Я встретила его на улице под названием Прямая.

Сжимая в охапке тяжелые рулоны шелка, я вышла из сумрачной глубины лавки под ослепительное сияние дамасского солнышка. Сначала я ничего не заметила, потому что солнце светило прямо мне в глаза, а он стоял в тени, там, где Прямая улица ныряет в полутемный туннель под высокой крышей рифленого железа.

Базарная площадь была полна народу. Какой-то турист остановился передо мной, чтобы сделать снимок. Толпа веселых юнцов продефилировала мимо, осыпав меня потоком радостных арабских приветствий, из которого я уловила лишь бесчисленные «мисс», «привет» да «пока». Протрусил серый ослик с вьюком овощей в три раза больше его самого. Лихое такси просвистело так близко от меня, что я невольно отступила на шаг в двери полутемной лавки, и торговец бережно придержал рукой драгоценные рулоны шелка. Взревев сиреной, такси вильнуло в сторону, обогнуло ослика, рассекло, как корабль рассекает волны, толпу оборванцев и, не сбавляя скорости, устремилось в тесный, как бутылочное горлышко, просвет, где улица, стиснутая рядами прилавков, резко сужается.

Тогда-то я его и увидела. Он стоял, склонив голову, возле прилавка ювелира и вертел в руках какую-то позолоченную безделушку. При звуке сирены он поднял глаза и проворно шагнул с дороги, переместившись из полутьмы на яркий свет. У меня екнуло сердце – я его узнала. Я слышала, что он обретается где-то в этих краях, и не находила ничего странного в том, чтобы встретить его в центре Дамаска, но все равно стояла, тупо разинув рот, и глядела на чеканный профиль, который не видела четыре года, но тем не менее тотчас же узнала, словно была готова к неминуемой встрече.

Заскрежетав коробкой передач и издав еще один пронзительный рев, такси исчезло в черном горниле базарных рядов. Пыльная, раскаленная улочка опустела. Один из рулонов шелка выскользнул у меня из рук. Я успела подхватить его за миг до того, как пышные алые каскады обрушились в дорожную пыль. Он обернулся, заметив, должно быть, краем глаза яркую цветовую вспышку и мой быстрый жест, и наши взгляды встретились. Его глаза широко распахнулись от удивления, он бросил позолоченную безделушку обратно на прилавок ювелира и, не обращая внимания на сердитую брань продавца, что-то кричавшего ему вслед на ломаном английском, направился ко мне. Годы покатились вспять быстрее, чем рулон алого шелка. С давно знакомой интонацией, которой маленький мальчик ежедневно приветствовал свою еще меньшую годами поклонницу, он бросил:

– А, привет! Это ты?

Я больше не маленькая девочка, мне уже двадцать два, а это всего-навсего мой кузен Чарльз, которого я, разумеется, давно перестала боготворить. Мне почему-то казалось, что я должна поскорее дать ему это понять. Я попыталась подражать его небрежному тону, но сумела изобразить лишь идиотскую непрошибаемую бесчувственность.

– Привет. Здорово, что ты здесь. Ну и вырос же ты!

– Еще бы, и бреюсь почти каждую неделю, – ухмыльнулся он и мгновенно превратился из маленького мальчика в мужчину. – Кристи, милая, как хорошо, что я тебя встретил! Каким ветром тебя сюда занесло?

– Ты разве не знал, что я в Дамаске?

– Слышал, что ты сюда собираешься, но так и не дознался, когда именно. Хотел бы я знать, почему ты разгуливаешь одна? Мне казалось, ты приехала с туристской группой.

– Верно, – ответила я. – А сейчас я вроде как немножко потерялась. Кто тебе рассказал, что я здесь, – мама?

– Твоя мама рассказала моей, а та передала мне, но никто из них в точности не знал, каковы твои планы, когда ты выезжаешь и где остановишься. Ты ведь прекрасно знала, что я хочу тебя здесь перехватить. Почему ты никому не оставила адреса?

– Мне казалось, оставила.

– Ты назвала отель, но там тебя не было. Я туда позвонил, и мне сказали, что ваша группа отбыла в Иерусалим. Перезвонил туда – меня отослали обратно в Дамаск. Ты, юная Кристи, прекрасно заметаешь следы.

– Прости, – ответила я. – Если бы я знала, что смогу встретить тебя до отъезда в Бейрут… Дело в том, что у нас изменился маршрут, что-то не получилось с заказом билетов на самолет, поэтому мы ездим от конца к началу, и пришлось переменить отель в Дамаске. Тьфу ты, совсем из головы вылетело, мы же завтра уезжаем в Бейрут! Мы тут уже третий день. И ты все это время тоже был здесь?

– Вчера прилетел. Человек, с которым мне нужно встретиться в Дамаске, появится не раньше субботы, но я, когда узнал, что ты скоро будешь здесь, тотчас отправился сюда. Знаешь, может, оно и к лучшему, что твою поездку перевернули задом наперед. Скажи, тебе очень сильно хочется ехать завтра вместе со всеми? Я пробуду здесь до конца недели, так почему бы тебе не оторваться от группы? Вместе посмотрим Дамаск и потом отправимся в Бейрут. Ты же не обязана повсюду следовать за ними? – Он приподнял брови и взглянул на меня сверху вниз. – В конце концов, что ты потеряла в своей экскурсионной группе? Всегда был уверен, что это развлечение не в твоем вкусе.

– Пожалуй, не в моем, но мне вдруг захотелось повидать эти края, а я ничегошеньки о них не знаю. А с группой гораздо легче – тебе заказывают билеты, все организуют, с нами гид, который говорит по-арабски и знает, что к чему. Я бы сама так не справилась, верно?

– Ничего подобного. И не таращи на меня огромные беспомощные глазенки. Если и есть на свете женщина, способная за себя постоять, так это ты.

– О да, совсем забыла, у меня ведь черный пояс энной степени. – Я с удовольствием окинула его взглядом. – Хочешь верь, Чарльз, хочешь не верь, я так рада, что встретила тебя! Какая молодец твоя мама, что рассказала тебе о моей поездке! С удовольствием погуляла бы здесь с тобой, но ничего не поделаешь. Я собиралась задержаться в Бейруте еще ненадолго после того, как вся группа улетит домой, и не стану отступать от своих планов. Ты хорошо попутешествовал? Совершил с Робби что-то типа большого турне?

