Рождественский сюрприз

Виолы давно нет на свете, только фотоснимки остались да обманчивая игра света и тени на улице прикинется вдруг знакомым силуэтом… и мерный, дробный стук когтей, короткое, учащенное дыхание почудятся, хотя кругом тишина, никого нет; все – только мое воображение. И еще в какое-нибудь летнее воскресенье примерещится опять Виолин облик, когда запах бульона и сладкого теста донесется из заставленного банками с огурцами уличного окна. Ни один пес не следил, наверно, с таким благоговейным участием за готовкой: а что там, в этой кастрюле на плите?.. С кухни ничем его нельзя было прогнать – да и в голову не приходило, таким он становился усердно благовоспитанным в ожидании лакомого кусочка. Особый, жалобно-просительный вздох исторгало у него это умильное нетерпение – и кто бы ни был у плиты, обязательно бросит ему в конце концов что-нибудь при этой смиренной мольбе. Память часто доносит из прошлого и этот его умильный вздох.

Лицо же Эмеренц смотрит на меня чаще всего с тем выражением, с каким спросила она однажды – спокойно, без тени раздражения: и не надоело мне вокруг нее увиваться да поглядывать с мечтательным обожанием, как невеста на жениха? Кого я, собственно, в ней ищу: подружку?.. Дражайшую родственницу?..

– Всему-то вы обучались, обо всем судить умеете, а не понимаете простых вещей. Не видите разве, что не нужны мне ваши улыбки? Мне не улыбки, а сам человек нужен, весь, целиком. А у вас все по полочкам разложено, знай достаете да распределяете аккуратненько: вот это приятельнице, вот это племяннику, а это старушке-крестной; это – мужу любимому, а это вот – врачу. А цветочек тот засушенный с острова Родос – еще там кому-нибудь… Нет, ко мне с этими своими знаками внимания не подъезжайте. Не будет меня – сходите разок-другой на кладбище, больше мне не надо. Уж если я даже того в друзья не взяла, за кого замуж хотела, не ждите, что и вас приму за дочку свою нерожденную – не старайтесь мне ее заменить. Что вам оставлю, то и оставлю, согласились взять – берите, полное право на это имеете, коль скоро уж мы с вами поладили, сжились, хоть и вздорили невзначай. Не что-нибудь – ценные вещи после смерти моей получите, и будет с вас. И не забывайте, что допустила, куда не пускала никого! А больше нет у меня ничего, вся тут. Чего еще добиваетесь?.. Готовлю, стираю, убираю. Виолу вот выдрессировала. Не нянька я вам, не покойница-мать, не товарка… Оставьте вы меня в покое.

Собственно говоря, она права была, но приятнее мне от этого не становилось. Просимое одолжение – прикрыть после ее кончины зверинец – я бы любому оказала, от души, впрочем, надеясь, что все его население до тех пор перемрет или, по крайней мере, сократится. Не будет же она все новых набирать! И девятерых-то держать – чистейшее безумие. Но что поделаешь, приходилось принимать ее, какова уж она есть, пусть это и нелегко. Теплота в наших отношениях целиком зависела от нее, а термостатом пользовалась она осмотрительно, с разумной бережливостью. С подобной вежливой взвешенностью общались мы с посольскими супружескими парами, обмениваясь всеми непременными изъявлениями взаимной симпатии, но каждый раз, как урок, повторяя перед встречей неписаное правило дипломатического этикета: чувства сдерживать. Дипломаты каждые три года сменяются и не могут себе позволить завязывать с местными знакомыми связи на всю жизнь, сообразно с чем и надо соразмерять наше дружеское расположение, наслаждаясь их обществом.

Соблюдали этот закон дипломатии, положим, только мы трое, четвертый член нашего семейства, пес, его не признавал. Как-то в сердцах даже цапнул старуху зубами, за что получил жестокий ответный удар лопатой, поплатясь сломанным ребром. Жалобный вой сопровождал вмешательство ветеринара, а помогавшая ему Эмеренц приговаривала:

– И поделом! Нашел время для случки, ишь ты, выискался, бык деревенский. Нечего выть, по заслугам получил. Ну-ка, открывай пасть свою противную!

