляющего Обаха. Их взаимоотношения стали напряженными, то и дело начальник и подчиненный вступали в открытые споры. (Позднее Винсент злобно высмеивал меркантильность и ограниченность Обаха и утверждал, что тот не в своем уме.) Вновь стали звучать жалобы о профессиональной непригодности Винсента. Сам он отрицал справедливость подобных обвинений: «Я не такой, каким многие меня считают».

В середине мая 1775 г., всего за несколько дней до открытия новой галереи, Винсент получил уведомление о «временном» переводе в Париж. Его смысл был очевиден: Винсент окончательно утратил доверие «господ». Для работы в галерее лондонскому филиалу требовался более способный сотрудник. Винсента заменили ассистентом-англичанином, и сюда он больше не вернется.

В Хелворте ожидали взрыва негодования со стороны старшего сына. «Я надеюсь, это не слишком его ранит», – волновался Дорус. Тео переживал, что «рядом с Винсентом нет никого, кто мог бы ему посочувствовать»; «никому не известно, что творится у него в душе»; «никто не доверяет ему, несмотря на все его благие намерения». Как такой чувствительный человек, как его брат, примет столь сокрушительные перемены?

Наконец из Парижа пришло письмо. Дорус назвал его «странным», однако мнения своего не пояснил. Вероятно, в это письмо Винсент вложил стихотворение под названием «L’Exilé» – «Изгнание», которое сам перевел для родителей на голландский.

Прочитав письмо, Дорус с надеждой предположил, что Винсент был «перевозбужден» из-за «жары и постоянного напряжения». «Только между нами, – признавался он Тео, – я думаю, это болезнь, поразившая его тело или его разум».