– Вроде того. Повидал мир и поднаторел в арабском, прежде чем браться за серьезное дело в Бейруте. Так все нахлынуло, никак дух не переведу… Мы проехали через всю Францию, переправились вместе с машиной на пароме в Танжер и пересекли всю Северную Африку. Робби пришлось из Каира вернуться домой, так что дальше я поехал один. В Каире меня и догнало письмо матери, в котором она сообщала об этой твоей экскурсии. Я направился прямо сюда, надеясь тебя застать.

– Говоришь, тебе нужно с кем-то здесь встретиться? По делам?

– Отчасти. Слушай, чего мы стоим посреди дороги? Тут воняет, и того и гляди нас затопчет какой-нибудь ослик. Пойдем выпьем чаю.

– С удовольствием, но где ты в центре Дамаска найдешь чай?

– Где же еще, как не в моей берлоге. Больше всего она напоминает дворец Азема, – усмехнулся мой кузен. – Я остановился не в отеле, а у одного приятеля, которого знаю по Оксфорду. Его зовут Бен Сифара. Не знаю, слышала ли ты о нем от отца. Отец Бена в Дамаске важная птица – он знаком тут со всеми, ему принадлежит чуть ли не весь город; брат у него владеет банком в Бейруте, а зять заседает в правительстве – ни больше ни меньше как министр внутренних дел. Семью его называют здесь «доброй», что в Сирии означает – богатая до чертиков.

– Неплохо для начала. Наш рейтинг в племенной книге растет.

– А разве он и так недостаточно высок?

Голос кузена искрился иронией. Я прекрасно понимала, что он имеет в виду. Наша семья, потомственные банкиры, уже в трех поколениях была богата до чертиков, и диву даешься, какое множество людей готово было смотреть сквозь пальцы на то, что в жилах Мэнселов течет смешанная, если не сказать незаконная кровь.

Я рассмеялась:

– Он ведет дела с папой и дядей Чазом?

– Да. Бен взял с меня обещание, что я, если буду в Сирии, непременно загляну, и отец тоже хотел, чтобы я установил деловые контакты. Вот я и решил сдержать слово.

– Ну и ну. Ладно, пошли. Погоди, только куплю шелка. – Я окинула взглядом охапку пестрых рулонов. – Не знаю, какой выбрать.

– По правде говоря, мне ни один не нравится. – Чарльз пощупал материю и нахмурился. – Фактура хорошая, но больно уж режет глаз этот красный цвет. Тебя примут за почтовый ящик и будут опускать письма. А синий… нет, милая, это не для тебя. Мне он не идет, а я люблю, чтобы девушки сочетались со мной по цвету.

Я смерила его ледяным взглядом:

– Именно поэтому я куплю оба этих рулона и сошью платье в полосочку. В горизонтальную. Нет, я прекрасно понимаю, почему они тебе не нравятся. В лавке они смотрелись куда эффектнее.

– Еще бы, в кромешной-то тьме.

– Откровенно говоря, я хотела сшить халат. Может быть, в полумраке… Понимаешь, рисунок такой красивый, восточный…

– Нет.

– Самое противное в тебе то, – с горечью заметила я, – что иногда ты бываешь прав. Если на то пошло, что ты сам хотел купить на Вулворт-элли? Кольцо для Эмили?

– Бриллианты для моей любимой, что же еще. Синие четки для машины.

– Четки? Синие четки для твоей машины? В это я уж точно не поверю!

– Разве не знаешь? – рассмеялся он. – Синие четки отводят дурной глаз. Их вешают на всех верблюдов и ослов, так почему бы не повесить на машину? Бывают очень симпатичные, бирюзовые. Не волнуйся, еще успею купить. А зачем тебе шелк? Имей совесть, дома можно достать не хуже, и тащить не придется.

Тут вмешался владелец лавки – мы совсем забыли про него, а между тем он неотлучно маячил у меня за спиной. В голосе его зазвучала вполне понятная обида:

– Без вас мы так хорошо поладили. У леди превосходный вкус.

– Не сомневаюсь, – откликнулся мой кузен. – Но не желаю, чтобы леди в новом халате походила на красный почтовый ящик или голубого волнистого попугайчика. Если у вас есть что-то более приличное, будьте добры, покажите.

Лавочник окинул взглядом дорогой костюм моего кузена, лицо его озарилось пониманием и надеждой.

– Охотно. Простите, сэр. Вы, очевидно, муж достойной леди.

– Нет пока, – откликнулся Чарльз. – Ладно, Кристи, уговорила, давай войдем и купим что-нибудь, а потом поспешим туда, где мы сможем поговорить. Моя машина на площади в конце улицы. Кстати, где твоя группа?

– Не знаю, я от них отстала. Мы осмотрели главную мечеть, потом паровозиком бродили по базарным площадям. Я остановилась посмотреть витрины, а они убежали вперед.

– И ты не побоялась? А вдруг они, когда заметят, что тебя нет, начнут с ищейками прочесывать базары?

– Кто их знает. – Я поудобнее подхватила рулоны шелка и шагнула к дверям лавки. – Чарльз, мне хотелось бы найти тут что-нибудь роскошное, с тканым узором на белом фоне…

– Нет, серьезно, может быть, лучше позвонить в отель и предупредить?

Я пожала плечами:

– Вряд ли меня хватятся до обеда. Они привыкли, что я вечно куда-то пропадаю.

– Значит, ты все та же избалованная леди, в какую я влюблен?

– Просто не люблю толпу. Да и кто бы говорил! Папа всегда считал, что ты избалован до безобразия, и он прав. Помоги мне.

– Истинная правда. Милый дядя Чарльз, – миролюбиво произнес кузен и шагнул следом за мной в темную глубину лавки.

В конце концов Чарльз извлек с дальней полки, которую торговец не удосужился мне показать, рулон прелестной белой узорчатой парчи. Мало того, она оказалась дешевле всех остальных материй. Почти без удивления я услышала, как Чарльз разговаривает с лавочником и его помощником на медленном, но, на мой неопытный взгляд, вполне приличном арабском. Возможно, мой кузен, как нередко говаривали друг другу при мне родители, и вправду «испорчен до безобразия», но нельзя отрицать, что он, если захочет, может проявлять редкую разумность – другое дело, что, по уверениям родителей, такое желание возникает у него не чаще раза в месяц и то лишь в собственных интересах.