И всунет в угрожающе оскаленные зубы примирительную подачку.

Любишь – значит, принимай целиком! Таково было безоговорочное требование Эмеренц, которое из всех приближенных только собака находила естественным и соблюдала, даже кусаясь. Так что подлинно гармоничным наше сосуществование становилось обыкновенно лишь во время неприятностей, а в них в те неблагополучные годы не было недостатка. Из нас двоих кто-нибудь, я или муж, обязательно бывал не в форме из-за нападок, непорядочность которых подсекала и нравственно, и физически. В такие критические дни Эмеренц становилась в полном смысле самым близким нам человеком. И не было ничего приятнее, когда ее искривленные пальцы обмывали тебя или разминали после болезни, в довершение припудрив какой-нибудь приятно пахнущей присыпкой от Эвики. Муж точно обрисовал положение, обмолвясь как-то, что нам впору почаще тонуть или помирать, лишь бы дать Эмеренц возможность нас вытаскивать. Вот тогда она довольна и спокойна; а если все удачно и относительно благополучно, сразу теряет к нам интерес. Ощущает свое существование оправданным, если есть кому помочь. Нас порядком удивляло, как это она, ничего не читая, в курсе всех литературных свар, которые иногда совершенно выводили нас из равновесия. В таких случаях она всегда успокоит: знаю, мол, знаю – и на улице оповестит всех, еще не слышавших: опять за свое взялись клеветники. А от принадлежащих к ее окружению немедленно потребует изъявить с нами полную солидарность и осудить врагов.

На том с течением времени и законсервировались наши отношения. Эмеренц не переходила с нами раз навсегда установленных границ. Меня, как и всех, принимала по-прежнему перед дверью, ни разу больше внутрь не допустив. И никаким другим своим привычкам с возрастом не изменяла: так же выполняла всю работу, хотя не с былым проворством; не бросила и снег мести. Иногда я пыталась прикинуть, каких же размеров могло достигнуть ее состояние?.. Пожалуй, кроме склепа, сын брата Йожи сумеет на него еще целый многоквартирный дом отстроить для себя и родни.

Каждому из нас полагалась своя награда. Подполковнику Эмеренц дарила уважение, Виоле отдавала сердце, «хозяину» – свой добросовестный труд (высоко ценил муж и ее сдержанность, которая несколько умеряла мою пылкую провинциальную общительность). Меня же уполномочила заменить ее в будущие роковые минуты – и заповедала требовательность: чтобы ветки колебала не машина, творчеством управляла не техника, а подлинное глубокое переживание. Щедрый дар; важнейший ее завет. Но мне было мало, мне и другого хотелось: обнять ее, например, как когда-то мать; поделиться чем-нибудь, чего не доверишь никому, а мать – не умом, не в силу образованности, а иной, сенсорной системой, чутким сердцем – поймет. Однако настолько, в полную меру, я ей не была нужна – во всяком случае, по моему убеждению. Но вот однажды, когда ее давно уже не было на свете и от тогдашнего ее дома осталось одно воспоминание, жена нашего мастера-умельца, увидев меня, собравшуюся с цветами в руках на кладбище, бросилась вдруг на шею, восклицая:

– Вы же дочерью ей настоящей были. Единственным светом в окошке! Она так вас и называла: дочка. Кого хотите, спросите! Кого, по-вашему, то и дело поминала, когда умается, бедняжка, присядет отдохнуть? Вас! А вы все ее к собаке ревновали, что отняла, отбила ее у вас. Она сама Виолой вашей стала!