В сопровождении мальчика из лавки, тащившего за нами рулон парчи, мы вышли на площадь. Я тотчас узнала автомобиль Чарльза – не по марке и не по цвету, они были мне незнакомы, а по плотной толпе мальчишек, в шесть рядов сгрудившихся вокруг. При ближайшем рассмотрении машина оказалась белым «Порше-911S». Я любила кузена и знала, чего он от меня ждет, поэтому тотчас же подала нужную реплику:

– Ой, какая прелесть! А какова она на ходу?

Он принялся рассказывать. Открыл капот и показал мотор. Он готов был разобрать машину на винтики, чтобы продемонстрировать все ее достоинства. Мальчишки заходились от восторга. Они толпились уже в двенадцать рядов, разинув рты, и, возможно, куда больше меня понимали в распорках Макферсона, нижних поперечных рычагах, степенях сжатия, тормозных моментах и телескопических амортизаторах… Пропуская хвалебные фразы мимо ушей, я разглядывала лицо и руки кузена и вспоминала, сколько раз я видела у него на лице то же самое воодушевление – когда ему подарили электрическую железную дорогу, яйцо пустельги, первые наручные часы, велосипед…

Чарльз выпрямился, отогнал ребятню, захлопнул капот и заплатил двум мальчишкам постарше, которых, по-видимому, оставил караулить машину. Потом вручил чаевые посыльному из лавки, и тот разразился горячей изумленной речью. Мы тронулись.

– Что он говорит?

– Всего-навсего благодарит. Иными словами, «да пребудет благословение Аллаха на вас, ваших детях и детях ваших детей». – Мой кузен со знанием дела провел машину по битком набитой площади и вырулил на узкую ухабистую улочку, где не выдержал бы самый телескопический амортизатор. – Это и к тебе относится. Надеюсь, мы еще помолвлены?

– Faute de mieux, пожалуй, да. Но если мне не изменяет память, ты сам разорвал помолвку, причем в письменной форме, когда встретил ту блондинку, фотомодель – как бишь ее звали? Кудрявенькая, словно ангелочек с рождественской открытки.

– Саманта? Она была шикарная.

– О да. Что им еще остается, как не быть шикарными, им ведь приходится демонстрировать убойное шмотье то по колено в море, то в хлеву среди соломы, то в груде пустых банок из-под кока-колы. Так что, говоришь, стряслось с Самантой?

– Вероятно, нашла свою судьбу, только не со мной.

– Сколько зим, сколько лет – это, если не ошибаюсь, было вскоре после того, как мы виделись в последний раз. И как, больше у меня на пути никто не встал? Неужели ты четыре года вел жизнь праведника?

– Смеешься? – Он замедлил ход, резко повернул налево и снова прибавил газу. Мы помчались по узкому переулку шириной не больше полутора ярдов. – Удивляйся сколько хочешь, но это и в самом деле так. В основном, как ты понимаешь.

– Прекрасно понимаю. А куда подевалась Эмили?

– Что еще за Эмили?

– Или не Эмили? Мама в прошлом году говорила об Эмили – или ее звали Миртл? Ну и имена ты выбираешь.

– Не сказал бы, что они звучат хуже, чем Кристабель.

– Тут ты прав, – рассмеялась я.

– Если хочешь знать мое мнение, – заявил кузен, – мы с колыбели и по сей день связаны словом. В семье царит покой, и прадедушка Розенбаум – мир его праху! – с этой минуты перестанет ворочаться в гробу в своем беленом склепе, так что…

– Осторожно, собачку не задави!

– Не бойся, вижу – или, точнее, «порше» видит. Так что решено. Also gut!

– Ты слишком многое воспринимаешь как само собой разумеющееся. Даже то, что я все юные годы хранила тебе верность, хоть сам ты и не без греха.

– Куда ж тебе было деваться, – бросил кузен. – Ты была толстая, как тюлененок. Должен сказать, ты похорошела. – Он искоса окинул меня донельзя братским взглядом, исполненным сексуального восхищения не более, чем взгляд судьи на выставке собак. – Честно говоря, сестренка, ты выглядишь неплохо, и это платье тебе идет. Впрочем, разбей мои надежды, если это необходимо. У тебя кто-то есть?

– Осторожнее, милый, – усмехнулась я, – а то поймешь, что это всерьез, и придется продавать машину, чтобы купить кольцо с бриллиантом.

– Устраивает, – весело заявил он. – Вот мы и приехали.

«Порше» замедлил ход и, закладывая крутые виражи, вырулил с улицы в тесный малосимпатичный дворик, где белела пыль под палящим солнцем да на штабеле побитых бочонков из-под бензина дремали два кота. В углу темнел тенистый закуток цвета индиго, и там-то, вращая руль с элегантной скупостью движений, мой кузен припарковал автомобиль.

– Главный вход. Дамасский стиль. Неземной вид, правда? Милости прошу.

С первого взгляда трудно было предположить, что этот внутренний дворик куда-то ведет. В грязном закутке, огороженном со всех сторон высокими глухими стенами, было тесно и душно, воняло курами и тухлой мочой. Но в дальнем углу обнаружился сводчатый проем, наглухо перекрытый тяжелой дверью, чьи покоробленные дощатые створки, украшенные массивной ручкой и петлями кованого железа, таили в себе едва уловимый аромат старины. Чарльз раскрыл дверь – за ней обнаружился черный коридор, в дальнем конце которого виднелась арка солнечного света. Мы вошли.

Свет лился из второго внутреннего дворика, на сей раз продолговатого, размерами примерно с теннисный корт. С трех сторон остроконечные мавританские арки образовывали тенистую аркаду, а с четвертой возвышалась приподнятая над землей платформа, с трех сторон отгороженная от двора такими же остроконечными арками, что делало ее похожей на театральную сцену или небольшую внутреннюю комнату. Вдоль дальней и боковых сторон возвышения тянулась широкая скамья, и я тотчас же поняла, что это так называемый диван – место, где мужчины на Востоке встречаются и ведут беседы. Даже в современных восточных домах гостиные по традиции нередко обставляют именно так – выстраивая кресла и кушетки вдоль стен с трех сторон комнаты. Перед кушетками стояли невысокие столы. Посредине двора журчал фонтан; дно его было вымощено бело-синими изразцами, миниатюрная колоннада на парапете сверкала позолотой и сине-зеленой мозаикой. Где-то ворковала невидимая горлица, в кадках росли апельсиновые деревья, среди прозрачных струй блеснул золотом плавник экзотической рыбы. Во дворе царила прохлада, благоухало апельсиновыми цветами.

– Заходи в диван, – пригласил Чарльз. – Здесь довольно уютно, правда? Я всегда считал, что архитектура арабских домов на редкость гармонична и радует глаз – сплошная поэзия, страсть и романтика, но при этом море элегантности. Если на то пошло, такова и их литература. Приглядись к мебели; моя комната обставлена тем, что забраковал для своей спальни Синяя Борода.

– Я понимаю, о чем ты говоришь, видела нечто подобное во дворце Азема – там очень уютные комнатки. Мебель инкрустирована перламутром, точно оспинками, или же сделана в викторианском стиле – из бамбука, словно покореженного артритом. Но ковры, Чарльз! Только взгляни на эти… или вон тот, синий, на кушетке… неужели мне и впрямь дозволяется сесть на них?

– Смелей. Если не ошибаюсь, Бен скоро придет, а до тех пор, как он не устает повторять, его дом – мой дом, поэтому чего желаете, мэм? Чаю?

– Предпочла бы кофе. И что ты сделаешь, хлопнешь в ладоши и позовешь евнухов?

– Примерно так.

На устрашающего вида инкрустированном столике передо мною лежал бронзовый колокольчик. Чарльз взял его и позвонил. Подождал, затем спустился по лесенке к фонтану и принялся беспокойно – покоя он не знал никогда – расхаживать по двору перед диваном. Я присела на прелестный синий ковер, откинулась на подушки и принялась разглядывать кузена.

Нет, он не изменился. Наши родственники всегда считали, что мы с Чарльзом очень похожи; когда мы были совсем маленькие, многие даже принимали нас за близнецов. Это всегда бесило Чарльза, который с малых лет отличался вызывающей мужественностью, но мне, всегда боготворившей умного кузена с такой искренней страстью, на какую способны только маленькие девочки, крайне льстило. Со временем сходство между нами, разумеется, стерлось. Кое в чем мы, правда, остались похожи – темные волосы, высокие славянские скулы, нос с чуть заметной горбинкой, серые глаза, худощавое телосложение. Теперь он вымахал на несколько дюймов выше меня, раздался в плечах, вызывающая мужественность ершистого подростка сменилась тщательно рассчитанной небрежной элегантностью, которая ему даже шла и, как ни странно, не убавляла мужественности. За время странствий по Северной Африке его кожа приобрела изысканного оттенка загар, отчего его глаза казались чуть светлее моих, хотя, может быть, такое впечатление складывалось из-за контраста с черными ресницами, которые были (как несправедлива природа!) длиннее и гуще моих. Что ни говори, глаза Чарльза, темно-серые, густо опушенные ресницами, были очень красивы.

И все-таки, подумала я, сходство между нами, отчасти случайное, до сих пор, наверное, бросается в глаза: тот же поворот головы, тембр голоса, манера двигаться. Самой же неоспоримой общей чертой была «испорченность», которую мы не преминули в первую же минуту заметить друг в друге: виртуозная дерзость, переходящая в язвительность, высокомерие, порожденное не гордостью за какие-то заслуги, а тем, что мы с юных лет привыкли обладать слишком многим; упорное нелепое отрицание всяких человеческих уз, включая те, что связывали нашу семью, – мы называли это независимостью, на самом же деле просто до смерти боялись собственнических инстинктов; и еще некое качество, которое мы называли чувствительностью, – это означало всего лишь то, что наша шкура слишком тонка, чтобы нам было в ней удобно.

Здесь следует пояснить, что мы с Чарльзом всегда были ближе друг к другу, чем просто кузены. Наши отцы, Чарльз и Кристофер Мэнсел, абсолютно идентичные близнецы, до самой свадьбы оставались неразделимы и неразличимы. Даже женились они в один и тот же день – на девушках, не имевших между собой никакого родства, но тем не менее (и это было заметно по сей день) относившихся к одному и тому же физическому типу. К счастью, обе миссис Мэнсел отлично поладили – «к счастью» потому, что Чарльз и Кристофер были деловыми партнерами, и когда старший из близнецов унаследовал отцовский дом в Кенте, младший, Кристофер, построил для себя в миле от усадьбы точно такой же. Вот так и вышло, что сын Чарльза и дочь Кристофера росли вместе и расстались лишь четыре года назад, когда Кристофер перевез свою семью – маму и меня – в Лос-Анджелес. Из этого земного рая мы изредка сбегали, чтобы пожить в гостях у родителей Чарльза, сдав на время свой собственный дом. Но мои визиты никогда не совпадали с наездами моего кузена в родной дом. В перерывах между занятиями в Оксфорде он путешествовал за границей, желая, по его собственному выражению, «посмотреть мир» и утоляя склонность к изучению языков, унаследованную им от разных предков. Эту склонность юный Чарльз намеревался обратить себе на пользу, войдя в правление одного из семейных банков на континенте. Я даже в мечтах не залетала так высоко. Из Лос-Анджелеса я не привезла ничего, кроме американской страсти к нарядам, акцента, от которого поспешила избавиться, да весьма полезного опыта существования в безумном мире американского коммерческого телевидения, где я три года набиралась ума-разума в качестве ассистента продюсера в небольшой компании под гордым названием «Саншайн Телевижн Инкорпорейтед», оставаясь в блаженном неведении того, что эта компания, подобно всем остальным, обычно именуется всего лишь инициалами – «С. Т. Инк.».

Теперь мы с кузеном снова встретились, и между нами установились прежние отношения. Дело не в том, что мы, подобно нашим отцам, были неразлучны, – у нас не было возможности быть всегда вместе. Сближало нас, как это ни парадоксально, некое взаимное пренебрежение. Ни один из нас не желал, чтобы другой предъявлял на него хоть малейшие притязания, оба это ощущали и считались с желаниями друг друга. Эта взаимная отчужденность помогала нам в детстве терпеливо сносить все воркования над нашими головами и бесконечные «как хорошо, если бы…», и потрепанная семейная шутка о нашей помолвке начинала казаться вполне сносной и даже забавной. Не знаю, кто потехи ради просватал нас с колыбели, но только не родители – я сама слышала, как отец утверждал, что наши семейные черты и поодиночке достаточно малоприятны, но в сочетании друг с другом они приведут к появлению на свет психопата с криминальными наклонностями, на что отец Чарльза ответствовал, что от брака, являющегося практически кровосмешением, ничего другого ожидать нельзя, но поскольку моя мать отчасти ирландка, а мать Чарльза наполовину австрийка, наполовину русская с французскими полутонами (как называл это ее муж), то порода у нас достаточно сильная, чтобы выдержать даже это. Среди многочисленных предков нашего семейства имелись также польские евреи, датчане и немцы, но мы, вполне резонно, считали себя англичанами.