Около двадцати лет прожила она рядом с нами. За это время мы недели целые, месяцы проводили за границей, а она следила за домом: платила за телефон, получала почту, денежные переводы, ни разу не забрав Виолу к себе, как ни просилась, чтобы не оставить квартиру без надзора. Вернувшись однажды с франкфуртской книжной ярмарки, привезли мы ей мини-телевизор. Ус пели, правда, давно усвоить, что никакие подарки от нас не принимаются, но подумали: целый мир войдет в ее Заповедный Град с этой вещью – которой, кстати, у нас и не достать. Так что сама ее уникальность должна бы настроить Эмеренц, всегда чуравшуюся плоской заурядности, поблагосклоннее: вот, мол, на всей улице у нее одной такой телевизор.

Вернулись мы на праздники. Было опять Рождество, как в тот раз, когда нашли Виолу. По телевидению, правда, не начали еще передавать программы собственно религиозные, зато показывали народные обычаи: как ребятишки колядуют в полушубках и меховых шапках. А вечером шел чувствительный старый фильм военных лет. И мы с мужем все представляли себе, как радуется там, у себя, Эмеренц – пусть и не поторопилась, приготовив ужин, подтвердить, что довольна подарком; только поглядела на меня загадочно, серьезно, будто имея сказать по этому поводу кое-что. Но я пребывала в полной эйфории: приняла, не отклонила! Поблагодарила и ушла, пожелав приятных праздников. Рождество выдалось в том году сказочное, как на глянцевых открытках моего детства. С тех самых пор зима – мое любимейшее время года. За окнами, медленно кружась, падали крупные снежные хлопья, и я, всем существом отдаваясь ощущению праздника и домашнего уюта, смотрела как очарованная. И перед моим мысленным взором витала и она, гордая владелица телевизора: сидит сейчас у себя, встречает Рождество…

Вероятно, именно тот вечер дал толчок всему последующему. Будто само небо швырнуло нам этот подарок обратно – или Бог Эмеренц, который, как ни порицала, ни отрицала она его, постоянно бдительно стоял у нее за спиной. И вот встрепенулся – оттого, что я не воспользовалась последней возможностью не просто «смотреть», а видеть… Наше окно было как раз над уличным фонарем, которого не затмевали самые буйные метели, и мы стояли, любуясь хороводами снежинок. Вдруг на эту освещенную авансцену выплыла Эмеренц. Вся белая от снега, покрывавшего ей плечи, спину, голову в платке, она и в этот рождественский вечер мела, расчищала улицу. Нельзя же оставлять тротуары неметеными!

Сверху она была похожа на неуклюжее соломенное чучело. Вся кровь бросилась мне в лицо. О, Иисусе сладчайший, в тот вечер родившийся, что я за подарок преподнесла этой старой женщине! Да когда же ей за телевизором посиживать, если ее дергают с утра до вечера? Вот почему она и посмотрела на нас так странно, точно уязвленная. Будь она скроена из материала более грубого, просто не взяла бы этого телевизора! Или спросила бы: может, вы вместо меня снег будете мести – хотя бы иногда? Или стирку возьмете на себя?.. Ведь будапештская программа давно уже кончается, когда ей удается опуститься на свое канапе. Муж, наверно, подумал то же самое.

Не смея даже посмотреть друг на друга, отступили мы от окна, стыдливо отвернувшись от Эмеренц с ее метлой. Пес зацарапался в балконную дверь, но я его не пустила. Никто из нас не вымолвил ни слова. Да тут и не слова были нужны, а поступки, но мы молча вернулись к собственному телевизору. И мне до сих пор совестно, что, уразумев в чем дело, я на том и остановилась. Философствовать-то, рассуждать, даже признавать свои ошибки я всегда умела. Одно не пришло на ум: взять у нее метлу, а ее отослать смотреть телевизор. Я же намного моложе и сильнее, управилась бы! Довелось в свое время в провинции, еще до замужества, повальсировать с метлой перед домом! Но я, увы, не пошла. Было ведь Рождество, и мне тоже после столь любезного моему вкусу горьковатого да солоноватого хотелось сладенького: после бесчисленных экзистенциалистских и гротесковых фильмов меланхолично-красивую любовную историю посмотреть.