Но тетушки все равно продолжали ворковать над двумя очаровательными (полагаю) детьми, а мы с Чарльзом слушали их, сопротивлялись, ненавидели и защищали друг друга. И всегда держались вместе. Никому из нас не приходило в голову, что мы давно стали предметом сексуальных устремлений друг друга, иначе лет в шестнадцать или семнадцать это кончилось бы инцестом. Поэтому, считая друг друга не более чем братом и сестрой, мы с равным интересом и презрением следили за первыми романтическими похождениями друг друга.

Похождения эти были коротки и неизбежны. То и дело какая-либо девушка начинала претендовать на руку и сердце Чарльза, но вскоре бесследно исчезала неведомо куда. Или мой собственный ухажер начинал терять в моих глазах былой блеск, Чарльз отпускал в его адрес непростительную остроту, я взрывалась от ярости, и жизнь снова входила в привычную колею.

Любящие родители терпеливо сносили все наши художества, не натягивали поводок слишком туго, давали деньги, прислушивались к тому, что было важно, и забывали все, что казалось несущественным. Может быть, они поступали так потому, что стремились освободиться от нас не менее страстно, чем мы, как нам казалось, стремились освободиться от них. В конечном итоге мы время от времени возвращались в родительские объятия, как пчелы в родной улей, и были счастливы. Возможно, они лучше нас с Чарльзом ощущали, что наша жизнь в целом устроена весьма стабильно и что его беспокойный нрав и моя нерешительность не более чем прощупывание почвы по ту сторону родного порога. Может быть, они даже сумели разглядеть, чем все это когда-нибудь кончится.

Но сейчас мы были в начале пути. Юноша-араб принес поднос, на котором стоял медный кофейник, украшенный замысловатой гравировкой, и две маленькие синие чашки. Он поставил поднос на стол передо мной, сказал что-то Чарльзу и вышел. Мой кузен проворно поднялся по ступенькам на диван и сел рядом со мной.

– Он говорит, Бен придет не скоро, не раньше вечера. Разливай кофе.

– Его матери тоже нет дома?

– Его мать давно умерла. Домом управляет сестра отца, но она, как здесь говорится, живет в уединении. Нет, не любопытствуй и не надейся, не в гареме. Просто она привыкла к долгому послеобеденному отдыху и не выходит раньше ужина. Хочешь закурить?

– Не сейчас. Откровенно говоря, я курю мало, так только, иногда, чтобы произвести впечатление. Глупая привычка. Боже милостивый, что это? Гашиш?

– Нет, абсолютно безвредно. Египетские. На вид действительно кошмарны, правда? А теперь рассказывай, чем занимаешься.

Он взял из моих рук чашку крепкого черного кофе и выжидательно откинулся на спинку застеленного шелком дивана.

Нам действительно было о чем поговорить. Четыре года мы – не любители писать письма – питались лишь слухами друг о друге. Прошло, наверно, не меньше часа. Солнце начало клониться к закату, почти половина двора погрузилась в тень. Мой кузен потянулся, затушил окурок очередной египетской сигареты и заявил:

– Слушай, для чего тебе держаться насмерть за свою группу? Ты еще не надумала оторваться от них? Останься до воскресенья, а потом я подвезу тебя – долина Барада очаровательная, сама увидишь, и дорога хорошая.

– Нет, я лучше останусь с ними, но тем не менее спасибо. Мы все равно поедем тем путем и по дороге еще осмотрим Баальбек.

– Я тебя и туда отвезу.

– Это было бы очень здорово, но, понимаешь, все оговорено заранее, и я, сказать по правде, уже уложила вещи. К тому же сам знаешь, какая здесь неразбериха с визами. Моя датирована завтрашним числом, паспорт оформлен на всю группу. Мы уже и так успели поругаться из-за того, что я хочу остаться здесь, когда группа в субботу улетит в Англию, так что мне не хочется затевать ссору еще раз. Я лучше поеду со всеми.

– Ну ладно, увидимся в Бейруте. Где ты остановишься?

– Как только останусь одна, пожалуй, переселюсь в отель «Финикия».

– Там я тебя и разыщу. Закажи мне номер, ладно? Позвоню перед отъездом из Дамаска. А чем ты собиралась заняться в свободное время, если не считать, полагаю, посещения Дар-Ибрагима?

– Дар-Ибрагима? – удивленно повторила я.

– Жилища тетушки Гарриет. Так называется ее дворец, разве не помнишь? Он стоит на реке Нахр-Ибрагим, иначе Адонис.

– Я… да, кажется, слышала когда-то, но забыла. О боже, тетушка Гарриет… Никогда бы не подумала… Это где-то неподалеку от Бейрута, верно?

– Миль тридцать по дороге вдоль берега в Джубейль, потом вглубь страны, в горы, к истоку Адониса. Дорога поднимается на хребет по северному склону долины и где-то между деревнями Турзайя и Картаба пересекает речку под названием Нахр-эль-Сальк, приток Адониса. Дар-Ибрагим расположен в самой середине долины, там, где реки сливаются.

– Ты там бывал?

– Нет, но собираюсь съездить. Ты правду говоришь, что тебе это и в голову не приходило?

– Ни сном ни духом. Я в самом деле собиралась подняться по долине Адониса, хотела посмотреть исток. Говорят, там красивый водопад, и храм какого-то бога, и место, где Венера встретилась с Адонисом. Хотела нанять для этой поездки машину в воскресенье, после того как группа улетит в Англию… Но, честно говоря, совсем забыла о тетушке Гарриет. Знаешь, я ее почти не помню. Когда она в последний раз приезжала в Англию, мы были в Лос-Анджелесе, а с позапрошлого визита прошло… страшно подумать, лет пятнадцать! А мама никогда и словом не обмолвилась об этом месте – Дар-Ибрагим, так, говоришь, оно называется? Но это, наверно, оттого, что ее познания в географии не лучше моих и она не представляла, что на самом деле это так близко от Бейрута. – Я поставила чашку на стол. – Так она живет прямо в долине Адониса? В таком случае я, пожалуй, съезжу с тобой, хотя бы для того, чтобы посмотреть дворец и рассказать папе, на что он похож. Если я ему расскажу, как пешком поднялась на вершину горы, чтобы положить букетик цветов на могилу старушки, он, надеюсь, решит, что для меня еще не все потеряно.

– Если попытаешься положить цветочки, она, пожалуй, съездит тебе в зубы, – заметил Чарльз. – Старушка живет и здравствует. Ты, крошка, сильно отстала от жизни.

Я выпучила глаза:

– Жива? Тетушка Гарриет жива? Так кто из нас отстал от жизни? Она умерла вскоре после Нового года.

– Кто угодно, только не она, – рассмеялся Чарльз. – Если ты имеешь в виду ее последнюю волю и завещание, то они ничего не значат. В последнее время старушка присылала нам новое завещание каждые полгода. Разве дядя Крис не получил знаменитое письмо, в котором она отказывается от британского подданства и всех поголовно лишает наследства? Кроме меня, разумеется, – ухмыльнулся он. – Мне были завещаны гончие псы Гавриила и личный томик Корана, потому что я выказывал, по ее выражению, «подлинный интерес к истинным цивилизациям мира». То есть потому, что я в то время учил арабский. В некоторых отношениях, – задумчиво добавил мой кузен, – тетушка была на редкость наивна, коль продолжала верить, что компания «Мэнсел и Мэнсел» способна проявлять подлинный интерес к чему бы то ни было, если на это нет самых что ни на есть веских причин.

– Ладно, хватит шутить.

– Насчет завещаний и всего остального? Я не шучу. В самых изящных витиеватых выражениях ранней Викторианской эпохи – о, каких длинных периодов исполнены ее письма! – она отреклась от всего – от семьи, от Британии, от Бога, от всего на свете. Ну, может быть, и не совсем от Бога, поскольку она собиралась перейти в магометанство и просила: не будем ли мы так добры прислать из Англии надежного каменщика, чтобы он выстроил ей личное кладбище, где она могла бы упокоиться с миром в лоне Аллаха среди своих возлюбленных собачек, и не составит ли нам труда сообщить редактору «Таймс», что зарубежный выпуск газеты стал слишком тонок для того, чтобы она без помех могла решать кроссворды, и что она просит поправить дело.

– Ты можешь говорить серьезно?

– Я серьезен, как сыч, – заявил кузен. – Клянусь, каждое мое слово – правда.

– Тогда что еще за гончие псы Гавриила?

– Разве не помнишь? Да, пожалуй, не помнишь.

– Само выражение припоминаю. Какая-то сказка?

– Легенда из книги, которую мы называли «Легенды северных стран» или что-то в этом роде. Гончие псы Гавриила – свора собак, которые мчатся, неся за собой смерть. Если их вой слышен в доме по ночам, значит вскоре кто-то умрет. Мне лично кажется, что эта идея навеяна дикими гусями – слышала, как они гогочут? Точь-в-точь свора охотничьих псов, когда они с громким лаем гонятся за дичью. В старину этот лай, как гусиный клич, называли «голканье». Мне иногда думается, что имя Гавриил происходит именно от слова «голкать», потому что Гавриил, в конце концов, не ангел смерти… – Чарльз взглянул на меня. – Ты дрожишь. Замерзла?

– Нет. Боюсь, один из этих псов будет голкать над моей могилой. Но какое отношение к этим милым животным имеет тетушка Гарриет?

– Ни малейшего, если не считать того, что у нее есть пара фарфоровых собачек, о которых я страстно мечтал, вот и окрестил их гончими псами Гавриила, потому что они походили на иллюстрацию в книжке.

– Пара собачек? Да ты, видимо, выжил из своего жалкого умишка. Что это – шизофрения или просто крыша поехала? Да как это можно – мечтать одновременно о белом «порше» и о фарфоровых игрушках! Никогда в жизни не поверю.

– Это настоящий фарфор, милая Кристи, – рассмеялся Чарльз. – Настоящий китайский фарфор. Они относятся к династии Мин, их место в музее. Понятия не имею, сколько они стоят сейчас, но, поскольку у меня уже в шесть лет хватило вкуса влюбиться в них с первого взгляда, а у тетушки Гарриет в ту же пору еще более достало вкуса влюбиться с первого взгляда в меня, она и пообещала этих собачек мне. И хотя нынче старушка, без сомнения, давно впала в маразм, надеюсь, она помнит о своем обещании. – Он нетерпеливо шевельнулся. – Дело совсем не в собачках, разве не видишь, они просто хороший предлог.

– Чтобы заглянуть к ней?

– Да.

– Что-то поздновато у тебя проснулись родственные чувства, – насмешливо бросила я.

Но мой кузен не рассмеялся, как я ожидала, и не стал отнекиваться. Лишь бросил на меня искоса, из-под густых ресниц, странный взгляд, значения которого я не поняла, да произнес:

– Не хочу упускать шанс. Дело складывается весьма интригующим образом.

– Ладно, уговорил. Поеду с тобой, хотя бы из чистого любопытства. Будем надеяться, старушка вспомнит тебя, потому что меня она наверняка давно позабыла. Ей, поди, за сто лет перевалило.

– Ей ровно восемьдесят и ни минутой больше, честное слово, и она для своих лет на редкость бодра и жизнерадостна. В округе о ней складывают легенды: говорят, она скачет галопом по окрестным горам в сопровождении своры гончих псов и стреляет себе на обед любую дичь, какая попадется на глаза.

– Голкает, значит. Я помню эти рассказы о ней, кто же их забудет? В последний свой визит она привезла с собой восемь спаниелей короля Карла.

– Сейчас она держит тибетских терьеров и салюки – персидских борзых. С такими собаками охотились на газелей арабские князья. Насколько мне известно, она перешла все границы – сама превратилась в араба, причем в араба-мужчину: одевается как эмир, курит кальян, ни с кем не встречается, если и принимает гостей, то только по ночам и живет в своем замусоренном дворце…

– Во дворце? – удивленно переспросила я. – Кем она себя считает – леди Эстер Стэнхоуп?

– Ни больше ни меньше. Взяла за образец жизнеописание этой дамы. Даже называет себя леди Гарриет, а у нас в семье, как мы с тобой прекрасно знаем, полно всяких чудаков, но уж кого-кого, а леди никогда не бывало. – Он взглянул на меня без малейших признаков лести. – Что ты знаешь о леди Эстер Стэнхоуп?

– Разве я не рассказывала? Когда мы в прошлое Рождество были у вас в гостях, меня поселили в твоей комнате, и я прочитала кое-что из твоих книг. У тебя, оказывается, полно книг о Ближнем Востоке. Ты в самом деле прочитал всю эту арабскую поэзию и все остальное? Даже Коран?

– От корки до корки.

– Можешь считать, что именно твоя библиотека навела меня на мысль как можно скорее повидать эти страны. Мы с тобой всегда увлекались одним и тем же – или, как выразился бы ты, я всегда плелась за тобой по пятам… Петра, Дамаск и Пальмира с детства витали в моих романтических видениях, но раньше я никогда не думала всерьез о том, чтобы съездить сюда. Потом мне на глаза попалось объявление об этой турпоездке, и я решила отправиться сюда с группой, оглядеться, потом, после их отъезда, остаться и посмотреть кое-что самостоятельно. Одним из пунктов моего маршрута был и Джаун, дворец леди Эстер Стэнхоуп.

– Он давно превратился в развалины.

– Знаю, но мне все равно хотелось его посмотреть. Замечательная была женщина, правда? Я прочитала все, что у тебя было о ней, это было очень занятно, особенно по сравнению с некоторыми другими из твоих трактатов. Сразу после Рождества я подхватила грипп и пару недель не выходила из дома, а у мамы не было времени бегать по книжным магазинам в поисках чтива полегче.

Мой кузен ухмыльнулся, давая понять, что раскусил мою хитрость.

– Не прикидывайся дурочкой. Я не из твоих мускулистых блондинов.

– Что верно, то верно, – заметила я.

Наши глаза встретились. Наступила тишина, которую нарушал лишь неестественно громкий плеск фонтана. Чарльз встал и протянул мне руку.

– Солнце садится. Пойдем полюбуемся водяными лилиями. Они будут закрываться прямо у тебя на глазах.

Я пошла следом за кузеном через двор, погруженный в прохладную тень. Бледно-голубые головки лилий на упругих стеблях приподнимались над водой на несколько дюймов, а глянцевитые листья устилали поверхность, как нефритовая черепица. В просветах между ними мелькали золотые плавники, на краю листа припала к воде золотистая пчела. Вот приподнялся один кобальтово-голубой лепесток, за ним другой, и вскоре все лилии закрылись на ночь, свернувшись в тугие зеленоватые тюрбанчики. Один из цветков, складываясь, едва не прихватил в плен запоздалую пчелу; та, сердито зажужжав, выкарабкалась из гущи лепестков и пулей улетела прочь.

Я рассеянно следила за пчелой, перебирая в уме обрывки информации, которую обрушил на меня Чарльз. Из разрозненных кусочков складывался удивительный мозаичный образ эксцентричной старой леди, давно превратившейся из реального члена семьи в семейную легенду. Картина, нарисованная Чарльзом, размывалась, сливаясь с яркими красочными представлениями, сложившимися у меня в тот рождественский период усиленного чтения. Я не лгала, утверждая, что некоторые из книг Чарльза показались мне трудными, но жизнеописания леди Эстер были чрезвычайно увлекательны. Я просто проглотила их.

Леди Эстер Стэнхоуп, мужеподобная властная особа, дочь графа – а титул в те времена составлял основную жизненную ценность – и к тому же племянница премьер-министра Питта, привыкшая занимать видное место в политической иерархии, попала на Ближний Восток в начале 1800-х годов. Вдоволь напутешествовавшись по стране в сопровождении многочисленной свиты прислуги, куда входили любовник, рабы и личный врач, она решила поселиться в тогдашней Сирии и не раздумывая купила себе крепость на вершине горы в окрестностях Джауна, неподалеку от Сидона. Там она зажила на восточный манер, одеваясь как турецкий эмир и управляя многочисленным домашним хозяйством. Она завела себе слуг, албанских стражников, негритянских рабов, компаньонов, конюхов и личного врача и правила ими с помощью железного жезла и нередко – в буквальном смысле – кнута.

Эту крепость, воздвигнутую на голой, пышущей жаром вершине холма, современники описывали как «зачарованный дворец». Он и вправду представлял собой волшебный, экзотический мир – замысловатое, как китайская головоломка, хитросплетение коридоров и внутренних двориков. За высокими стенами дышали свежестью зеленые сады, куда вели скрытые в стенах винтовые лестницы; сквозь потайные выходы, прорубленные прямо в толще скалы, проникали во дворец шпионы могущественной леди; в укромных уголках цвели цветы и журчали фонтаны. В этом дворце была скрупулезно воссоздана фантастическая атмосфера «Тысячи и одной ночи» со всеми атрибутами восточных сказок. Во дворце леди Эстер было все: розы и жасмин, соловьи и немые черные рабы, верблюды и священные кошки, вьючные ослики и горячие арабские скакуны.

Бесстрашная, до крайности себялюбивая, высокомерная и эксцентричная – причем эксцентричность ее с годами переросла в манию величия, – леди Эстер принялась наводить порядок в местной политике, открыто бросала вызов местным эмирам и стремилась – не без некоторого успеха – поставить себя над законом. В конце концов она внушила себе, что ей уготована судьба царицы Востока и в один прекрасный день она, коронованная, въедет на белом коне в Иерусалим подле стремени нового мессии.

Однако все мы смертны, и в предначертанный срок эта убежденная отшельница, puissante et solitaire, встретила свой конец – она умерла в дряхлости и нищете, растратив все свое огромное состояние, всеми покинутая. Дворец ее обветшал, слуги разворовывали добро и презрительно смеялись над старухой. Но помимо долгов леди Эстер оставила после себя легенду, дожившую до наших дней.

И вот, к нашему изумлению, легенда возродилась вновь в лице моей двоюродной бабушки Гарриет. Из того, что я знала о почтенной даме, следовало, что она, если не считать титула, вполне вписывается в избранную ею роль. Она была богата, получила неплохое образование и являлась безусловно яркой личностью; путешествовала по всему свету в сопровождении многочисленной прислуги, которая, возможно, не так потрясала воображение каждого встречного, как свита леди Эстер Стэнхоуп в 1820 году, но, несомненно, доставляла обладательнице не меньше хлопот.

Тетушка Гарриет вышла замуж за археолога Эрнеста Бойда и с тех пор сопровождала его во всех деловых поездках от Камбоджи до долины Евфрата, вмешиваясь во все и, нельзя не признать, неплохо справляясь с проблемой обеспечения раскопок всем необходимым. После его кончины она оставила активную деятельность и вернулась в Англию, но продолжала проявлять глубокий интерес к Ближнему Востоку и финансировала одну-две экспедиции, возбудившие ее любопытство.

За два года английский климат смертельно надоел ей. И, распрощавшись с семьей (это и был последний визит, который я запомнила), она отправилась в Ливан, где приобрела для себя уединенный дворец на вершине горы и поселилась в нем, как она нам сообщила, для того, чтобы писать книгу.

Лишь один-единственный раз тетушка Гарриет покинула свою цитадель в горах. Это произошло четыре года назад, когда моя семья только что уехала в Лос-Анджелес. Она приехала, по ее собственному выражению, чтобы уладить дела, – это означало перевод значительных сумм ее состояния в ливанские банки, – а также подобрать подружку для препротивного (по словам Чарльза) тибетского терьера Далилы и навеки отряхнуть пыль Англии со своих юбок. Насколько я знаю, больше она не приезжала. Никто не имел понятия, вправду ли она за время добровольного пятнадцатилетнего изгнания написала хоть что-нибудь, если не считать регулярно присылаемых нам завещаний – вся семья с удовольствием читала их и затем выбрасывала из головы. Мы обходились без тетушки Гарриет так же успешно, как она, похоже, обходилась без нас. Ни с той ни с другой стороны не выказывалось ни малейшего сожаления; моя двоюродная бабушка просто воплотила в себе присущее всей нашей семье стремление к разобщенности.

Поэтому я взглянула на кузена с сомнением.

– Думаешь, она захочет тебя видеть?

– Захочет, – безмятежно заявил он. – Моя мать всегда зло подшучивала над склонностью тетушки Гарриет к молодым мужчинам, но не вижу причины, почему бы нам на этом не сыграть. И если я заявлю, что пришел получить то, что принадлежит мне по праву, имея в виду гончих псов Гавриила, то ей это придется по душе. Она всегда симпатизировала тем, кто не упустит своего. Если мне удастся попасть в Бейрут в воскресенье вечером, то давай вместе съездим к тетушке в понедельник.

– Давай. Звучит завлекательно, если бы я могла поверить хоть одному твоему слову.

– Все это чистая правда – по крайней мере, настолько чистая, насколько можно услышать в этой стране, – заверил меня кузен. – Знаешь, как ее называют? Страна, где может случиться все, что угодно, «страна чудес». «Народ, населяющий эту страну, – тихо процитировал он, – народ скал и пустынь, чье воображение расцвечено ярче и укутано дымкой плотнее, чем горизонты их песков и морей, живет согласно слову Магомета и леди Эстер Стэнхоуп. Они спрашивают совета у звезд, верят в пророков, в чудеса и в ясновидение».

– Что это?

– Ламартен.

– Сдается мне, даже тетушка Гарриет может на этом фоне считаться нормальной. Не терпится увидеться с ней. Но мне пора. – Я взглянула на часы. – Боже мой, уже время ужинать.

– Я уверен, Бен захотел бы, чтобы ты осталась. Он придет с минуты на минуту. Может, подождешь?

– С удовольствием бы, но завтра мы отправляемся чуть свет, а у меня еще есть дела. – Я нагнулась в поисках сумочки. – А вы, милый юноша, отвезете меня домой. Да-да, и не спорь. Даже ради твоих прекрасных глаз я не собираюсь бродить в одиночку по темным улицам Дамаска, не говоря уже о том, что мне не найти дорогу. Если только ты не одолжишь мне «порше»…

– Кое-чем я ради тебя готов рискнуть, – ответил кузен, – но кое-чем – ни за что. Так и быть, я тебя отвезу. Пошли.

Мы рука об руку тихо прошли через двор. Кто-то – наверно, мальчик-араб – принес лампу и поставил ее в нише возле дверей. Это была настоящая лампа Аладдина из какого-то серебристого металла; возможно, при свете дня она показалась бы уродливой, но в сумерках, увенчанная крохотным оранжевым язычком пламени, она была прекрасна.

Темно-синий прямоугольник неба над открытым двором уже усеялся сверкающими искорками звезд. Глубокую бархатистую черноту не пятнали рассеянные отблески уличного освещения; даже среди сверкающей роскоши и суеты дамасского оазиса это небо напоминало о пустыне, о бескрайних безмолвных просторах, раскинувшихся там, где остается позади последняя пальма. Во дворе тоже царило безмолвие, оттеняемое едва различимым шорохом городского транспорта, не громче плеска морских волн в раковине. Застывшую тишину нарушало лишь негромкое журчание фонтана. Колодец в пустыне… Под водой плеснула рыба – отблеск золотого плавника в лучах лампы высветил живую прелесть бегущей волны. Если прислушаться, то, наверно, можно различить, как рыба плывет. В шорохе листьев над аркадой ворковала, убаюкивая птенцов, какая-то птица.

– Слышишь – горлица? – Тихий голос Чарльза заставил меня вздрогнуть от неожиданности. – Поэты говорят, она все время зовет своего возлюбленного: «Юсуф, Юсуф!», пока не захлебнется в рыданиях. Я позвоню тебе в субботу вечером в «Финикию» и скажу, когда собираюсь приехать.

– Буду ждать. Надеюсь, нам удастся вкусить в Дар-Ибрагиме чудес из «Тысячи и одной ночи». Ты-то уж точно вкусишь, коварный обольститель. Но с какой стати ей вздумается пустить к себе меня?

– Она придет от тебя в восторг, – великодушно заявил кузен. – Черт побери, мне и самому было приятно тебя увидеть.

– С чего бы это тебя потянуло на комплименты? – проговорила я, ныряя впереди кузена в темный дверной проем.